Записка
Сморщенная, как проросшая луковица, она давно взошла на пьедестал одиночества.
Сидя на последней ступеньке лестницы, ведущей в супермаркет, руками, покрытыми бурой кожей цвета печеной картошки, она развязывала уголок грязного платочка. Его содержимое составляли две смятых десятки, мелочь и записка: ИВАНОВА ПАРАСКЕВА.ЕЗЛИ ПОМРУ НА ДОРОГИ СОПЧИТЕ СЫНУ МИШИНЬКИ УЛИСА СЕВЕРНА ШИШНАЦАТЬ.
Время
У старухи матери и её двадцатилетней дочери нет часов. Нет и репродуктора. Переулок, где они живут, - короткий, узкий, нелюдимый. Время послевоенное, страшное и строгое сталинское. Каждое утро молодая должна быть возле фабричной проходной вовремя. Старуха ложится ранним вечером, чтобы встать среди ночи, сесть к окошку в ожидании первого прохожего – предвестника утра, точки отсчета рабочего дня… Во сколько тот первый пойдет – не важно, в четыре, в пять…Важно, что пора начинать новый день.
Старуха подходит к кровати, теребит плечо дочери под лоскутным одеялом и цедит:
- Нюрка, вставай – человек прошёл!
Слезы
Возле ворот и в ограде собрался народ. Бабы перешептываются, утирают мокрые глаза, мужики молчат, курят.
Раиска сидит на корточках на терраске, рисует. В доме пусто. В большой комнате трюмо завещано шалью и стоят две табуретки посредине. Все ждут Раискину мамку. Вчера для мамки купили шелковое платье, газовый платочек и шелковые чулки. Сегодня её привезут нарядную. В гробу. Мамка повесилась. Девочка слышит шепот старух:
- Мишкой-то погребовала, жили бы да жили!..
К дому подъехала машина. Народ засуетился. Бабушка выбегает на терраску, начинает голосить.
Зеленый карандаш выскальзывает из Раискиных пальцев, катится в ложбинку между досками. Девочка пытается выковырнуть его оттуда, но карандаш лежит, как влитой. Раиска понимает, что его уже нельзя достать. Маленькая капелька кляксой падает рядом с ложбинкой, за ней вторая, третья…
Шлюха
При переезде соседи оставили куклу: безволосая голова, смуглое глиняное тело, грязное платьице. Маленькая Валюшка принесла её домой.
-Истовая шлюха! – всплеснула руками бабка, увидев игрушку.
Кукла осталась в детском уголке на правах козла отпущения. Валюшка вымещала на ней свои обиды. Девочка жила с матерью и бабкой и была «нагулянной». Обе женщины любили её и баловали, но между собой жили погано: бранились, даже бросались друг на друга с кулаками. И вот, наконец, дали мамке на работе комнату. Подогнала она машину и стала сгружать вещи: комод, тумбочку, этажерку, кровать. Последней подсадили в грузовик Валюшку. А бабка к машине подошла и говорит: «Валенька, хоть лоскуток бы на память оставила, хоть стеклышко!» Поискала Валюшка глазами вокруг - всего жалко. Заметила смуглую глиняную ногу, выхватила куклу из куля – на! – бросила к бабкиным ногам в пыль. Шофер завел мотор, и машина покатила.
Прошло время. Мать с бабушкой помирились и отдельно жили дружно. Когда бабушка умирала, Валюшка сидела возле неё ночами, держала её легкую морщинистую руку. Чтоб обрядить покойницу, достали из сундука её «смертное» - небольшой узелок, приготовленный самой бабушкой заранее. Узелок развернули. Там, среди белья лежала Шлюха, аккуратно завернутая, как настоящий младенец, в старенькую выцветшую пеленку – Валюшкину. Кукла пялила нарисованные глаза и весело улыбалась навстречу печальным заплаканным лицам.
Коридор
Коридор общежития поэтов был узким и длинным, как путь к славе. В левом его крыле, в угловой комнате жили двое. Они несколько дней не пользовались сливом – лопнула труба.
…Поэт сидел по-турецки на лежанке и зашивал носок. Пришив пальцевую часть подошвы к пяточной, он вдруг обнаружил, что ширина носка значительно превышает его длину. Ходить в таком носке не представлялось возможным.
-Подумаешь! – сказала его жена, поэтесса, чистя картошку. – Можно было носить и без подошвы, как манишку.
- Острячка! Ты лучше состри, зачем этому старому стручку два стишка посвятила?
- Начинается: а у тебя, ты вспомни, Зин…»! Ты-то сам! Кто у Вадьки Буськина строчку спер?
_ Дура! Это реминисценция!
…Они медленно шли по коридору, держась за ручки наполненного цинкового бачка.
- Эх, - грустно произнес поэт, - народ думает, что поэты по ночам стихи пишут, а они помои носят!..
Коридор тянулся, освещенный тусклыми лампочками. Он кажется и вовсе бесконечным, когда боишься что-то расплескать…
Коридор
Коридор общежития поэтов был узким и длинным, как путь к славе. В левом его крыле, в угловой комнате жили двое. Они несколько дней не пользовались сливом – лопнула труба.
