Автор: Александр Родионов
Худосочные липы и клены вдоль Невской першпективы тлели слабыми сентябрьскими костерками на фоне деревянных расхлябанных обочин дороги. Однако же сирость растительная в растущем городе не убавила радости возвращения Бухольцу, когда он, вырванный указом сената из наседания гагаринского, прибыл в Петербург.
Куда же первым делом податься? Велено - в сенат. Но Бухольц прямиком направился на полковой двор преображенцев. И угадал в самый нужный час. Шеф полка, один из первых потешных преображенцев, Иван Иванович Бутурлин был там и беседовал в полупустой казарме с офицерами. Завидев Бухольца, обрадованно раскинул руки:
- Ну, братцы! Не тонут, не горят наши. Еще один, будто с того света, вырвался! - и обнял Ивана Дмитриевича, оставив в стороне все армейские обязательности и порядки. Офицеры наперебой поздравляли Бухольца с возвращением, а Бутурлин отыскал глазами адъютанта:
- Вели вина подать!
Бухольц не сомневался в искренности своего командира. Ведь он с генералом Бутурлиным прошел в Финляндии самые решительные бои на речке Пелкуне, у деревни Лапполя да и при мысе Гангут они были в сражении вместе. И это был тот самый закаленный шведским пленом Бутурлин, который в казематах Стокгольма не сломился. Оказавшись в плену у шведов под Нарвой, Бутурлин, Трубецкой, Вейде и три десятка русских купцов в 1703 году замыслили побег, но их раскрыли неожиданно и перевели в непроницаемый статсхауз, где о побеге и думать не приходилось. А когда переговоры об обмене пленными в 1705 году сорвались, генералов и вовсе покрепче запрятали - в замок Диссенборг. И только Полтава, только шведские потери заставили риксдаг быть сговорчивей, и в 1710 году Трубецкого поменяли на генерал-фельдмаршала Реншильда, а Бутурлина на генерала Мейерфельда. Русский резидент в Швеции, оказавшийся там еще до начала войны, князь Андрей Хилков так и помер в плену, не дождавшись размена...
...Сразу же после Гангутского сражения Бухольца отправили в Тобольск. И вот теперь он, три года не ощущавший боевого плеча однополчан, был снова среди них.
Принесли вино, и первая чарка - за здравие государя, вторая - за преображенцев дружно взметнулись над столом. Третья - за Бухольца. И только тогда Бутурлин, подперев подбородок ковшиком ладони, разрешил:
- Давай. Повествуй. Как вышел?
- Да я и сам не верил первые дни, что жив на Ямыше остался, когда достигли с калмыками аккорду. Сравнял кое-как валы - вывел оставшихся людей. На Оми крепость поставил. А как добрался до Тобольска - мне князь Гагарин сует под нос Артикул воинский - я его впервые вижу, но по Артикулу, - твердит Гагарин, - смерть, дескать, тебе через казнь будет. Думаю - там в Ямышеве смерть не достала, а вышел живой - вот она и навстречу... Вскипел я на Гагарина. Как он весь поход обустроил, как подготовил - довел до смерти две трети людей, мне данных, в поход поверстанных. Я такого худого правления, как гагаринское, и назвать для сравнения не могу...
- О Гагарине - потом, - поднял указательный палец Бутурлин. - Ты лучше подробней про Ямыш. Как в кольце калмыцком оказались?
- А что Ямыш. Степь вокруг голимая. Жилье поставил за валом крепостным - дощаники разобрали и поставили. Все бы добром в зиму пошло, да сплоховал один драгун. Не выдержал, вгорячах убил калмыка, тот пытался ружье украсть. Вот они разом и оскалились. Тыщ с пятнадцать пришло - куда из такого окружения вырвешься. Рвались они в крепость - отбили их, но ходу за кольцо никакого до самой весны. К весне я уж был в полной дисперации1 . Мрут люди! Язва моровая по землянкам пошла. И от Гагарина - ни вестей, ни людей! А ведь ему самим Петром Алексеичем дан декрет - быть на Ямыше и все обстояние дела самому подробно изведать...
- О Гагарине - потом, - еще раз поднял палец вдоль виска Бутурлин, не меняя положения.
Офицеры сообразили - Бутурлину и Бухольцу нужен разговор один на один и скорехонько нашли себе заделье, покинули застолье.
- Ну, вот. Теперь можно и про губернатора, - откинулся на спинку стула Бутурлин, скрестив руки на груди.
- Первое, Иван Иванович, - расположился к жгучему предмету своей заботы Бухольц. - Никаких полков в Тобольске, кои должно было мне принять, не оказалось. Я ахнул - как увидел то воинство! Ватага какая-то и некомплект. По всем городам окрестным бросились новиков верстать. Ладно. Наверстали. Мунштровал. Иные и ружье в первый раз в руки взяли. Второе. Крепости, как мне еще в Москве было сказано, тоже не оказалось. Полки, мне данные, надлежало привести в готовую крепость для отдыха. Оттоль и дальше следовать. Нет крепости. Это я узнал в Тобольске. Ладно. Вышли на Ямыш, поставили, валом обнести успели. Люди хворать начали. Нет ни лекарств, ни лекаря. Во всей губернии Гагарин не нашел такового для похода. И самое важное, Иван Иванович! Обманул государя Гагарин!
- В чем обман? - оживился Бутурлин и подвинулся к Бухольцу.
- Мне говорил - до Эркета полтретья месяца пути. И Петру Алексеичу тако ж отписал. А на деле - только до Тары от Тобольска я почти месяц шел, - более пяти сот верст водой. Стал на Ямыше - купцы из Бухар Малых на Тобольск мимо проходили. Я в расспросы - как да сколько дней в пути. Почти от того Эркета шли купчины. И глаза у меня на лоб, и мысли враскосяк. Три месяца шли! Только до Ямыша!
Бухольц потупился и помолчал.
- Не пойму я - какую аферу2 наметил себе Гагарин, затевая тот поход. И как ему государь наш поверил? Ход к горам - безводный. Степь скудная. Да и выйди мы из Ямыша - попередохли бы в степи... - сник подполковник.
Бутурлин молчал. Он понимал - Бухольцу сейчас важно выговориться.
- В такую огромность пустынную, Иван Иванович, две тыщи солдат - капля на сухой песок. Да и контайша не парад наш готов был принимать. Калмык в любой день, в любой час звероват - готов, как говорят казаки, и со спины напасть, и в степи пропасть. Так на какой же сукцесс3 Гагарин уповал? Вышел я из Омской крепости - одна мне радость, что я ее хоть смог поставить. И то - с полудохлым воинством моим! А в Тобольске Гагарин меня принародно, прямо на паперти церковной стал срамить и поносить... - Бухольц живо вспомнил серую хламиду на согбенном теле Меланьи Помраченной, и двух ее сыновей, погибших на Ямыше.
- Афронт, афронт4 , - бормотнул Бутурлин. - Как же князь такое себе прилюдно мог позволить, да с офицером?
- Думал я об этом, - упер взгляд в стол Бухольц. - И вот к чему вышел. В Тобольске рев стоял, когда узнали о ямышевской погибели. Мне потом рассказали. А коль я на Ямыш людей вывел, коли я при той погибели командовал, то на меня Гагарину авантажно5 было все свалить. Чтоб разнеслось по городу - моя вина на Ямыше, а князь гневается и вот-вот меня накажет. На паперти я ему ничего не ответил. После уж - в его кабинете посварились.
- Ну и напрасно, - посожалел Бутурлин.
- Да что ж мне, Иван Иванович, притакивать да поддакивать, мол, виноват я?
- Не то и не иное. Поход в сенате будут разбирать. И всю сумнительную часть экспедиции за золотом - там выявлять будут. Тебе в первую голову надо сесть и отписать - как все вышло. Подробно. С первого дня в Тобольске. Самое важное - готов ли был поход! Сейчас тебе спешить некуда - без Гагарина твое дело разбирать не будут. А я чаю - вызовут его из Тобольска скоро. Пошли разговоры приватные - из Ревизион-коллегии бумаги гагаринские от Долгорукого заберут в комиссию отдельную. Бухольц, обнадеженный своим полковым покровителем, засел за отписку по иртышским своим делам, составил ее в неделю и отнес в сенат. Там какой-то мелкий секретаришко быстро прочел ее, сунул в стол и поднял глаза на Бухольца:
- Как велят - позову.
