Малышев Игорь Александрович родился 29 октября 1972 года в Приморском крае. Образование высшее техническое. Работает инженером на атомном предприятии. Поэт, прозаик, драматург. Публиковался в журналах «Москва», «Роман-газета», «Новый мир», «Юность», «Дружба народов». Выходили книги «Лис», «Дом», «Там, откуда облака», «Номах», «Маяк», «Сланские были и небылицы» и др. Финалист литературных премий «Ясная поляна», «Большая книга», «Русский Букер». Живет в Ногинске.
Часть первая
В комнату вкрадчиво проник рассвет, тонкими пальцами вора-карманника коснулся высоких, от пола до потолка, полок, заваленных темной, плохо различимой в сумраке и, наверное, оттого кажущейся живой массой.
Оленин, мучимый бессонницей, в полной темноте ходил по квартире, трогал вещи на полках. Свою квартиру, свой полуподвал, что спрятался в одном из старинных домов Сивцева Вражка, идущего, как известно всякому москвичу, несколько параллельно старому Арбату, Оленин знал лучше, чем руку или любую другую часть тела. И проистекал этот факт из того, что и квартира, и ее содержимое интересовали его куда больше собственного тела. Ему не нужно было света, чтобы понять, к чему он прикасается. Руки его легко, словно ночные насекомые горящей лампы, касались экспонатов и тут же отлетали прочь. Обычно резкий и неприятный голос старика звучал нежно и умиротворенно.
– Значок «Активист ОСОАВИАХИМ СССР». Чкалов его носил. Летчик от бога... Обломок расчески Керенского...
Старик понюхал целлулоидный обломок, когда-то, возможно, и вправду бывший расческой, по-старчески дрябло закашлялся.
– Кхе. Даже и пахнет-то неприятно. Так себе человек. Ни два ни полтора... Поплавок удочки Пришвина. О, какой красавец!
Оленин взял поплавок, несколько раз дернул рукой, изображая поклевку, дребезжаще засмеялся.
– Перчатка Муссолини... Мягкая. Умели ведь раньше делать. А вот... Капсула с пеплом детей Освенцима.
Старик замер, прислушиваясь, давно забытым движением неловко покачал капсулу на руках, будто баюкал младенца.
– Вот они, маленькие. Русачки, украинчики, белорусы, полячки, евреи... Все тут. И никто ни с кем не спорит, не ругается... Ни кацапом не зовет, ни жидом, ни хохлом...
Рассвело. Из темноты проступила и выкристаллизовалась лежащая на полках невообразимая мешанина: кости, телефоны, черепа, черепки, пишущие машинки, холодное и огнестрельное оружие, ветки вереска и багульника, бутылки, кнопки, тряпки, камешки, бесформенные куски непонятно чего, колышки, рогульки, шляпы, кепки, брелки, сережки и запонки без пар, стеклышки от витражей, секстант, компас, гильзы, пули, статуэтки, картины, кораллы, монеты, газеты, окурки, ботинки, перья, ремешки от часов и часы, рюмки, веревки, щипцы, цепи, маятники...
– Подкова коня, убитого вместе с императором Александром Вторым. Вон как боковина стесана. Это когда конь в агонии бился, о мостовую копытом колотил... Да... А вот тут у нас кое-что посовременней...
Оленин взял легко узнаваемый что на вид, что на ощупь кругляш.
– Знак «Мерседеса» с машины, в которой взорвали бандита Сильвестра. Тоже история... Так... Бомба. Одна из неразорвавшихся бомб Каляева. Надо поосторожней с нею. А то мы с тобой, Маркиз, вслед за Сильвестром отправимся.
Он осторожно задвинул бомбу вглубь полки, погладил напоследок, будто кота: мол, спи, спи.
– Пивная бутылка, из которой пил сам Эдуард Багрицкий! А внутри, Маркиз, смотри, кусочек рачьей клешни. Хе-хе. Вот ведь вещь! «По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду...» Кстати...
Оленин направился к древнему, круглобокому, как инопланетная капсула, холодильнику «ЗиЛ» с захватанной, но все еще блестящей хромированной ручкой. Холодильник открылся тяжело, будто нехотя.
– Сопротивление бесполезно, – буркнул ему старик. – Я хоть и постарше буду, но с тобой еще справлюсь.
Сверху послышались тяжелые шаги, от которых вздрогнули стены и заскрипели половицы.
Оленин недовольно покосился на потолок:
– Кто ж там поселился? Динозавр какой-то... Надо бы сходить разогнать.
Откликнувшись на вибрации, вздрогнула цепь в больших, ростом с полтора Оленина, напольных часах. В давно остановленном механизме скрипнули шестеренки, маятник из потускневшей латуни пришел в движение. Стеклянная дверца, отгораживающая внутренности часов от мира людей, со скрипом отворилась.
Оленин изумленно замер возле холодильника.
– Вы это серьезно? – по-птичьи наклонив голову набок, не мигая, обратился он к часам. – Я же не заводил вас уже лет... лет... Даже и не вспомню, сколько лет не прикасался к вам. А вы, оказывается, стоите тут заведенные. Молчите просто. Затаились...
Старик вспомнил о деле, нырнул в глубины «ЗиЛа».
– Так, динозавр, значит... – послышалось оттуда его сосредоточенное бормотание. – Диплодок... Аргентинозавр... Лиоплеврадон. Хотя нет, лиоплеврадон не подходит, он водоплавающий. Тогда антарктозавр, зауропосейдон, футалонгозавр...
Из зиловских недр старик вынырнул с початой литровой бутылкой в руке, близоруко и весело оценил объем. Из кармана халата достал ребристую, похожую на шахматную ладью стопку. Выпил, крякнул с таким удовольствием, что судорога прошла через его тощее, жесткое, будто сплетенное из проволоки тело.
– Вот так! Вот так! Ах, хорошо!
Шумно втянул воздух, мотнул головой. Вернул бутылку на место, подошел к часам, остановил маятник, закрыл дверцу. Посмотрел вверх, погрозил неизвестному «динозавру» пальцем, похожим на дубовый сучок.
Опустил стопку в карман, с сожалением оглядел полки:
– Ах, Маркиз, Маркиз, какой музей мог бы из моего собрания получиться! А? Лувр, Эрмитаж и галерея Уффици. Ну да ничего, ничего...
Прошелся, любовно оглаживая свою коллекцию. Неожиданно захихикал, прислушиваясь к ощущению и потирая сухие птичьи руки:
– Похорошело! Итак...
Поднимая легкую дымку пыли, Оленин поворошил экспонаты.
– А, вот он где... Апчхи! – Он чихнул негромко и тонко, как чихают кошки и дети. – Конверт с волосами Сергея Есенина. Я уж думал, потерял его. Это когда Сергей Александрович стригся, в июле двадцать третьего года, цирюльник, поклонник его, припрятал несколько прядок.
Он осторожно открыл конверт старчески-желтого цвета, заглянул внутрь, тронул кончиком пальца белесые локоны.
– Потом они еще каким-то образом к Мейерхольду попали. А он же всю жизнь ревновал свою жену, Зинаиду Райх, к Есенину... Чудом не сжег. Чудом...
Оленин сдвинул брови, воздел руку к потолку.
Ох, как устал и как болит нога!..
Ржет дорога в жуткое пространство.
Ты ли, ты ли, разбойный Чаган,
Приют дикарей и оборванцев?..–
продекламировал он в стиле актеров старой школы, глядя в сумрак в дальнем углу.
Голос его окреп, наполнил пространство, будто кто-то надул здесь огромный воздушный шар, разом вытеснивший все постороннее.
...Мне нравится степей твоих медь
И пропахшая солью почва.
Луна, как желтый медведь,
В мокрой траве ворочается...
С сожалением, как расставался со всем, что ему нравилось, он вернул конверт на место. И тут же ухватился за огромную темную массу.
– А, вот вещь! Кусок первого занавеса
МХАТа...
Оленин завернулся в тяжелую, будто сотканную из камня, материю, выдвинул вперед острый подбородок. Отыскал в беспорядке на столе маленькое круглое зеркальце, попытался оглядеть себя.
– О кроха, ты не в силах отразить величие титана!.. – продекламировал старик, указуя перстом на кругляш в своей ладони.
