Часть вторая
Оленин отложил ручку, посмотрел на листы, покрытые аккуратным бисерным почерком. Кивнул, обозначая, что доволен своей работой.
– Маркиз, кот-мой-кот, не помню, говорил я тебе, что роман пишу? Так вот, написал я его. Да. Только что закончил. Название подобрал хорошее, звучное: «Суд над временем и казнь его, осуществленная в конце истории Любовью, Смертью, Безумием, Свободой и Человеком». Как тебе? Мощь! Да произнеси я только его вслух, любой редактор обязан тут же пообещать мне миллионный тираж и гонорар миллионов десять минимум. Но ведь они все идиоты...
С последним словом Оленин потянулся и долго тянул это сладкое «ы-ы-ы». Потом рывком поднялся на ноги и затянул пояс халата с видом, будто это был рыцарский ремень с висящим на нем обоюдоострым мечом.
Он отодвинул тетрадь в сторону и взялся за телефон.
– Четыреста, ноль, ноль, ноль, ноль, – бормотал он, накручивая диск. – Алло! Алло! Занято... Потом перезвоню.
Он решительно, как человек, готовый к долгой и тяжелой работе, нажал на рычаг.
– Четыреста, ноль, ноль, ноль, один. Занято. Четыреста, ноль, ноль, ноль, два. Не берут. Четыреста, ноль, ноль, ноль, три. Занято. Четыреста, ноль, ноль, ноль, четыре...
Здесь ему ответили, и он голосом одновременно радостным и робким, глядя куда-то вверх, произнес:
– Алло? Алло! Ленчика можно? Оленина. Нет? А Вареньку? Нет таких? Как же «нету»?..
Он недовольно поморщился, нажал на рычаг и продолжил.
– Четыреста, ноль, ноль, ноль, пять. Не берут...
– Четыреста два, ноль, ноль, двадцать три. Занято... Четыреста два, ноль, ноль, двадцать четыре. Алло, Ленчика можно? Ленчика Оленина. А Вареньку? Вареньку! Тоже Оленину...
– Четыреста два, ноль, ноль, двадцать пять. Ленчика можно? Ленчика. А Вареньку?..
– Четыреста два, ноль, ноль, двадцать шесть. Занято...
Его неутомимости и упорству позавидовал бы и Сизиф.
– Четыреста три, семьдесят один, двенадцать. Не берут...
– Четыреста три, семьдесят один, тринадцать. Ленчика можно? Лен-чи-ка. А Вареньку? Ва-рень-ку. Нет?..
Оленин устал, голос его осип, но он был человек железной воли. И сам немного напоминал гвоздь – такой же тощий, жесткий.
– Четыреста три, семьдесят один, четырнадцать. Не берут...
– ...Нет таких? Да и провались ты к псам...
– Четыреста три, семьдесят один, пятнадцать. Не берут...
– Не берут...
– Не берут...
– Не берут...
Оленин уже долго сидел неподвижно и бессмысленно смотрел в пустоту. Рука с трубкой, из которой тонкой струйкой истекал длинный гудок, лежала на колене. Губы старика вздрагивали, словно он все еще шептал номера, спрашивал Ленчика и Вареньку, сетовал на молчание.
Раздался звонок в дверь. Оленин почесал висок и снова уронил руку. После второго звонка он издал хмыкающий звук. И лишь после третьего медленно повернул голову. Некоторое время недоуменно смотрел в темный коридор, будто услышал оттуда неприличное слово. Потом все же поднялся и зашаркал тапочками в прихожую.
– Ну? – глухо произнес он.
– Открой, ата, – раздался знакомый голос. – Электрик я из этого... шайтан... Из ЖЭК.
– Да хоть из ГПУ. Я никого не вызывал.
– Меня не зовут, я сам прихожу. Электричество резать буду.
– Как это резать? Себе отрежь что-нибудь. Что за мода такая? Электричество он резать будет...
– Да. Насовсем. Отключать то есть. Такие дела.
– В честь какого это праздника? – оживился, заводясь, Оленин.
– Ты, ата, больше года не платишь, – пояснил гастарбайтер. – Понял, да? Семь тысяч долг. Нехорошо. Резать буду.
– Нос себе отрежь! Резчик...
– Зря ты так. У меня и бумаг с печатью есть. Красивый, м-м-м! Орел тут с двумя башками. Постановление об отключении называется. Открой, покажу.
Оленин, не снимая цепочки, приоткрыл дверь.
– Давай сюда, ирод азиатский. – Взял бумажку и тут же с негодованием вышвырнул ее обратно: – Фальшивая же!
– Э, нет. Ну, какой такой фальшивая? Подпись, печать. Все по-настоящему. Я бы сам так не нарисовал. А я знаешь как рисую? О! Я, ата, всему аулу наколки рисовал...