Протолкавшись до конца года по сенатским коридорам, Бухольц понял - до его экспедиции пока что никому нет дела. А когда грянул царский розыск и пошли аресты в Петербурге, он еще острее почувствовал свою ненужность в столице. И тогда через Бутурлина выпросил у Меншикова письменное разрешение на выезд в Шлиссельбург. Старший брат Бухольца Аврам уже несколько лет комендантствовал там, и уже лет пять они не виделись.
Неспешною ездою по пустынной дороге Бухольц добрался до Шлиссельбурга в два дня. Домашние брата были рады гостю до визга, однако ж главы семейства дома не оказалось.
- Он всяк день с утра в крепости и каждодневно так, - будто бы обиженно и устало махнула рукой жена Аврама, но втайне она была довольна местом службы своего мужа - не на войне, а в крепости. Целее будет...
- Может, послать за ним, - предложил Иван Дмитриевич.
- Что ты, милок. Туда только ему да смотрителям дозволено... Иных на полверсты не подпустят.
- И все ж пусть адъютант шепнет караулу - брат приехал. А пока он сбегает к воротам, я чуток огляжусь. Место мне знакомое когда-то. Ваш Орешек, а по шкоцки - Нотебург, мы с государем на русский зуб давно попробовали. Давно - еще и Петербурга не начиналось. Ну, я пойду. Разомну кости.
По натоптанной дорожке он вышел к острию мыса, угадываемого под пологом снега. Остатки земляного вала, из-за которого русские пушки нацеливались на твердь нотебургской стены, глаз отыскал моментально. Почти натурально ощутил Бухольц ту канонаду, что гремела здесь непрерывно почти две недели и не стихала в иные дни даже и ночью.
Стоял ясный полдень, и с левобережья крепость была видна как на ладони. Серое угрюмство ее стен и угловых башен было смягчено сверкающими отсветами снега. Над крайней к Ладоге башне хорошо просматривался двуглавый орел.
...Бухольц вспомнил, как выглядела крепость в те дни, когда над этой же башней и над внутренней, имевшей шпиль повыше, развевались шведские флаги. Осажденные шведы взметнули их, подавая знак своим, засевшим на устье Невы в Ниеншанце - Нотебург в осаде! К этому времени на том и другом берегах Невы окопалась русская артиллерия, подошли полки из Пскова и Новгорода. Но глядя на заснеженную основу крепости - на остров, вбитый природой, будто клин в горловину Невы, Бухольц более остро, чем в дни осады, вспоминал иное. В морозной дымке над Ладогой воскресали картины того нечеловеческого по усилиям броска, что совершил царь со своим воинством из Архангельска.
Построенные на Беломорье лодки и яхты преображенцы, корабелы и крестьяне окрестные волокли через болотную таежную непроходимость волоком от селения Пюхча аж до Повенца онежского, а это поболе чем полторы сотни верст! И на кой черт мы волокли те яхты? - спросил себя Бухольц. - Ведь в конце концов, когда яхты не смогли на Онеге поймать попутного ветра, их пришлось бросить в Сармаксе... Злой и молчаливый царь пешим строем повел свою гвардию к Ладоге - надо было поспеть соединиться там с батальоном семеновцев и не упустить времени - Нотебург пока что имел небольшой гарнизон. Об этом сообщил поспевший к Нотебургу первым проворный Шереметев. Он торопил - как бы подмога шведам не поспела. Ниеншанц рядом... И те пешие злые версты сейчас вспоминались Бухольцу так явственно, как будто это было вчера.
Иван Дмитриевич не удержался и, выйдя на невский лед, подошел поближе к цитадели. И вблизи рассмотрел свежую каменную кладку в тех местах, где во время осады образовались пробитые русскими ядрами бреши. «Вон та - третья к Ладоге - моя! Туда рвались преображенцы», - отметил про себя Бухольц и тут же увидел, как резко распахнулась тяжелая дверца в широком полотнище главных ворот. Минуя караул, навстречу ему в распахнутой шинели бежал брат.
Они обнялись на невском льду. И две родственных души не сквозь пространство пятилетней безвестности, а теперь уже только сквозь сукно армейского мундира достучались друг до друга.
...В эти мгновенья не было на свете ни петербургской холодной настороженности, ни хруста костей на помостьях для казней в Москве, ни даже Сибири и Иртыша не было, как и не было Шлиссельбурга.
Есть же на белом свете состояние такое - родство! И радость его способна заслонить своей силой весь белый свет.
- Ну, давай, брат! Прими мое доброхотное, родством святое, поздравленье тебя с женой твоей, с чадами твоими и со всем домом! - звонко ударил бокалом о бокал Бухольц младший, когда они семейно расселись за просторным столом. Пока накрывали его, Иван Дмитрич ходил по светелке, трепал по вихрам двух малых племяшей и все говорил, говорил Авраму:
- Вот какой у тебя здесь лад получается. И служба, и семья - все в одной горсти. А меня гонит-метет судьба-планида по всему свету - ни кола ни двора. Жену из Москвы вызвать недосуг, да и закрыта теперь дорога.
- Ладно уж тебе, - успокаивал его брат. - Вот и замела тебя судьба-дорога ко мне увидеться, хоть малую малость побыть вместе. Ты кончай на судьбу горевать. Расскажи лучше - как твой поход сибирский?
- Потом, потом, - отмахивался Иван Дмитриевич.
И только после третьего тоста и опять - за дом! - Бухольц без напоминания заговорил о Сибири.
- Что - поход? Он мне добра не принес. Здесь, в Шлиссельбурге, - я брал крепость. Глянул вот только что - брешь, в которую вел нас капитан Карпов, уже и заделана добротно. Здесь - я брал. А там, в Сибири - меня брали. Калмыки зюнгорские. Здесь мы в двух тысячах на штурм шли. Оборонялось чуть более четырех сот шведов. Там - со мной поболее двух тысяч людей было, а окружило нас, зюнгорцев, тыщ пятнадцать. Тут наша взяла, хоть и лестницы штурмовые коротки оказались. Ох, как же бранился Петр Алексеич, когда увидел - лестницы до зубцов не достают на какие-то вершки-аршины. Как они нас поливали пулями с фланговых башен! Да и полоска-то земли под стенами - не развернуться! И со стены - насквозь под огнем. Кабы не поручик Меншиков со своей пятисотной командой - шишь бы нам, а не Нотебург, - ушел младший Бухольц в воспоминанья.
- Ты, Иван, лучше про Сибирь, про Сибирь давай. Здешнее дело мне известно, - подправил его брат.
- Сибирь - не Сибирь, а дело мое в сенате, - будто многоточие поставил, проговорил врастяжку Иван Дмитриевич. И вскинул голову, и улыбнулся: - Коли сенат присудит мне кару какую, ну, за то, что я калмыкам Ямышев упустил, ты в свою крепость меня возьмешь?
Брат понял - невеселые мысли Иван Дмитриевич прячет за шутку и принял игру:
- А как же! Я тебе самую толстую и крепкую башню выделю. Будешь в ней заключаться - целее целого.
- Так бы хорошо, - отвлеченно как-то и расслабленно сказал младший Бухольц. Пораздумался, глядя в окно, и вдруг спросил брата: - Давно ты в Петербурге бывал?
- Да месяц тому...
- Видел ли, да не мог не видеть - висит на площади пред Троицкой церквой комендант Бахмутских солеварен. На глаголь вздернут. За что его?
- Соль бахмутская мимо казны у него шла.
- А я, коли Ямышев сдал, тоже могу быть обвинен в том, что ямышевская соль пошла тоже мимо казны и контайше достанется. В Бахмуте - лихоимство. А у меня? Все станет понятно, как допросят в сенате губернатора Гагарина. Боюсь, он при силе еще! Послушают его. А сила - уму могила. И меня... рядом с Бахмутским... на глаголь.
- Брось-ка ты, брат, наводить здесь тьму. Бутурлин такого не допустит.
- Бутурлин? Он, как и мы с тобой, тоже из безродных. И Меншиков - тоже. Вспомни. Здесь при штурме - и я в поручиках хожу, и Данилыч - тоже бомбардир-поручик! Он теперь князь, а я?
- Ты сам себе князь. Не зря слово есть - был бы царь в голове. А родовитость?.. Ее еще утвердить бы...
- Ох, мне эта родовитость! - пьянел с досады Иван Дмитриевич. - До чего ж я ненавижу родовитость эту княжескую гагаринскую. Будто она им, эта родовитость, вишь ли, Рюрикович он - Матвей Петрович, будто родовитость седьмую пядь во лбу прибавляет. Так коли она есть у него, то почему мой поход так подготовил и обеспечил? Где она была - седьмая пядь?