Он подошел к напольным часам. В стекле, за которым в бархатном полумраке виднелись гири, цепочки и неподвижный маятник, отразилась его фигура. Оленин сделал суровое лицо. Не обращая внимания на крупные, прогрызенные молью дыры в занавесе, покрутился перед стеклом, повернулся одним боком, другим, остался доволен увиденным.
– Маркиз, кот-мой-кот, похож я на патриция? – осведомился он. И, не дождавшись ответа, заключил: – Больше, чем патриций. Похож!.. О, где ты, Брут? Где бродишь, что злоумышляешь? – спросил он часы.
Из дыр в ткани выглядывал старый, некогда шитый золотой нитью, а теперь затертый до непроницаемой серости халат. Складки занавеса качались тяжело и солидно, будто все еще помнили роль, что была отведена им в иной, теперь уже навсегда утраченной жизни.
Оленин поглядел на себя, на занавес, снова на себя, снова на занавес.
– Мы словно созданы друг для друга, – сказал он, погладив древнюю ткань.
Взгляд его упал на узкое окно под потолком, из которого, разбиваемый ногами прохожих, лился по-осеннему яркий солнечный свет.
– Ох ты! – спохватился он. – Часов девять уже, не меньше. Пора, пора...
Глядя в зеркало, Оленин царственным жестом, словно стотысячную шубу, скинул занавес с плеча и снова остался доволен собой. Поднял и скинул его снова. Потом еще раз и еще. Потом спохватился и, будто актер, вышедший из образа, позабыл разом и суровость в уголках глаз, и величественную осанку и взялся за стоящий на столе телефон.
Снял трубку, посмотрел недоуменно вокруг:
– Какая дрянь стянула записную книжку?
Поднес трубку к уху.
– И гудка нет! – Огляделся гневно, словно ища, кого бы разорвать в клочья, но спохватился: – Это ж не тот аппарат! Нет, Маркиз, ты видел эту клоунаду? Хе-хе... Не тот телефон. Это телефон Микояна. В Кремле стоял. Видишь, тут и диска-то нет. Герб есть, а диска нет.
Оленин обошел стол, тоже заваленный хламом. Среди беспорядка отыскался другой аппарат, как и положено, с дырчатым, будто сделанным из сыра маасдам, диском. Осторожно, с недоверием поднес трубку к уху, услышал пищание. Тронул лежащую рядом записную книжку с крошечным, едва помещающимся в пальцах огрызком карандаша.
– Так на чем мы, стало быть, остановились? Ага... – бормотал он, вращая разболтанный механизм. – По порядку. Потому что порядок прежде всего. Орднунг юбер аллес!.. Алло! – закричал он, услышав ответ. – Ленчика можно к телефону? Оленина. Нет такого? А Вареньку? Тоже Оленину. Нету? Что, и не было никогда? Кто-кто... Дети это мои. Жаль. Ну, вам-то, понятно, не жаль...
Оленин нажал на рычаг и принялся снова крутить диск.
Нагревая истертый линолеум, солнечное пятно проделало путь почти в половину комнаты, когда старик медленно опустил трубку на аппарат и записал в блокнот последний набранный номер.
– Ладно, Маркиз, хватит на сегодня. Кстати, ты где? Кс-кс.
Шаркая тапочками, старик прошел к холодильнику, достал пакет молока, поболтал.
– Марки-и-из! Кс-кс-кс. Слышишь, нет? Кс-кс-кс. Тебе говорю, хитрое животное!
Сощурился, вгляделся в завалы на полках.
– Да ты неголодный, что ли? Все спишь. Вы, коты, любите поспать. А мне, Маркиз, сегодня опять дети и Маша снились. Да так ясно я их видел. Вот прямо как тебя.
Он огляделся.
– Кс-кс-кс! Не объявился еще? Ну, спи, спи. Все проспишь. По полгода спать готов, как медведь...
Ах ты, кот, ты мой кот,
Расчудесный ты мой кот.
Ты почто, мой кот, молчишь,
Где-то спрятавшись, сидишь? –
пропел Оленин на мотив «Ах ты, сад, ты мой сад».
Склонился над блюдцем возле стола, налил молока. Рядом с блюдцем лежал пучок высохшей травы. Старик собрал былинки, выбросил в мусорное ведро.
– ...И ведь всегда ты такой был. Еще когда я тебя щенком на Арбате подобрал, ты уже такой был. Сунул тебя за пазуху, ты тут же и уснул... Так вот, дети мне снились. С Машей. В яблоневом саду. При чем тут яблоневый сад? Я и яблоки-то не люблю. И не любил никогда...
Его монолог оборвал звонок телефона. Старик отпил из пакета, запрокинув голову, побулькал молоком и только после этого взял трубку.
– Ну? – сказал резким неприятным голосом. – Что надо? Какая реновация? Что это еще за черт такой, реновация ваша? Какой капитальный ремонт? А я тут при чем? Вам надо, вы и ремонтируйте. Или вы хотите, чтобы я дом отремонтировал? Нет? И на том спасибо. Что? Съезжать? Что?! К чертям собачьим! К свинячьим! И слушать не хочу!
Он бросил трубку, но телефон тут же снова разразился трескотней.
– Алло. Кто это? Кто? Опять вы? Ну... И что... Двухкомнатную в Теплом Стане дадите? Ну да. Сейчас кота одену и в этот ваш Теплый Стан побегу. Прям босиком. Как олень.
Оленин бросил трубку и посмотрел на нее с торжеством, как гладиатор на поверженного соперника.
– Слышал, Маркиз, как я ее отбрил? Ваш дом, говорит, подлежит капитальному ремонту, переезжайте в Теплый Стан. Насовсем переезжайте! Сейчас! Не на того напали. Знаю я эти фокусы. Меня в клетушку на окраине забросят, а мою квартиру отремонтируют и продадут за миллионы! Ишь! В зеркале дураков искать будете, иуды. Маркиз, ты был в Теплом Стане? Хотя куда тебе. Ты и за дверь-то всего один раз в жизни выходил. Я вот тоже не был. И я сомневаюсь. Да, сомневаюсь!
Он потряс в воздухе пальцем.
– Может, и нет никакого Теплого Стана на самом деле. Так, один звук. Как Атлантида. Звук есть, а земли нет. Может такое быть? Может. Не на того, повторяю, напали. Развелось вас, чертей, и названиваете, названиваете, людям жизнь портите. Передушил бы, ей-богу. Вот так взял бы и передушил.
Телефон зазвонил снова.
– Ах ты ж, чертова машина! Опять они. Ну, я не знаю, что сделаю... Удушу! Ясно? – закричал он в трубку, давая «петуха». – Вот так возьму и удушу! Своими собственными руками. Еще раз позвоните – найду и удушу! Все!.. А? – Он смешался, замер, пытаясь начать соображать. – Кто? Какой ботинок? Что за чушь? Ботинок Хлебникова? Из Харькова? Ну, приносите. Мне надо взглянуть. Я человек серьезный. Антиквар в третьем поколении, меня не проведешь. Вы знаете, где я живу? Отлично. Но учтите, если принесете какое-нибудь барахло, выгоню веником, как мышь. Я не могу тратить время на ерунду. Всего хорошего.
Он достал из кармана рюмку. Понюхал, перевернул над разинутым ртом, из рюмки упала одинокая капля. Оленин долго шевелил губами и языком, будто пережевывал эту кроху. Прошелся в раздумьях по дому.
– Слыхал, Маркиз? Ботинок Хлебникова из Харькова! Это тебе не какой-нибудь хлам. Это реликвия. Великолепно. Хе-хе. Ну-ну, пусть несет. Я такие вещи сразу чувствую. По ним ток идет. Беру в руки и сразу понимаю: вот она, находка. У меня нюх. Инстинкт. Хе-хе. В своем деле я зверь, – с довольством заключил он.
Оленин еще некоторое время расхаживал по дому, размышлял то вслух, то про себя, жестикулировал. От этих занятий его оторвал звонок в дверь. Оленин подошел, чувствуя себя хозяином положения, неприлично долго глядел в глазок.
– Ну? – наконец спросил он громким неприятным голосом.
