Часть 3. Чужое время, чужие люди…
Глава 1.
…Хоронили Гордея холодным апрельским днем. За деревянным гробом шли его родные: вдова, сын, невестка, внуки; а из селян были только Ермолай Лукин, Иван Кочергин с женой, Яшка Яковлев, Гриня и Еня Павловы с женами да еще два-три соседа. Большое сибирское село, многие годы жившее одной жизнью, одной семьей, радостно встречавшее появление всякого нового человека и всем миром провожавшее в последний путь каждого своего жителя, в этот раз осталось равнодушным к смерти земляка. События последних лет словно межу провели между каждым домом, сделав их хозяев подозрительными, равнодушными, пугливыми. Многие из них, тайно наблюдая за печальной процессией из-за оконных занавесок, крестили лоб за упокой души Гордея Кузнецова и благодарили Всевышнего за то, что на этот раз беда обошла их дом...
В день похорон на кладбище, неведомо по какой нужде, появился на бывшей харламовской коляске Кутько в сопровождении Семена Скопцова и Ильи Гвоздева. Краем глаза наблюдая за тем, как мужики опускают в могилу гроб с телом покойного и потом закидывают его землей, он прошелся по кладбищу. Оно занимало весь распадок на крутом левом берегу Ура. Еще в стародавние времена урские дали начало сельскому погосту с края берега, а со временем он подымался все выше и ближе к леску, и потому старые могилы теперь оказались на самом краю обрыва. Хмурился Кутько, поглядывая на покосившиеся кресты, затем обратился к своим спутникам, Скопцову и Гвоздеву:
– Крестов на кладбище слишком много! Не по-советски это! Все, что погнили – убрать, а могилы сравнять с землей! Они им теперь и на хер не нужны, а нам тут контру нечего разводить! Надо, чтоб звезд здесь было больше, а не этих гнилых крестов…
Он подошел к одному из них, где на выцветшей табличке с трудом читалось: «Лук… оловьева», чуть качнул его и легко вынул из земли.
– Ну, что это за безобразие!
– Теща Ваньки Кочергина тут покоится,– отозвался Скобцов.
– Вот именно, теща покоится, а этому Кочергину дела до этого нет, а потому надо всю эту ветхость убрать отсель!.. Понял ли меня, Семен Тимофеевич?
Скобцов, услышав такие слова, даже отпрянул от уполномоченного:
– Как же это, Богдан Иванович? Нельзя нарушать покой мертвых, великий грех это!
– А вот за такие слова тебя, Семен, надо на партячейке разбирать за политическую малограмотность! Ты же член партии, атеист, и вдруг такие слова? Смотри, председатель, еще раз услышу – не миновать тебе наказания…
– Богдан Иванович,– вступился за земляка Илья Гвоздев,– негоже воевать с могилами предков! Тут не только мертвые возопят, но и живые за топоры возьмутся!...
– Ну, на их топоры у нас ружья найдутся, а, впрочем, я в райисполкоме посоветуюсь по этому вопросу…
… Поминки Гордею устроили в его доме. Появление там Ильи Гвоздева для немногочисленных гостей, пришедших помянуть Гордея, было неожиданным. Но поминки – не свадьба, приглашения особого не требуется: всяк может прийти, чтобы помянуть покойного. Но, похоже, Илья и не собирался садиться за стол, а лишь отозвал в сторонку посеревшую от горя Алену и прошептал ей на ухо:
– Беда у тебя, Алена Ивановна, понимаю, сам в человеках состою, но ты на поминках-то поосторожнее с посудой: не разбей чего, не поломай… Смотри, чтобы не утянули что-нибудь…
– Ты о чем это, Илья?..
– А о том, Алена Ивановна, что имущество это теперь уже не ваше, а реквили… нет, реквини… в общем, колхозное!
– Ах ты, гнида! Пришел ко мне в дом в такой час, да еще будешь мое добро делить! Сейчас сыну скажу – он тебе ребра переломает, охальник!
Ее густой грудной голос был слышен во всех углах просторной кузнецовской избы, а люди за столом стали беспокойно поглядывать на Алену и Гвоздева.
– Шуми, шуми, Алена Ивановна, – продолжал ядовито шептать женщине колхозный активист, – может, и поколотит меня твой Никита, а мы его в лагеря отправим, поскольку я человек ответственный, советской властью уполномоченный… И дом ваш, и все имущество отходит колхозу и беднякам…
– Колхозу?! Да вы же все поделите меж собой! Глотки порвете друг дружке! Уже приглядел для себя что-нибудь, ну, говори, стервятник!?
– Окстись, Алена Ивановна!...– растерянно забормотал Гвоздев, направляясь к двери.– А все-таки упреждение я тебе сделал, и ты должна его выполнить…
– Вон отсюда, поганец!– она схватила стоявшее на полочке в бабьем куту нарядное круглое зеркальце и швырнула его в Илью. Тот увернулся, а зеркало блестящими каплями разлетелось по избе.
– Ты его хотел? Получи! Ты эту кринку хотел? Получи!.. – и кринка с квасом полетела вслед непрошенному гостю. Не дожидаясь, когда за него возьмутся мужики, Илья проворно выскочил в дверь.
Только тогда она рухнула на лавку, бледная, постаревшая. Глаза ее были закрыты, а губы выводили одну лишь фразу:
– Как жить? Как теперь жить?..
… Немногие осмелились прийти на похороны Гордея. Мало того, что люди в селе до конца озлобились от всех колхозных реформ, так еще кто-то услышал, как уполномоченный по вопросам коллективизации Кутько давал команду Гвоздеву переписать всех, кто будет хоронить и поминать кулака Гордея Кузнецова… Может, кто-то и хотел бы прийти на поминки, да испугался этого пущенного кем-то слушка. Помимо Гвоздева у Кузнецовых в этот скорбный день появился еще один неожиданный гость, а точнее, гостья – вдовая Зинаида Скопцова. Когда были живы Гордей да Тимоха, дружили Кузнецовы и Скопцовы, редкий праздник не собирались за одним столом. Сами уже добрые хозяева были, а за ними, глядишь, и старики тянулись, Михаил с Матреной да Иван с Домной. Старики давно померли, а после гибели Тимофея какое-то время еще зналась Зинаида Скопцова с Кузнецовыми, а потом все реже стала заглядывать к былой подруге. Особенно, когда ее Семен попал в колхозные активисты. То ли он запрещал матери водить дружбу с единоличником Кузнецовым, то ли сама до этого дошла. Совсем забыла дорогу Зинаида к Алене.
Сильно изменилась Зинаида Cкопцова, а еще пуще ее сын Семен. Обидела, крепко обидела его Маша Кузнецова тем, что предпочла ему какого-то приезжего «инжэнэра» с Украины. Когда жених приезжал сватать Машу, хотел Семен дружков своих собрать да хорошо поколотить его, но никто не согласился из урских подняться на Кузнецовых: кто уважал сильно, а кто боялся. Даже Илья Гвоздев в отказ пошел. Ну, а самому биться на кулачках с городским ему было страшно, и потому он отступился от своей затеи.
… Много лет прошло с тех пор. Маша вышла замуж, сменила фамилию – Барбашова теперь она и, как слыхал он, живет в Сталинске, а муж ее работает каким-то начальником на большой стройке. И вроде успокоиться бы надо – ведь сам давно женат и двух детей прижил, так нет, такая порой досада накатывала на него – хоть вой: ведь почти совсем его была девка, а не досталась...
Но если мысли о Маше теперь нечасто его навещали, то Гордей Кузнецов был ему как кость в горле. С него, как с начальства, теперь спрашивали за все дела на селе. Волостное, а по нынешним временам, районное начальство, сначала коммуну рекомендовали образовать, потом товарищества советовали организовать да всех крестьян в эту трудовую общину вовлекать, а теперь вот колхозы придумали. Кузнецов, Яковлев, Катков, Бронские, Вершинины да еще десятка два семей ни в какую не хотели идти в колхоз и тем самым портили все сводки в райцентр «...о всеобщем охвате крестьянского населения села колхозным движением». Мало того, что сами не вступали в колхоз, так они разговоры разные вели о недостатках колхозного дела. Впору в РО НКВД с жалобой идти, да совесть не позволяла делать этого – ведь Кузнецов Гордей все же был другом отца, и его, Семена Скопцова, крестным. Тяготился Семен таким родством. И хоть кулаком того еще не признавали, но и в единоличниках Гордей Кузнецов умел досадить незадачливым колхозникам. То шуткой какой, а то советом, идущим в разрез с их колхозной психологией и дисциплиной. Увидел как-то по весне Гордей, что колхозники везут картошку садить на поля и попытался отговорить: земля холодная да и мороз на почву еще может упасть – пропадет картошка. Мужики-бабы руками разводят: председатель Колесов распорядился, да председатель сельсовета Семен Скопцов поддержал его – «сполнять надо!». А тут Семен подвернулся. Не сдержался Гордей, подступился с вопросом:
– Дурья ты башка, Семка, кто же в стылую землю картошку содит? Старики бают, что еще мороз может вдарить, весна вишь какая поздняя да студеная!