- Знаешь ли, Иван, почему они, родовитые, так несвободны, а подчас на удивление в глупую сторону шаг делают?
- Почему?
- Ведь у них именье родовое. Наследное. А государь ноне так повел, что в любую минуту может лишить их того именья. У родовитых добро - страхом огорожено!
Младший Бухольц пьяно помотал головой, но это не означало несогласия:
- Ну ты и замудрил.
Аврам не приставал более с расспросами. Помолчали.
Иван Дмитрич глянул на брата мягко, ласково, открываясь душевной радостью свиданью:
- Ты-то как здесь?
- Мне что? - спокойно и без видимого довольства собой ответил Аврам. - Мне привезут - я караулю. Мне прикажут - я выпущу. Собачья должность - комендант. Не вышло из меня воина.
- А и не надо, чтоб вышло. Хватит и одного на нашу фамилию. Тебе тут покойно. Однако ж вскорости, думаю, будут у тебя хлопотные дни. Пополнением тебя одарят. Ты, чай, знаешь - какие головы в Москве поотсекали. А тем царевичевым дружебникам, каким не отсекли головы, тем на шею железный ожерелок накован.
- Да уж извещен я - покои готовлю.
- Кому?
- Бог знает, - перекрестился Аврам. - Приказано - вот и готовлю.
Иван Дмитриевич прогостил у брата почти неделю. Дни были заняты воспоминаниями детства - светлые дни. О будущем заговаривали мало.
Когда брат уходил в свою службу, младший Бухольц набрасывал на легкий мундир волчью доху и уходил за версту-другую по петербургской дороге. Снег был свеж и нетоптан. Бухольц даже свою ниточку-тропу по омертвелой дороге проложил.
В один из дней, почти уже в сумерках, брел по своей тропке Иван Дмитрич в сторону столицы, не тяготясь безмятежным безлюдьем. Тишина захолустная - даже слышно было, как изморозь на ветвях искрится - пощелкивает легонько, вдруг огласилась нарастающим гиканьем и посвистом.
По дороге неслась в мах четверка верховых:
- Поди стороной! - рявкнул один из них, поравнявшись с Бухольцем, а следующий за ним осадил коня и пропел, вертя над головой нагайкой:- Вали, вали в сторону!
Бухольц и опомниться не успел - его грудью коня стеснили за обочину. Замерев по колено в снегу, он и увидел - следом за передовыми со стороны Петербурга движется целая кавалькада конников. И впереди ее крытый черным возок. На облучке солдат, на запятках - солдат. Взвихрив залежалый снег, кавалькада скрылась за темнеющей куртиной кустарника.
Бухольц скорым шагом вернулся в дом брата.
Вечером после затяжного молчания Иван Дмитрич все же решился:
- Кого с таким решпектом6 доставили? Аврам не стал манежить брата:
- Не положено мне по службе такое разглашать - ты же знаешь. Но тебе скажу, - и он приложил палец к губам: - Евдокию привезли, Лопухину.
На следующий день Иван Дмитриевич засобирался в Петербург. Он понял: розыск в Москве близок к завершению, и царь вот-вот окажется в столице.
* * *
Тесны сенатские коридоры.
Только вошел в мазанковую хоромину - в средоточие чиновной власти Бухольц, тут же нос к носу и встретился с губернатором Сибирским. Подполковник шел к сенатским узнать - нет ли резолюции на его отписку. Гагарин - узнать, каковы будут к нему вопросы по губернии.
И того, и другого завели тотчас в канцелярию и какой-то второстепенный дьяк, даже не секретарь, стал задавать вопросы и Бухольцу, и Гагарину поочередно: «Как же так случилось, что поход на Эркет не задался? Сколько на ту неудачу денежных расходов стало? И почему боя воинству калмыцкому дано не было?..»
- Был бой! - в сердцах хлопнул себя ладонью по колену взъяренный мгновенно Бухольц. - Был бой! При самой первой атаке калмыцкой. Я ж о том в отписке указал - бился с людьми контайши двенадцать часов...
- Добился, - хмыкнул Гагарин. - Из мешков с мукой бастионы возводил.
- Не из муки! Вал насыпан был! И жилье из дощаников успели...
- Да вот разумом не успели, - ехидно изрек Гагарин. - Того не успели уразуметь, что воинским путем до Эркета ходу нету. Я на воинский ход тебе указу не давал!
Бухольц оторопел и беззвучно открыл рот и задохнулся от ярости. Он знал и всегда так думал - указ на поход воинский был при нем. Но его поразила неожиданность гагаринской наглости.
Дьяк сенатский понял, что разговор сейчас превратится в перепалку, и он ею не способен будет управлять. Он постарался пригасить бранный запал и примирительно направил к противникам торчком поставленные ладони:
- Ладно, ладно. Твоей отписки, господин подполковник, я не читал. Сенат все исследует. Это по походу. Тебе, Иван Дмитриевич, так скоро никто резолюции не даст. А у тебя, князь Матвей Петрович, разговор с сенатскими будет таков: как же золото эркецкое к тебе попало? Какие самовидцы могут подтвердить - есть ли оно, то золото, на Эркете?
- И того ради меня вызвали из Тобольска? - разыграл удивление Гагарин.
- А как же. Эркет, поди-ка, не пустяшное дело.
...Они вышли на невысокое крыльцо сената и, не глядя друг на друга, не прощаясь, разошлись: Бухольц в казарму Преображенского полка под крыло командира Бутурлина, сибирский губернатор - в свой все еще недостроенный дом под крыло жены. Иных оберегающих крыльев в эти розыскные над царевичем дни у Гагарина не было.
* * *
Костылев с Волковым вышли на обской яр напротив зародыша Белоярской крепости осенью. О новой крепости они услышали в окрестностях Бердского укрепления, тоже только что поставленного. Побоявшись заходить за рогатки крепости - мало ли как дело обернется, они вызнали у мужиков на луговых покосах что, дескать, не одиноки бердцы теперь на этом обском просторе, вон уж и Чаусский острог крепенько обустроен, а кузнечане выше по реке ставят какие-то новые стены и башни. Так у них в Бердской люди говорят.
До той беседы под свежей копной Степан с Михайлой помытарились по обскому левобережью с юргинскими людьми, на которых они вышли-таки еще в начале лета. Верно размолвилось в томском народе - бугровали юргинские мужики. Отпахав и отсеявшись на запашках своих, сбивались они в малые ватажки, набивали котомки сухарями и втихаря топор за пояс, лопату в суму, - уходили к Оби, где на просторе редколесном шарили по горизонту взглядом - курганы приглядывали. В той ватажке было человек десять юргинцев, люди все не старые, но коноводил над ними пожилой юркий мужичонка. По словам его, он уже не раз побывал в степи, и вся округа считает его знатоком старомогильного дела.
Когда выходили из тайги, Степан все любовался на горячие от цветущих жарков поляны и однажды, глядя на пылающую живым огнем низинку, не удержался:
- Смотри - что солнышко с землей вытворяет! Земля серая, грязь одна. А солнышко из этакой грязи свою радость выплавило - цвет каков! Чисто червоное золото.
- Будет тебе, елкин корень, и желто золото, - отозвался юргинский коновод. - Дойдем до бугров, вырубим черенки к лопатам и достанем желтое золото - всамделишное. А это что - жарки повянут скоро. Копец твоей радости придет. И тоже от солнышка, - хохотнул лениво юргинец.
Но лето еще не согнуло стебли жарков в когтевидные сухобылины, лето ликовало на всем раздолье, проникая теплым лучом в укромы березовых околков, дожигало в оврагах покрытый черной пылью снег.
Коновод на пути к Оби, особенно по вечерам, когда доспевала пшенная похлебка с диким луком, болтал безостановочно, давая понять - уж он-то знает, как отличать пустую насыпь от того кургана, в котором лежит лакомая добыча. Получалось - вся степь приобская ждет не дождется юргинца, когда же он придет наконец и возьмет лопатой свое злато.
- Надо нам, елкин корень, не промазать. Не соблазниться каким-нито курганишком калмацким. Там ниче, акромя медного ножа либо котелка какого, не возьмешь. Нет, я ж знаю. Надо нам на чудака попасть. Да и взять его.
- Какого такого чудака? - не понял Костылев.
