Женя приезжала в Москву через день после меня. На вокзале ее должен был встретить Сеня, но у него на тот день наметились какие-то дела и я уговорил его, что поеду сам, и он легко согласился. Было раннее утро. Прохладный воздух ходил сквозь меня мелкой дрожью. Я стоял на платформе, вглядываясь вперед, будто не веря, что оттуда на самом деле приедет поезд с Женей. Мне казалось, происходит что-то невероятное, что на этот вокзал я выброшен какой-то неведомой силой. Неужели все это правда, думал я, и мы сейчас увидимся, а потом будем встречаться каждый день, а еще через несколько лет, возможно, будем даже жить вместе? И я чувствовал: это правильно и в этом есть какое-то высшее предназначение. Но если так, перебивал я себя, то почему же я сейчас так волнуюсь? И если мы должны быть вместе и на это есть высшая воля, разве что-то может помешать этой воле исполниться?.. Повсюду прямо на асфальте, прислоняясь к вокзальным стенам, сидели полусонные люди, куда-то решительно шагала цыганка, а за ней спешила пестрая толпа детей. И удивительно было, что у кого-то могут быть сейчас другие заботы, другая жизнь. Наконец легкая дымка затуманила очертания столбов и пересекающиеся линии рельсов, а вскоре вдали показался состав с длинным хвостом, тянувшимся из-за поворота. Объявили, что нужный мне вагон будет последним, и я торопливо двинулся по платформе, вглядываясь в укрупняющиеся черты поезда. И вот загрохотало рядом, замелькали квадраты окон. Я шел все быстрее, а навстречу мне двигались люди, сначала по одному, потом рваными цепочками, постепенно уплотняясь, превращаясь в единый поток. Женя стояла в самом конце платформы, маленькая, испуганная, в белой курточке. Она так напряженно глядела по сторонам, что не заметила, как я подошел. Я заранее придумал, что скажу ей, но теперь остановился, не решаясь нарушить неловкое оцепенение. – Устала? – спросил я нежно, и собственный голос показался мне хриплым и глухим. – Да, не могла заснуть в поезде... А Сеня не придет? – Нет, он не смог, дела... Но завтра вы обязательно встретитесь, – добавил я поспешно, видя, как сильно она расстроилась. У Жени была пузатая спортивная сумка на колесиках, я подхватил ее за ручку, и мы двинулись по платформе. Я смотрел вперед, чтобы не налететь на шагающих впереди, и только изредка поглядывал на Женю. Сумка громко стучала колесами, попадая в трещины на асфальте; на соседнем пути гудел поезд. Откуда-то издали монотонно объявляли прибытие и отправление. И было странно, что все так просто и буднично, словно мы обычные люди, одни из сотен приезжих и встречающих на этом вокзале, словно не происходило сейчас ничего необыкновенного. Хорошо помню, как спускались по эскалатору в метро. Стояли на соседних ступеньках, но еще как-то отдельно друг от друга. Женя наклонила голову, и я мог видеть только краешек ее лица. Кажется, в метро было даже холоднее, чем на улице, и иногда Женя, поеживаясь, растирала ладонью щеки. А мне так радостно было, что ее сумка в моих руках и поэтому мы уже будто не совсем чужие, и я даже не пытался о чем-нибудь заговорить. Я рассмотрел Женино лицо, только когда мы оказались в вагоне. Она была бледна, и тонкие губы стали совсем белыми. Я не мог наглядеться на нее, а Женя лишь ненадолго встречалась со мной взглядом и потом отводила глаза. – Что? Что? – спрашивала она, торопливо поправляя волосы, думая, что с ними что-то не так. Мы вышли из метро и сразу потерялись в сплетении улиц, жужжании машин, потоке людей. Я никак не мог понять, в какую сторону идти к Жениному общежитию, и потому мы двинулись наугад. По пути нам попалась шумная компания парней, у одного вокруг шеи был обмотан длинный оранжевый шарф, он что-то рассказывал, а остальные смеялись. И у меня вдруг сжалось сердце от неожиданной