– Лелька!.. – начал Семен, но тут же поспешил поправиться.– Дядя Гордей, ты не член колхоза, и не лезь со своими советами в наши общественные дела! Нам видней!
– Кому вам? Свою-то, поди, не содишь еще, а колхозную торопишься похоронить?
– Ты слова-то подбирай помягче, дядя Гордей! «Похоронить…»? Придумал тоже! Из района пришла установка: начать сев, вот мы и начинаем...
– А что же свою не содишь, а?
– А свою-то я сам знаю, когда садить, тут мне указки из району не надобны…
– Ах, вон вы какие хозяева-то колхозные?! Ну, как знаешь, крестничек!
И больше всего тогда покоробило Семена не сам совет Гордея Кузнецова, а то, как он его на людях назвал со снисходительной усмешкой – «крестничек». И действительно, вскоре упали на землю запоздалые майские морозы, и большая часть картошки пропала. Ничего: поворчали колхозники, и вдругорядь стали разбрасывать семена по лункам, теперь уже отбирая их из запасов, оставленных на еду. Зато начальство не ругало! А вот слово «крестничек», оброненное Гордеем, так и застряло в памяти у Семена Тимофеевича. Но делать нечего. Даже муж с женой разойтись могут после полувека совместной жизни, а вот как крестнику от крестного откреститься – этого никто не знал. И стал он избегать встреч с Гордеем прилюдно. Знал его язык хлесткий да меткий, боялся его, ну, а если одного встретит когда, то терпел все советы да шутки своего неугомонного крестного.
Впрочем, если не нашел Семен Скопцов возможности расторгнуть компрометирующее его родство с единоличником Гордеем Кузнецовым, то другую свою задумку он все же исполнил, и вскорости поменял свою фамилию со «СкоПцова» на «СкоБцова, а Илью Гвоздева заставил переписать метрику. Когда мать подступилась к нему с расспросами о причинах исправления документа, он ответил с раздражением:
– Уж не знаю, кто в нашей родне скопцом был, да только мне это не к лицу! Как-никак, а я – колхозная власть!.. – Увидев, что мать что-то еще хочет спросить, ответил раздраженно. – Да-с, матушка! Или ты не знаешь, что скопец – это тот, у кого…– и вместо слов он резко взмахнул у себя ниже пояса.– Что же ты хочешь, чтобы все коммунисты и беспартийные насмехались надо мной?
– А мы с отцом как-то жили столько лет и худого не слыхали в свою сторону…И дед твой Иван, и бабка Домна…
– Времена другие, матушка! Вы в темноте жили, а сейчас светлая жизнь начинается: побыли Скопцовыми – хватит! Теперь Скобцовыми будем наперед!
А вскоре у всех домочадцев Семена и даже у матери тоже поменялась фамилия. Похоже, эта замена в фамилии одной буквы на другую и обозначила ту грань, за которой закончилась дружба Зинаиды с Аленой. Больше года не было Зинаиды, теперь уже Скобцовой, в доме Кузнецовых, но на похороны все же пришла…
– Теть Зин, Семен-от не придет?– спросил осторожно Никита, помогая матери расставлять на столе чашки и тарелки с закуской. – Как-никак, а крестником был моего бати…
– Об чем ты говоришь, Никитушка, Сема-то у меня такой занятой, такой занятой…
– А что, интересно было бы: сначала своего крестного в гроб загнал, а потом, значить, поминать пришел бы! Ох, и огромадный грех это был бы!.. Нет, хорошо, что Семка нонче не пришел к тебе, Алена...
Это свое мнение озвучил овдовевший недавно Ермолай Лукин. Всю жизнь свою он прожил словно в испуге: все чего-то боялся и старался отсидеться в сторонке, в спокойном уголке, не рискуя хоть как-то проявить себя. Выросли дети, разлетелись в разные стороны из худого родительского гнезда, оставив их с матерью жизнь доживать, а у Ермохи от этого какое-то равнодушие ко всему появилось: надо – не надо, все плевать! А после смерти Глафиры стал совсем бесшабашно относиться ко всему, будь то начальство какое или собственное здоровье, ко всему, что его окружало в повседневной жизни. Еще до смерти Гордея, ранним мартом как-то вышел он из дому и по забывчивости не надел шапку. Студено было на улице, дул пронизывающий ветер, и еще вчерашние лужи сегодня хрустели крепким ледком. Вернуться бы ему домой за шапкой, но он, чертыхнувшись, так и ходил без шапки до обеда, пока нужда не привела домой. Дивились соседи: чего это Ермоха Лукин космачом ходит, подставляя неласковому мартовскому ветру свою голову. Несколько дней потом лежал в жару, изгоняя хворь то горячим чаем с медом, что ему принес по-дружески Иван Кочергин, то мутноватой самогонкой, которую он продолжал гнать по стародавней семейной традиции. В другой раз забыл надеть калоши на валенки – да так и ходил в них по раскисшей от солнца земле, пока пятки не стали тонуть в весенней грязи…
Уже после смерти Гордея шепнул ему на ухо с угрозой в голосе Илья Гвоздев, чтобы «держался он подале от кулацких хором Кузнецовых…», цыкнул Ермоха сквозь редкие зубы в сторону Гвоздева и, к удивлению последнего, изрек без тени страха:
– От тебя надо быть подале, Илюха!
– Это почему же от меня-то?– удивился сельский активист.
– Смердишь больно! Потому и обходить тебя надо подале, как нужник захудалый смердишь!
Долго стоял в раздумье Гвоздев, удивленный крайней смелостью вечно пугливого Ермохи, а тот прямиком направился к Кузнецовым, чтобы проводить в последний путь Гордея. Друга – не друга, но того человека, с которым прожил бок-о-бок всю свою неказистую жизнь…
… Тихо и грустно было за столом у Кузнецовых. Из каждого угла их просторной избы выглядывало горе. И так уже много было его здесь, но та омертвелая тишина, повисшая над столом, стократ усиливала его и словно упреждала наперед всех собравшихся: тяжко вам сейчас, но будет еще тяжельше…
Пили и ели молча, сдабривая поминальную трапезу молитвой да обычными для такого события словами: «Земля ему будет пухом!» «Упокой, Господь, его душу!». Ни громких речей, ни воспоминаний, ни, тем более, песен. А ведь бывало иногда, когда «поминались» на селе до хоровых песен. Соловьихинского первого мужа, например, загрызенного волком, именно так поминали. Да только когда это было!..
И уже перед тем, как встать из-за стола, Гриня Павлов, на удивление всем, изрек:
– …Такие люди, как Гордей Михалыч, не гнутся и не ломаются, они просто умирают, когда жить становится невмоготу…
* * *
Отправку раскулаченных из села уполномоченный по вопросам коллективизации Кутько назначил на 1 мая, тем самым подчеркивая, что высылка всякой контры есть мероприятие нужное, законное, а значит, его можно и должно приурочить к такому празднику, как День солидарности всех трудящихся мира. И хотя решение о раскулачивании и высылке из села кулаков подписали члены сельсовета и секретарь партячейки Бобров (именно он возил его на утверждение в райсовет), все урские знали, что за всем этим стоит один человек – Кутько Богдан Иванович. И ранее часто наезжавший в их село, после бегства в 32-м Серафима Колесова, теперь он здесь дневал и ночевал, осуществляя догляд за лядащим колхозом. А меж собой поговаривали урские, что намеревается он вскочить на опустевшее место председателя, да районные власти что-то тянут с командой… Ни в одном документе не было его подписи, но все дела решались только с его ведома и разрешения. Такую большую силу взял он, что жители села перестали сами себя узнавать: чисто агнцы безропотно брели они туда, куда указывал им этот страшный и безжалостный человек...
…Весной 1934 года были раскулачены только две семьи – Кузнецовы да Яковлевы. Накануне высылки их ознакомили с решением сельсовета, утвержденным райсоветом, уведомили о дате отправки из села. Тогда же сообщили, что с собой можно взять только то, что поместится на двух телегах. Ни коров, ни лошадей брать не разрешили, потому как на том же совместном заседании сельсовета и партячейки, когда решался вопрос о раскулачивании, объявили всю живность раскулаченных колхозным имуществом...