- А такого, который устроен вовсе на отличку от кыргызских и калмацких насыпей. Там и маячок должен над могилой быть-стоять. Ты-то хоть ходил когда в бугры? - спросил глава ватажки Степана.
- Было такое. По Иртышу. Мы-то молодые, да с нами дед Силантий был. Знал, где копать... - ответил через пламя над костром коноводу Костылев.
- А что мне дед! Я тут, елкин корень, всем дедам дед. Как выйдем к тем местам выше по Обе, где над могилами камни, - там и разживемся.
- Откуль в степи камни-то? - недоверчиво глянул на коновода Михайла. - Тут сквозь одна глина по берегу.
- Хо! Ты впервой туто-ка? Впервой. И мест не знаешь. Вверх по Обе дней восемь-десять ходу такие камни в берегу торчат - ломом ломай, не наломаешься. Там и стоят по могилам киджиташи.
- Кто такие? Ну, киджи эти? - решил прояснить для себя, что его ждет в степи, Костылев.
- Хоть и бывал ты по Иртышу, да зелен в нашем бугровом деле, елкин корень. Киджиташи означает мужчинка-камень. А еще бывают и куртья таши. То старуха-камень. Или кыс-таш. То девичий камень. Под бабьи камни копать не след. Че там взять? Ну, бусы какие-либо, колечко медно-зеленое. А копать надо те курганцы, где мужски камни установлены. Там и конь с мужиком рядом схоронен, и сбруя на ем золотая...
- Ох, и ловко ты врешь, елкин корень, - передразнил коновода Костылев. - Врешь - прям как звезды с неба падают. Легко врешь. Враз все и узнал где-то и запомнил. Тут тебе и мужик, и бабка, и девица каменны. Прям семья целая!
- Да, елкин корень! Там-ка у камней обских береговых они все и стоят.
- А говорил - возле бора...
- Ну, бор - он и недалеко там. Речка малая тоже рядом. А ну вас. Не верите - носом ткну, как дойдем.
Степан с Михайлой между собой стали называть юргинца за его неотвязную приговорочку - Корень. И пошло - Корень сказал, Корень велел, Корень обещал. Юргинские мужики улыбались: «дома его так же кличут, тако же прозвище за ним волочится».
Когда Корень в очередной раз принялся толковать о могильных вещах, о каменных истуканах на буграх, Костылев не удержался:
- Ты будто учен кем. Язык калмацкий будто знаешь Все энти курьяташи да киджи...
- А еще есть и кичик куртьяк, - ввернул в недоумение костылевское Корень новые слова.
- Что еще за кичик?
- А эт маленькая старуха. Низенька така. Мене аршину. Бывают и богатенькие кичики. По запястьям на костях обручье золотое. Змейкой свито.
- Кто ж тебя словам тем обучил?
- Походи с мое в бугры, елкин корень, не то выучишь. Было лет семь назад. Ходили мы там по кромке бора. Там леса совсем иные, чем у нас в черни. Пихты вовсе нет. Сосна да осина. Да березняк. И совсем не такой вот разлапистый, - Корень кивнул в сторону густоветвистого околка. - А такая береза там - не толстая, ровненька. И сучков на ей только вверху метелка. Ох и добрые черенки-навильники из той березы можно ладить. С таким навильником стог поставишь, кверху глянешь - шапка упадет.
- Куда тебя пустомелю понесло! - прервал говоруна Костылев. - Ты про калмыцкие слова скажи.
- А-а... - опомнился Корень. - Ну вот - бугровали мы вдоль бора. Песок будто бы кругом. А камни на курганцах сидно стоят. Чуть подале в степь. По сажени, не вру, истуканы там стоят. Ну и наткнулись мы тогда на кыргызов. Они и не злые вовсе оказались, хоть и у каждого лук, стрел полно сбоку. И вот какое дело мне видеть тогда довелось. Подъехали они к истуканам и молятся будто. А тут и мы обнаружились да к ним и вышли. Смотрю. Намолились и давай тороки у седел своих теребить. Достали кожанку каку-то с маслом и давай то масло в рот истукану пихать. А жара стоит! У истукана по усам, по бороде, на пузо каменно масло растеплилось, течет. А кыргызцы молятся себе да молятся. Нас не тронули. И даже один из них малость наши слова знал. Не тронули они нас, да пригрозили - нельзя могилы копать! Побьют. Ну, мы знак им дали - показываем, как топором дерево рубим, мол, зимовье ставить будем, зверовать сбираемся, мол, зимой... Вот от них я и знаю - курья-таш да кызташ.
- Чудно, Корень, ты сказку разматываешь. А у нас люди ханские больно не любят бугровщиков, - вспомнил Степан байку одного из ялотуровских торговцев, услышанную во время ночевки, когда он сплавлялся по Тоболу до Троицкого мыса. - Не любят, сказывали, не только живые, но и мертвые.
- Мстят, что ль? - спросил Корень.
- Нет. В могилу не тянут. В тех местах, где-то дале Тобола, есть будто бы урочище - Царево Городище его называют. И озеро там же под курганом. Будто бы доняли бугровщики своими ломами да лопатами ханскую дочь. Она в том кургане лежала. Бугровщики стук да стук по могиле. А камни набросаны сверху плотно. И так досадили они дочке хановой, уж до кругляка над могилой дошли, рубить его готовы были. А она, дочка, не стерпела. Вылетела ночью из могилы на белых лошадях, на колеснице золотой и прямки - в озеро! Лови-доставай ту колесницу! Озеро, сказали, - дна нету. Вот и добугровались.
- Я бы той хановой дочке лопату в колесо золотое встремил. И не утопло бы золото, - азартно оживился Корень.
- Да сказка все это, - лениво потянулся Костылев.
- Сказка, да сладкая, - юргинец мечтательно раскинулся на молодой траве.
Больше месяца миновало как ушли из Томска Степан с Михайлой. Добычи никакой не было - курганы попадались, уже кем-то раскопанные давным-давно. На очередную ночевку остановились поближе к березняку, да и речушка рядом - воды черпнуть. Ватажники уже в сумерках натащили сушняку ломкого, спроворили ужин и завалились спать, кутаясь от комаров кто во что. Утром, едва солнце по листьям брызнуло глянцем, раздался вопль радостный. Кричал Корень:
- Нашел! Нашел, братцы!
Он вывернулся из-под обрывистого берега, вытянув перед собой ладонь. Так и подошел гусиным шагом с вытянутой рукой к разметавшимся вокруг костра спутникам и, сияя, выдохнул:
- Вот! Я ж говорил...
На ладони сверкнула в утреннем свете золотая пряжка.
- Где нашел? - накинулись ватажники.
- А тут. Рядом. Вон - поглядите сами. Могила там, - указал Корень в сторону реки.
Все кинулись к обрыву, осыпая в тихую воду черную жирную почву и комья рыжей глины. Столпились по бичевнику, тараща сонные непротертые глаза на обрыв. В глинистой стенке явственно виден был широкий черный столб могильной земли. Река малая, но яростная в половодье, била здесь каждую весну в середину излучины, подмывая пологий холм. Видно, в эту весну и догрызла река скат холма до того места, где была могила. Сползший к воде грунт был перемешан с гнилушками древесными, с костями конскими и человечьими.
- Эх, опоздали! - крякнул, сожалеючи, Корень. - Всего на одну весну.
- Может, покопать в берегу? - предложил кто-то из ватажников.
- Че тут копать. Нечего, - меж зубов процедил Корень. - Вон - глянь. Уж и немогильная земля видна в стенке. Эх, мать твою! - ругнулся глава ватажки и плюнул в воду. - Смыло могилу!
- Ты ж твердил - золотые могилы, они под камнями. Где он - камень твой? - глядя на обрыв, спросил Костылев.
- И камень смыло. Где-то тут должен в речке лежать. Тут вода весной дурной силы, да далеко не укатит... Ладно. Давайте лопаты. Че сползло - то и спробуем.
Перелопатили оплывшую груду могильной земли. Пусто. Грязь одна. Кости да черепки посудные.
Понуро горбясь, мужики полезли вверх, к костру. Только Корень отстал. Бугровщики уже дохлебывали варево утреннее, когда он вырос из-за холма весь взъерошенный:
- Сам бог нам тут ночевку назначил. Вчера в потемашках не огляделись даже. А тут могил этих - до злыдня! Вон чуть ниже по воде - весь пригорок в насыпях. Пупырями торчат, и видно, что некопаны.