ревности, будто я уже знал, что Женя скоро будет среди них, такая же веселая и беззаботная. Общежитие мы увидели издали. Это было высотное здание в два крыла, разделенное переходом с тяжелыми дверями посередине. Над переходом навис широкий козырек, а с обеих сторон от дверей, будто лапы, поднимались две бетонные лестницы в несколько пролетов. Сквозь огромные стекла было видно множество студентов, толпившихся в переходе, – это была очередь на заселение, которую нам предстояло отстоять. Но я переживал не из-за очереди. Мне представлялось, что там, внутри, может даже в этой толпе, у Жени начнется новая, закрытая от меня насыщенная жизнь и мне никогда не победить в борьбе с ней... Так долго тянулся этот день... Сначала нужно было дождаться коменданта, потом кастеляншу, которая раздавала ключи и белье. Я старался участвовать во всем, что нужно было сделать, как будто от того, как я сейчас во всем разберусь, как Женя заселится, зависело все наше будущее счастье. Мы еще стояли с ней в одной из очередей в коридоре общежития, когда Женя вдруг отошла к окну, словно увидев там что-то особенное. Я приблизился. За окном виднелись дома, а за ними шпиль здания университета и небо, постепенно превращающееся из дымчато-белого в голубое. И чем выше поднимался взгляд, тем яснее и чище была эта пронзительная голубизна. – Я так счастлива, – проговорила Женя, не оборачиваясь ко мне. – Мама последнее время много рассказывала, как она жила в общежитии, когда была молодая, как они ходили на занятия, как весело было... Знаешь, я до сих пор не могу поверить в то, что буду учиться здесь, – продолжала она порывисто. – Иногда я просыпаюсь ночью, и мне кажется, что не хватило баллов, и я не поступила, и что теперь всю жизнь проживу у себя в городе, и мне становится так грустно... Мне показалось, что ее мысли очень созвучны моим, но я боялся сказать что-то не то и еще минуту стоял молча. – Кажется, скоро наша очередь, – заметил я наконец, чтобы перевести тему разговора, и мы поторопились к дверям кастелянши... А вечером, когда хлопоты были окончены, Женя вышла вместе со мной на улицу, чтобы проводить, и мы медленно зашагали по узкой дорожке, ведущей от общежития к оживленному проспекту. Вдалеке мелькали машины, нервно мерцали яркие вывески магазинов, а из-за нагромождения домов на другой стороне поднималось огромное, как Колизей, здание торгового центра. И чем ближе мы подходили к проспекту, тем сильнее наваливался на нас шум машин, так что почти невозможно было ничего больше услышать. «Ох, Лешка, я так устала, эти длиннющие очереди, поселение... Я даже не представляла, что будет так тяжело», – жалобно сказала Женя, и это неожиданное «Лешка» прозвучало как-то слишком близко, а оттого неестественно. Я рассеянно ответил что-то. А она на прощание вдруг повернулась и порывисто прижалась щекой к моему плечу. А я стоял неподвижно, не зная, обнимать мне ее в ответ или сдержаться, чтобы не спугнуть внезапное счастье. Женя ушла, а я остался, удивленно оглядываясь по сторонам. Рядом стояли люди, в луже отражался свет фонаря, наклонившегося прямо надо мной. Мне казалось, что время остановилось и с той пронзительной секунды, как Женя прижалась ко мне, до сих пор тянется только одно мгновение, которое я почему-то переживаю полнее и глубже, чем обычно. Наконец я сделал шаг, ощущая, как двинулась на меня сырая стена воздуха. И тогда наступило следующее мгновение, а за ним еще и еще, будто бы тронулся неведомый механизм. Дома раздвинулись, и я шел вперед, не замечая, что наступаю прямо в лужи на асфальте. Счастье было таким явным, как вспышка, я ощущал его отсветы везде: на ветках, в машинах, в огромных зданиях этого чужого, но уже отчего-то красивого города. Я спустился в метро, и грохот поездов оглушил меня.