С раннего утра площадь перед бывшим сельсоветом стала наполняться народом. Некоторые ждали праздничного митинга по случаю Первомая и бесплатного угощения за счет сельсовета, но большая часть собравшихся, прознав, что именно в этот день отправляют в далекую и страшную ссылку раскулаченных земляков, пришли в черной одежде, словно на похороны, и стояли поодаль от нарядно одетых и уже подвыпивших односельчан-колхозников.
По распоряжению Кутько на высоком крыльце сельсовета на табурет поставили граммофон, а сам он поставил пластинку с «Интернационалом». Музыка играла громко, звуки долетали до самых окраин села и там, отталкиваясь от ельника, окружавшего по окоему все село, от высоких берегов Ура, возвращались на площадь, создавая эффект заблудившегося эха.
Народ в Урском был малоискушенным в политике и в проведении разных церемоний, и потому, когда играла музыка, люди продолжали переходить с места на место, переговариваться, кашлять, курить, лузгать семечки, сморкаться – ни какой тебе торжественности!.. Не стерпел Кутько, наблюдая за таким вольным поведением селян, побагровел весь, резко остановил пластинку, едва не сломав ее, и затем, сурово поглядывая на ряды селян, собравшихся перед сельсоветом, грозно заявил:
– Это – «Интернационал»! Это всемирный гимн всех коммунистов и большевиков. Что же вы, товарищи мужики и товарищи бабы, зубы скалите, суетитесь, как вошь на гребешке?! Вы должны замереть и не дышать, пока играет музыка... а лучше, если будете подпевать... Так-то...
– А мы слово не знаем, чтобы подтягивать за музЫкой...– пьяненьким голосом из толпы откликнулся Ермоха Лукин.– Вот ежели бы...
– Молитвы знаете, псалмы разные, а гимн пролетарский не заучили? Семнадцатый год при советской власти живете, а «Интернационал» не знаете? Ничего... Научимся!..
Последние слова его прозвучали с явной угрозой, и, чтобы как-то скрасить неловкость, которую ощутили все, он добавил уже мягче:
– Музыку поставлю еще раз, но и вы себя блюдите... вот...
И снова грянула музыка на пятачке между мостом через Ур и сельсоветским крыльцом. Хождение прекратилось, музыку слушали, но народ безмолвствовал...
Еще звучали последние аккорды мирового революционного гимна, а через мост к площади уже в скорбном молчании приближались груженые телеги Яковлевых и Кузнецовых.
– Ч-ерт, почему так рано?– Кутько резко обернулся к Семену Скобцову.– Ведь еще митинг должен быть?..
– Какой уж митинг теперь, вон уже и милиционер приехал...– откликнулся Афоня Гвоздев, также притулившийся на крыльце в рядах сельского руководства.
– Богдан Иванович,– начал оправдываться Семен,– я упреждал Моку к десяти часам приехать на площадь... Наверное, Яшка опять забузил... он шалопай еще тот...
– Так уже без десяти десять...– проговорил Илья Гвоздев, протягивая часы- луковицу уполномоченному.– Проканителились немного, да с музыкой еще...
– Ай, ну вас! Все равно митинг проведем… Я что-нибудь скажу...– с досадой проговорил Кутько и остановил музыку. Во внезапно упавшей на землю тишине отчетливо слышался скрип плохо смазанных колхозных телег, на которых отправляли в Гурьевск кулаков. Толпа дрогнула, подалась в сторону выселенцев, раздались горестные крики, плач, зато другая, меньшая часть селян, пришедшая на площадь с праздничным настроением и в изрядном подпитии, заметно примолкла: ни смеха тебе, ни праздных разговоров. Общая печаль запоздало придавила площадь, хотя и без былого трагизма: патриархальная русская деревня отдавала последний поклон своим мученикам...
Кутько снял с головы кожаный картуз, поднял руку, готовясь произнести речь и поздравление с Первомаем, но Семен Скобцов упредил уполномоченного – сильно потянул его за рукав и с каким-то отрешенным видом горячо зашептал:
– Не надо, Богдан Иваныч!.. Не надобно нонче, не то люди проклянут!..
И удивительно, всегда уверенный и нахрапистый, Кутько вдруг как-то растерялся и отступился от своей затеи.
– Ну, ладно... Пусть прощаются... Ты проследи тут за всем, а я пойду...– на его лице выступила крупная испарина, он тяжело дышал, левый глаз его зашелся тике, а голова мелко подрагивала в такт шагам. Он резко повернулся и в сопровождении парторга Боброва скрылся за дверьми сельсовета, оставив молодых помощников и милиционера решать скорбные дела со своими земляками.
...Отшумело, отплакало село, прощаясь с горемычными земляками, и Кутько снова выключил музыку, теперь уже веселую, праздничную, и зычным голосом скомандовал:
– Всем врагам народа грузиться и …давайте отсюда сей же час! Нечего жизнь портить своим землякам!..
Колыхнулась горестно толпа провожающих, снова взвыли бабы, как при прощании с покойником, а мужики, не таясь, поносили новую власть. Слышал все это Кутько и хотел бы запомнить тех, кто особенно старался ее хулить, да некогда было: сунул он милиционеру листок с решением сельсовета о врагах народа, напомнил, где искать в Гурьевске коменданта спецэшелона и как передать ему спецпереселенцев.
И опять все продумал до тонкости Богдан Иваныч: в самый зной отправил кулаков. Пока они доберутся до станции – семь потов сойдет да жажда замучит. Запомнится им этот последний путь из родного села, а там, глядишь, и охота пропадет вернуться назад!..
* * *
Не поддержали в волисполкоме инициативу Кутько борьбы с крестами, даже запретили ему это делать, дабы не возмущать покой жителей села, но своевольный уполномоченный решил-таки дальше гнуть свою линию и повелел тайно ото всех такому же, как и он сам, неприкаянному и обозленному на весь свет Моке навещать кладбище потемну и все погнившие и упавшие кресты тайно сносить в подлесок и там их сжигать, а могилы заравнивать с землей, за что тот будет получать по бутылке самогона за каждый крест…
Как ни сторожились Богдан Кутько и Мока, а все же свои кощунственные замыслы от народа сохранить в тайне не удалось. Чуть больше месяца прошло после похорон Гордея Кузнецова и высылки его осиротевшей семьи в суровый Нарымский край, как преставилась безобидная старушка Горелова с Расейской стороны. Когда хоронили ее, немногочисленные провожальщики заметили, будто делась куда старая могилка Ивана Бронского. На селе было принято всю родню хоронить поблизости: на этом свете вместе были – на том тоже пусть друг друга держатся… Иван-то, дед трех братьев-богатырей Бронских, давно уже помер, а вся родня Бронских, что мужики, что бабы – люди крепкого закала и помирать не торопились. Зато другие мёрли исправно, и потому могилу Ивана Бронского вскоре обступили чужие захоронения так плотно, что, когда понадобилось схоронить младшую сестру Ивана, то рядом места не оказалось. Пришлось тогда Бронским застолбить для своей родни новое место, уже подальше от реки. А на могилу деда Ивана теперь заглядывали нечасто – на Родительский день да на Троицу. Обветшала могилка, а тут и нашлась черная душа, что подняла руку на покой Иванов. Донесли люди Бронским о случившемся, и уже на следующий день человек десять из их рода на трех подводах наведались на погост. Обкопали могилку своего пращура, поставили новый свежеотесанный крест, помянули раба грешного Ивана и, уже изрядно выпив, разразились гневной бранью в адрес неизвестных осквернителей могилы. Особенно убедительно звучали угрозы из уст оставшихся в селе братьев Бронских– Александра и Василия. Рослые, крепкие, сорокалетние мужики, они почти не помнили своего деда Ивана, да разве в этом дело, если нарушены вековые устои крестьянского общежития. Поклялись они на могиле деда отыскать злодея и наказать примерно, чтобы такого повтора не было. Слух об этой клятве братьев Бронских мгновенно облетел все село, и уж думали, вряд ли кто посмеет снова куражиться над мертвыми, ан нет, вскоре еще пострадали несколько могилок. А в начале июля ребятишки, пошедшие за ягодой в лесок, что отделял Урское от Крестьянского тракта, обнаружили целое пепелище, где легко угадывались не выгоревшие дотла бывшие кресты. Снова забурлило село, негодуя и проклиная богоотступников, но потом, словно по команде, все разговоры прекратились…
… А еще через две недели в том самом лесочке изловили-таки братья Бронские Моку, когда тот тащил на пепелище новый крест. На этот раз был крест с могилы Андрея Кузнецова. Едва съехали из села его потомки, как осиротели могилы кузнецовского рода. Зло и молча били братья Моку, и так крепко, что впору было ставить над ним самим тот порушенный кузнецовский крест. И, надо сказать, словно понимая за собой великую вину, Мока не кричал и не молил о пощаде, а только по-звериному рычал да охал. Так и оставили братья его в летней ночи, ни живого, ни мертвого, захочет – выживет, а нет – собаке собачья смерть. Отлежался за ночь Мока в лесочке, под утро добрался до своей скособоченной избушки, а вскоре и вовсе исчез из села, не поставив в известность о побеге даже своего хозяина – неистового уполномоченного по вопросам коллективизации.