За дело взялись жадно, выбрав по общему согласию курганчик повыше. Захрустели корни травы и тарнача, засверкали железным отблеском лопаты.
Почти к закату вскрыли три могилы. Пусто. Кто-то раньше пограбил.
Куда же первым делом податься? Велено - в сенат. Но Бухольц прямиком направился на полковой двор преображенцев. И угадал в самый нужный час. Шеф полка, один из первых потешных преображенцев, Иван Иванович Бутурлин был там и беседовал в полупустой казарме с офицерами. Завидев Бухольца, обрадованно раскинул руки:
- Ну, братцы! Не тонут, не горят наши. Еще один, будто с того света, вырвался! - и обнял Ивана Дмитриевича, оставив в стороне все армейские обязательности и порядки. Офицеры наперебой поздравляли Бухольца с возвращением, а Бутурлин отыскал глазами адъютанта:
- Вели вина подать!
Бухольц не сомневался в искренности своего командира. Ведь он с генералом Бутурлиным прошел в Финляндии самые решительные бои на речке Пелкуне, у деревни Лапполя да и при мысе Гангут они были в сражении вместе. И это был тот самый закаленный шведским пленом Бутурлин, который в казематах Стокгольма не сломился. Оказавшись в плену у шведов под Нарвой, Бутурлин, Трубецкой, Вейде и три десятка русских купцов в 1703 году замыслили побег, но их раскрыли неожиданно и перевели в непроницаемый статсхауз, где о побеге и думать не приходилось. А когда переговоры об обмене пленными в 1705 году сорвались, генералов и вовсе покрепче запрятали - в замок Диссенборг. И только Полтава, только шведские потери заставили риксдаг быть сговорчивей, и в 1710 году Трубецкого поменяли на генерал-фельдмаршала Реншильда, а Бутурлина на генерала Мейерфельда. Русский резидент в Швеции, оказавшийся там еще до начала войны, князь Андрей Хилков так и помер в плену, не дождавшись размена...
...Сразу же после Гангутского сражения Бухольца отправили в Тобольск. И вот теперь он, три года не ощущавший боевого плеча однополчан, был снова среди них.
Принесли вино, и первая чарка - за здравие государя, вторая - за преображенцев дружно взметнулись над столом. Третья - за Бухольца. И только тогда Бутурлин, подперев подбородок ковшиком ладони, разрешил:
- Давай. Повествуй. Как вышел?
- Да я и сам не верил первые дни, что жив на Ямыше остался, когда достигли с калмыками аккорду. Сравнял кое-как валы - вывел оставшихся людей. На Оми крепость поставил. А как добрался до Тобольска - мне князь Гагарин сует под нос Артикул воинский - я его впервые вижу, но по Артикулу, - твердит Гагарин, - смерть, дескать, тебе через казнь будет. Думаю - там в Ямышеве смерть не достала, а вышел живой - вот она и навстречу... Вскипел я на Гагарина. Как он весь поход обустроил, как подготовил - довел до смерти две трети людей, мне данных, в поход поверстанных. Я такого худого правления, как гагаринское, и назвать для сравнения не могу...
- О Гагарине - потом, - поднял указательный палец Бутурлин. - Ты лучше подробней про Ямыш. Как в кольце калмыцком оказались?
- А что Ямыш. Степь вокруг голимая. Жилье поставил за валом крепостным - дощаники разобрали и поставили. Все бы добром в зиму пошло, да сплоховал один драгун. Не выдержал, вгорячах убил калмыка, тот пытался ружье украсть. Вот они разом и оскалились. Тыщ с пятнадцать пришло - куда из такого окружения вырвешься. Рвались они в крепость - отбили их, но ходу за кольцо никакого до самой весны. К весне я уж был в полной дисперации1 . Мрут люди! Язва моровая по землянкам пошла. И от Гагарина - ни вестей, ни людей! А ведь ему самим Петром Алексеичем дан декрет - быть на Ямыше и все обстояние дела самому подробно изведать...
- О Гагарине - потом, - еще раз поднял палец вдоль виска Бутурлин, не меняя положения.
Офицеры сообразили - Бутурлину и Бухольцу нужен разговор один на один и скорехонько нашли себе заделье, покинули застолье.
- Ну, вот. Теперь можно и про губернатора, - откинулся на спинку стула Бутурлин, скрестив руки на груди.
- Первое, Иван Иванович, - расположился к жгучему предмету своей заботы Бухольц. - Никаких полков в Тобольске, кои должно было мне принять, не оказалось. Я ахнул - как увидел то воинство! Ватага какая-то и некомплект. По всем городам окрестным бросились новиков верстать. Ладно. Наверстали. Мунштровал. Иные и ружье в первый раз в руки взяли. Второе. Крепости, как мне еще в Москве было сказано, тоже не оказалось. Полки, мне данные, надлежало привести в готовую крепость для отдыха. Оттоль и дальше следовать. Нет крепости. Это я узнал в Тобольске. Ладно. Вышли на Ямыш, поставили, валом обнести успели. Люди хворать начали. Нет ни лекарств, ни лекаря. Во всей губернии Гагарин не нашел такового для похода. И самое важное, Иван Иванович! Обманул государя Гагарин!
- В чем обман? - оживился Бутурлин и подвинулся к Бухольцу.
- Мне говорил - до Эркета полтретья месяца пути. И Петру Алексеичу тако ж отписал. А на деле - только до Тары от Тобольска я почти месяц шел, - более пяти сот верст водой. Стал на Ямыше - купцы из Бухар Малых на Тобольск мимо проходили. Я в расспросы - как да сколько дней в пути. Почти от того Эркета шли купчины. И глаза у меня на лоб, и мысли враскосяк. Три месяца шли! Только до Ямыша!
Бухольц потупился и помолчал.
- Не пойму я - какую аферу2 наметил себе Гагарин, затевая тот поход. И как ему государь наш поверил? Ход к горам - безводный. Степь скудная. Да и выйди мы из Ямыша - попередохли бы в степи... - сник подполковник.
Бутурлин молчал. Он понимал - Бухольцу сейчас важно выговориться.
- В такую огромность пустынную, Иван Иванович, две тыщи солдат - капля на сухой песок. Да и контайша не парад наш готов был принимать. Калмык в любой день, в любой час звероват - готов, как говорят казаки, и со спины напасть, и в степи пропасть. Так на какой же сукцесс3 Гагарин уповал? Вышел я из Омской крепости - одна мне радость, что я ее хоть смог поставить. И то - с полудохлым воинством моим! А в Тобольске Гагарин меня принародно, прямо на паперти церковной стал срамить и поносить... - Бухольц живо вспомнил серую хламиду на согбенном теле Меланьи Помраченной, и двух ее сыновей, погибших на Ямыше.
- Афронт, афронт4 , - бормотнул Бутурлин. - Как же князь такое себе прилюдно мог позволить, да с офицером?
- Думал я об этом, - упер взгляд в стол Бухольц. - И вот к чему вышел. В Тобольске рев стоял, когда узнали о ямышевской погибели. Мне потом рассказали. А коль я на Ямыш людей вывел, коли я при той погибели командовал, то на меня Гагарину авантажно5 было все свалить. Чтоб разнеслось по городу - моя вина на Ямыше, а князь гневается и вот-вот меня накажет. На паперти я ему ничего не ответил. После уж - в его кабинете посварились.
- Ну и напрасно, - посожалел Бутурлин.
- Да что ж мне, Иван Иванович, притакивать да поддакивать, мол, виноват я?
- Не то и не иное. Поход в сенате будут разбирать. И всю сумнительную часть экспедиции за золотом - там выявлять будут. Тебе в первую голову надо сесть и отписать - как все вышло. Подробно. С первого дня в Тобольске. Самое важное - готов ли был поход! Сейчас тебе спешить некуда - без Гагарина твое дело разбирать не будут. А я чаю - вызовут его из Тобольска скоро. Пошли разговоры приватные - из Ревизион-коллегии бумаги гагаринские от Долгорукого заберут в комиссию отдельную. Бухольц, обнадеженный своим полковым покровителем, засел за отписку по иртышским своим делам, составил ее в неделю и отнес в сенат. Там какой-то мелкий секретаришко быстро прочел ее, сунул в стол и поднял глаза на Бухольца:
- Как велят - позову.
Протолкавшись до конца года по сенатским коридорам, Бухольц понял - до его экспедиции пока что никому нет дела. А когда грянул царский розыск и пошли аресты в Петербурге, он еще острее почувствовал свою ненужность в столице. И тогда через Бутурлина выпросил у Меншикова письменное разрешение на выезд в Шлиссельбург. Старший брат Бухольца Аврам уже несколько лет комендантствовал там, и уже лет пять они не виделись.