– Это мадам Жукова, – раздался приглушенный дверью голос. – Помните, я оставляла в заклад фуражку своего деда? Унтер-офицерскую фуражку маршала Жукова.
Оленин задумался.
– Ждите, – наконец буркнул он, направляясь к столу. – Какая еще мадам маршала Жукова? – бормотал на ходу, скребя щетинистый, как наждак, подбородок. – Откуда на мою голову? Да еще в фуражке...
Из развалов на столе он извлек большую пыльную книгу с кожаным корешком, принялся листать, читая и шевеля губами. Не находя подтверждения словам внезапной визитерши, пожимал плечами, бесшумно негодовал.
– Товарищ Оленин! – послышалось из-за двери.
– Имейте терпение! – крикнул Оленин, продолжая читать. – Ага, вот... Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год. Фуражка... м-м-м... унтер-офицера Жукова. Получено от Жуковой... Под залог... Под залог... Ага... Мурмурста рублей. А, вспомнил. Долго ж ты шла, калоша старая.
Он закрыл книгу, хлопнув ею так, что комнату заволокло пылью, словно туманом.
– Да, я помню вас, – сказал, остановившись перед дверью.
По пути он успел снова набросить на себя кусок занавеса.
– Я никогда и ничего не забываю.
– Это замечательно, – повеселевшим голосом отозвалась мадам Жукова. – Я хотела бы ее забрать. Фуражку.
Оленин беззвучно размахивал руками от негодования, не зная, как еще выразить чувства.
– Товарищ Оленин? Вы здесь?
Он нехотя открыл дверь, но цепочку не снял.
– Да. Что вы хотели?
– Выкупить фуражку, – повторила мадам Жукова с легким раздражением. – Я деньги принесла.
– Прямо сейчас хотите выкупить?
– Конечно!
– И что, всю сумму принесли?
– Всю до копейки.
– С процентами?
– Ну естественно.
– А продать? Продать не надумали?
– Такое не продают, – с пафосом ответила мадам.
Оленин, исчерпав все возможности увильнуть от очной встречи с Жуковой, неохотно снял цепочку:
– Входите. Только не наследите тут. У меня чисто.
В сумрачные чертоги одинокого гордеца вошла строго, но бедно одетая женщина. По виду можно было предположить, что она ровесница Оленина. Одежда ее была темных тонов, на голове шляпка с вуалью, в которой просвечивала дырочка с рубль размером. Спину она держала прямо, и по всему было ясно, что согнуть эту женщину при всей ее хрупкости не так-то просто.
В руке мадам Жуковой светился, словно фонарик, яркий тугой помидор, который она несла прямо перед собой.
– Что это у вас? – кивнул Оленин на овощ, закрывая дверь на ключ и пряча его в карман.
Мадам Жукова с некоторым изумлением посмотрела на свою руку с помидором, словно только что ее увидела, но тут же спохватилась:
– Ах, это... Я получила пенсию, зашла на рынок. Вот купила помидор. Очень красивый.
– Один помидор?
– Да, и что? – с вызовом спросила дама.
– Обычно помидоры продают, хм, килограммами.
– Знаете, молодой человек, размер моей пенсии – это мое личное дело. А вы что это в хламиде? Сегодня праздник? Я что-то пропустила?
– В хламиде... – фыркнул Оленин. – Надо ж такое сказать... Это, матушка, не хламида. Это памятник эпохи!
– Что ж это ваш памятник моль-то так побила? – едко заметила она.
– Моль – птица вредная. Грызет даже памятники. Стойте здесь, – строго указал он место у стола. – Никуда не ходите. – И потом проворчал себе под нос: – Странная какая-то. Еще кота мне напугает...
Демонстративно медленно, явно испытывая терпение визитерши, Оленин прошелся вдоль полок. То и дело останавливался, перебирал свои веточки, пробки и стекляшки, будто совсем забыв о присутствии постороннего человека. Мадам держалась как сталь. Наконец собственный спектакль утомил антиквара и он в самом деле озаботился поисками.
– Где же она...
Вскоре его цепкие лапки выудили из развалов аккуратно закутанную в ткань фуражку и положили ее на стол.
Мадам Жукова, решив ответить старику «любезностью на любезность», вдруг словно потеряла интерес к происходящему и принялась рассматривать квартиру старого собирателя редкостей. Увидела портреты на стене.
– А это кто у вас?
– Сволочи! – мельком проследив направление ее взгляда, ответил Оленин.
– Какие еще сволочи?
– Детки мои, вот кто! Мерзавцы, каких свет не видывал.
– Странные какие-то портреты, – усомнилась наследница маршала. – На вырезки из «Огонька» похожи.
– Сама ты на вырезку из «Огонька» похожа, – тихо, но так, чтобы женщина услышала, произнес старик. И добавил уже громче: – Подойдите сюда.
– Прекратите командовать, в конце концов! Мы не в казарме.
Прорезавшийся в ее голосе гнев порадовал желчную натуру старика, и он позволил себе слегка улыбнуться.
– В казарме, не в казарме... Мы у меня дома! Давайте деньги.
Он взял купюры. Шевеля губами, начал счет, время от времени рассматривая банкноты на просвет.
Гостья тем временем повернулась к часам, вгляделась в отражение в стекле. Жестом, не лишенным кокетства, поправила выбившуюся из-под шляпки прядку крашеных волос.
– Эта мятая совсем. Потертая какая-то... Это вообще не пойми что... А эта фальшивая!
– Как вы смеете! – вспыхнула, оборачиваясь, мадам Жукова.
– А, нет-нет, – куражась, смилостивился Оленин. – Похоже, все-таки настоящая. Все верно: двести рублей долга, да еще четырнадцать процентами с восемьдесят четвертого года набежало.
Он положил деньги в тот же карман, где была припрятана рюмка, похлопал сверху, будто подтверждая надежность места.
– Будем считать, в расчете. Вот здесь распишитесь.
Он указал пальцем строку в разлинованной, густо исписанной амбарной книге.
– Что вы пишете? Какая еще мадам Багратион? Вы в своем уме? Да, зачеркивайте. Вот так. Порядок.
С чувством захлопнув книгу, Оленин чуть замялся, держа в руках закутанный в тряпку головной убор великого маршала.
– Мадам Багра... Жукова, хорошо, вы не хотите продать мне эту фуражку. Но отчего же вы ее в музей не отдадите?
Посетительница протянула руку, глядя в глаза старику:
– Знаете, я пыталась. Но, в отличие от вас, ни один музейщик не поверил, что эта фуражка принадлежала моему деду маршалу Жукову.
Оленин с неподдельной горечью развел руками:
– Мир полон идиотов, мадам. Знаете, ко мне однажды грабители залезли. Меня дома не было, кот на хозяйстве оставался. Так вот, они влезли, прослышали, наверное, что я антиквар, думали, у меня тут какие-нибудь короны, скипетры, брошки, бриллианты...
Оленин мелко-мелко захохотал, прикрывая рот ладонью.
– Перевернули, подлецы, все вверх дном и ничего не взяли! Ни единого гвоздя! Им и в голову не могло прийти, что тут вещи поценнее корон и бриллиантов хранятся! Ну не идиоты ли? Идиоты. Но это, как видите, бывает даже к счастью. А то вынесли бы все подчистую. Я после этого случая железную дверь поставил. Видите, какая? – Он кивнул в сторону прихожей. – Мощь! На века! Как в бункере Сталина!..
Тут Оленин, вспомнив, что разговорился с почти незнакомым человеком, оборвал монолог.
– Впрочем, жаль, что вам уже пора уходить. Всего хорошего.
Помедлив, с сожалением отдал фуражку, проводил мадам Жукову. И, полязгав замками, закрыл тяжелую дверь. Задумчиво прошелся по комнате, вытащил из кармана стопку, не заметив, что при этом выпали полученные от гостьи деньги – мятые, потертые бумажки. Понюхал стопку, вздохнул, постучал зубами о стеклянный край.
– Вот так, Маркизушка. Вот так... И ничего не поделаешь. А ведь я уверен, тысячу раз уверен, что это настоящая фуражка. И только этим имбецилам в музеях ничего не докажешь.