И в этот раз, хоть и случилось это все ночью и без свидетелей, а прошел-таки по селу слушок о Моке-безбожнике, о расправе над ним братьев Бронских. Кинулся Кутько искать своего подручного, даже милиционера вызвал из Бачат, да только Моки и след простыл. Некому жаловаться, а братья Бронские, исподлобья поглядывая на допрашивающих, ни в чем своей вины не признавали. Так и осталась у односельчан о сбежавшем Моке худая память: неведомо откуда прибился к селу, неведомо куда исчез, а главное, непонятно зачем жил. Одно слово: Мока – морока! Однако тогда же по селу как-то исподволь, как утренний туман перед восходом солнца, прокатился слушок о том, что не по своей воле Мока разорял могилы, а по приказу чужака Кутько, успевшего для всех селян стать ненавистным. И лучшим тому доказательством было то неистовство, с которым он допрашивал братьев Бронских. Не будь у него личного интереса, да разве ж убивался бы так человек?!
Лето прошло, и этот случай уже стал забываться. Могил больше никто не зорил – и успокоился народ. А тут еще одно событие отодвинуло бегство Моки на задний план: в конце сентября из района приехал уполномоченный райкома партии и стал готовить собрание колхозников колхоза имени 1-го Мая для выборов председателя вместо сбежавшего Колесова, а единственным кандидатом на пост председателя был уполномоченный по вопросам коллективизации Кутько Богдан Иванович....
Собрание проходило в зале сельсовета. Мужики сидели поближе к президиуму и нещадно курили, бабы же держались поодаль, многие стояли – не хватило им лавок, а теснить мужиков не решились. Так и стояли в стороне да хихикали, наблюдая с какой серьезностью ведут себя их мужья. Степенно и уверенно выступил представитель райкома. Он рассказал о грандиозных планах второй пятилетки, о тех задачах, что стоят перед районом в ближайшие два-три года по развитию сельского хозяйства, затем плавно опустился на колхозные проблемы. С гневом он говорил о прежнем председателе колхоза Колесове, который, нарушив слово, данное партии, бросил колхоз в трудное время и, мало того, прихватил с собой и без того скудные средства колхозной кассы. Заверив крестьян, что преступник будет непременно найден и наказан, оратор сразу принялся расхваливать своего кандидата – Кутько Богдана Ивановича.
– В прошлом донбасский шахтер, он громил Врангеля, хлебал вонючие воды Сиваша, был крепко контужен, но выздоровел и вернулся в строй коммунистов-большевиков…
В зале, услышав про контузию уполномоченного, ехидно заулыбались мужики, негромко перешучиваясь, и лишь Ермолай Лукин не сдержался и громко выкрикнул:
– Так он контуженный на всю башку, оказывается!..То-то мы думаем, что он на людей бросается…
Оратор, сбитый с толку этой репликой, запнулся, стал с трудом подыскивать нужные слова, но они словно нарочно попрятались от него в плохо освещенном и сильно задымленном зале. Видя это, народ еще больше оживился, гул нарастал, и собрание было на грани срыва. На помощь районному работнику бросился секретарь колхозной партячейки Фадей Бобров:
– Ты, Ермолай Лукич, не можешь судить заслуженного бойца и коммуниста товарища Кутько Богдана Ивановича, потому как не член партии и не смей говорить про него всякие обидные слова!..
– Ну, ежели члена партии может обсуждать только член партии, то зачем нас-то здесь собрали? – с места выкрикнул Василий Бронский, усатый красавец с точеными чертами лица.– Вот бы собрались втроем в правлении и промеж себя избрали бы товарища Кутько председателем да сами и работали в этом колхозе, а нас бы в покое оставили…
Собрание гулом и смехом встретило эти слова.
– Тихо! Тихо, мужики!.. – попытался успокоить земляков Бобров, и тут же с плохо скрытой угрозой в голосе бросил в сторону, где сидели братья Бронские:
– Контрреволюционные разговорчики заводишь, Василий! Погоди уж, мы еще разберемся с вашей родней, дай срок!..
Зал взорвался от таких слов бурей негодования, а Семен Скобцов насильно усадил Боброва на стул и сам вышел к передним рядам.
– Земляки! Не надо шуметь, не надо оскорблений и обид. Мы сейчас должны избрать товарища Кутько Богдана Ивановича на пост председателя нашего колхоза. Ему доверяет райком партии, о чем сейчас вам уже говорил докладчик, так неужели мы не доверимся мнению райкома партии? Мы же с вами советские люди и должны понимать всю ответственность ситуации: почти полгода наш колхоз без председателя, и только благодаря недюжинным усилиям командированного к нам товарища Кутько и партийной ячейки, наш колхоз еще не развалился. Предлагаю избрать на должность председателя колхоза Кутько Богдана Ивановича!..
Недовольным гулом ответило собрание на это предложение председателя сельсовета.
– За что раскулачили середняков?
– Ганю Асаула спасали всем селом, а потом всех, у кого он жил – в кулаки записали?! – встал с лавки Филипп Гультиков и, глядя прямо в лицо представителю райкома, бросал тяжелые слова обвинения. – Это справедливо? Блаженного выгнали из села, отправили в Красное, и он замерз по дороге никому не нужный… А с кого спросить за убиенного? С секретаря или председателя, а где он?
– Придет время – ГПУ во всем разберется и воздаст каждому!..
– Год, почитай, прошел, а все разбираются…
– За что Гордея Кузнецова угробили? Он твердый середняк был, белобандитов бил в гражданскую?!.
– А кто Моку сподобил кладбище наше зорить?!
Заслышав последнее обвинение, Кутько исподлобья повел злыми глазами на собравшихся людей, словно решая для себя какой-то главный вопрос. А он действительно мучил его: узнали от кого-то крестьяне о его приказе на очистку кладбища или дошли до этого, что называется, своим умом. Нет, решил он для себя, никто не мог знать о его приказе, не тот Мока человек, чтобы делиться с кем-то из урских таким секретом. Чужой он был здесь человек, как и он сам, Кутько, и именно это позволило ему обратиться с таким кощунственным приказом к Моке. Но надо же было как-то рушить эту патриархальную деревню, разрушать изнутри, и он пошел на это...
– Я не давал вашему Моке никакого такого приказа!– уверенно отмел все обвинения от себя Кутько, вставая из-за стола,– и всякие разговоры на эту тему считаю провокацией, направленной против Советской власти! А всякое покушение на власть есть преступление! Ну, кто еще хочет что-то заявить по этому поводу?!
Последние слова он произнес с такой угрозой в голосе, что самые бойкие говоруны примолкли, и в зале воцарилась тишина.
– Голосуем!– поспешил использовать невольную паузу Скобцов,– кто за кандидатуру…
– Да погоди ты, Семен, с кандидатурой…– подал голос сухопарый Григорий Павлов. Опираясь на батожок, а другой рукой держась за
изувеченную грудь, он с трудом поднялся со скамьи.
– Колхоз наш, нам в нем работать, а потому надо, чтобы руководил им человек, которому мы доверяем, а не чужак, не сторонний человек ...
Он тяжело перевел дыхание. Было видно, что речь давалась ему с трудом, но он все же ее продолжил.
– Конечно, мы не вправе обвинять товарища Кутько в том, что он приказал Моке пакостничать на нашем кладбище, потому как не знаем наверняка, что это он его на то сподобил, но ведь когда Кутько узнал о том, что кто-то рушит могилы, то не принял никаких мер, чтобы изловить подлеца и прекратить святотатство, а должон был это сделать! Так – нет, мужики?..
Зал одобрительным гулом ответил на его вопрос.