Неспешною ездою по пустынной дороге Бухольц добрался до Шлиссельбурга в два дня. Домашние брата были рады гостю до визга, однако ж главы семейства дома не оказалось.
- Он всяк день с утра в крепости и каждодневно так, - будто бы обиженно и устало махнула рукой жена Аврама, но втайне она была довольна местом службы своего мужа - не на войне, а в крепости. Целее будет...
- Может, послать за ним, - предложил Иван Дмитриевич.
- Что ты, милок. Туда только ему да смотрителям дозволено... Иных на полверсты не подпустят.
- И все ж пусть адъютант шепнет караулу - брат приехал. А пока он сбегает к воротам, я чуток огляжусь. Место мне знакомое когда-то. Ваш Орешек, а по шкоцки - Нотебург, мы с государем на русский зуб давно попробовали. Давно - еще и Петербурга не начиналось. Ну, я пойду. Разомну кости.
По натоптанной дорожке он вышел к острию мыса, угадываемого под пологом снега. Остатки земляного вала, из-за которого русские пушки нацеливались на твердь нотебургской стены, глаз отыскал моментально. Почти натурально ощутил Бухольц ту канонаду, что гремела здесь непрерывно почти две недели и не стихала в иные дни даже и ночью.
Стоял ясный полдень, и с левобережья крепость была видна как на ладони. Серое угрюмство ее стен и угловых башен было смягчено сверкающими отсветами снега. Над крайней к Ладоге башне хорошо просматривался двуглавый орел.
...Бухольц вспомнил, как выглядела крепость в те дни, когда над этой же башней и над внутренней, имевшей шпиль повыше, развевались шведские флаги. Осажденные шведы взметнули их, подавая знак своим, засевшим на устье Невы в Ниеншанце - Нотебург в осаде! К этому времени на том и другом берегах Невы окопалась русская артиллерия, подошли полки из Пскова и Новгорода. Но глядя на заснеженную основу крепости - на остров, вбитый природой, будто клин в горловину Невы, Бухольц более остро, чем в дни осады, вспоминал иное. В морозной дымке над Ладогой воскресали картины того нечеловеческого по усилиям броска, что совершил царь со своим воинством из Архангельска.
Построенные на Беломорье лодки и яхты преображенцы, корабелы и крестьяне окрестные волокли через болотную таежную непроходимость волоком от селения Пюхча аж до Повенца онежского, а это поболе чем полторы сотни верст! И на кой черт мы волокли те яхты? - спросил себя Бухольц. - Ведь в конце концов, когда яхты не смогли на Онеге поймать попутного ветра, их пришлось бросить в Сармаксе... Злой и молчаливый царь пешим строем повел свою гвардию к Ладоге - надо было поспеть соединиться там с батальоном семеновцев и не упустить времени - Нотебург пока что имел небольшой гарнизон. Об этом сообщил поспевший к Нотебургу первым проворный Шереметев. Он торопил - как бы подмога шведам не поспела. Ниеншанц рядом... И те пешие злые версты сейчас вспоминались Бухольцу так явственно, как будто это было вчера.
Иван Дмитриевич не удержался и, выйдя на невский лед, подошел поближе к цитадели. И вблизи рассмотрел свежую каменную кладку в тех местах, где во время осады образовались пробитые русскими ядрами бреши. «Вон та - третья к Ладоге - моя! Туда рвались преображенцы», - отметил про себя Бухольц и тут же увидел, как резко распахнулась тяжелая дверца в широком полотнище главных ворот. Минуя караул, навстречу ему в распахнутой шинели бежал брат.
Они обнялись на невском льду. И две родственных души не сквозь пространство пятилетней безвестности, а теперь уже только сквозь сукно армейского мундира достучались друг до друга.
...В эти мгновенья не было на свете ни петербургской холодной настороженности, ни хруста костей на помостьях для казней в Москве, ни даже Сибири и Иртыша не было, как и не было Шлиссельбурга.
Есть же на белом свете состояние такое - родство! И радость его способна заслонить своей силой весь белый свет.
- Ну, давай, брат! Прими мое доброхотное, родством святое, поздравленье тебя с женой твоей, с чадами твоими и со всем домом! - звонко ударил бокалом о бокал Бухольц младший, когда они семейно расселись за просторным столом. Пока накрывали его, Иван Дмитрич ходил по светелке, трепал по вихрам двух малых племяшей и все говорил, говорил Авраму:
- Вот какой у тебя здесь лад получается. И служба, и семья - все в одной горсти. А меня гонит-метет судьба-планида по всему свету - ни кола ни двора. Жену из Москвы вызвать недосуг, да и закрыта теперь дорога.
- Ладно уж тебе, - успокаивал его брат. - Вот и замела тебя судьба-дорога ко мне увидеться, хоть малую малость побыть вместе. Ты кончай на судьбу горевать. Расскажи лучше - как твой поход сибирский?
- Потом, потом, - отмахивался Иван Дмитриевич.
И только после третьего тоста и опять - за дом! - Бухольц без напоминания заговорил о Сибири.
- Что - поход? Он мне добра не принес. Здесь, в Шлиссельбурге, - я брал крепость. Глянул вот только что - брешь, в которую вел нас капитан Карпов, уже и заделана добротно. Здесь - я брал. А там, в Сибири - меня брали. Калмыки зюнгорские. Здесь мы в двух тысячах на штурм шли. Оборонялось чуть более четырех сот шведов. Там - со мной поболее двух тысяч людей было, а окружило нас, зюнгорцев, тыщ пятнадцать. Тут наша взяла, хоть и лестницы штурмовые коротки оказались. Ох, как же бранился Петр Алексеич, когда увидел - лестницы до зубцов не достают на какие-то вершки-аршины. Как они нас поливали пулями с фланговых башен! Да и полоска-то земли под стенами - не развернуться! И со стены - насквозь под огнем. Кабы не поручик Меншиков со своей пятисотной командой - шишь бы нам, а не Нотебург, - ушел младший Бухольц в воспоминанья.
- Ты, Иван, лучше про Сибирь, про Сибирь давай. Здешнее дело мне известно, - подправил его брат.
- Сибирь - не Сибирь, а дело мое в сенате, - будто многоточие поставил, проговорил врастяжку Иван Дмитриевич. И вскинул голову, и улыбнулся: - Коли сенат присудит мне кару какую, ну, за то, что я калмыкам Ямышев упустил, ты в свою крепость меня возьмешь?
Брат понял - невеселые мысли Иван Дмитриевич прячет за шутку и принял игру:
- А как же! Я тебе самую толстую и крепкую башню выделю. Будешь в ней заключаться - целее целого.
- Так бы хорошо, - отвлеченно как-то и расслабленно сказал младший Бухольц. Пораздумался, глядя в окно, и вдруг спросил брата: - Давно ты в Петербурге бывал?
- Да месяц тому...
- Видел ли, да не мог не видеть - висит на площади пред Троицкой церквой комендант Бахмутских солеварен. На глаголь вздернут. За что его?
- Соль бахмутская мимо казны у него шла.
- А я, коли Ямышев сдал, тоже могу быть обвинен в том, что ямышевская соль пошла тоже мимо казны и контайше достанется. В Бахмуте - лихоимство. А у меня? Все станет понятно, как допросят в сенате губернатора Гагарина. Боюсь, он при силе еще! Послушают его. А сила - уму могила. И меня... рядом с Бахмутским... на глаголь.
- Брось-ка ты, брат, наводить здесь тьму. Бутурлин такого не допустит.
- Бутурлин? Он, как и мы с тобой, тоже из безродных. И Меншиков - тоже. Вспомни. Здесь при штурме - и я в поручиках хожу, и Данилыч - тоже бомбардир-поручик! Он теперь князь, а я?
- Ты сам себе князь. Не зря слово есть - был бы царь в голове. А родовитость?.. Ее еще утвердить бы...
- Ох, мне эта родовитость! - пьянел с досады Иван Дмитриевич. - До чего ж я ненавижу родовитость эту княжескую гагаринскую. Будто она им, эта родовитость, вишь ли, Рюрикович он - Матвей Петрович, будто родовитость седьмую пядь во лбу прибавляет. Так коли она есть у него, то почему мой поход так подготовил и обеспечил? Где она была - седьмая пядь?