Он остановился, изогнулся крючком. И голосом противным, будто скрип пенопласта по стеклу, каким, по его мнению, разговаривают имбецилы, произнес:
– «Нет денег на экспертизу. Вероятность одна на десять миллионов». – Разогнулся и громогласно выпалил: – Это вероятность, что у вас мозги есть, – одна на десять миллионов! Мне достаточно было в руки ее взять, и никакой экспертизы не надо! – Он встал на цыпочки и ткнул пальцем сверху вниз. – Она ведь дрожит прямо, неужели ж эти остолопы не чувствуют? Ничего, пусть. Пусть считают меня сумасшедшим! Пусть за спиной шепчутся. В кулачок прыскают. Идиоты. Тупицы. Сборище пыльных ослов. Время покажет, кто прав! Дети разберутся. Из моего собрания такой музей получится! Главное ведь, Маркиз, что все здесь подлинное. Все, до последней соринки. Ручаюсь! Голову свою могу поставить! Было б у меня три головы – я бы все три, ни секунды не сомневаясь, поставил.
Он скрежетнул зубами. Желваки на скулах проступили – твердые, как голыши.
– Только б не умереть раньше срока. А то ведь выкинут все на помойку, не дождавшись, пока дети приедут. Тут ведь столько всего!
Он прошелся вдоль полок, раскинул руки, будто пытаясь обнять все разом.
– Вот... Ворот кольчуги Даниила Галицкого, манжета Булгакова, осколок ножа гильотины Марии-Антуанетты, карандаш Лжедмитрия первого, песок Вавилона, суглинок Владимира... А это что у меня? Забыл... Нет, помню! Камешек с могилы Гомера.
Он тронул его осторожно, будто новорожденного котенка, прижался щекой.
– Живулька какая!
Двинулся дальше.
– Кусочек одежды Ганди... Обрывок струны гитары Высоцкого...
Он долго, будто впав в транс, бродил по квартире, бормотал, вызывая в воображении тени людей и событий ушедших лет. Из этой медитации Оленина вырвал звонок, заверещавший у входной двери. Вернувшись в реальность, старик некоторое время непонимающе хлопал глазами, потом ощупал свое костлявое тело, словно желая убедиться, что он вернулся сюда полностью. Звонок продолжал бесноваться, и Оленин поспешил на его зов, опрокинув по дороге блюдце с молоком для кота и не заметив этого. У двери он остановился, пригладил волосы, оправил одежду и лишь после этого приник к глазку.
– Ну? – с вызовом спросил.
В ответ послышалось невнятное бормотание.
– Что? Ах, ботинок Хлебникова... – каким-то сверхъестественным образом разобрал он. – Ну, входи, входи, ботинок Хлебникова.
Он открыл дверь и впустил маленького человечка, почти карлика. Человечек был помят и выглядел больным: глаза его за стеклами очков краснели даже в полумраке прихожей, голос был хрипл и крупнозернист, руки и тело подрагивали. Гость шумно вздохнул, и движение воздуха рассказало Оленину о причинах нездоровья маленького человечка.
– Ну? – повторил Оленин, держа гостя вплотную к двери.
Тот трясущимися руками достал из целлофанового пакета с большой цифрой пять старый ботинок. Оленин, сложив по-наполеоновски руки на груди, строго и испытующе следил за его манипуляциями.
Вслед за ботинком человечек извлек из пакета книжку, с трудом справившись с тремором, открыл на заложенной закладкой странице и принялся быстро, запинаясь, читать:
– Анатолий Мариенгоф, «Роман без вранья», страница 35, второй абзац сверху. «В Харькове жил Велимир Хлебников. Решили его проведать. Очень большая квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфячка, в другом углу табурет. На табурете огрызки кожи, дратва, старая оторванная подметка, сапожная игла и шило. Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него щиблета. Он встал нам навстречу и протянул руку с щиблетой. Я, улыбаясь, пожал старую дырявую подошву. Хлебников даже не заметил».
Он остановился, поднял глаза на Оленина.
– Это она. Щиблета.
– Щиблета?
– Щиблета, – кивнул человечек, поправляя очки.
– А говорили, ботинок, – строго заметил Оленин.
– Оговорился.
– Ладно, давайте.
Оленин взял щиблету, помял, потер, обнюхал. Закрыл глаза, замер. Человечек нервно переступал с ноги на ногу, выжидал и наконец не выдержал:
– Да настоящая она! Что я, врать буду...
– Пс! – цыкнул на него старик.
– Ой, мамочки... – тихо, с глубоким страданием в голосе произнес маленький гость.
– Еще слово – и выгоню, – произнес, не открывая глаз, Оленин.
Все замерло. В тишине человечек беззвучно переминался, поднес ладонь к лицу, помассировал глаза, виски.
И тут Оленин глухим замогильным голосом принялся говорить:
Россия забыла напитки,
В них вечности было вино,
И в первом разобранном свитке
Восчла роковое письмо.
Ты свитку внимала немливо,
Как взрослым внимает дитя,
И подлая тайная сила
Тебе наблюдала хотя.
Человечек застыл, глядя в недоумении на Оленина, оглянулся по сторонам, словно в поисках того, к кому обращены речи старика.
Оленин открыл глаза.
– Прекрасно. Сколько вы хотите за нее? – сухо спросил он.
Человечек пошевелил губами, набираясь храбрости и сил, и выпалил:
– Пятнадцать тыч... – Концовка фразы вышла скомканной, и он поправился: – Тысяч!
Оленин сурово посмотрел на гостя.
– А вы знаете, что Хлебников видел вещи, как они есть? – внезапно спросил он. – Знаете?
Стоящий перед ним человечек моргнул за стеклами очков и ничего не ответил.
– Вещи ведь совсем не те, какими кажутся! – Оленин отвернулся и принялся говорить стоящей напротив него стене: – Вещи – кривляки, вещи – обезьяны. Вечно корчат из себя не пойми кого и стараются сойти за нечто другое. Видеть предметы теми, кто они есть на самом деле, редкая способность, и у Хлебникова она была. Но тут возникает другая проблема. Не все, что видишь и знаешь, можно выразить словами. Отсюда и весь этот ломаный хлебниковский размер, дерганые рифмы, рубленые и словно бы разрушенные и неправильно собранные словесные конструкции. Нельзя передать вещи, недоступные пониманию человека, при помощи обычного человеческого языка. Впрочем, это не только к Хлебникову относится. Хлебников – поэт не человеческий и потому не гениальный. Гениальный поэт – тот, кто переводит с нечеловеческого на человеческий без потери смысла... Хлебников не был гением, слишком многое терял при переводе. Был слишком «не человеком». Писал переводы с языка травы, каменного угля, солончака, степи и сам был скорее травой, каменным углем, солончаком, степью, нежели человеком... Помните, «степь отпоет»? Смешной случай... – Оленин хихикнул. – Lost in translation. Утеряно при переводе.
Старик засмеялся, радуясь, что оформил свою мысль в столь удачную словесную форму. А потом как ни в чем не бывало повернулся к человечку:
– Щиблета ваша хороша. В ней Хлебников. Впрочем, я начинаю говорить как Хлебников.
– Мне все равно, – сказал человечек. – Мне очень нужны деньги. Кажется, если я не выпью, то могу умереть.
– Да мне, собственно, тоже все равно. Умирайте сколько угодно. Только щиблету оставьте. Кстати, она у вас откуда?
Человек медленно открыл и закрыл глаза.
– Можно рюмку водки?
– Нет. Откуда ботинок?
Человечек смирил себя и произнес:
– Я специалист по Хлебникову. Еще с советских времен. Советская власть не любила Хлебникова, хотя он советскую власть любил.
– Кстати, знаете, почему не любила?
– Он был шире и дальше любой власти. Ни одна власть на земле не смогла бы полюбить Хлебникова.
– Советская власть хотела объединить и горца-чеченца, и лесника-карела, и степняка-бурята, и рабочего из Москвы, и еврея-ученого из Питера. Ей нужны были простые и ясные, подходящие каждому смыслы. Хлебников же, как любой стоящий поэт, смыслы создавал и множил. Власть никогда не поспевает за множащимися смыслами. Маяковский на короткий срок смог обуздать себя и, возможно, именно оттого и умер. Хлебников же был человеком, множащим смыслы бесконечно, поскольку, как я уже сказал, более родственен зверям, ветрам и птицам и видел мир с таких ракурсов, с каких человеку не увидеть его никогда. Советы строили государство, основанное на ясности слова. И слово это должно было быть понятным и чистым, как кристалл соли. И все, кто, как им казалось, могли замутить этот кристалл, должны были скрыться.