2
С того дня началась моя новая жизнь. Первые недели этой удивительной осени меня ни на минуту не покидало ощущение бесконечного счастья. Мы встречались после Жениных занятий в университете, втискивались в наполненный людьми трамвай, замирали у дверей, а потом спрыгивали с подножки и неслись к ее общежитию. И каждый раз я чувствовал, как воздух вокруг натягивается, рвется и как отовсюду захлестывает меня что-то знакомое и родное, будто я вернулся на два года назад и все еще бегаю по своему городу в поисках Саши. Я видел, как Женя постепенно привыкает ко мне, как я становлюсь важен для нее, но мы по-прежнему ни разу не заговорили о наших отношениях, а я никак не решался ни поцеловать ее, ни обнять. Мне казалось, что это должно случиться само собой и гораздо важнее то, что нам хорошо вдвоем. Женя постоянно переживала, что мы чего-то не успеваем – готовиться к ее занятиям, гулять, разговаривать, не успеваем вдыхать нашу веселую жизнь. Она могла вдруг повести меня в парк, на птичий рынок, на занятие танцами, а после позвонить вечером и в отчаянии сказать: «Какая же я глупая, у меня завтра контрольная, а я...» «Давай не будем больше ходить туда, хорошо?» – просила она потом, как будто это я уговаривал ее еще несколько часов назад. А я не понимал этой торопливости, этого желания вместить в себя всю вселенную, способности загораться до безудержной страсти. Но бывали моменты, когда Женя радовала меня до отчаянного восторга в душе. Как-то раз она рассказывала о своих новых подругах из университета, о том, что те ходят на дискотеки и в ночные клубы, а потом неожиданно заметила: «А мне все это неинтересно, там нет воздуха, это все ненастоящее». И я удивленно вздрогнул тогда – так важны были для меня эти слова, они звенели во мне целый день, отражаясь, усиливаясь многократно. По вечерам мы сидели у Жени в общежитии и занимались то математикой, то экономикой, и я с легкостью объяснял ей любое задание, потому что все это уже проходил год назад. За огромным окном прямо перед нами лежал весь город, а сзади ходили туда-сюда Женины соседки по комнате и иногда хихикали, с интересом поглядывая на нас. Мне нравилось, что для них я Женин парень, и от многозначительных взглядов в мою сторону каждый раз становилось приятно и спокойно. Женя же как будто не замечала их, и в перерывах между занятиями, не стесняясь соседок, мы беззаботно болтали обо всем подряд. В те недели я постоянно не высыпался, но все равно каждый раз задерживался у Жени и возвращался к себе лишь на последней электричке. Смертельно клонило в сон, но я шел от станции до общежития пешком, машинально делая каждый шаг. Мне представлялось, что я должен все перетерпеть ради Жени и что чем больше я страдаю сейчас, тем сильнее становится наша любовь. И даже вернувшись в общежитие, я не сразу ложился спать, а уходил в укромное место под черной лестницей и молился или просто сидел, вспоминая минувший день. А на следующее утро вскакивал с кровати от резкого звонка будильника и лихорадочно бежал умываться. Меня ждал долгий день: сонные лекции, торопливые занятия в читалке, электричка, метро, и опять на юг Москвы, навстречу своей отчаянной радости.