– И что ты хочешь? – высокомерно оборвал говорливого визитера Оленин.
– Поговорить. Человек ты хороший, интересный. Жалко такого без света оставлять. Может, помочь смогу, понял, да?
– Чем это, интересно, ты мне помочь сможешь?
Оленинский сарказм мог прожечь дверь.
– Словом и делом, как говорится. Как у нас в ЖЭК говорят, доброе слово и пистолет значат горазд больше, чем просто доброе слово. Сечешь, нет?
Засмеялся незваный гость, который, как известно, хуже татарина.
– Я не нуждаюсь ни в твоей, ни в чьей бы то ни было помощи.
– Ой, ата, не нуждаешься! Хорошо, я сейчас свет вырублю, и привет. Делов-то.
Оленин заколебался. Мысль о том, что можно остаться без света в полутемной даже днем квартире, ему совершенно не нравилась. Он с недовольным видом потеребил цепочку.
– Ладно, входи, шайтан.
Закрылась и снова открылась дверь. Гастарбайтер вошел в квартиру. На нем была все та же спецовка, что и в первый раз, только теперь вместо куска бревна он принес довольно тяжелую, судя по виду, сумку с инструментами. С облегчением поставил ее на пол возле полок, осмотрелся.
– Красиво тут как, а? – одобрительно заметил он, протягивая руку.
– Не надо ничего трогать! – с беспокойством наблюдая за ним, прикрикнул Оленин. – Здесь много хрупких вещей.
– Да я вижу. Прям музей.
– У меня лучше, чем в музее. Музейщики – лгуны, не всегда выставляют оригиналы. Да и когда думают, что выставляют оригиналы, часто ошибаются. У них вообще много никчемного мусора. А у меня все подлинное, до последней пылинки.
– Почему так уверен, что у тебя все настоящее?
– Меня, юноша, не обмануть. Да. Я правду на два метра под землей вижу...
Он не договорил: сверху раздались тяжелые шаги, заскрипели перекрытия в потолке, шевельнулись полки, на которых лежали экспонаты. Старик и гастарбайтер подняли головы.
– Так вот, юноша, – продолжил старик оборванную мысль, – меня не обмануть. Да. Я правду вижу...
Сощурив и без того узкие глаза, гастарбайтер засмеялся с самым довольным видом:
– Но у меня-то не увидел! А? Не увидел?
– Чего не увидел? – зыркнул на него старик.
– Правду!
– Какую?
Гастарбайтер захлопал сам себе в ладоши:
– Э! Не увидел, не увидел!
– Какую правду? Ты о чем?
– Такую! Бревно-то самый обыкновенный я тебе принес, – подался к нему, выпучив глаза, гость. – Шайтан я, а? С улицы взял. Он ничей валялся. А я хитрый, решил его к делу пристроить и про тебя вспомнил. Понял, да?
И он снова зашелся смехом. Оленин наблюдал за ним без улыбки.
– Нет... – очень серьезно сказал он, настолько серьезно, что сотрудник ЖЭКа поперхнулся и умолк. – Нет, юноша. Это в самом деле кусок корабельной мачты. Ель очень старая, ей бог знает сколько лет. Может, триста, может, пятьсот. Ты где бревно нашел?
– На берег Москва-река.
– Вот. А Москва у нас что? Порт пяти морей. Сюда столько добра попадает со всех концов света. Что-то специально привозят, что-то случайно. Может, это бревно и не от корабля «Непобедимой армады», но через какое-то морское сражение оно точно прошло.
– Ой, не верю я в чудеса! – отмахнулся гость. – Жизнь отучил.
Они немного помолчали, а потом азиатский гость, похоже, недолюбливавший тишину, протянул руку:
– Меня Кирсанычем зовут.
– Оленин, – после паузы ответил на рукопожатие старик.
– На самом деле я Кирсан, но все Кирсанычем называют.
– Почему? – без любопытства спросил антиквар.
– Не знаю, – пожал плечами гость. – Вас, русских, не поймешь. У нас в ЖЭКе старик сантехник работает. Шестьдесят два года, старый. А его до сих пор Дениском зовут. Дениском, понял, да? У него зубов две штуки, волос – три, и он Денисок. А мне сорок пять всего, у меня что зубов, что волос – хоть продавай, и я Кирсаныч!
Снова возникла неловкая пауза.
– Вот и познакомились. И на душе приятней стало, скажи? – спросил Кирсаныч.
– Да уж... – посмотрел в сторону Оленин.
Кирсаныч, застеснявшись неловкого молчания, произнес:
– Ладно, я сейчас тебе свет немного поколдую. Он сначала погаснет, а потом я скажу: «Да будет свет» – и он снова загорится. Так что ты не пугайся смотри. Хорошо?