В комнату вкрадчиво проник рассвет, тонкими пальцами вора-карманника коснулся высоких, от пола до потолка, полок, заваленных темной, плохо различимой в сумраке и, наверное, оттого кажущейся живой массой.
Оленин, мучимый бессонницей, в полной темноте ходил по квартире, трогал вещи на полках. Свою квартиру, свой полуподвал, что спрятался в одном из старинных домов Сивцева Вражка, идущего, как известно всякому москвичу, несколько параллельно старому Арбату, Оленин знал лучше, чем руку или любую другую часть тела. И проистекал этот факт из того, что и квартира, и ее содержимое интересовали его куда больше собственного тела. Ему не нужно было света, чтобы понять, к чему он прикасается. Руки его легко, словно ночные насекомые горящей лампы, касались экспонатов и тут же отлетали прочь. Обычно резкий и неприятный голос старика звучал нежно и умиротворенно.
– Значок «Активист ОСОАВИАХИМ СССР». Чкалов его носил. Летчик от бога... Обломок расчески Керенского...
Старик понюхал целлулоидный обломок, когда-то, возможно, и вправду бывший расческой, по-старчески дрябло закашлялся.
– Кхе. Даже и пахнет-то неприятно. Так себе человек. Ни два ни полтора... Поплавок удочки Пришвина. О, какой красавец!
Оленин взял поплавок, несколько раз дернул рукой, изображая поклевку, дребезжаще засмеялся.
– Перчатка Муссолини... Мягкая. Умели ведь раньше делать. А вот... Капсула с пеплом детей Освенцима.
Старик замер, прислушиваясь, давно забытым движением неловко покачал капсулу на руках, будто баюкал младенца.
– Вот они, маленькие. Русачки, украинчики, белорусы, полячки, евреи... Все тут. И никто ни с кем не спорит, не ругается... Ни кацапом не зовет, ни жидом, ни хохлом...
Рассвело. Из темноты проступила и выкристаллизовалась лежащая на полках невообразимая мешанина: кости, телефоны, черепа, черепки, пишущие машинки, холодное и огнестрельное оружие, ветки вереска и багульника, бутылки, кнопки, тряпки, камешки, бесформенные куски непонятно чего, колышки, рогульки, шляпы, кепки, брелки, сережки и запонки без пар, стеклышки от витражей, секстант, компас, гильзы, пули, статуэтки, картины, кораллы, монеты, газеты, окурки, ботинки, перья, ремешки от часов и часы, рюмки, веревки, щипцы, цепи, маятники...
– Подкова коня, убитого вместе с императором Александром Вторым. Вон как боковина стесана. Это когда конь в агонии бился, о мостовую копытом колотил... Да... А вот тут у нас кое-что посовременней...
Оленин взял легко узнаваемый что на вид, что на ощупь кругляш.
– Знак «Мерседеса» с машины, в которой взорвали бандита Сильвестра. Тоже история... Так... Бомба. Одна из неразорвавшихся бомб Каляева. Надо поосторожней с нею. А то мы с тобой, Маркиз, вслед за Сильвестром отправимся.
Он осторожно задвинул бомбу вглубь полки, погладил напоследок, будто кота: мол, спи, спи.
– Пивная бутылка, из которой пил сам Эдуард Багрицкий! А внутри, Маркиз, смотри, кусочек рачьей клешни. Хе-хе. Вот ведь вещь! «По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду...» Кстати...
Оленин направился к древнему, круглобокому, как инопланетная капсула, холодильнику «ЗиЛ» с захватанной, но все еще блестящей хромированной ручкой. Холодильник открылся тяжело, будто нехотя.
– Сопротивление бесполезно, – буркнул ему старик. – Я хоть и постарше буду, но с тобой еще справлюсь.
Сверху послышались тяжелые шаги, от которых вздрогнули стены и заскрипели половицы.
Оленин недовольно покосился на потолок:
– Кто ж там поселился? Динозавр какой-то... Надо бы сходить разогнать.
Откликнувшись на вибрации, вздрогнула цепь в больших, ростом с полтора Оленина, напольных часах. В давно остановленном механизме скрипнули шестеренки, маятник из потускневшей латуни пришел в движение. Стеклянная дверца, отгораживающая внутренности часов от мира людей, со скрипом отворилась.
Оленин изумленно замер возле холодильника.
– Вы это серьезно? – по-птичьи наклонив голову набок, не мигая, обратился он к часам. – Я же не заводил вас уже лет... лет... Даже и не вспомню, сколько лет не прикасался к вам. А вы, оказывается, стоите тут заведенные. Молчите просто. Затаились...
Старик вспомнил о деле, нырнул в глубины «ЗиЛа».
– Так, динозавр, значит... – послышалось оттуда его сосредоточенное бормотание. – Диплодок... Аргентинозавр... Лиоплеврадон. Хотя нет, лиоплеврадон не подходит, он водоплавающий. Тогда антарктозавр, зауропосейдон, футалонгозавр...
Из зиловских недр старик вынырнул с початой литровой бутылкой в руке, близоруко и весело оценил объем. Из кармана халата достал ребристую, похожую на шахматную ладью стопку. Выпил, крякнул с таким удовольствием, что судорога прошла через его тощее, жесткое, будто сплетенное из проволоки тело.
– Вот так! Вот так! Ах, хорошо!
Шумно втянул воздух, мотнул головой. Вернул бутылку на место, подошел к часам, остановил маятник, закрыл дверцу. Посмотрел вверх, погрозил неизвестному «динозавру» пальцем, похожим на дубовый сучок.
Опустил стопку в карман, с сожалением оглядел полки:
– Ах, Маркиз, Маркиз, какой музей мог бы из моего собрания получиться! А? Лувр, Эрмитаж и галерея Уффици. Ну да ничего, ничего...
Прошелся, любовно оглаживая свою коллекцию. Неожиданно захихикал, прислушиваясь к ощущению и потирая сухие птичьи руки:
– Похорошело! Итак...
Поднимая легкую дымку пыли, Оленин поворошил экспонаты.
– А, вот он где... Апчхи! – Он чихнул негромко и тонко, как чихают кошки и дети. – Конверт с волосами Сергея Есенина. Я уж думал, потерял его. Это когда Сергей Александрович стригся, в июле двадцать третьего года, цирюльник, поклонник его, припрятал несколько прядок.
Он осторожно открыл конверт старчески-желтого цвета, заглянул внутрь, тронул кончиком пальца белесые локоны.
– Потом они еще каким-то образом к Мейерхольду попали. А он же всю жизнь ревновал свою жену, Зинаиду Райх, к Есенину... Чудом не сжег. Чудом...
Оленин сдвинул брови, воздел руку к потолку.
Ох, как устал и как болит нога!..
Ржет дорога в жуткое пространство.
Ты ли, ты ли, разбойный Чаган,
Приют дикарей и оборванцев?..–
продекламировал он в стиле актеров старой школы, глядя в сумрак в дальнем углу.
Голос его окреп, наполнил пространство, будто кто-то надул здесь огромный воздушный шар, разом вытеснивший все постороннее.
...Мне нравится степей твоих медь
И пропахшая солью почва.
Луна, как желтый медведь,
В мокрой траве ворочается...
С сожалением, как расставался со всем, что ему нравилось, он вернул конверт на место. И тут же ухватился за огромную темную массу.
– А, вот вещь! Кусок первого занавеса
МХАТа...
Оленин завернулся в тяжелую, будто сотканную из камня, материю, выдвинул вперед острый подбородок. Отыскал в беспорядке на столе маленькое круглое зеркальце, попытался оглядеть себя.
– О кроха, ты не в силах отразить величие титана!.. – продекламировал старик, указуя перстом на кругляш в своей ладони.
Он подошел к напольным часам. В стекле, за которым в бархатном полумраке виднелись гири, цепочки и неподвижный маятник, отразилась его фигура. Оленин сделал суровое лицо. Не обращая внимания на крупные, прогрызенные молью дыры в занавесе, покрутился перед стеклом, повернулся одним боком, другим, остался доволен увиденным.