Но если бы у меня спросили тогда, какой была Женя на самом деле, что ее интересовало, о чем она думала, я едва ли смог бы ответить на этот вопрос. Я не знал ее, как не знал до этого и Сашу, да и, в общем-то, не хотел знать. Я был так опьянен своей любовью, что не замечал ничего, кроме собственного чувства... В конце сентября у нас в институте должен был пройти большой праздник в честь посвящения в первокурсники, и я пригласил на него Женю. Она приехала сразу после лекций, я встречал ее с электрички. В студгородке повсюду развевались флаги, у стадиона высилась огромная деревянная сцена, но студентов почти не было. Мы шагали по пустым дорожкам между корпусами к общежитию, и Женя почему-то сильно волновалась, а я пытался убедить ее, что все пройдет хорошо. Когда мы вошли в комнату, соседи мои сидели за столами, готовясь к предстоящим на следующей неделе зачетам, но, кажется, все трое были рады возможности отложить учебу. Один из них, которого на курсе звали по имени-отчеству Святославом Александровичем за густую рыжую бороду и аскетический образ жизни, с удовольствием присел рядом с нами, а смуглый малоразговорчивый Гера поставил чай и принялся делать бутерброды. Сеня насмешливо расспрашивал сестру об учебе. Женя некоторое время еще была в своих мыслях и, кажется, чего-то смущалась, но потом вдруг вспыхнула, увлеченно заговорила о своем университете, о лекциях и тяжелых заданиях, стала ругать Сеню, что он так редко к ней приезжает. Через минуту она с веселой беззаботностью подскочила к столу, чтобы помочь нарезать хлеб, а когда закончила, стала вытирать скатерть. Гера оглядывал ее с едва заметной укоряющей улыбкой, как шалящего ребенка, а Святослав Александрович оживился и принялся с увлечением спорить о том, какое образование лучше, наше или их. Я же мгновенно потерялся и стоял молча, удивленный этой открытостью Жени и радостной смелостью, с которой она теперь вела себя в нашей комнате. За окном тем временем нарастали звуки музыки, криков и громкого смеха. Женя зашла за шкаф, чтобы переодеться, а потом вышла в ярко-красном платье с открытыми плечами. Я взглянул на нее и поразился этой неожиданной, но уже такой взрослой женской красоте. Впятером мы вышли на улицу и сразу попали в необыкновенный водоворот: повсюду бегали разгоряченные праздником студенты, кричали, зажигали огни. Женя с наслаждением закрыла глаза и сказала, что все это похоже на сказку. Мы долго не могли пройти вперед, потому что толпа студентов перекрыла улицу перед общежитием. Один из них держал огромный флаг института и, выйдя прямо на дорогу, отчаянно размахивал им; другие столпились вокруг, останавливая проезжающие машины. Женя была опьянена происходящим, и когда мы пробирались сквозь толпу, я несколько раз оборачивался и ловил блеск в ее глазах. Я терялся в этом шуме, в этом беспорядочном веселье, в этой все усиливающейся музыке, прожигающей насквозь. Мне казалось, все вокруг смотрят только на Женю, на ее огненно-красное платье. А когда мы стояли уже прямо перед сценой, на которой проходил концерт, и кто-то из толпы случайно касался ее, во мне вскипала горячая волна ожесточения. Какой-то незнакомый парень протянул в нашу сторону бутылку пива, а я подумал, что она предназначена Жене, и вырвал эту бутылку у него из рук. Парень отшатнулся, поразившись моему дикому взгляду. Потом мы медленно шли в сторону общежития, и я глубоко вдыхал ночной воздух, радуясь, что мы наконец-то возвращаемся. Кажется, никто не заметил моего сильного волнения, все были спокойны и умиротворенно молчаливы. Гера весело поеживался от вечерней прохлады, Святослав Александрович широко улыбался. В отсветах фонарей я видел, как едва колышутся Женины растрепанные волосы. – Знаете, раньше, когда я жила у нас в городе, мне казалось, что здесь, в Москве, какие-то особенные люди, – мечтательно заговорила Женя. – Сильные духом, такие, которые знают, чего они хотят. Но оказалось, их здесь почти нет, и теперь я понимаю, что таких людей вообще очень мало... А мне