…Поэт сидел по-турецки на лежанке и зашивал носок. Пришив пальцевую часть подошвы к пяточной, он вдруг обнаружил, что ширина носка значительно превышает его длину. Ходить в таком носке не представлялось возможным.
- Подумаешь! – сказала его жена, поэтесса, чистя картошку. – Можно было носить и без подошвы, как манишку.
- Острячка! Ты лучше состри, зачем этому старому стручку два стишка посвятила?
- Начинается: а у тебя, ты вспомни, Зин…»! Ты-то сам! Кто у Вадьки Буськина строчку спер?
- Дура! Это реминисценция!
…Они медленно шли по коридору, держась за ручки наполненного цинкового бачка.
- Эх, - грустно произнес поэт, - народ думает, что поэты по ночам стихи пишут, а они помои носят!.. Коридор тянулся, освещенный тусклыми лампочками. Он кажется и вовсе бесконечным, когда боишься что-то расплескать…
Клавка бежала с гулянки по знакомой щербатой улке, между рядами коммунальных двухэтажных домишек, и, вытягивая шею, пыталась углядеть огонь в своем окошке. Улица спускалась прямо к речке, и там, за речкой, в трубах клейзавода уже чуть розовело, просыпалось солнце.
Света в окне не было. На дощатой двери висел замок. Клавка загнула дерюжку, разброшенную на крыльце, схватила ключ и суетливо стала тыкать им в скважину.
Включенный свет успокоил, расслабил её: Сонька спала в своей деревянной тележке. Черненькая головка низко склонилась к животу, к сложенным вечным калачиком ногам; одна ручонка безвольно свесилась через край тележки, а другая сжимала похожую на сосиску марлевую «дулю» с намятым хлебным мякишем.
Клавку разбудили занудливые прикосновения к лицу пахнущих мочой ладошек.
- А-ка, ы-ысь! Ака, ы-ысь!- хрипучий голосок возвращал её к действительности. «Клавка, есть хочу!» - просила Сонька.
- Доча, давай капельку ещё… - полусонная Клавка попыталась прижать к себе девочку и начала качаться на панцирной сетке.
- А-ка, ы-ысь! – требовало живое существо, девять лет терзающее двадцатипятилетнюю Клавку. Оно появилось, как гром среди ясного неба, и, как гром, оказалось для нее наказанием божьим. Она с калекой-ребенком перебивалась на маленькую пенсию и всё не теряла надежды найти спутника жизни, хотя ради этого и приходилось бросать Соньку на старуху- соседку, а то и вовсе запирать одну.
В полдень Клавка выволокла тележку с Сонькой во двор, поставила её возле ограды на траву. На крыльцо вышла Ивановна и, не глядя на Клавку, стала копошиться у завалинки.
- Ивановна, ты что же вчера Соньку-то бросила?
Старуха, будто не слыша вопроса, проворчала:
-Всех кобелей-от не переберёшь…
- Не твое дело!
- А не моё – так и нечо пенять! Ох, отольются тебе Сонькины слёзки, прости Господи!..
За оградой с улицы показались чумазые ребячьи рожицы. Сонька увидела их и заплясала на тощих ягодичках, зарадовалась.
- А Сонька – дурра! – донеслось из-за ограды. – Сонька – дурра!
Клавка отогнала ребятню, закрыла калитку на вертушку и с ведрами и коромыслом пошла по воду на дальнюю улицу.
Равномерно поводя вправо и влево полными ведрами, она повернула на свою улку и столкнулась с Соколовой молодухой. «Клавка! Сильва-то Соньку покусала! – еле переводя от бега дух, выпалила та. Клавка сбросила коромысло, одно ведро упало на ногу, Клавка присела, потом побежала, прискакивая и хромая. Молодуха бежала следом и отрывисто рассказывала: «Мальчишки надразнили Сильву…калитку открыли… она тяпнула Соньку…вроде, не сильно…я за тобой побежала…»
Во дворе возле Соньки сидела Ивановна:
- Матушка моя, безвинная головушка, ангел небесный, -приговаривала старуха, гладя Соньку по волосам. –Ишь она, рыка, вот мы её палкой – не кусай Соне рученьку!
Клавка подбежала, схватила Соньку на руки. Сонькины скрюченные ножки обвисли, и со стороны казалось, что Клавка прижимает к себе большого лягушонка с человеческой головой.
В середине лета вернулся из тюрьмы старший сын Соколовых, Олег. Отмечали встречу шумно, на всю улицу. Вечером к Клавке прибежала Соколиха- младшая. «Клав, айда к нам, свекруха за тобой послала с Олежкой познакомить». Клавка в это время мазала Соньке пролежни, та лежала у неё на коленях вниз лицом и смиренно поскуливала.
- Соньку бы мне усыпить…
- Да ты Ивановне стукни!
Клавка стукнула два раза кулаком в смежную стену. Через минуту в двери вошла старуха:
- Торкалась ли, что ли? Али поблазнилось мне?