– Маркиз, кот-мой-кот, похож я на патриция? – осведомился он. И, не дождавшись ответа, заключил: – Больше, чем патриций. Похож!.. О, где ты, Брут? Где бродишь, что злоумышляешь? – спросил он часы.
Из дыр в ткани выглядывал старый, некогда шитый золотой нитью, а теперь затертый до непроницаемой серости халат. Складки занавеса качались тяжело и солидно, будто все еще помнили роль, что была отведена им в иной, теперь уже навсегда утраченной жизни.
Оленин поглядел на себя, на занавес, снова на себя, снова на занавес.
– Мы словно созданы друг для друга, – сказал он, погладив древнюю ткань.
Взгляд его упал на узкое окно под потолком, из которого, разбиваемый ногами прохожих, лился по-осеннему яркий солнечный свет.
– Ох ты! – спохватился он. – Часов девять уже, не меньше. Пора, пора...
Глядя в зеркало, Оленин царственным жестом, словно стотысячную шубу, скинул занавес с плеча и снова остался доволен собой. Поднял и скинул его снова. Потом еще раз и еще. Потом спохватился и, будто актер, вышедший из образа, позабыл разом и суровость в уголках глаз, и величественную осанку и взялся за стоящий на столе телефон.
Снял трубку, посмотрел недоуменно вокруг:
– Какая дрянь стянула записную книжку?
Поднес трубку к уху.
– И гудка нет! – Огляделся гневно, словно ища, кого бы разорвать в клочья, но спохватился: – Это ж не тот аппарат! Нет, Маркиз, ты видел эту клоунаду? Хе-хе... Не тот телефон. Это телефон Микояна. В Кремле стоял. Видишь, тут и диска-то нет. Герб есть, а диска нет.
Оленин обошел стол, тоже заваленный хламом. Среди беспорядка отыскался другой аппарат, как и положено, с дырчатым, будто сделанным из сыра маасдам, диском. Осторожно, с недоверием поднес трубку к уху, услышал пищание. Тронул лежащую рядом записную книжку с крошечным, едва помещающимся в пальцах огрызком карандаша.
– Так на чем мы, стало быть, остановились? Ага... – бормотал он, вращая разболтанный механизм. – По порядку. Потому что порядок прежде всего. Орднунг юбер аллес!.. Алло! – закричал он, услышав ответ. – Ленчика можно к телефону? Оленина. Нет такого? А Вареньку? Тоже Оленину. Нету? Что, и не было никогда? Кто-кто... Дети это мои. Жаль. Ну, вам-то, понятно, не жаль...
Оленин нажал на рычаг и принялся снова крутить диск.
Нагревая истертый линолеум, солнечное пятно проделало путь почти в половину комнаты, когда старик медленно опустил трубку на аппарат и записал в блокнот последний набранный номер.
– Ладно, Маркиз, хватит на сегодня. Кстати, ты где? Кс-кс.
Шаркая тапочками, старик прошел к холодильнику, достал пакет молока, поболтал.
– Марки-и-из! Кс-кс-кс. Слышишь, нет? Кс-кс-кс. Тебе говорю, хитрое животное!
Сощурился, вгляделся в завалы на полках.
– Да ты неголодный, что ли? Все спишь. Вы, коты, любите поспать. А мне, Маркиз, сегодня опять дети и Маша снились. Да так ясно я их видел. Вот прямо как тебя.
Он огляделся.
– Кс-кс-кс! Не объявился еще? Ну, спи, спи. Все проспишь. По полгода спать готов, как медведь...
Ах ты, кот, ты мой кот,
Расчудесный ты мой кот.
Ты почто, мой кот, молчишь,
Где-то спрятавшись, сидишь? –
пропел Оленин на мотив «Ах ты, сад, ты мой сад».
Склонился над блюдцем возле стола, налил молока. Рядом с блюдцем лежал пучок высохшей травы. Старик собрал былинки, выбросил в мусорное ведро.
– ...И ведь всегда ты такой был. Еще когда я тебя щенком на Арбате подобрал, ты уже такой был. Сунул тебя за пазуху, ты тут же и уснул... Так вот, дети мне снились. С Машей. В яблоневом саду. При чем тут яблоневый сад? Я и яблоки-то не люблю. И не любил никогда...
Его монолог оборвал звонок телефона. Старик отпил из пакета, запрокинув голову, побулькал молоком и только после этого взял трубку.
– Ну? – сказал резким неприятным голосом. – Что надо? Какая реновация? Что это еще за черт такой, реновация ваша? Какой капитальный ремонт? А я тут при чем? Вам надо, вы и ремонтируйте. Или вы хотите, чтобы я дом отремонтировал? Нет? И на том спасибо. Что? Съезжать? Что?! К чертям собачьим! К свинячьим! И слушать не хочу!
Он бросил трубку, но телефон тут же снова разразился трескотней.
– Алло. Кто это? Кто? Опять вы? Ну... И что... Двухкомнатную в Теплом Стане дадите? Ну да. Сейчас кота одену и в этот ваш Теплый Стан побегу. Прям босиком. Как олень.
Оленин бросил трубку и посмотрел на нее с торжеством, как гладиатор на поверженного соперника.
– Слышал, Маркиз, как я ее отбрил? Ваш дом, говорит, подлежит капитальному ремонту, переезжайте в Теплый Стан. Насовсем переезжайте! Сейчас! Не на того напали. Знаю я эти фокусы. Меня в клетушку на окраине забросят, а мою квартиру отремонтируют и продадут за миллионы! Ишь! В зеркале дураков искать будете, иуды. Маркиз, ты был в Теплом Стане? Хотя куда тебе. Ты и за дверь-то всего один раз в жизни выходил. Я вот тоже не был. И я сомневаюсь. Да, сомневаюсь!
Он потряс в воздухе пальцем.
– Может, и нет никакого Теплого Стана на самом деле. Так, один звук. Как Атлантида. Звук есть, а земли нет. Может такое быть? Может. Не на того, повторяю, напали. Развелось вас, чертей, и названиваете, названиваете, людям жизнь портите. Передушил бы, ей-богу. Вот так взял бы и передушил.
Телефон зазвонил снова.
– Ах ты ж, чертова машина! Опять они. Ну, я не знаю, что сделаю... Удушу! Ясно? – закричал он в трубку, давая «петуха». – Вот так возьму и удушу! Своими собственными руками. Еще раз позвоните – найду и удушу! Все!.. А? – Он смешался, замер, пытаясь начать соображать. – Кто? Какой ботинок? Что за чушь? Ботинок Хлебникова? Из Харькова? Ну, приносите. Мне надо взглянуть. Я человек серьезный. Антиквар в третьем поколении, меня не проведешь. Вы знаете, где я живу? Отлично. Но учтите, если принесете какое-нибудь барахло, выгоню веником, как мышь. Я не могу тратить время на ерунду. Всего хорошего.
Он достал из кармана рюмку. Понюхал, перевернул над разинутым ртом, из рюмки упала одинокая капля. Оленин долго шевелил губами и языком, будто пережевывал эту кроху. Прошелся в раздумьях по дому.
– Слыхал, Маркиз? Ботинок Хлебникова из Харькова! Это тебе не какой-нибудь хлам. Это реликвия. Великолепно. Хе-хе. Ну-ну, пусть несет. Я такие вещи сразу чувствую. По ним ток идет. Беру в руки и сразу понимаю: вот она, находка. У меня нюх. Инстинкт. Хе-хе. В своем деле я зверь, – с довольством заключил он.
Оленин еще некоторое время расхаживал по дому, размышлял то вслух, то про себя, жестикулировал. От этих занятий его оторвал звонок в дверь. Оленин подошел, чувствуя себя хозяином положения, неприлично долго глядел в глазок.
– Ну? – наконец спросил он громким неприятным голосом.
– Это мадам Жукова, – раздался приглушенный дверью голос. – Помните, я оставляла в заклад фуражку своего деда? Унтер-офицерскую фуражку маршала Жукова.
Оленин задумался.
– Ждите, – наконец буркнул он, направляясь к столу. – Какая еще мадам маршала Жукова? – бормотал на ходу, скребя щетинистый, как наждак, подбородок. – Откуда на мою голову? Да еще в фуражке...