самой, наверно, не хватает этих качеств, и поэтому я все время ищу их. Я хочу, чтобы рядом находились сильные люди, со стержнем... Я слушал ее, и мне было грустно, оттого что она не сказала о своем желании, чтобы рядом с ней был я, и что на самом деле я слабый и подверженный эмоциям человек, то загорюсь, то гасну и совсем не подхожу Жене. Я убеждал себя, что все хорошо, что она идет рядом со мной, а на ней моя ветровка, которой я укрыл ее плечи от холода, но все равно ощущал себя будто закованным в тяжелые цепи. – А что такое этот стержень? – только и смог выговорить я глухим голосом. – Не знаю, – пожала плечами Женя. – Но всегда видно, когда он есть! – Главное, чтобы сила была с умом, тогда и остальное приложится, – вмешался Святослав Александрович, а Женя согласно кивнула ему, хотя он явно не понял, о чем она говорила. Я видел, что Женя испытывает необыкновенный душевный подъем, что вся эта обстановка – праздник, еще гудящий где-то вдалеке, новые люди рядом – и волнует, и радует ее одновременно. Я понимал ее состояние, но мне было больно, оттого что эти ее теперешние волнение и радость не связаны напрямую со мной. Я удивлялся ее мыслям, их неожиданной глубине, но мне обидно было, что она высказывает их не мне одному, а ребятам – как бы перед ребятами хочет показаться умной и глубокой, хотя именно я, и только я мог по-настоящему понять ее. – Мне так хорошо здесь у вас, я чувствую настоящую жизнь, – произносила она порывисто, но задумчиво, и мне становилось еще тоскливее... Вернулись мы за полночь; я дождался, пока Женя заснет, а сам лег на пол. Из окна доносились запоздалые звуки – то чей-то крик, то пьяная песня, а потом все смолкло, и только внутри у меня отчаянно билось сердце. В темноте резал глаза свет от настольной лампы на столе Геры, который тоже отчего-то не спал. Вдруг я вспомнил слова Жени о стержне и неожиданно подумал, что у меня ведь есть моя вера и что, несмотря на всю мою мягкость и впечатлительность, я на самом деле гораздо сильнее всех этих людей за окном. Я вскочил, взволнованный этой мыслью, и увидел, что Гера поднял глаза от учебника и внимательно смотрит на меня. – Все хорошо, – твердо сказал я ему, а он чересчур торопливо кивнул.
3
В потоке жизни после того вечера память моя теперь почти не различает событий. Хорошо помню только день в конце января, когда мы первый раз пошли с Женей в церковь. С начала учебного года я все хотел предложить ей это, но никак не находилось удобного момента. И только после сессии, накануне Жениного отъезда домой на зимние каникулы, мы собрались на утреннюю службу. Когда я вышел из общежития, было еще темно. И каким же неподвижным показался мне сейчас зимний воздух, как безмятежно лежали впереди железнодорожные рельсы, не ждущие электрички. Но отчего-то я не мог до конца успокоиться и поверить этой невозможной безмятежности. В последние месяцы мы постоянно ездили к нам в общежитие, проводили много времени с ребятами. Жене нравилось у нас, она говорила, что выходные с нами – это единственная капля радости для нее в душном мире Москвы. Но для меня все это время было каким-то сумбурным и даже напрасным, ведь я так и не рассказал ей главного – про то, как со дня нашей первой встречи думаю только о ней, и про то, как я благодарен Богу, что Он дал мне ее, и про Сашу, и про всю мою жизнь... Я успокаивал себя тем, что впереди у нас целый день перед ее отъездом, и это целиком наш день, и мы сможем столько сегодня успеть, о многом поговорить. Храм находился рядом с Жениным общежитием. Это был старинный собор, огромной глыбой высившийся рядом с другими высотными зданиями. Мы опоздали, но я подумал, что это даже к лучшему, потому что Жене тяжело было бы простоять всю службу целиком. Внутри было темно и пахло сырой штукатуркой, а откуда-то из глубины надтреснутым голосом вычитывали псалмы. Мы вошли, и мне вдруг стало страшно. Людей оказалось мало, мы стояли вдвоем прямо напротив того места, на которое выходил священник. Сначала я решил было наклоняться к Жене и