Ивановна, посиди с Сонькой! Я ненадолго к соседям, посидеть, - заискивающе попросила Клавка. Бабка покачала головой, махнула безнадежно рукой в сторону Клавки и села на табуретку возле Сонькиной тележки. Девочка стала трогать пуговицы на её кофте. Ивановна взяла Сонькину ладошку, и прихлопывая по ней своею, стала приговаривать: «Скок-скок, топоток, маленький воробушок
Олег стал ходить к Клавке. В промежутках между зажиманиями он вдруг вспоминал, что в комнате есть ещё кто-то, садился на табуретку и, чтобы привлечь внимание Соньки, занятой копошением в тележке, подзывающее свистел. Сонька вскидывала взгляд, тогда Олег поднимал руку и, водя ею из стороны в сторону, начинал прищелкивать пальцами. Девочка недоумевающее водила глаза за рукой и ждала какого-то продолжения.
Олежка, она же не собака…- виновато шептала Клавка.
- Слушай, ты чё не сдашь её в инвалидный дом? Она же все равно ничего не соображает.
- Так жалко ведь…
В один из выходных Олег стал звать Клавку на посёлок к дядьке, знакомиться.
- Соньку куда? Ивановна-то уехала к дочери.
Киса, слушай: давай дадим ей снотворное, она сутки проспит.
Они впихнули девочке две таблетки димедрола, дождались, когда та уснула. И уехали.
В гостях Клавка чувствовала себя счастливой. Олегова родня кормила, поила, желала счастья и семейного благополучия. Вино и радость притупили чувство беспокойства за Соньку. Только на следующее утро они вернулись домой. В комнате стоял тяжелый резкий запах. Сонька вывалилась из тележки, наглые мухи жужжали в тележке и на ней. На полу возле ребенка валялся разбитый цветочный горшок с объеденной геранью. Клавка завопила: ей показалось, что Сонька мертвая. Но Сонька разлепила глаза и, увидев мать, радостно зашевелилась: «Ака! Ака!»
Осенью Соньку увезли в дом инвалидов. А в середине января к Ивановне зашла уже брюхатая Клавка и, положив на стол горку печенюшек и карамели, проговорила:
Поминай Сонечку…мою…- губы Клавкины опустились, задрожали, взгляд забегал по низкому потолку.
Ай!- захлебнулась Ивановна. –Померла?!
Старое бабкино лицо собралось к носу. «Слава тебе, Господи!» - она повернулась к иконе, перекрестилась, покивала головой, потом утерла концом платка маленькие глазки и проговорила:
- Отмаялась ты, Клавдея.
Где-то в небесах два ангела тешили Сонька своей серебряной песней, а она, освобожденная от калечного тела, счастливая, смотрела вниз, на землю, и всех на ней прощала…
Горбун и дурочка
После детского дома Санька, по прозвищу Крант, осел в КБО, где научился мало-мальски башмачничать и зверски пить водку. Деньжата водились, но малый рост и уродливый горб, а также узкий кругозор, не давали парню никаких перспектив. Так тянулось шесть лет. И однажды Санька решил пустить все прахом, уйти, куда глаза глядят, даже погибнуть, если так у него на роду написано. Взял он водки и пошел за город. Шел он, шел, присаживался, пил и опять шел. И вошел в дремучий лес. Здесь его и сморило.
…Очнулся он от холода. Подтянул под себя ноги, спрятал между ними ладони. Правый бок занемел, голова кружилась и трещала, во рту было сухо и горько. Санька открыл глаза, кругом стояла кромешная тьма.
… Потом Санька долго-долго шел по лесу. Садился, вытаскивал сигареты, курил и шел опять. Уже встало солнце, запели птицы. Наконец показалось поле, а за ним виднелись домишки.
За изгородью первого дома увидел бабку, позвал:
- Эй, у тебя самогонки нет? Продай за деньги…
- Ты, сердешный, чей будешь, к кому пришел? – бабка подошла поближе. – Нет у меня. Не гоню я. А ты не «зык» беглый?
К обеду вся Муравейка только и говорила что о горбуне. А он валялся возле деревенского магазина. К вечеру бабка Анисиха, та самая, и Славка Данилов загрузили горбуна на тележку и свезли к бабке в баньку.
Санька проспал всю ночь и утро. Когда он, покачиваясь, держась за косяки, вышел, Анисиха, бросив тяпку, посеменила к нему:
- Проспался, нехристь! Мало тебя Бог-то наказал, так ты ишшо заразу эту лакать принялся!
-Ы-ы… - только и мог вначале издать парень. Потом малость оклемавшись, произнес: - Это…где бы самогонки купить?
Бабка хлопнула себя по бокам и запричитала: «Ить, гляди, ненасытный, опять – снова да ладом! Поди исть охота? Пошли, сядь на крылечко, я счас».
Санька послушался, сел на крылечко, пошарил в карманах, закурил. Бабка минут через пятнадцать вернулась
- На вот, похмелись, - подала зеленую эмалированную кружку и чашку с вареной картошкой. – У Деихи выпросила для тебя. А боле и не проси, нет у неё боле.
Выпил Санька и покатились по его лицу соленые слезы. Анисиха сидела напротив на чурочке и спрашивала, задавала свои житейские вопросы. Все рассказал ей Санька: «Ни-и знаю я, бабка, ничего не знаю! Оставь меня у себя, я тебе заплачу, сколько надо!»
- Кормилица, матерь божья! Я и сама-то еле перебиваюсь, а с тебя ни помощи, ни покою, только хлебова энтого будешь просить!..- Потом призадумалась. – Ладно, останься на денек.