Глава 1.
…Хоронили Гордея холодным апрельским днем. За деревянным гробом шли его родные: вдова, сын, невестка, внуки; а из селян были только Ермолай Лукин, Иван Кочергин с женой, Яшка Яковлев, Гриня и Еня Павловы с женами да еще два-три соседа. Большое сибирское село, многие годы жившее одной жизнью, одной семьей, радостно встречавшее появление всякого нового человека и всем миром провожавшее в последний путь каждого своего жителя, в этот раз осталось равнодушным к смерти земляка. События последних лет словно межу провели между каждым домом, сделав их хозяев подозрительными, равнодушными, пугливыми. Многие из них, тайно наблюдая за печальной процессией из-за оконных занавесок, крестили лоб за упокой души Гордея Кузнецова и благодарили Всевышнего за то, что на этот раз беда обошла их дом...
В день похорон на кладбище, неведомо по какой нужде, появился на бывшей харламовской коляске Кутько в сопровождении Семена Скопцова и Ильи Гвоздева. Краем глаза наблюдая за тем, как мужики опускают в могилу гроб с телом покойного и потом закидывают его землей, он прошелся по кладбищу. Оно занимало весь распадок на крутом левом берегу Ура. Еще в стародавние времена урские дали начало сельскому погосту с края берега, а со временем он подымался все выше и ближе к леску, и потому старые могилы теперь оказались на самом краю обрыва. Хмурился Кутько, поглядывая на покосившиеся кресты, затем обратился к своим спутникам, Скопцову и Гвоздеву:
– Крестов на кладбище слишком много! Не по-советски это! Все, что погнили – убрать, а могилы сравнять с землей! Они им теперь и на хер не нужны, а нам тут контру нечего разводить! Надо, чтоб звезд здесь было больше, а не этих гнилых крестов…
Он подошел к одному из них, где на выцветшей табличке с трудом читалось: «Лук… оловьева», чуть качнул его и легко вынул из земли.
– Ну, что это за безобразие!
– Теща Ваньки Кочергина тут покоится,– отозвался Скобцов.
– Вот именно, теща покоится, а этому Кочергину дела до этого нет, а потому надо всю эту ветхость убрать отсель!.. Понял ли меня, Семен Тимофеевич?
Скобцов, услышав такие слова, даже отпрянул от уполномоченного:
– Как же это, Богдан Иванович? Нельзя нарушать покой мертвых, великий грех это!
– А вот за такие слова тебя, Семен, надо на партячейке разбирать за политическую малограмотность! Ты же член партии, атеист, и вдруг такие слова? Смотри, председатель, еще раз услышу – не миновать тебе наказания…
– Богдан Иванович,– вступился за земляка Илья Гвоздев,– негоже воевать с могилами предков! Тут не только мертвые возопят, но и живые за топоры возьмутся!...
– Ну, на их топоры у нас ружья найдутся, а, впрочем, я в райисполкоме посоветуюсь по этому вопросу…
… Поминки Гордею устроили в его доме. Появление там Ильи Гвоздева для немногочисленных гостей, пришедших помянуть Гордея, было неожиданным. Но поминки – не свадьба, приглашения особого не требуется: всяк может прийти, чтобы помянуть покойного. Но, похоже, Илья и не собирался садиться за стол, а лишь отозвал в сторонку посеревшую от горя Алену и прошептал ей на ухо:
– Беда у тебя, Алена Ивановна, понимаю, сам в человеках состою, но ты на поминках-то поосторожнее с посудой: не разбей чего, не поломай… Смотри, чтобы не утянули что-нибудь…
– Ты о чем это, Илья?..
– А о том, Алена Ивановна, что имущество это теперь уже не ваше, а реквили… нет, реквини… в общем, колхозное!
– Ах ты, гнида! Пришел ко мне в дом в такой час, да еще будешь мое добро делить! Сейчас сыну скажу – он тебе ребра переломает, охальник!
Ее густой грудной голос был слышен во всех углах просторной кузнецовской избы, а люди за столом стали беспокойно поглядывать на Алену и Гвоздева.
– Шуми, шуми, Алена Ивановна, – продолжал ядовито шептать женщине колхозный активист, – может, и поколотит меня твой Никита, а мы его в лагеря отправим, поскольку я человек ответственный, советской властью уполномоченный… И дом ваш, и все имущество отходит колхозу и беднякам…
– Колхозу?! Да вы же все поделите меж собой! Глотки порвете друг дружке! Уже приглядел для себя что-нибудь, ну, говори, стервятник!?
– Окстись, Алена Ивановна!...– растерянно забормотал Гвоздев, направляясь к двери.– А все-таки упреждение я тебе сделал, и ты должна его выполнить…
– Вон отсюда, поганец!– она схватила стоявшее на полочке в бабьем куту нарядное круглое зеркальце и швырнула его в Илью. Тот увернулся, а зеркало блестящими каплями разлетелось по избе.
– Ты его хотел? Получи! Ты эту кринку хотел? Получи!.. – и кринка с квасом полетела вслед непрошенному гостю. Не дожидаясь, когда за него возьмутся мужики, Илья проворно выскочил в дверь.
Только тогда она рухнула на лавку, бледная, постаревшая. Глаза ее были закрыты, а губы выводили одну лишь фразу:
– Как жить? Как теперь жить?..
… Немногие осмелились прийти на похороны Гордея. Мало того, что люди в селе до конца озлобились от всех колхозных реформ, так еще кто-то услышал, как уполномоченный по вопросам коллективизации Кутько давал команду Гвоздеву переписать всех, кто будет хоронить и поминать кулака Гордея Кузнецова… Может, кто-то и хотел бы прийти на поминки, да испугался этого пущенного кем-то слушка. Помимо Гвоздева у Кузнецовых в этот скорбный день появился еще один неожиданный гость, а точнее, гостья – вдовая Зинаида Скопцова. Когда были живы Гордей да Тимоха, дружили Кузнецовы и Скопцовы, редкий праздник не собирались за одним столом. Сами уже добрые хозяева были, а за ними, глядишь, и старики тянулись, Михаил с Матреной да Иван с Домной. Старики давно померли, а после гибели Тимофея какое-то время еще зналась Зинаида Скопцова с Кузнецовыми, а потом все реже стала заглядывать к былой подруге. Особенно, когда ее Семен попал в колхозные активисты. То ли он запрещал матери водить дружбу с единоличником Кузнецовым, то ли сама до этого дошла. Совсем забыла дорогу Зинаида к Алене.
Сильно изменилась Зинаида Cкопцова, а еще пуще ее сын Семен. Обидела, крепко обидела его Маша Кузнецова тем, что предпочла ему какого-то приезжего «инжэнэра» с Украины. Когда жених приезжал сватать Машу, хотел Семен дружков своих собрать да хорошо поколотить его, но никто не согласился из урских подняться на Кузнецовых: кто уважал сильно, а кто боялся. Даже Илья Гвоздев в отказ пошел. Ну, а самому биться на кулачках с городским ему было страшно, и потому он отступился от своей затеи.
… Много лет прошло с тех пор. Маша вышла замуж, сменила фамилию – Барбашова теперь она и, как слыхал он, живет в Сталинске, а муж ее работает каким-то начальником на большой стройке. И вроде успокоиться бы надо – ведь сам давно женат и двух детей прижил, так нет, такая порой досада накатывала на него – хоть вой: ведь почти совсем его была девка, а не досталась...
Но если мысли о Маше теперь нечасто его навещали, то Гордей Кузнецов был ему как кость в горле. С него, как с начальства, теперь спрашивали за все дела на селе. Волостное, а по нынешним временам, районное начальство, сначала коммуну рекомендовали образовать, потом товарищества советовали организовать да всех крестьян в эту трудовую общину вовлекать, а теперь вот колхозы придумали. Кузнецов, Яковлев, Катков, Бронские, Вершинины да еще десятка два семей ни в какую не хотели идти в колхоз и тем самым портили все сводки в райцентр «...о всеобщем охвате крестьянского населения села колхозным движением». Мало того, что сами не вступали в колхоз, так они разговоры разные вели о недостатках колхозного дела. Впору в РО НКВД с жалобой идти, да совесть не позволяла делать этого – ведь Кузнецов Гордей все же был другом отца, и его, Семена Скопцова, крестным. Тяготился Семен таким родством. И хоть кулаком того еще не признавали, но и в единоличниках Гордей Кузнецов умел досадить незадачливым колхозникам. То шуткой какой, а то советом, идущим в разрез с их колхозной психологией и дисциплиной. Увидел как-то по весне Гордей, что колхозники везут картошку садить на поля и попытался отговорить: земля холодная да и мороз на почву еще может упасть – пропадет картошка. Мужики-бабы руками разводят: председатель Колесов распорядился, да председатель сельсовета Семен Скопцов поддержал его – «сполнять надо!». А тут Семен подвернулся. Не сдержался Гордей, подступился с вопросом:
– Дурья ты башка, Семка, кто же в стылую землю картошку содит? Старики бают, что еще мороз может вдарить, весна вишь какая поздняя да студеная!