шепотом объяснять ей смысл происходящего, но не знал, правильно ли это, и просто замер на одном месте, боясь пошевелиться. В напряженном ожидании я предчувствовал каждое следующее движение службы, будто пытаясь ускорить ее мерное течение. Я хотел дотянуть до причастия, чтобы сказать Жене, что это самое главное действие и что после него уже можно уходить, но минуты тянулись слишком медленно. Краем глаза я видел, как Женя переступает с одной ноги на другую. В какой-то момент мне показалось, что она слишком сильно качнулась назад, и я торопливо отступил, чтобы подхватить ее. Женя обернулась на мое движение, и я спросил: «Пойдем?» Она, кажется, вздохнула с облегчением и устало кивнула в ответ. На улице пахло дымом, ветра не чувствовалось совсем. Все вокруг замерло, как бывает перед внезапным, совершенно не ко времени, наступлением весны, и только осторожно падали на руки то ли тяжелые снежинки, то ли капли дождя. Я боялся спросить Женю, что она чувствовала в церкви, но она сама вдруг произнесла тихо: – Да, хорошо... Надо будет еще раз сходить потом... Я ничего не ответил, чтобы не нарушить неуловимого, хрупкого согласия, установившегося между нами. В этот момент она неожиданно раскашлялась и коротко улыбнулась: – Болею немного. – Пошли тогда, буду тебя лечить, – сказал я весело, кивая на выросшее рядом здание общежития. Женя кивнула, но как-то неуверенно. – Знаешь, у меня в комнате так грустно, – заговорила она после недолгого молчания. – И эти экзамены, так хочется отдохнуть после них... Давай, может, к тебе в общежитие? И Сеня ведь там, да? Меня кольнула досада, оттого что она не хочет быть вдвоем со мной даже в этот последний день перед отъездом на каникулы, а хочет к ребятам. – Ты же болеешь... – напомнил я каким-то чужим голосом. – Ну да, – взволнованно заговорила она. – Вот как раз у вас и полечусь, у меня все равно поезд только вечером... Кажется, она и сама понимала, что что-то не так, что она в чем-то виновата, и это еще сильнее задело меня. – Поедем! – сказал я ожесточенно и решительно.
Наверно, этот день был похож на все прочие, которые мы проводили у меня в общежитии, и только я отчего-то воспринимал все острее. Сеня, Гера и Святослав Александрович сели за стол, чтобы пить чай с пирожными, которые мы принесли, а Женя принялась что-то оживленно рассказывать им. Я же стоял у окна и напряженно смотрел на маленькую льдинку, притаившуюся у нижней кромки стекла. Прямо на глазах она становилась все меньше, сжимаясь, уходя в себя, но не могла уже спастись и должна была растаять. Я оглядывался назад и видел Женю совсем не такой, какой она бывала со мной по вечерам в ее комнате. Там ее веселость казалась тихой и проникновенной, а здесь Женя все время оказывалась в центре общего внимания, шутила и дурачилась, глаза ее блестели. И я неотвратимо чувствовал, будто с каждой секундой этого странного веселья из меня уходит что-то важное. Как раз в тот момент Женя игриво, как бы немного свысока, спросила у Геры и Святослава Александровича, почему у них до сих пор нет девушек. Гера хмурился и молчал, а Святослав Александрович принялся убежденно доказывать, что он замкнутый и нелюдимый человек и для него это естественно. – Я уже давно проанализировал свой характер, посмотрел несколько статей, – горячился он. – У меня синдром Аспергера, из этого вытекают сложности в общении. Нужно применять специальные тренинги, и тогда ситуацию можно исправить... – Да неправда! – возражал ему с усмешкой Сеня, всегда любивший провоцировать соседей, особенно при сестре. – С нами же у тебя не возникает сложностей в общении. – Потому что вы существа того же пола, – эмоционально настаивал тот. – Не спорьте, я ведь изучал этот вопрос, просто психология мужчин и женщин различна, и вы ничего не понимаете! – При чем тут синдром, когда есть настоящие чувства? – вдохновенно возражала ему Женя. – Неужели у тебя и правда такое логическое восприятие? Святослав Александрович сердито пожимал плечами, потому что это якобы был неконструктивный