Санька и остался. Дотяпал картошку, помылся в баньке.
На закате солнца во двор к бабке зашла молодая женщина лет тридцати трех, высокая, круглолицая. Молчком села на чурочку против Саньки. Из избы вышла бабка.
- А ты чего пришла, Люся, вроде не товарки мы с тобой?
- А я на него пришла поглядеть. Мужика ведь мне в дом надо.
- Детка моя, да какой же он мужик?! Иди домой, доченька!
-Бабонька Тонька, как мамка в марте померла, ох тошно мне одной, тошнехонько!..
Женщина заплакала. Санька насупился. Бабка шепнула ему на ухо: «Дурочка она. Мать похоронила в этом году, живет одна. В избе-то у ней хорошо, чисто, а вот вишь, сама хворая…»
Женщина обтерла ладонью лицо, спросила:
- А тебя как зовут?
- Сашка я.
- А я – Люся Харитонова. У меня за мамку пенсия, десять куриц и боров. Осенью колоть буду.
- Хватит, ступай домой, девка. Человеку спать надо! – решительно закруглила разговор Анисиха.
- А я бе его не пойду!
- Ах ты, халда! Иди-иди, золотая, – перекрестила вслед воздух Анисиха.
Вдруг Санька встал и решительно сказал: «А я с ней пойду!». Анисиха прихлопнула себя по бокам: «Пресвятая богородица, ишшо один с ума сошел!»
…Дом был небольшим, но ладным. Со всеми пристройками и большим огородом.
- Садися, Шура, за стол, ужинать будем.
- А ты че у меня не спрашиваешь, кто я такой есть, может, шпион, какой или кто.
- Ты – шпион! Да горбатых в шпионы не берут, - захохотала Люся.
- Дура!- выпалил Санька, а сам подумал: «И зачем приперся?»
Поели. Люся убрала со стола. Аккуратно вымыла с мылом клеенку, прополоскала под умывальником тряпочку, расстелила на столе.
Пока Люся снимала с кровати покрывало, встряхивала одеяло, укладывала подушки, Саньку охватила мелкая дрожь. «Я пойду, покурю пока?» - «Ладно, а ты не удрапаешь?» - «Не боись».
…Когда он вошел в избу, свет уже не горел. Закрылся по-хозяйски на крючок, прошел до кровати, разделся, приподнял одеяло и тихонько прилег с краешку.
- Ох и табачищем несет, как от настоящего мужика, - услышал он Люськин шепот. «Дурак, зачем приперся, - опять подумал Санька.
Если мы будем жить, - опять зашептала Люся, - я деньги с книжки сниму, и поедем в город, в больницу: попросим сделать операцию. Тебе горб отрежут, ты и будешь настоящим мужиком, только махоньким! Ну и что!
Санька слушал и не слушал. Он все ближе придвигался к ней. Хотелось одного, чтоб она не ускользнула, не нарушила, что шло на лад. Его подхватила неведомая сила, волна, она играла с ним, как со щепкой, то вздымало вверх, то опускало вниз, и каждый взлет сулил ему новый восторг. Вот он, здоровый, сильный Санька, ему подвластно мягкое розовое тело Люськи, и нет большей радости, чем радость власти над родным, единственным телом этой женщины, сладкой, любимой. Он знал, что сделает все, расшибется в лепешку, загрызет всех, чтоб испытать еще и еще это тягучее, пульсирующее, неведомое доселе чувство обладания.
…Они лежали рядом, дремали.
- Шур, а у Славкиной Нинки платье, все в золотых крапинках, люрик , называется. Ты мне такое купишь?
- Бери у меня деньги в костюме да покупай!
-Тогда я завтра в город съездию, а ты отдыхай.
Утром Санька проснулся – Люси рядом не было. Он вспомнил ночной разговор о платье: «Поехала!» Встал, прибрал кровать, умылся, вышел во двор. Обошел его, сходил в огород, выглянул за ворота, покурил. Есть не хотелось. Ничего не хотелось. Прошедшая ночь поглотила всю его прежнюю жизнь. Люська стала смыслом его жизни, самой жизнью. И не верилось, что такое счастье досталось ему - Кранту, Горбуну, Верблюду.
После обеда нахмурилось. К Муравейке шла черная туча. Издалека громыхало. Пошел дождь. Санька сидел на табуретке в кухне и при очередной вспышке затыкал пальцами уши, ждя грома.
Автобус до Муравейки не доезжал: он останавливался возле дома отдыха, дальше приходилось добираться пешком. Люся перебежала лесок, в поле её захватил дождь. Помня, что в сумке – драгоценное платье, она решила переждать грозу под деревом,
одиноко стоящим в поле.
…Дождь помаленьку стихал. Выглянуло солнце. К деревне по полю бежали мальчишки, махая руками и что-то крича. Когда они подбежали к краю деревни, Деиха, делавшая палкой канавку, чтоб проводить от ворот большую лужу, спросила:
- Эй, чего базлаете на всю деревню?
Лица мальчишек были бледные и испуганные.
- Там…там… Люську Харитонову грозой убило!..
А там – сияла семицветная радуга.