– Лелька!.. – начал Семен, но тут же поспешил поправиться.– Дядя Гордей, ты не член колхоза, и не лезь со своими советами в наши общественные дела! Нам видней!
– Кому вам? Свою-то, поди, не содишь еще, а колхозную торопишься похоронить?
– Ты слова-то подбирай помягче, дядя Гордей! «Похоронить…»? Придумал тоже! Из района пришла установка: начать сев, вот мы и начинаем...
– А что же свою не содишь, а?
– А свою-то я сам знаю, когда садить, тут мне указки из району не надобны…
– Ах, вон вы какие хозяева-то колхозные?! Ну, как знаешь, крестничек!
И больше всего тогда покоробило Семена не сам совет Гордея Кузнецова, а то, как он его на людях назвал со снисходительной усмешкой – «крестничек». И действительно, вскоре упали на землю запоздалые майские морозы, и большая часть картошки пропала. Ничего: поворчали колхозники, и вдругорядь стали разбрасывать семена по лункам, теперь уже отбирая их из запасов, оставленных на еду. Зато начальство не ругало! А вот слово «крестничек», оброненное Гордеем, так и застряло в памяти у Семена Тимофеевича. Но делать нечего. Даже муж с женой разойтись могут после полувека совместной жизни, а вот как крестнику от крестного откреститься – этого никто не знал. И стал он избегать встреч с Гордеем прилюдно. Знал его язык хлесткий да меткий, боялся его, ну, а если одного встретит когда, то терпел все советы да шутки своего неугомонного крестного.
Впрочем, если не нашел Семен Скопцов возможности расторгнуть компрометирующее его родство с единоличником Гордеем Кузнецовым, то другую свою задумку он все же исполнил, и вскорости поменял свою фамилию со «СкоПцова» на «СкоБцова, а Илью Гвоздева заставил переписать метрику. Когда мать подступилась к нему с расспросами о причинах исправления документа, он ответил с раздражением:
– Уж не знаю, кто в нашей родне скопцом был, да только мне это не к лицу! Как-никак, а я – колхозная власть!.. – Увидев, что мать что-то еще хочет спросить, ответил раздраженно. – Да-с, матушка! Или ты не знаешь, что скопец – это тот, у кого…– и вместо слов он резко взмахнул у себя ниже пояса.– Что же ты хочешь, чтобы все коммунисты и беспартийные насмехались надо мной?
– А мы с отцом как-то жили столько лет и худого не слыхали в свою сторону…И дед твой Иван, и бабка Домна…
– Времена другие, матушка! Вы в темноте жили, а сейчас светлая жизнь начинается: побыли Скопцовыми – хватит! Теперь Скобцовыми будем наперед!
А вскоре у всех домочадцев Семена и даже у матери тоже поменялась фамилия. Похоже, эта замена в фамилии одной буквы на другую и обозначила ту грань, за которой закончилась дружба Зинаиды с Аленой. Больше года не было Зинаиды, теперь уже Скобцовой, в доме Кузнецовых, но на похороны все же пришла…
– Теть Зин, Семен-от не придет?– спросил осторожно Никита, помогая матери расставлять на столе чашки и тарелки с закуской. – Как-никак, а крестником был моего бати…
– Об чем ты говоришь, Никитушка, Сема-то у меня такой занятой, такой занятой…
– А что, интересно было бы: сначала своего крестного в гроб загнал, а потом, значить, поминать пришел бы! Ох, и огромадный грех это был бы!.. Нет, хорошо, что Семка нонче не пришел к тебе, Алена...
Это свое мнение озвучил овдовевший недавно Ермолай Лукин. Всю жизнь свою он прожил словно в испуге: все чего-то боялся и старался отсидеться в сторонке, в спокойном уголке, не рискуя хоть как-то проявить себя. Выросли дети, разлетелись в разные стороны из худого родительского гнезда, оставив их с матерью жизнь доживать, а у Ермохи от этого какое-то равнодушие ко всему появилось: надо – не надо, все плевать! А после смерти Глафиры стал совсем бесшабашно относиться ко всему, будь то начальство какое или собственное здоровье, ко всему, что его окружало в повседневной жизни. Еще до смерти Гордея, ранним мартом как-то вышел он из дому и по забывчивости не надел шапку. Студено было на улице, дул пронизывающий ветер, и еще вчерашние лужи сегодня хрустели крепким ледком. Вернуться бы ему домой за шапкой, но он, чертыхнувшись, так и ходил без шапки до обеда, пока нужда не привела домой. Дивились соседи: чего это Ермоха Лукин космачом ходит, подставляя неласковому мартовскому ветру свою голову. Несколько дней потом лежал в жару, изгоняя хворь то горячим чаем с медом, что ему принес по-дружески Иван Кочергин, то мутноватой самогонкой, которую он продолжал гнать по стародавней семейной традиции. В другой раз забыл надеть калоши на валенки – да так и ходил в них по раскисшей от солнца земле, пока пятки не стали тонуть в весенней грязи…
Уже после смерти Гордея шепнул ему на ухо с угрозой в голосе Илья Гвоздев, чтобы «держался он подале от кулацких хором Кузнецовых…», цыкнул Ермоха сквозь редкие зубы в сторону Гвоздева и, к удивлению последнего, изрек без тени страха:
– От тебя надо быть подале, Илюха!
– Это почему же от меня-то?– удивился сельский активист.
– Смердишь больно! Потому и обходить тебя надо подале, как нужник захудалый смердишь!
Долго стоял в раздумье Гвоздев, удивленный крайней смелостью вечно пугливого Ермохи, а тот прямиком направился к Кузнецовым, чтобы проводить в последний путь Гордея. Друга – не друга, но того человека, с которым прожил бок-о-бок всю свою неказистую жизнь…
… Тихо и грустно было за столом у Кузнецовых. Из каждого угла их просторной избы выглядывало горе. И так уже много было его здесь, но та омертвелая тишина, повисшая над столом, стократ усиливала его и словно упреждала наперед всех собравшихся: тяжко вам сейчас, но будет еще тяжельше…
Пили и ели молча, сдабривая поминальную трапезу молитвой да обычными для такого события словами: «Земля ему будет пухом!» «Упокой, Господь, его душу!». Ни громких речей, ни воспоминаний, ни, тем более, песен. А ведь бывало иногда, когда «поминались» на селе до хоровых песен. Соловьихинского первого мужа, например, загрызенного волком, именно так поминали. Да только когда это было!..
И уже перед тем, как встать из-за стола, Гриня Павлов, на удивление всем, изрек:
– …Такие люди, как Гордей Михалыч, не гнутся и не ломаются, они просто умирают, когда жить становится невмоготу…
* * *
Отправку раскулаченных из села уполномоченный по вопросам коллективизации Кутько назначил на 1 мая, тем самым подчеркивая, что высылка всякой контры есть мероприятие нужное, законное, а значит, его можно и должно приурочить к такому празднику, как День солидарности всех трудящихся мира. И хотя решение о раскулачивании и высылке из села кулаков подписали члены сельсовета и секретарь партячейки Бобров (именно он возил его на утверждение в райсовет), все урские знали, что за всем этим стоит один человек – Кутько Богдан Иванович. И ранее часто наезжавший в их село, после бегства в 32-м Серафима Колесова, теперь он здесь дневал и ночевал, осуществляя догляд за лядащим колхозом. А меж собой поговаривали урские, что намеревается он вскочить на опустевшее место председателя, да районные власти что-то тянут с командой… Ни в одном документе не было его подписи, но все дела решались только с его ведома и разрешения. Такую большую силу взял он, что жители села перестали сами себя узнавать: чисто агнцы безропотно брели они туда, куда указывал им этот страшный и безжалостный человек...
…Весной 1934 года были раскулачены только две семьи – Кузнецовы да Яковлевы. Накануне высылки их ознакомили с решением сельсовета, утвержденным райсоветом, уведомили о дате отправки из села. Тогда же сообщили, что с собой можно взять только то, что поместится на двух телегах. Ни коров, ни лошадей брать не разрешили, потому как на том же совместном заседании сельсовета и партячейки, когда решался вопрос о раскулачивании, объявили всю живность раскулаченных колхозным имуществом...