Из развалов на столе он извлек большую пыльную книгу с кожаным корешком, принялся листать, читая и шевеля губами. Не находя подтверждения словам внезапной визитерши, пожимал плечами, бесшумно негодовал.
– Товарищ Оленин! – послышалось из-за двери.
– Имейте терпение! – крикнул Оленин, продолжая читать. – Ага, вот... Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год. Фуражка... м-м-м... унтер-офицера Жукова. Получено от Жуковой... Под залог... Под залог... Ага... Мурмурста рублей. А, вспомнил. Долго ж ты шла, калоша старая.
Он закрыл книгу, хлопнув ею так, что комнату заволокло пылью, словно туманом.
– Да, я помню вас, – сказал, остановившись перед дверью.
По пути он успел снова набросить на себя кусок занавеса.
– Я никогда и ничего не забываю.
– Это замечательно, – повеселевшим голосом отозвалась мадам Жукова. – Я хотела бы ее забрать. Фуражку.
Оленин беззвучно размахивал руками от негодования, не зная, как еще выразить чувства.
– Товарищ Оленин? Вы здесь?
Он нехотя открыл дверь, но цепочку не снял.
– Да. Что вы хотели?
– Выкупить фуражку, – повторила мадам Жукова с легким раздражением. – Я деньги принесла.
– Прямо сейчас хотите выкупить?
– Конечно!
– И что, всю сумму принесли?
– Всю до копейки.
– С процентами?
– Ну естественно.
– А продать? Продать не надумали?
– Такое не продают, – с пафосом ответила мадам.
Оленин, исчерпав все возможности увильнуть от очной встречи с Жуковой, неохотно снял цепочку:
– Входите. Только не наследите тут. У меня чисто.
В сумрачные чертоги одинокого гордеца вошла строго, но бедно одетая женщина. По виду можно было предположить, что она ровесница Оленина. Одежда ее была темных тонов, на голове шляпка с вуалью, в которой просвечивала дырочка с рубль размером. Спину она держала прямо, и по всему было ясно, что согнуть эту женщину при всей ее хрупкости не так-то просто.
В руке мадам Жуковой светился, словно фонарик, яркий тугой помидор, который она несла прямо перед собой.
– Что это у вас? – кивнул Оленин на овощ, закрывая дверь на ключ и пряча его в карман.
Мадам Жукова с некоторым изумлением посмотрела на свою руку с помидором, словно только что ее увидела, но тут же спохватилась:
– Ах, это... Я получила пенсию, зашла на рынок. Вот купила помидор. Очень красивый.
– Один помидор?
– Да, и что? – с вызовом спросила дама.
– Обычно помидоры продают, хм, килограммами.
– Знаете, молодой человек, размер моей пенсии – это мое личное дело. А вы что это в хламиде? Сегодня праздник? Я что-то пропустила?
– В хламиде... – фыркнул Оленин. – Надо ж такое сказать... Это, матушка, не хламида. Это памятник эпохи!
– Что ж это ваш памятник моль-то так побила? – едко заметила она.
– Моль – птица вредная. Грызет даже памятники. Стойте здесь, – строго указал он место у стола. – Никуда не ходите. – И потом проворчал себе под нос: – Странная какая-то. Еще кота мне напугает...
Демонстративно медленно, явно испытывая терпение визитерши, Оленин прошелся вдоль полок. То и дело останавливался, перебирал свои веточки, пробки и стекляшки, будто совсем забыв о присутствии постороннего человека. Мадам держалась как сталь. Наконец собственный спектакль утомил антиквара и он в самом деле озаботился поисками.
– Где же она...
Вскоре его цепкие лапки выудили из развалов аккуратно закутанную в ткань фуражку и положили ее на стол.
Мадам Жукова, решив ответить старику «любезностью на любезность», вдруг словно потеряла интерес к происходящему и принялась рассматривать квартиру старого собирателя редкостей. Увидела портреты на стене.
– А это кто у вас?
– Сволочи! – мельком проследив направление ее взгляда, ответил Оленин.
– Какие еще сволочи?
– Детки мои, вот кто! Мерзавцы, каких свет не видывал.
– Странные какие-то портреты, – усомнилась наследница маршала. – На вырезки из «Огонька» похожи.
– Сама ты на вырезку из «Огонька» похожа, – тихо, но так, чтобы женщина услышала, произнес старик. И добавил уже громче: – Подойдите сюда.
– Прекратите командовать, в конце концов! Мы не в казарме.
Прорезавшийся в ее голосе гнев порадовал желчную натуру старика, и он позволил себе слегка улыбнуться.
– В казарме, не в казарме... Мы у меня дома! Давайте деньги.
Он взял купюры. Шевеля губами, начал счет, время от времени рассматривая банкноты на просвет.
Гостья тем временем повернулась к часам, вгляделась в отражение в стекле. Жестом, не лишенным кокетства, поправила выбившуюся из-под шляпки прядку крашеных волос.
– Эта мятая совсем. Потертая какая-то... Это вообще не пойми что... А эта фальшивая!
– Как вы смеете! – вспыхнула, оборачиваясь, мадам Жукова.
– А, нет-нет, – куражась, смилостивился Оленин. – Похоже, все-таки настоящая. Все верно: двести рублей долга, да еще четырнадцать процентами с восемьдесят четвертого года набежало.
Он положил деньги в тот же карман, где была припрятана рюмка, похлопал сверху, будто подтверждая надежность места.
– Будем считать, в расчете. Вот здесь распишитесь.
Он указал пальцем строку в разлинованной, густо исписанной амбарной книге.
– Что вы пишете? Какая еще мадам Багратион? Вы в своем уме? Да, зачеркивайте. Вот так. Порядок.
С чувством захлопнув книгу, Оленин чуть замялся, держа в руках закутанный в тряпку головной убор великого маршала.
– Мадам Багра... Жукова, хорошо, вы не хотите продать мне эту фуражку. Но отчего же вы ее в музей не отдадите?
Посетительница протянула руку, глядя в глаза старику:
– Знаете, я пыталась. Но, в отличие от вас, ни один музейщик не поверил, что эта фуражка принадлежала моему деду маршалу Жукову.
Оленин с неподдельной горечью развел руками:
– Мир полон идиотов, мадам. Знаете, ко мне однажды грабители залезли. Меня дома не было, кот на хозяйстве оставался. Так вот, они влезли, прослышали, наверное, что я антиквар, думали, у меня тут какие-нибудь короны, скипетры, брошки, бриллианты...
Оленин мелко-мелко захохотал, прикрывая рот ладонью.
– Перевернули, подлецы, все вверх дном и ничего не взяли! Ни единого гвоздя! Им и в голову не могло прийти, что тут вещи поценнее корон и бриллиантов хранятся! Ну не идиоты ли? Идиоты. Но это, как видите, бывает даже к счастью. А то вынесли бы все подчистую. Я после этого случая железную дверь поставил. Видите, какая? – Он кивнул в сторону прихожей. – Мощь! На века! Как в бункере Сталина!..
Тут Оленин, вспомнив, что разговорился с почти незнакомым человеком, оборвал монолог.
– Впрочем, жаль, что вам уже пора уходить. Всего хорошего.
Помедлив, с сожалением отдал фуражку, проводил мадам Жукову. И, полязгав замками, закрыл тяжелую дверь. Задумчиво прошелся по комнате, вытащил из кармана стопку, не заметив, что при этом выпали полученные от гостьи деньги – мятые, потертые бумажки. Понюхал стопку, вздохнул, постучал зубами о стеклянный край.
– Вот так, Маркизушка. Вот так... И ничего не поделаешь. А ведь я уверен, тысячу раз уверен, что это настоящая фуражка. И только этим имбецилам в музеях ничего не докажешь.