- Знаешь ли, Иван, почему они, родовитые, так несвободны, а подчас на удивление в глупую сторону шаг делают?
- Почему?
- Ведь у них именье родовое. Наследное. А государь ноне так повел, что в любую минуту может лишить их того именья. У родовитых добро - страхом огорожено!
Младший Бухольц пьяно помотал головой, но это не означало несогласия:
- Ну ты и замудрил.
Аврам не приставал более с расспросами. Помолчали.
Иван Дмитрич глянул на брата мягко, ласково, открываясь душевной радостью свиданью:
- Ты-то как здесь?
- Мне что? - спокойно и без видимого довольства собой ответил Аврам. - Мне привезут - я караулю. Мне прикажут - я выпущу. Собачья должность - комендант. Не вышло из меня воина.
- А и не надо, чтоб вышло. Хватит и одного на нашу фамилию. Тебе тут покойно. Однако ж вскорости, думаю, будут у тебя хлопотные дни. Пополнением тебя одарят. Ты, чай, знаешь - какие головы в Москве поотсекали. А тем царевичевым дружебникам, каким не отсекли головы, тем на шею железный ожерелок накован.
- Да уж извещен я - покои готовлю.
- Кому?
- Бог знает, - перекрестился Аврам. - Приказано - вот и готовлю.
Иван Дмитриевич прогостил у брата почти неделю. Дни были заняты воспоминаниями детства - светлые дни. О будущем заговаривали мало.
Когда брат уходил в свою службу, младший Бухольц набрасывал на легкий мундир волчью доху и уходил за версту-другую по петербургской дороге. Снег был свеж и нетоптан. Бухольц даже свою ниточку-тропу по омертвелой дороге проложил.
В один из дней, почти уже в сумерках, брел по своей тропке Иван Дмитрич в сторону столицы, не тяготясь безмятежным безлюдьем. Тишина захолустная - даже слышно было, как изморозь на ветвях искрится - пощелкивает легонько, вдруг огласилась нарастающим гиканьем и посвистом.
По дороге неслась в мах четверка верховых:
- Поди стороной! - рявкнул один из них, поравнявшись с Бухольцем, а следующий за ним осадил коня и пропел, вертя над головой нагайкой:- Вали, вали в сторону!
Бухольц и опомниться не успел - его грудью коня стеснили за обочину. Замерев по колено в снегу, он и увидел - следом за передовыми со стороны Петербурга движется целая кавалькада конников. И впереди ее крытый черным возок. На облучке солдат, на запятках - солдат. Взвихрив залежалый снег, кавалькада скрылась за темнеющей куртиной кустарника.
Бухольц скорым шагом вернулся в дом брата.
Вечером после затяжного молчания Иван Дмитрич все же решился:
- Кого с таким решпектом6 доставили? Аврам не стал манежить брата:
- Не положено мне по службе такое разглашать - ты же знаешь. Но тебе скажу, - и он приложил палец к губам: - Евдокию привезли, Лопухину.
На следующий день Иван Дмитриевич засобирался в Петербург. Он понял: розыск в Москве близок к завершению, и царь вот-вот окажется в столице.
* * *
Тесны сенатские коридоры.
Только вошел в мазанковую хоромину - в средоточие чиновной власти Бухольц, тут же нос к носу и встретился с губернатором Сибирским. Подполковник шел к сенатским узнать - нет ли резолюции на его отписку. Гагарин - узнать, каковы будут к нему вопросы по губернии.
И того, и другого завели тотчас в канцелярию и какой-то второстепенный дьяк, даже не секретарь, стал задавать вопросы и Бухольцу, и Гагарину поочередно: «Как же так случилось, что поход на Эркет не задался? Сколько на ту неудачу денежных расходов стало? И почему боя воинству калмыцкому дано не было?..»
- Был бой! - в сердцах хлопнул себя ладонью по колену взъяренный мгновенно Бухольц. - Был бой! При самой первой атаке калмыцкой. Я ж о том в отписке указал - бился с людьми контайши двенадцать часов...
- Добился, - хмыкнул Гагарин. - Из мешков с мукой бастионы возводил.
- Не из муки! Вал насыпан был! И жилье из дощаников успели...
- Да вот разумом не успели, - ехидно изрек Гагарин. - Того не успели уразуметь, что воинским путем до Эркета ходу нету. Я на воинский ход тебе указу не давал!
Бухольц оторопел и беззвучно открыл рот и задохнулся от ярости. Он знал и всегда так думал - указ на поход воинский был при нем. Но его поразила неожиданность гагаринской наглости.
Дьяк сенатский понял, что разговор сейчас превратится в перепалку, и он ею не способен будет управлять. Он постарался пригасить бранный запал и примирительно направил к противникам торчком поставленные ладони:
- Ладно, ладно. Твоей отписки, господин подполковник, я не читал. Сенат все исследует. Это по походу. Тебе, Иван Дмитриевич, так скоро никто резолюции не даст. А у тебя, князь Матвей Петрович, разговор с сенатскими будет таков: как же золото эркецкое к тебе попало? Какие самовидцы могут подтвердить - есть ли оно, то золото, на Эркете?
- И того ради меня вызвали из Тобольска? - разыграл удивление Гагарин.
- А как же. Эркет, поди-ка, не пустяшное дело.
...Они вышли на невысокое крыльцо сената и, не глядя друг на друга, не прощаясь, разошлись: Бухольц в казарму Преображенского полка под крыло командира Бутурлина, сибирский губернатор - в свой все еще недостроенный дом под крыло жены. Иных оберегающих крыльев в эти розыскные над царевичем дни у Гагарина не было.
* * *
Костылев с Волковым вышли на обской яр напротив зародыша Белоярской крепости осенью. О новой крепости они услышали в окрестностях Бердского укрепления, тоже только что поставленного. Побоявшись заходить за рогатки крепости - мало ли как дело обернется, они вызнали у мужиков на луговых покосах что, дескать, не одиноки бердцы теперь на этом обском просторе, вон уж и Чаусский острог крепенько обустроен, а кузнечане выше по реке ставят какие-то новые стены и башни. Так у них в Бердской люди говорят.
До той беседы под свежей копной Степан с Михайлой помытарились по обскому левобережью с юргинскими людьми, на которых они вышли-таки еще в начале лета. Верно размолвилось в томском народе - бугровали юргинские мужики. Отпахав и отсеявшись на запашках своих, сбивались они в малые ватажки, набивали котомки сухарями и втихаря топор за пояс, лопату в суму, - уходили к Оби, где на просторе редколесном шарили по горизонту взглядом - курганы приглядывали. В той ватажке было человек десять юргинцев, люди все не старые, но коноводил над ними пожилой юркий мужичонка. По словам его, он уже не раз побывал в степи, и вся округа считает его знатоком старомогильного дела.
Когда выходили из тайги, Степан все любовался на горячие от цветущих жарков поляны и однажды, глядя на пылающую живым огнем низинку, не удержался:
- Смотри - что солнышко с землей вытворяет! Земля серая, грязь одна. А солнышко из этакой грязи свою радость выплавило - цвет каков! Чисто червоное золото.
- Будет тебе, елкин корень, и желто золото, - отозвался юргинский коновод. - Дойдем до бугров, вырубим черенки к лопатам и достанем желтое золото - всамделишное. А это что - жарки повянут скоро. Копец твоей радости придет. И тоже от солнышка, - хохотнул лениво юргинец.
Но лето еще не согнуло стебли жарков в когтевидные сухобылины, лето ликовало на всем раздолье, проникая теплым лучом в укромы березовых околков, дожигало в оврагах покрытый черной пылью снег.
Коновод на пути к Оби, особенно по вечерам, когда доспевала пшенная похлебка с диким луком, болтал безостановочно, давая понять - уж он-то знает, как отличать пустую насыпь от того кургана, в котором лежит лакомая добыча. Получалось - вся степь приобская ждет не дождется юргинца, когда же он придет наконец и возьмет лопатой свое злато.
- Надо нам, елкин корень, не промазать. Не соблазниться каким-нито курганишком калмацким. Там ниче, акромя медного ножа либо котелка какого, не возьмешь. Нет, я ж знаю. Надо нам на чудака попасть. Да и взять его.
- Какого такого чудака? - не понял Костылев.
- А такого, который устроен вовсе на отличку от кыргызских и калмацких насыпей. Там и маячок должен над могилой быть-стоять. Ты-то хоть ходил когда в бугры? - спросил глава ватажки Степана.