С раннего утра площадь перед бывшим сельсоветом стала наполняться народом. Некоторые ждали праздничного митинга по случаю Первомая и бесплатного угощения за счет сельсовета, но большая часть собравшихся, прознав, что именно в этот день отправляют в далекую и страшную ссылку раскулаченных земляков, пришли в черной одежде, словно на похороны, и стояли поодаль от нарядно одетых и уже подвыпивших односельчан-колхозников.
По распоряжению Кутько на высоком крыльце сельсовета на табурет поставили граммофон, а сам он поставил пластинку с «Интернационалом». Музыка играла громко, звуки долетали до самых окраин села и там, отталкиваясь от ельника, окружавшего по окоему все село, от высоких берегов Ура, возвращались на площадь, создавая эффект заблудившегося эха.
Народ в Урском был малоискушенным в политике и в проведении разных церемоний, и потому, когда играла музыка, люди продолжали переходить с места на место, переговариваться, кашлять, курить, лузгать семечки, сморкаться – ни какой тебе торжественности!.. Не стерпел Кутько, наблюдая за таким вольным поведением селян, побагровел весь, резко остановил пластинку, едва не сломав ее, и затем, сурово поглядывая на ряды селян, собравшихся перед сельсоветом, грозно заявил:
– Это – «Интернационал»! Это всемирный гимн всех коммунистов и большевиков. Что же вы, товарищи мужики и товарищи бабы, зубы скалите, суетитесь, как вошь на гребешке?! Вы должны замереть и не дышать, пока играет музыка... а лучше, если будете подпевать... Так-то...
– А мы слово не знаем, чтобы подтягивать за музЫкой...– пьяненьким голосом из толпы откликнулся Ермоха Лукин.– Вот ежели бы...
– Молитвы знаете, псалмы разные, а гимн пролетарский не заучили? Семнадцатый год при советской власти живете, а «Интернационал» не знаете? Ничего... Научимся!..
Последние слова его прозвучали с явной угрозой, и, чтобы как-то скрасить неловкость, которую ощутили все, он добавил уже мягче:
– Музыку поставлю еще раз, но и вы себя блюдите... вот...
И снова грянула музыка на пятачке между мостом через Ур и сельсоветским крыльцом. Хождение прекратилось, музыку слушали, но народ безмолвствовал...
Еще звучали последние аккорды мирового революционного гимна, а через мост к площади уже в скорбном молчании приближались груженые телеги Яковлевых и Кузнецовых.
– Ч-ерт, почему так рано?– Кутько резко обернулся к Семену Скобцову.– Ведь еще митинг должен быть?..
– Какой уж митинг теперь, вон уже и милиционер приехал...– откликнулся Афоня Гвоздев, также притулившийся на крыльце в рядах сельского руководства.
– Богдан Иванович,– начал оправдываться Семен,– я упреждал Моку к десяти часам приехать на площадь... Наверное, Яшка опять забузил... он шалопай еще тот...
– Так уже без десяти десять...– проговорил Илья Гвоздев, протягивая часы- луковицу уполномоченному.– Проканителились немного, да с музыкой еще...
– Ай, ну вас! Все равно митинг проведем… Я что-нибудь скажу...– с досадой проговорил Кутько и остановил музыку. Во внезапно упавшей на землю тишине отчетливо слышался скрип плохо смазанных колхозных телег, на которых отправляли в Гурьевск кулаков. Толпа дрогнула, подалась в сторону выселенцев, раздались горестные крики, плач, зато другая, меньшая часть селян, пришедшая на площадь с праздничным настроением и в изрядном подпитии, заметно примолкла: ни смеха тебе, ни праздных разговоров. Общая печаль запоздало придавила площадь, хотя и без былого трагизма: патриархальная русская деревня отдавала последний поклон своим мученикам...
Кутько снял с головы кожаный картуз, поднял руку, готовясь произнести речь и поздравление с Первомаем, но Семен Скобцов упредил уполномоченного – сильно потянул его за рукав и с каким-то отрешенным видом горячо зашептал:
– Не надо, Богдан Иваныч!.. Не надобно нонче, не то люди проклянут!..
И удивительно, всегда уверенный и нахрапистый, Кутько вдруг как-то растерялся и отступился от своей затеи.
– Ну, ладно... Пусть прощаются... Ты проследи тут за всем, а я пойду...– на его лице выступила крупная испарина, он тяжело дышал, левый глаз его зашелся тике, а голова мелко подрагивала в такт шагам. Он резко повернулся и в сопровождении парторга Боброва скрылся за дверьми сельсовета, оставив молодых помощников и милиционера решать скорбные дела со своими земляками.
...Отшумело, отплакало село, прощаясь с горемычными земляками, и Кутько снова выключил музыку, теперь уже веселую, праздничную, и зычным голосом скомандовал:
– Всем врагам народа грузиться и …давайте отсюда сей же час! Нечего жизнь портить своим землякам!..
Колыхнулась горестно толпа провожающих, снова взвыли бабы, как при прощании с покойником, а мужики, не таясь, поносили новую власть. Слышал все это Кутько и хотел бы запомнить тех, кто особенно старался ее хулить, да некогда было: сунул он милиционеру листок с решением сельсовета о врагах народа, напомнил, где искать в Гурьевске коменданта спецэшелона и как передать ему спецпереселенцев.
И опять все продумал до тонкости Богдан Иваныч: в самый зной отправил кулаков. Пока они доберутся до станции – семь потов сойдет да жажда замучит. Запомнится им этот последний путь из родного села, а там, глядишь, и охота пропадет вернуться назад!..
* * *
Не поддержали в волисполкоме инициативу Кутько борьбы с крестами, даже запретили ему это делать, дабы не возмущать покой жителей села, но своевольный уполномоченный решил-таки дальше гнуть свою линию и повелел тайно ото всех такому же, как и он сам, неприкаянному и обозленному на весь свет Моке навещать кладбище потемну и все погнившие и упавшие кресты тайно сносить в подлесок и там их сжигать, а могилы заравнивать с землей, за что тот будет получать по бутылке самогона за каждый крест…
Как ни сторожились Богдан Кутько и Мока, а все же свои кощунственные замыслы от народа сохранить в тайне не удалось. Чуть больше месяца прошло после похорон Гордея Кузнецова и высылки его осиротевшей семьи в суровый Нарымский край, как преставилась безобидная старушка Горелова с Расейской стороны. Когда хоронили ее, немногочисленные провожальщики заметили, будто делась куда старая могилка Ивана Бронского. На селе было принято всю родню хоронить поблизости: на этом свете вместе были – на том тоже пусть друг друга держатся… Иван-то, дед трех братьев-богатырей Бронских, давно уже помер, а вся родня Бронских, что мужики, что бабы – люди крепкого закала и помирать не торопились. Зато другие мёрли исправно, и потому могилу Ивана Бронского вскоре обступили чужие захоронения так плотно, что, когда понадобилось схоронить младшую сестру Ивана, то рядом места не оказалось. Пришлось тогда Бронским застолбить для своей родни новое место, уже подальше от реки. А на могилу деда Ивана теперь заглядывали нечасто – на Родительский день да на Троицу. Обветшала могилка, а тут и нашлась черная душа, что подняла руку на покой Иванов. Донесли люди Бронским о случившемся, и уже на следующий день человек десять из их рода на трех подводах наведались на погост. Обкопали могилку своего пращура, поставили новый свежеотесанный крест, помянули раба грешного Ивана и, уже изрядно выпив, разразились гневной бранью в адрес неизвестных осквернителей могилы. Особенно убедительно звучали угрозы из уст оставшихся в селе братьев Бронских– Александра и Василия. Рослые, крепкие, сорокалетние мужики, они почти не помнили своего деда Ивана, да разве в этом дело, если нарушены вековые устои крестьянского общежития. Поклялись они на могиле деда отыскать злодея и наказать примерно, чтобы такого повтора не было. Слух об этой клятве братьев Бронских мгновенно облетел все село, и уж думали, вряд ли кто посмеет снова куражиться над мертвыми, ан нет, вскоре еще пострадали несколько могилок. А в начале июля ребятишки, пошедшие за ягодой в лесок, что отделял Урское от Крестьянского тракта, обнаружили целое пепелище, где легко угадывались не выгоревшие дотла бывшие кресты. Снова забурлило село, негодуя и проклиная богоотступников, но потом, словно по команде, все разговоры прекратились…
… А еще через две недели в том самом лесочке изловили-таки братья Бронские Моку, когда тот тащил на пепелище новый крест. На этот раз был крест с могилы Андрея Кузнецова. Едва съехали из села его потомки, как осиротели могилы кузнецовского рода. Зло и молча били братья Моку, и так крепко, что впору было ставить над ним самим тот порушенный кузнецовский крест. И, надо сказать, словно понимая за собой великую вину, Мока не кричал и не молил о пощаде, а только по-звериному рычал да охал. Так и оставили братья его в летней ночи, ни живого, ни мертвого, захочет – выживет, а нет – собаке собачья смерть. Отлежался за ночь Мока в лесочке, под утро добрался до своей скособоченной избушки, а вскоре и вовсе исчез из села, не поставив в известность о побеге даже своего хозяина – неистового уполномоченного по вопросам коллективизации.