Сморщенная, как проросшая луковица, она давно взошла на пьедестал одиночества.
Сидя на последней ступеньке лестницы, ведущей в супермаркет, руками, покрытыми бурой кожей цвета печеной картошки, она развязывала уголок грязного платочка. Его содержимое составляли две смятых десятки, мелочь и записка: ИВАНОВА ПАРАСКЕВА.ЕЗЛИ ПОМРУ НА ДОРОГИ СОПЧИТЕ СЫНУ МИШИНЬКИ УЛИСА СЕВЕРНА ШИШНАЦАТЬ.
Время
У старухи матери и её двадцатилетней дочери нет часов. Нет и репродуктора. Переулок, где они живут, - короткий, узкий, нелюдимый. Время послевоенное, страшное и строгое сталинское. Каждое утро молодая должна быть возле фабричной проходной вовремя. Старуха ложится ранним вечером, чтобы встать среди ночи, сесть к окошку в ожидании первого прохожего – предвестника утра, точки отсчета рабочего дня… Во сколько тот первый пойдет – не важно, в четыре, в пять…Важно, что пора начинать новый день.
Старуха подходит к кровати, теребит плечо дочери под лоскутным одеялом и цедит:
- Нюрка, вставай – человек прошёл!
Слезы
Возле ворот и в ограде собрался народ. Бабы перешептываются, утирают мокрые глаза, мужики молчат, курят.
Раиска сидит на корточках на терраске, рисует. В доме пусто. В большой комнате трюмо завещано шалью и стоят две табуретки посредине. Все ждут Раискину мамку. Вчера для мамки купили шелковое платье, газовый платочек и шелковые чулки. Сегодня её привезут нарядную. В гробу. Мамка повесилась. Девочка слышит шепот старух:
- Мишкой-то погребовала, жили бы да жили!..
К дому подъехала машина. Народ засуетился. Бабушка выбегает на терраску, начинает голосить.
Зеленый карандаш выскальзывает из Раискиных пальцев, катится в ложбинку между досками. Девочка пытается выковырнуть его оттуда, но карандаш лежит, как влитой. Раиска понимает, что его уже нельзя достать. Маленькая капелька кляксой падает рядом с ложбинкой, за ней вторая, третья…
Шлюха
При переезде соседи оставили куклу: безволосая голова, смуглое глиняное тело, грязное платьице. Маленькая Валюшка принесла её домой.
-Истовая шлюха! – всплеснула руками бабка, увидев игрушку.
Кукла осталась в детском уголке на правах козла отпущения. Валюшка вымещала на ней свои обиды. Девочка жила с матерью и бабкой и была «нагулянной». Обе женщины любили её и баловали, но между собой жили погано: бранились, даже бросались друг на друга с кулаками. И вот, наконец, дали мамке на работе комнату. Подогнала она машину и стала сгружать вещи: комод, тумбочку, этажерку, кровать. Последней подсадили в грузовик Валюшку. А бабка к машине подошла и говорит: «Валенька, хоть лоскуток бы на память оставила, хоть стеклышко!» Поискала Валюшка глазами вокруг - всего жалко. Заметила смуглую глиняную ногу, выхватила куклу из куля – на! – бросила к бабкиным ногам в пыль. Шофер завел мотор, и машина покатила.
Прошло время. Мать с бабушкой помирились и отдельно жили дружно. Когда бабушка умирала, Валюшка сидела возле неё ночами, держала её легкую морщинистую руку. Чтоб обрядить покойницу, достали из сундука её «смертное» - небольшой узелок, приготовленный самой бабушкой заранее. Узелок развернули. Там, среди белья лежала Шлюха, аккуратно завернутая, как настоящий младенец, в старенькую выцветшую пеленку – Валюшкину. Кукла пялила нарисованные глаза и весело улыбалась навстречу печальным заплаканным лицам.
Коридор
Коридор общежития поэтов был узким и длинным, как путь к славе. В левом его крыле, в угловой комнате жили двое. Они несколько дней не пользовались сливом – лопнула труба.
…Поэт сидел по-турецки на лежанке и зашивал носок. Пришив пальцевую часть подошвы к пяточной, он вдруг обнаружил, что ширина носка значительно превышает его длину. Ходить в таком носке не представлялось возможным.
-Подумаешь! – сказала его жена, поэтесса, чистя картошку. – Можно было носить и без подошвы, как манишку.
- Острячка! Ты лучше состри, зачем этому старому стручку два стишка посвятила?
- Начинается: а у тебя, ты вспомни, Зин…»! Ты-то сам! Кто у Вадьки Буськина строчку спер?
_ Дура! Это реминисценция!
…Они медленно шли по коридору, держась за ручки наполненного цинкового бачка.
- Эх, - грустно произнес поэт, - народ думает, что поэты по ночам стихи пишут, а они помои носят!..
Коридор тянулся, освещенный тусклыми лампочками. Он кажется и вовсе бесконечным, когда боишься что-то расплескать…
Коридор
Коридор общежития поэтов был узким и длинным, как путь к славе. В левом его крыле, в угловой комнате жили двое. Они несколько дней не пользовались сливом – лопнула труба.