– Я? Пугаться?
– А, точно! Тебя еще попробуй испугай! Понял, да?
Гастарбайтер засмеялся, наставив на Оленина руку в виде пистолета.
– В мои годы, юноша, не пугаться надо, а готовиться.
– К чему? – легкомысленно поинтересовался Кирсаныч, но Оленин так мрачно взглянул на него, что дальнейших объяснений не потребовалось.
– Все. Работать буду, – решил Кирсаныч, оборвав смех.
– Очень правильно, – едко заметил Оленин.
Говорливый сотрудник ЖЭКа с трудом переносил молчание, поэтому оставил дверь на лестницу открытой и через нее повел обращенный к старику монолог.
– Я вообще недавно в ЖЭК работаю. Делаю, что баба скажет. Там в ЖЭК главный баба есть. Толстый! Красивый! М-м-м... Я таких никогда не видал. С «Жигули» толщиной. Веришь, нет? Грудь как два газовых баллона. Честно, не вру. На «газели» ездит. Командует так, что несогласный слов не скажи, иначе сразу вылетишь. Красивый... – любовно повторил он, словно катая во рту леденец.
Оленин перестал слушать Кирсаныча, едва тот повернулся к нему спиной. Старик зажмурился, постучал по сухому морщинистому лбу, вспоминая, от каких забот оторвал его приход восточного гостя.
– Так, – сказал он себе. – Соберись, боец. Детям я собирался позвонить. Вот что.
Он вновь открыл блокнот.
– На чем мы тут в прошлый раз остановились? Четыреста три, девяносто, пятьдесят. Что ж у меня за почерк такой? Сам Кнорозов не разберет.
Он набрал номер, подождал, держа трубку возле уха.
– Не берут.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят один. Алло? Ленчика Оленина, будьте добры, – робко, просительно произнес он. – Нет таких? Тогда Вареньку. Тоже нет... Спасибо.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят два. Занято. Потом.
Он сделал пометку в блокноте.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят три. Не берут...
А Кирсаныч меж тем продолжал вещать, не прерываясь ни на секунду.
– Я тут сейчас основной провод перережу... – комментировал он свои действия.
Свет, действительно, погас. Оленин недовольно поморщился.
– ...а потом потихоньку другой провод кину, – произнес Кирсаныч. – И все будет хорошо-хорошо. Понял, да? Сейчас многие так живут. Им свет отрежут, а они электрика пригласят, две тысячи ему дадут – слышишь, две тысячи дадут!..
Не услышав ответа, электрик вздохнул и принялся мотать изоленту.
– ...И все снова работает. Кофемолки-шмофемолки, микроволны-шмикроволны, телевизор-шмелевизор... Понял? Да...
– Дверь прикройте, а то как бы кот не сбежал! – внезапно спохватился Оленин и снова вернулся к блокноту и телефону.
Кирсаныч, нимало не озаботясь просьбой Оленина, продолжал болтать:
– У тебя кот есть? Люблю кот. Верблюд, правда, больше люблю, но кот тоже люблю. А где он? Прячется? Был бы у тебя верблюд, не спрятал-ся бы.
Он протянул руку и все же немного прикрыл дверь, но и в оставшуюся щель было слышно, что он говорит.
– ...Ох уж этот телевизор. Шайтан-труба! Я смотрю иногда. У-у-у! То со стыда горю, то со страха. Что показывают! Нет, что показывают, ата?! Адская кухня, не телевидение. Иногда думаю: хорошо, у меня дети нет. Раз нет, то и телевизора не испугаются. Наверное, конец света пришел. Иначе такое не показывали бы... Раньше как хорошо было! «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз»... Да будет свет! – наконец произнес гастарбайтер.
Свет, действительно, загорелся, непривычно яркий после сумрака, и вскоре «светоносец» Кирсаныч вернулся в квартиру.
– Ну, джигит сказал – джигит сделал! Молодец Кирсан, а? Честно сказать, первый раз такое сделал. Делал и думал: либо сделаю, либо током убьет.
– Ну и как? – поинтересовался Оленин, на секунду отвлекаясь от телефона.
– Пронесло! – радостно сказал Кирсаныч.
– Бывает же... – буркнул старик, продолжая крутить диск. – Четыреста три, девяносто, пятьдесят четыре. Алло? Мне Ленчика нужно. Лен-чи-ка О-ле-ни-на. А Вареньку? Ладно... Четыреста три, девяносто, пятьдесят пять. Занято... Четыреста три, девяносто, пятьдесят шесть. Ленчика Оленина позовите. Просьба у меня к нему. Серьезная просьба. Очень серьезная. Важная. Вопрос жизни и смерти. Да, он прямо сейчас нужен. Нет, ждать не могу. Нет у вас никаких Ленчиков? А зачем же расспрашивали? Вопросы эти зачем? А, на пенсии, скучно... – Оленин понимающе кивнул. – Мм. Чтоб вас черт съел! И вам всего хорошего.