- Было такое. По Иртышу. Мы-то молодые, да с нами дед Силантий был. Знал, где копать... - ответил через пламя над костром коноводу Костылев.
- А что мне дед! Я тут, елкин корень, всем дедам дед. Как выйдем к тем местам выше по Обе, где над могилами камни, - там и разживемся.
- Откуль в степи камни-то? - недоверчиво глянул на коновода Михайла. - Тут сквозь одна глина по берегу.
- Хо! Ты впервой туто-ка? Впервой. И мест не знаешь. Вверх по Обе дней восемь-десять ходу такие камни в берегу торчат - ломом ломай, не наломаешься. Там и стоят по могилам киджиташи.
- Кто такие? Ну, киджи эти? - решил прояснить для себя, что его ждет в степи, Костылев.
- Хоть и бывал ты по Иртышу, да зелен в нашем бугровом деле, елкин корень. Киджиташи означает мужчинка-камень. А еще бывают и куртья таши. То старуха-камень. Или кыс-таш. То девичий камень. Под бабьи камни копать не след. Че там взять? Ну, бусы какие-либо, колечко медно-зеленое. А копать надо те курганцы, где мужски камни установлены. Там и конь с мужиком рядом схоронен, и сбруя на ем золотая...
- Ох, и ловко ты врешь, елкин корень, - передразнил коновода Костылев. - Врешь - прям как звезды с неба падают. Легко врешь. Враз все и узнал где-то и запомнил. Тут тебе и мужик, и бабка, и девица каменны. Прям семья целая!
- Да, елкин корень! Там-ка у камней обских береговых они все и стоят.
- А говорил - возле бора...
- Ну, бор - он и недалеко там. Речка малая тоже рядом. А ну вас. Не верите - носом ткну, как дойдем.
Степан с Михайлой между собой стали называть юргинца за его неотвязную приговорочку - Корень. И пошло - Корень сказал, Корень велел, Корень обещал. Юргинские мужики улыбались: «дома его так же кличут, тако же прозвище за ним волочится».
Когда Корень в очередной раз принялся толковать о могильных вещах, о каменных истуканах на буграх, Костылев не удержался:
- Ты будто учен кем. Язык калмацкий будто знаешь Все энти курьяташи да киджи...
- А еще есть и кичик куртьяк, - ввернул в недоумение костылевское Корень новые слова.
- Что еще за кичик?
- А эт маленькая старуха. Низенька така. Мене аршину. Бывают и богатенькие кичики. По запястьям на костях обручье золотое. Змейкой свито.
- Кто ж тебя словам тем обучил?
- Походи с мое в бугры, елкин корень, не то выучишь. Было лет семь назад. Ходили мы там по кромке бора. Там леса совсем иные, чем у нас в черни. Пихты вовсе нет. Сосна да осина. Да березняк. И совсем не такой вот разлапистый, - Корень кивнул в сторону густоветвистого околка. - А такая береза там - не толстая, ровненька. И сучков на ей только вверху метелка. Ох и добрые черенки-навильники из той березы можно ладить. С таким навильником стог поставишь, кверху глянешь - шапка упадет.
- Куда тебя пустомелю понесло! - прервал говоруна Костылев. - Ты про калмыцкие слова скажи.
- А-а... - опомнился Корень. - Ну вот - бугровали мы вдоль бора. Песок будто бы кругом. А камни на курганцах сидно стоят. Чуть подале в степь. По сажени, не вру, истуканы там стоят. Ну и наткнулись мы тогда на кыргызов. Они и не злые вовсе оказались, хоть и у каждого лук, стрел полно сбоку. И вот какое дело мне видеть тогда довелось. Подъехали они к истуканам и молятся будто. А тут и мы обнаружились да к ним и вышли. Смотрю. Намолились и давай тороки у седел своих теребить. Достали кожанку каку-то с маслом и давай то масло в рот истукану пихать. А жара стоит! У истукана по усам, по бороде, на пузо каменно масло растеплилось, течет. А кыргызцы молятся себе да молятся. Нас не тронули. И даже один из них малость наши слова знал. Не тронули они нас, да пригрозили - нельзя могилы копать! Побьют. Ну, мы знак им дали - показываем, как топором дерево рубим, мол, зимовье ставить будем, зверовать сбираемся, мол, зимой... Вот от них я и знаю - курья-таш да кызташ.
- Чудно, Корень, ты сказку разматываешь. А у нас люди ханские больно не любят бугровщиков, - вспомнил Степан байку одного из ялотуровских торговцев, услышанную во время ночевки, когда он сплавлялся по Тоболу до Троицкого мыса. - Не любят, сказывали, не только живые, но и мертвые.
- Мстят, что ль? - спросил Корень.
- Нет. В могилу не тянут. В тех местах, где-то дале Тобола, есть будто бы урочище - Царево Городище его называют. И озеро там же под курганом. Будто бы доняли бугровщики своими ломами да лопатами ханскую дочь. Она в том кургане лежала. Бугровщики стук да стук по могиле. А камни набросаны сверху плотно. И так досадили они дочке хановой, уж до кругляка над могилой дошли, рубить его готовы были. А она, дочка, не стерпела. Вылетела ночью из могилы на белых лошадях, на колеснице золотой и прямки - в озеро! Лови-доставай ту колесницу! Озеро, сказали, - дна нету. Вот и добугровались.
- Я бы той хановой дочке лопату в колесо золотое встремил. И не утопло бы золото, - азартно оживился Корень.
- Да сказка все это, - лениво потянулся Костылев.
- Сказка, да сладкая, - юргинец мечтательно раскинулся на молодой траве.
Больше месяца миновало как ушли из Томска Степан с Михайлой. Добычи никакой не было - курганы попадались, уже кем-то раскопанные давным-давно. На очередную ночевку остановились поближе к березняку, да и речушка рядом - воды черпнуть. Ватажники уже в сумерках натащили сушняку ломкого, спроворили ужин и завалились спать, кутаясь от комаров кто во что. Утром, едва солнце по листьям брызнуло глянцем, раздался вопль радостный. Кричал Корень:
- Нашел! Нашел, братцы!
Он вывернулся из-под обрывистого берега, вытянув перед собой ладонь. Так и подошел гусиным шагом с вытянутой рукой к разметавшимся вокруг костра спутникам и, сияя, выдохнул:
- Вот! Я ж говорил...
На ладони сверкнула в утреннем свете золотая пряжка.
- Где нашел? - накинулись ватажники.
- А тут. Рядом. Вон - поглядите сами. Могила там, - указал Корень в сторону реки.
Все кинулись к обрыву, осыпая в тихую воду черную жирную почву и комья рыжей глины. Столпились по бичевнику, тараща сонные непротертые глаза на обрыв. В глинистой стенке явственно виден был широкий черный столб могильной земли. Река малая, но яростная в половодье, била здесь каждую весну в середину излучины, подмывая пологий холм. Видно, в эту весну и догрызла река скат холма до того места, где была могила. Сползший к воде грунт был перемешан с гнилушками древесными, с костями конскими и человечьими.
- Эх, опоздали! - крякнул, сожалеючи, Корень. - Всего на одну весну.
- Может, покопать в берегу? - предложил кто-то из ватажников.
- Че тут копать. Нечего, - меж зубов процедил Корень. - Вон - глянь. Уж и немогильная земля видна в стенке. Эх, мать твою! - ругнулся глава ватажки и плюнул в воду. - Смыло могилу!
- Ты ж твердил - золотые могилы, они под камнями. Где он - камень твой? - глядя на обрыв, спросил Костылев.
- И камень смыло. Где-то тут должен в речке лежать. Тут вода весной дурной силы, да далеко не укатит... Ладно. Давайте лопаты. Че сползло - то и спробуем.
Перелопатили оплывшую груду могильной земли. Пусто. Грязь одна. Кости да черепки посудные.
Понуро горбясь, мужики полезли вверх, к костру. Только Корень отстал. Бугровщики уже дохлебывали варево утреннее, когда он вырос из-за холма весь взъерошенный:
- Сам бог нам тут ночевку назначил. Вчера в потемашках не огляделись даже. А тут могил этих - до злыдня! Вон чуть ниже по воде - весь пригорок в насыпях. Пупырями торчат, и видно, что некопаны.
За дело взялись жадно, выбрав по общему согласию курганчик повыше. Захрустели корни травы и тарнача, засверкали железным отблеском лопаты.
Почти к закату вскрыли три могилы. Пусто. Кто-то раньше пограбил.
| Далее