…Поэт сидел по-турецки на лежанке и зашивал носок. Пришив пальцевую часть подошвы к пяточной, он вдруг обнаружил, что ширина носка значительно превышает его длину. Ходить в таком носке не представлялось возможным.
- Подумаешь! – сказала его жена, поэтесса, чистя картошку. – Можно было носить и без подошвы, как манишку.
- Острячка! Ты лучше состри, зачем этому старому стручку два стишка посвятила?
- Начинается: а у тебя, ты вспомни, Зин…»! Ты-то сам! Кто у Вадьки Буськина строчку спер?
- Дура! Это реминисценция!
…Они медленно шли по коридору, держась за ручки наполненного цинкового бачка.
- Эх, - грустно произнес поэт, - народ думает, что поэты по ночам стихи пишут, а они помои носят!.. Коридор тянулся, освещенный тусклыми лампочками. Он кажется и вовсе бесконечным, когда боишься что-то расплескать…
Клавка бежала с гулянки по знакомой щербатой улке, между рядами коммунальных двухэтажных домишек, и, вытягивая шею, пыталась углядеть огонь в своем окошке. Улица спускалась прямо к речке, и там, за речкой, в трубах клейзавода уже чуть розовело, просыпалось солнце.
Света в окне не было. На дощатой двери висел замок. Клавка загнула дерюжку, разброшенную на крыльце, схватила ключ и суетливо стала тыкать им в скважину.
Включенный свет успокоил, расслабил её: Сонька спала в своей деревянной тележке. Черненькая головка низко склонилась к животу, к сложенным вечным калачиком ногам; одна ручонка безвольно свесилась через край тележки, а другая сжимала похожую на сосиску марлевую «дулю» с намятым хлебным мякишем.
Клавку разбудили занудливые прикосновения к лицу пахнущих мочой ладошек.
- А-ка, ы-ысь! Ака, ы-ысь!- хрипучий голосок возвращал её к действительности. «Клавка, есть хочу!» - просила Сонька.
- Доча, давай капельку ещё… - полусонная Клавка попыталась прижать к себе девочку и начала качаться на панцирной сетке.
- А-ка, ы-ысь! – требовало живое существо, девять лет терзающее двадцатипятилетнюю Клавку. Оно появилось, как гром среди ясного неба, и, как гром, оказалось для нее наказанием божьим. Она с калекой-ребенком перебивалась на маленькую пенсию и всё не теряла надежды найти спутника жизни, хотя ради этого и приходилось бросать Соньку на старуху- соседку, а то и вовсе запирать одну.
В полдень Клавка выволокла тележку с Сонькой во двор, поставила её возле ограды на траву. На крыльцо вышла Ивановна и, не глядя на Клавку, стала копошиться у завалинки.
- Ивановна, ты что же вчера Соньку-то бросила?
Старуха, будто не слыша вопроса, проворчала:
-Всех кобелей-от не переберёшь…
- Не твое дело!
- А не моё – так и нечо пенять! Ох, отольются тебе Сонькины слёзки, прости Господи!..
За оградой с улицы показались чумазые ребячьи рожицы. Сонька увидела их и заплясала на тощих ягодичках, зарадовалась.
- А Сонька – дурра! – донеслось из-за ограды. – Сонька – дурра!
Клавка отогнала ребятню, закрыла калитку на вертушку и с ведрами и коромыслом пошла по воду на дальнюю улицу.
Равномерно поводя вправо и влево полными ведрами, она повернула на свою улку и столкнулась с Соколовой молодухой. «Клавка! Сильва-то Соньку покусала! – еле переводя от бега дух, выпалила та. Клавка сбросила коромысло, одно ведро упало на ногу, Клавка присела, потом побежала, прискакивая и хромая. Молодуха бежала следом и отрывисто рассказывала: «Мальчишки надразнили Сильву…калитку открыли… она тяпнула Соньку…вроде, не сильно…я за тобой побежала…»
Во дворе возле Соньки сидела Ивановна:
- Матушка моя, безвинная головушка, ангел небесный, -приговаривала старуха, гладя Соньку по волосам. –Ишь она, рыка, вот мы её палкой – не кусай Соне рученьку!
Клавка подбежала, схватила Соньку на руки. Сонькины скрюченные ножки обвисли, и со стороны казалось, что Клавка прижимает к себе большого лягушонка с человеческой головой.
В середине лета вернулся из тюрьмы старший сын Соколовых, Олег. Отмечали встречу шумно, на всю улицу. Вечером к Клавке прибежала Соколиха- младшая. «Клав, айда к нам, свекруха за тобой послала с Олежкой познакомить». Клавка в это время мазала Соньке пролежни, та лежала у неё на коленях вниз лицом и смиренно поскуливала.
- Соньку бы мне усыпить…
- Да ты Ивановне стукни!
Клавка стукнула два раза кулаком в смежную стену. Через минуту в двери вошла старуха:
- Торкалась ли, что ли? Али поблазнилось мне?