И в этот раз, хоть и случилось это все ночью и без свидетелей, а прошел-таки по селу слушок о Моке-безбожнике, о расправе над ним братьев Бронских. Кинулся Кутько искать своего подручного, даже милиционера вызвал из Бачат, да только Моки и след простыл. Некому жаловаться, а братья Бронские, исподлобья поглядывая на допрашивающих, ни в чем своей вины не признавали. Так и осталась у односельчан о сбежавшем Моке худая память: неведомо откуда прибился к селу, неведомо куда исчез, а главное, непонятно зачем жил. Одно слово: Мока – морока! Однако тогда же по селу как-то исподволь, как утренний туман перед восходом солнца, прокатился слушок о том, что не по своей воле Мока разорял могилы, а по приказу чужака Кутько, успевшего для всех селян стать ненавистным. И лучшим тому доказательством было то неистовство, с которым он допрашивал братьев Бронских. Не будь у него личного интереса, да разве ж убивался бы так человек?!
Лето прошло, и этот случай уже стал забываться. Могил больше никто не зорил – и успокоился народ. А тут еще одно событие отодвинуло бегство Моки на задний план: в конце сентября из района приехал уполномоченный райкома партии и стал готовить собрание колхозников колхоза имени 1-го Мая для выборов председателя вместо сбежавшего Колесова, а единственным кандидатом на пост председателя был уполномоченный по вопросам коллективизации Кутько Богдан Иванович....
Собрание проходило в зале сельсовета. Мужики сидели поближе к президиуму и нещадно курили, бабы же держались поодаль, многие стояли – не хватило им лавок, а теснить мужиков не решились. Так и стояли в стороне да хихикали, наблюдая с какой серьезностью ведут себя их мужья. Степенно и уверенно выступил представитель райкома. Он рассказал о грандиозных планах второй пятилетки, о тех задачах, что стоят перед районом в ближайшие два-три года по развитию сельского хозяйства, затем плавно опустился на колхозные проблемы. С гневом он говорил о прежнем председателе колхоза Колесове, который, нарушив слово, данное партии, бросил колхоз в трудное время и, мало того, прихватил с собой и без того скудные средства колхозной кассы. Заверив крестьян, что преступник будет непременно найден и наказан, оратор сразу принялся расхваливать своего кандидата – Кутько Богдана Ивановича.
– В прошлом донбасский шахтер, он громил Врангеля, хлебал вонючие воды Сиваша, был крепко контужен, но выздоровел и вернулся в строй коммунистов-большевиков…
В зале, услышав про контузию уполномоченного, ехидно заулыбались мужики, негромко перешучиваясь, и лишь Ермолай Лукин не сдержался и громко выкрикнул:
– Так он контуженный на всю башку, оказывается!..То-то мы думаем, что он на людей бросается…
Оратор, сбитый с толку этой репликой, запнулся, стал с трудом подыскивать нужные слова, но они словно нарочно попрятались от него в плохо освещенном и сильно задымленном зале. Видя это, народ еще больше оживился, гул нарастал, и собрание было на грани срыва. На помощь районному работнику бросился секретарь колхозной партячейки Фадей Бобров:
– Ты, Ермолай Лукич, не можешь судить заслуженного бойца и коммуниста товарища Кутько Богдана Ивановича, потому как не член партии и не смей говорить про него всякие обидные слова!..
– Ну, ежели члена партии может обсуждать только член партии, то зачем нас-то здесь собрали? – с места выкрикнул Василий Бронский, усатый красавец с точеными чертами лица.– Вот бы собрались втроем в правлении и промеж себя избрали бы товарища Кутько председателем да сами и работали в этом колхозе, а нас бы в покое оставили…
Собрание гулом и смехом встретило эти слова.
– Тихо! Тихо, мужики!.. – попытался успокоить земляков Бобров, и тут же с плохо скрытой угрозой в голосе бросил в сторону, где сидели братья Бронские:
– Контрреволюционные разговорчики заводишь, Василий! Погоди уж, мы еще разберемся с вашей родней, дай срок!..
Зал взорвался от таких слов бурей негодования, а Семен Скобцов насильно усадил Боброва на стул и сам вышел к передним рядам.
– Земляки! Не надо шуметь, не надо оскорблений и обид. Мы сейчас должны избрать товарища Кутько Богдана Ивановича на пост председателя нашего колхоза. Ему доверяет райком партии, о чем сейчас вам уже говорил докладчик, так неужели мы не доверимся мнению райкома партии? Мы же с вами советские люди и должны понимать всю ответственность ситуации: почти полгода наш колхоз без председателя, и только благодаря недюжинным усилиям командированного к нам товарища Кутько и партийной ячейки, наш колхоз еще не развалился. Предлагаю избрать на должность председателя колхоза Кутько Богдана Ивановича!..
Недовольным гулом ответило собрание на это предложение председателя сельсовета.
– За что раскулачили середняков?
– Ганю Асаула спасали всем селом, а потом всех, у кого он жил – в кулаки записали?! – встал с лавки Филипп Гультиков и, глядя прямо в лицо представителю райкома, бросал тяжелые слова обвинения. – Это справедливо? Блаженного выгнали из села, отправили в Красное, и он замерз по дороге никому не нужный… А с кого спросить за убиенного? С секретаря или председателя, а где он?
– Придет время – ГПУ во всем разберется и воздаст каждому!..
– Год, почитай, прошел, а все разбираются…
– За что Гордея Кузнецова угробили? Он твердый середняк был, белобандитов бил в гражданскую?!.
– А кто Моку сподобил кладбище наше зорить?!
Заслышав последнее обвинение, Кутько исподлобья повел злыми глазами на собравшихся людей, словно решая для себя какой-то главный вопрос. А он действительно мучил его: узнали от кого-то крестьяне о его приказе на очистку кладбища или дошли до этого, что называется, своим умом. Нет, решил он для себя, никто не мог знать о его приказе, не тот Мока человек, чтобы делиться с кем-то из урских таким секретом. Чужой он был здесь человек, как и он сам, Кутько, и именно это позволило ему обратиться с таким кощунственным приказом к Моке. Но надо же было как-то рушить эту патриархальную деревню, разрушать изнутри, и он пошел на это...
– Я не давал вашему Моке никакого такого приказа!– уверенно отмел все обвинения от себя Кутько, вставая из-за стола,– и всякие разговоры на эту тему считаю провокацией, направленной против Советской власти! А всякое покушение на власть есть преступление! Ну, кто еще хочет что-то заявить по этому поводу?!
Последние слова он произнес с такой угрозой в голосе, что самые бойкие говоруны примолкли, и в зале воцарилась тишина.
– Голосуем!– поспешил использовать невольную паузу Скобцов,– кто за кандидатуру…
– Да погоди ты, Семен, с кандидатурой…– подал голос сухопарый Григорий Павлов. Опираясь на батожок, а другой рукой держась за
изувеченную грудь, он с трудом поднялся со скамьи.
– Колхоз наш, нам в нем работать, а потому надо, чтобы руководил им человек, которому мы доверяем, а не чужак, не сторонний человек ...
Он тяжело перевел дыхание. Было видно, что речь давалась ему с трудом, но он все же ее продолжил.
– Конечно, мы не вправе обвинять товарища Кутько в том, что он приказал Моке пакостничать на нашем кладбище, потому как не знаем наверняка, что это он его на то сподобил, но ведь когда Кутько узнал о том, что кто-то рушит могилы, то не принял никаких мер, чтобы изловить подлеца и прекратить святотатство, а должон был это сделать! Так – нет, мужики?..
Зал одобрительным гулом ответил на его вопрос.
| Далее