вопрос, а Женя смеялась над этим так заразительно, что через минуту он и сам уже начал невольно улыбаться. Я же все стоял у окна и не мог понять, почему она не спрашивает ничего у меня – потому, что считает себя моей девушкой, или потому, что ее совсем не интересует то, что я отвечу? Мне захотелось сказать что-нибудь резкое, чтобы разрушить это глупое веселье, но я только окончательно замкнулся и почти все время до вечера молчал. Иногда Женя подходила ко мне и, видя мое подавленное настроение, спрашивала: – Ну ты чего? Я бессильно улыбался: все хорошо. И ей опять становилось весело... Потом я провожал Женю на поезд, мы шли по перрону. Еще не начало темнеть, но уже стало холодно, и мне казалось, что больше никогда не быть нам такими счастливыми, как раньше. Хотя внутри меня все же теплилась надежда, что вот сейчас случится что-нибудь, что все перевернет и чудесным образом исправит и сегодняшний день, и вообще все последние несколько месяцев. Но ничего не происходило. Проводница не хотела пускать меня в вагон, потому что оставалось совсем мало времени до отправления, но я все-таки втиснулся в узкий проем. Мы с Женей встали друг напротив друга, ощущая напряженную важность момента. Тогда я решился поцеловать ее, но Женя неловко и как-то испуганно отстранилась. – Я же болею, – сказала виновато, а я залился краской оттого, как нелепо и стыдно все это вышло. – Прости меня, – сказал самое главное, что было на душе. Еще несколько секунд мы стояли так. Я боялся взглянуть ей в лицо и видел только сжатые в замок руки. А потом шел по перрону назад, и рядом неотвратимо тянулись окна отходящего поезда, а за ними мелькали равнодушные чужие лица... Пока я ехал в метро, стемнело окончательно. Вокруг выхода к пригородным поездам скучились киоски, зазывно мигая тусклыми огоньками. Я на минуту остановился у кассы, чтобы купить билет, и вышел на платформу. Людей здесь было мало. Шел холодный зимний дождь, на коже мгновенно превращаясь в мелкие назойливые льдинки. Пока Женя еще была рядом, я как-то не осознавал до конца, что произошло, как будто одно ее присутствие питало меня силами, а теперь совсем расклеился. Впереди высились три огромных здания, горевшие сотнями окон. Я вглядывался в эти окна и чувствовал себя таким одиноким, будто не знаю ни одного человека на свете. Неожиданно из-за поворота вылетела электричка, опоясанная гребнем вырывающейся из-под колес мерзлой воды. А я растерянно наблюдал, как она со скрежетом останавливается передо мной... Когда я вернулся в общежитие, ребят дома не было. Я вошел в комнату и на бледном квадрате окна увидел темное пятно сушащегося на форточке полотенца. Я вспомнил, что оно Женино, и сердце мое сжалось. Мне показалось, что это какой-то знак, что, может, она нарочно забыла его здесь. Я лег на кровать и обхватил голову руками. Стучали по жестяному карнизу редкие, но настойчивые капли дождя, так что я никак не мог успокоиться, ощущая этот твердый стук телом как дрожание больного нерва. Темнота надвинулась со всех сторон. Я оглядывался, пытаясь рассмотреть хоть что-то, но различал лишь очертания неподвижных предметов. Осторожно, содрогаясь от какого-то благоговейного страха, я прошептал: «Господи...» – и звук моего голоса замер в пустоте. Я помедлил несколько мгновений, дожидаясь, пока он растворится совсем, и тогда стал произносить короткие, отрывистые фразы, идущие из самой глубины сердца. «Помоги мне, Господи... Дай нам быть вместе... Дай мне понять, что делать, как себя вести», – повторял я еще и еще, как заклинание, ощущая, как постепенно очаровывает меня эта мрачная ожесточенная молитва. «Она будет со мной... Я все сделаю для этого... Только помоги мне...» Я нарочно повышал голос, произнося эти слова яростнее, с напором – они показались мне такими сильными, что и сам я вместе с ними будто становился сильнее. И оттого какое-то странное спокойствие неожиданно опустилось на дно моей души. Тело стало тяжелее, будто пропиталось горячим оловом, глаза сомкнулись, и я провалился в сон.