Ивановна, посиди с Сонькой! Я ненадолго к соседям, посидеть, - заискивающе попросила Клавка. Бабка покачала головой, махнула безнадежно рукой в сторону Клавки и села на табуретку возле Сонькиной тележки. Девочка стала трогать пуговицы на её кофте. Ивановна взяла Сонькину ладошку, и прихлопывая по ней своею, стала приговаривать: «Скок-скок, топоток, маленький воробушок
Олег стал ходить к Клавке. В промежутках между зажиманиями он вдруг вспоминал, что в комнате есть ещё кто-то, садился на табуретку и, чтобы привлечь внимание Соньки, занятой копошением в тележке, подзывающее свистел. Сонька вскидывала взгляд, тогда Олег поднимал руку и, водя ею из стороны в сторону, начинал прищелкивать пальцами. Девочка недоумевающее водила глаза за рукой и ждала какого-то продолжения.
Олежка, она же не собака…- виновато шептала Клавка.
- Слушай, ты чё не сдашь её в инвалидный дом? Она же все равно ничего не соображает.
- Так жалко ведь…
В один из выходных Олег стал звать Клавку на посёлок к дядьке, знакомиться.
- Соньку куда? Ивановна-то уехала к дочери.
Киса, слушай: давай дадим ей снотворное, она сутки проспит.
Они впихнули девочке две таблетки димедрола, дождались, когда та уснула. И уехали.
В гостях Клавка чувствовала себя счастливой. Олегова родня кормила, поила, желала счастья и семейного благополучия. Вино и радость притупили чувство беспокойства за Соньку. Только на следующее утро они вернулись домой. В комнате стоял тяжелый резкий запах. Сонька вывалилась из тележки, наглые мухи жужжали в тележке и на ней. На полу возле ребенка валялся разбитый цветочный горшок с объеденной геранью. Клавка завопила: ей показалось, что Сонька мертвая. Но Сонька разлепила глаза и, увидев мать, радостно зашевелилась: «Ака! Ака!»
Осенью Соньку увезли в дом инвалидов. А в середине января к Ивановне зашла уже брюхатая Клавка и, положив на стол горку печенюшек и карамели, проговорила:
Поминай Сонечку…мою…- губы Клавкины опустились, задрожали, взгляд забегал по низкому потолку.
Ай!- захлебнулась Ивановна. –Померла?!
Старое бабкино лицо собралось к носу. «Слава тебе, Господи!» - она повернулась к иконе, перекрестилась, покивала головой, потом утерла концом платка маленькие глазки и проговорила:
- Отмаялась ты, Клавдея.
Где-то в небесах два ангела тешили Сонька своей серебряной песней, а она, освобожденная от калечного тела, счастливая, смотрела вниз, на землю, и всех на ней прощала…
Горбун и дурочка
После детского дома Санька, по прозвищу Крант, осел в КБО, где научился мало-мальски башмачничать и зверски пить водку. Деньжата водились, но малый рост и уродливый горб, а также узкий кругозор, не давали парню никаких перспектив. Так тянулось шесть лет. И однажды Санька решил пустить все прахом, уйти, куда глаза глядят, даже погибнуть, если так у него на роду написано. Взял он водки и пошел за город. Шел он, шел, присаживался, пил и опять шел. И вошел в дремучий лес. Здесь его и сморило.
…Очнулся он от холода. Подтянул под себя ноги, спрятал между ними ладони. Правый бок занемел, голова кружилась и трещала, во рту было сухо и горько. Санька открыл глаза, кругом стояла кромешная тьма.
… Потом Санька долго-долго шел по лесу. Садился, вытаскивал сигареты, курил и шел опять. Уже встало солнце, запели птицы. Наконец показалось поле, а за ним виднелись домишки.
За изгородью первого дома увидел бабку, позвал:
- Эй, у тебя самогонки нет? Продай за деньги…
- Ты, сердешный, чей будешь, к кому пришел? – бабка подошла поближе. – Нет у меня. Не гоню я. А ты не «зык» беглый?
К обеду вся Муравейка только и говорила что о горбуне. А он валялся возле деревенского магазина. К вечеру бабка Анисиха, та самая, и Славка Данилов загрузили горбуна на тележку и свезли к бабке в баньку.
Санька проспал всю ночь и утро. Когда он, покачиваясь, держась за косяки, вышел, Анисиха, бросив тяпку, посеменила к нему:
- Проспался, нехристь! Мало тебя Бог-то наказал, так ты ишшо заразу эту лакать принялся!
-Ы-ы… - только и мог вначале издать парень. Потом малость оклемавшись, произнес: - Это…где бы самогонки купить?
Бабка хлопнула себя по бокам и запричитала: «Ить, гляди, ненасытный, опять – снова да ладом! Поди исть охота? Пошли, сядь на крылечко, я счас».
Санька послушался, сел на крылечко, пошарил в карманах, закурил. Бабка минут через пятнадцать вернулась
- На вот, похмелись, - подала зеленую эмалированную кружку и чашку с вареной картошкой. – У Деихи выпросила для тебя. А боле и не проси, нет у неё боле.
Выпил Санька и покатились по его лицу соленые слезы. Анисиха сидела напротив на чурочке и спрашивала, задавала свои житейские вопросы. Все рассказал ей Санька: «Ни-и знаю я, бабка, ничего не знаю! Оставь меня у себя, я тебе заплачу, сколько надо!»
- Кормилица, матерь божья! Я и сама-то еле перебиваюсь, а с тебя ни помощи, ни покою, только хлебова энтого будешь просить!..- Потом призадумалась. – Ладно, останься на денек.