Он остановился, изогнулся крючком. И голосом противным, будто скрип пенопласта по стеклу, каким, по его мнению, разговаривают имбецилы, произнес:
– «Нет денег на экспертизу. Вероятность одна на десять миллионов». – Разогнулся и громогласно выпалил: – Это вероятность, что у вас мозги есть, – одна на десять миллионов! Мне достаточно было в руки ее взять, и никакой экспертизы не надо! – Он встал на цыпочки и ткнул пальцем сверху вниз. – Она ведь дрожит прямо, неужели ж эти остолопы не чувствуют? Ничего, пусть. Пусть считают меня сумасшедшим! Пусть за спиной шепчутся. В кулачок прыскают. Идиоты. Тупицы. Сборище пыльных ослов. Время покажет, кто прав! Дети разберутся. Из моего собрания такой музей получится! Главное ведь, Маркиз, что все здесь подлинное. Все, до последней соринки. Ручаюсь! Голову свою могу поставить! Было б у меня три головы – я бы все три, ни секунды не сомневаясь, поставил.
Он скрежетнул зубами. Желваки на скулах проступили – твердые, как голыши.
– Только б не умереть раньше срока. А то ведь выкинут все на помойку, не дождавшись, пока дети приедут. Тут ведь столько всего!
Он прошелся вдоль полок, раскинул руки, будто пытаясь обнять все разом.
– Вот... Ворот кольчуги Даниила Галицкого, манжета Булгакова, осколок ножа гильотины Марии-Антуанетты, карандаш Лжедмитрия первого, песок Вавилона, суглинок Владимира... А это что у меня? Забыл... Нет, помню! Камешек с могилы Гомера.
Он тронул его осторожно, будто новорожденного котенка, прижался щекой.
– Живулька какая!
Двинулся дальше.
– Кусочек одежды Ганди... Обрывок струны гитары Высоцкого...
Он долго, будто впав в транс, бродил по квартире, бормотал, вызывая в воображении тени людей и событий ушедших лет. Из этой медитации Оленина вырвал звонок, заверещавший у входной двери. Вернувшись в реальность, старик некоторое время непонимающе хлопал глазами, потом ощупал свое костлявое тело, словно желая убедиться, что он вернулся сюда полностью. Звонок продолжал бесноваться, и Оленин поспешил на его зов, опрокинув по дороге блюдце с молоком для кота и не заметив этого. У двери он остановился, пригладил волосы, оправил одежду и лишь после этого приник к глазку.
– Ну? – с вызовом спросил.
В ответ послышалось невнятное бормотание.
– Что? Ах, ботинок Хлебникова... – каким-то сверхъестественным образом разобрал он. – Ну, входи, входи, ботинок Хлебникова.
Он открыл дверь и впустил маленького человечка, почти карлика. Человечек был помят и выглядел больным: глаза его за стеклами очков краснели даже в полумраке прихожей, голос был хрипл и крупнозернист, руки и тело подрагивали. Гость шумно вздохнул, и движение воздуха рассказало Оленину о причинах нездоровья маленького человечка.
– Ну? – повторил Оленин, держа гостя вплотную к двери.
Тот трясущимися руками достал из целлофанового пакета с большой цифрой пять старый ботинок. Оленин, сложив по-наполеоновски руки на груди, строго и испытующе следил за его манипуляциями.
Вслед за ботинком человечек извлек из пакета книжку, с трудом справившись с тремором, открыл на заложенной закладкой странице и принялся быстро, запинаясь, читать:
– Анатолий Мариенгоф, «Роман без вранья», страница 35, второй абзац сверху. «В Харькове жил Велимир Хлебников. Решили его проведать. Очень большая квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфячка, в другом углу табурет. На табурете огрызки кожи, дратва, старая оторванная подметка, сапожная игла и шило. Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него щиблета. Он встал нам навстречу и протянул руку с щиблетой. Я, улыбаясь, пожал старую дырявую подошву. Хлебников даже не заметил».
Он остановился, поднял глаза на Оленина.
– Это она. Щиблета.
– Щиблета?
– Щиблета, – кивнул человечек, поправляя очки.
– А говорили, ботинок, – строго заметил Оленин.
– Оговорился.
– Ладно, давайте.
Оленин взял щиблету, помял, потер, обнюхал. Закрыл глаза, замер. Человечек нервно переступал с ноги на ногу, выжидал и наконец не выдержал:
– Да настоящая она! Что я, врать буду...
– Пс! – цыкнул на него старик.
– Ой, мамочки... – тихо, с глубоким страданием в голосе произнес маленький гость.
– Еще слово – и выгоню, – произнес, не открывая глаз, Оленин.
Все замерло. В тишине человечек беззвучно переминался, поднес ладонь к лицу, помассировал глаза, виски.
И тут Оленин глухим замогильным голосом принялся говорить:
Россия забыла напитки,
В них вечности было вино,
И в первом разобранном свитке
Восчла роковое письмо.
Ты свитку внимала немливо,
Как взрослым внимает дитя,
И подлая тайная сила
Тебе наблюдала хотя.
Человечек застыл, глядя в недоумении на Оленина, оглянулся по сторонам, словно в поисках того, к кому обращены речи старика.
Оленин открыл глаза.
– Прекрасно. Сколько вы хотите за нее? – сухо спросил он.
Человечек пошевелил губами, набираясь храбрости и сил, и выпалил:
– Пятнадцать тыч... – Концовка фразы вышла скомканной, и он поправился: – Тысяч!
Оленин сурово посмотрел на гостя.
– А вы знаете, что Хлебников видел вещи, как они есть? – внезапно спросил он. – Знаете?
Стоящий перед ним человечек моргнул за стеклами очков и ничего не ответил.
– Вещи ведь совсем не те, какими кажутся! – Оленин отвернулся и принялся говорить стоящей напротив него стене: – Вещи – кривляки, вещи – обезьяны. Вечно корчат из себя не пойми кого и стараются сойти за нечто другое. Видеть предметы теми, кто они есть на самом деле, редкая способность, и у Хлебникова она была. Но тут возникает другая проблема. Не все, что видишь и знаешь, можно выразить словами. Отсюда и весь этот ломаный хлебниковский размер, дерганые рифмы, рубленые и словно бы разрушенные и неправильно собранные словесные конструкции. Нельзя передать вещи, недоступные пониманию человека, при помощи обычного человеческого языка. Впрочем, это не только к Хлебникову относится. Хлебников – поэт не человеческий и потому не гениальный. Гениальный поэт – тот, кто переводит с нечеловеческого на человеческий без потери смысла... Хлебников не был гением, слишком многое терял при переводе. Был слишком «не человеком». Писал переводы с языка травы, каменного угля, солончака, степи и сам был скорее травой, каменным углем, солончаком, степью, нежели человеком... Помните, «степь отпоет»? Смешной случай... – Оленин хихикнул. – Lost in translation. Утеряно при переводе.
Старик засмеялся, радуясь, что оформил свою мысль в столь удачную словесную форму. А потом как ни в чем не бывало повернулся к человечку:
– Щиблета ваша хороша. В ней Хлебников. Впрочем, я начинаю говорить как Хлебников.
– Мне все равно, – сказал человечек. – Мне очень нужны деньги. Кажется, если я не выпью, то могу умереть.
– Да мне, собственно, тоже все равно. Умирайте сколько угодно. Только щиблету оставьте. Кстати, она у вас откуда?
Человек медленно открыл и закрыл глаза.
– Можно рюмку водки?
– Нет. Откуда ботинок?
Человечек смирил себя и произнес:
– Я специалист по Хлебникову. Еще с советских времен. Советская власть не любила Хлебникова, хотя он советскую власть любил.
– Кстати, знаете, почему не любила?
– Он был шире и дальше любой власти. Ни одна власть на земле не смогла бы полюбить Хлебникова.
– Советская власть хотела объединить и горца-чеченца, и лесника-карела, и степняка-бурята, и рабочего из Москвы, и еврея-ученого из Питера. Ей нужны были простые и ясные, подходящие каждому смыслы. Хлебников же, как любой стоящий поэт, смыслы создавал и множил. Власть никогда не поспевает за множащимися смыслами. Маяковский на короткий срок смог обуздать себя и, возможно, именно оттого и умер. Хлебников же был человеком, множащим смыслы бесконечно, поскольку, как я уже сказал, более родственен зверям, ветрам и птицам и видел мир с таких ракурсов, с каких человеку не увидеть его никогда. Советы строили государство, основанное на ясности слова. И слово это должно было быть понятным и чистым, как кристалл соли. И все, кто, как им казалось, могли замутить этот кристалл, должны были скрыться.
| Далее