Санька и остался. Дотяпал картошку, помылся в баньке.
На закате солнца во двор к бабке зашла молодая женщина лет тридцати трех, высокая, круглолицая. Молчком села на чурочку против Саньки. Из избы вышла бабка.
- А ты чего пришла, Люся, вроде не товарки мы с тобой?
- А я на него пришла поглядеть. Мужика ведь мне в дом надо.
- Детка моя, да какой же он мужик?! Иди домой, доченька!
-Бабонька Тонька, как мамка в марте померла, ох тошно мне одной, тошнехонько!..
Женщина заплакала. Санька насупился. Бабка шепнула ему на ухо: «Дурочка она. Мать похоронила в этом году, живет одна. В избе-то у ней хорошо, чисто, а вот вишь, сама хворая…»
Женщина обтерла ладонью лицо, спросила:
- А тебя как зовут?
- Сашка я.
- А я – Люся Харитонова. У меня за мамку пенсия, десять куриц и боров. Осенью колоть буду.
- Хватит, ступай домой, девка. Человеку спать надо! – решительно закруглила разговор Анисиха.
- А я бе его не пойду!
- Ах ты, халда! Иди-иди, золотая, – перекрестила вслед воздух Анисиха.
Вдруг Санька встал и решительно сказал: «А я с ней пойду!». Анисиха прихлопнула себя по бокам: «Пресвятая богородица, ишшо один с ума сошел!»
…Дом был небольшим, но ладным. Со всеми пристройками и большим огородом.
- Садися, Шура, за стол, ужинать будем.
- А ты че у меня не спрашиваешь, кто я такой есть, может, шпион, какой или кто.
- Ты – шпион! Да горбатых в шпионы не берут, - захохотала Люся.
- Дура!- выпалил Санька, а сам подумал: «И зачем приперся?»
Поели. Люся убрала со стола. Аккуратно вымыла с мылом клеенку, прополоскала под умывальником тряпочку, расстелила на столе.
Пока Люся снимала с кровати покрывало, встряхивала одеяло, укладывала подушки, Саньку охватила мелкая дрожь. «Я пойду, покурю пока?» - «Ладно, а ты не удрапаешь?» - «Не боись».
…Когда он вошел в избу, свет уже не горел. Закрылся по-хозяйски на крючок, прошел до кровати, разделся, приподнял одеяло и тихонько прилег с краешку.
- Ох и табачищем несет, как от настоящего мужика, - услышал он Люськин шепот. «Дурак, зачем приперся, - опять подумал Санька.
Если мы будем жить, - опять зашептала Люся, - я деньги с книжки сниму, и поедем в город, в больницу: попросим сделать операцию. Тебе горб отрежут, ты и будешь настоящим мужиком, только махоньким! Ну и что!
Санька слушал и не слушал. Он все ближе придвигался к ней. Хотелось одного, чтоб она не ускользнула, не нарушила, что шло на лад. Его подхватила неведомая сила, волна, она играла с ним, как со щепкой, то вздымало вверх, то опускало вниз, и каждый взлет сулил ему новый восторг. Вот он, здоровый, сильный Санька, ему подвластно мягкое розовое тело Люськи, и нет большей радости, чем радость власти над родным, единственным телом этой женщины, сладкой, любимой. Он знал, что сделает все, расшибется в лепешку, загрызет всех, чтоб испытать еще и еще это тягучее, пульсирующее, неведомое доселе чувство обладания.
…Они лежали рядом, дремали.
- Шур, а у Славкиной Нинки платье, все в золотых крапинках, люрик , называется. Ты мне такое купишь?
- Бери у меня деньги в костюме да покупай!
-Тогда я завтра в город съездию, а ты отдыхай.
Утром Санька проснулся – Люси рядом не было. Он вспомнил ночной разговор о платье: «Поехала!» Встал, прибрал кровать, умылся, вышел во двор. Обошел его, сходил в огород, выглянул за ворота, покурил. Есть не хотелось. Ничего не хотелось. Прошедшая ночь поглотила всю его прежнюю жизнь. Люська стала смыслом его жизни, самой жизнью. И не верилось, что такое счастье досталось ему - Кранту, Горбуну, Верблюду.
После обеда нахмурилось. К Муравейке шла черная туча. Издалека громыхало. Пошел дождь. Санька сидел на табуретке в кухне и при очередной вспышке затыкал пальцами уши, ждя грома.
Автобус до Муравейки не доезжал: он останавливался возле дома отдыха, дальше приходилось добираться пешком. Люся перебежала лесок, в поле её захватил дождь. Помня, что в сумке – драгоценное платье, она решила переждать грозу под деревом,
одиноко стоящим в поле.
…Дождь помаленьку стихал. Выглянуло солнце. К деревне по полю бежали мальчишки, махая руками и что-то крича. Когда они подбежали к краю деревни, Деиха, делавшая палкой канавку, чтоб проводить от ворот большую лужу, спросила:
- Эй, чего базлаете на всю деревню?
Лица мальчишек были бледные и испуганные.
- Там…там… Люську Харитонову грозой убило!..
А там – сияла семицветная радуга.