И снова принялся крутить диск.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят семь. Алло-алло! Слышно меня? Мне Ленчика! И Вареньку! Олениных! Алло! Нет таких? Да и иди к псам...
– М-м-м... Девяносто, пятьдесят восемь. Ленчика! Вареньку! Олениных, конечно! Не проживают? Как? Ну, может, бывают тут. В гости приходят. Нет? Уверены? Человеческая память ненадежна. И все-таки нет? Ладно...
Кирсаныч в нерешительности остановился, прислушиваясь к словам Оленина. И, дождавшись паузы, поинтересовался:
– Что за дело такой интересный занят? Телефоны по порядку перебираешь. В Москве пятнадцать миллионов населений. До-о-олго перебирать будешь. Раньше палец сотрешь. – Он тронул старика за плечо: – Ата, что делаешь? Скажи, если не секрет.
– Детей ищу, – дернув плечом, сухо ответил Оленин. – Чего привязался?
– Своих детей? – Кирсаныч отошел в сторону и прошептал: – М-м-м. Несчастный человек. Избави Бог от такой доли. – И уже громче добавил: – Думаешь, найдешь?
Оленин не ответил.
Кирсаныч снова тронул его за плечо:
– Найдешь, думаешь?
Оленин как-то особенно зло и жалко сжался под его рукой, склонился над телефоном.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят девять. Занято. Четыреста три, девяносто, шестьдесят. Занято. Четыреста три, девяносто, шестьдесят один, – продолжал говорить он, словно читая какое-то невероятно длинное заклинание, которое сможет многое исправить.
Потом сделал пометку в блокноте, положил трубку. Ни к кому не обращаясь, начал рассказывать:
– В одном сумасшедшем доме находилась женщина. С утра до ночи она писала письма, состоящие всего из одной фразы: «Любимый, приди». На немецком, конечно. Она немкой была. Повторяла эту фразу бесконечное количество раз, так что листы становились сплошь черными. Наверное, верила, что если будет достаточно упорна, то рано или поздно любимый придет. Стихотворение есть об этом...
Эмма Хаук, тысяча девятьсот девятый год,
Надпись: «Любимый, приди».
Место происхождения – сумасшедший дом,
Повторено раз примерно тысячи три.
На бумаге живого нет места,
Только живая боль и следы от карандаша.
У меня такое чувство, что здесь истерлась
Эммы Хаук душа.
Пришел ли тот, кого ты звала, Эмма?
Гражданский он был, а быть может, военный?
Я смотрю на лист, черный от надписей:
«Любимый, приди»,
И до боли хочу знать: он приходил?
Закончив внезапный монолог, Оленин повернулся к гостю, не мигая посмотрел на него. Чуть склонил голову, став от этого еще больше похожим на птицу, спросил:
– Ну, вы... это... Может, по рюмочке выпьем?
Пребывавший до этого в несколько растерянном состоянии, Кирсаныч облегченно улыбнулся:
– Это можно!
– А вы вообще пьете?
– Нет! – решительно сказал Кирсаныч. И тут же не менее решительно уточнил: – Но с хорошим человеком всегда готов.
– Я не очень хороший человек, – заметил Оленин, направляясь к холодильнику. – Но выпить тоже... Всегда...
Он достал бутылку, черствый хлеб. Кирсаныч охотно выпил и непритязательно захрустел сухарем. Затем закинул руки за голову и откинулся на спинку стула, словно сидел не в московском подвале, где ему недавно грозили пистолетом, а в шезлонге у южного моря.
– Чего-то мне не по себе стало от вашего визита, – задумчиво сказал Оленин. – Как будто вы мне рассказали, что у меня дыра в стене размером с трамвай и теперь ко мне всякий
зайти может.
Кирсаныч успокаивающе замахал руками:
– Нет, не переживай, я стены не трогал. У меня и инструмента с собой такого нет. Я только провода порезал чуть-чуть, и все.
– Да я не о том. Напугал ты меня, бес нерусский. Оказывается, мною всерьез заняться решили, раз свет отключают.
– Всерьез, – охотно согласился Кирсаныч. – Я слышал, у тебя и по квартплате долг.
– Долги наши тяжкие... – кряхтя, поерзал на стуле Оленин. – Сегодня звонили, сказали, чтобы я с квартиры в Теплый Стан съезжал. Дом твой, говорят, на капитальный ремонт идет. По ре-но-ва-ци-и, – с отвращением произнес он неприятное слово.
– Врут, – заверил бес нерусский. – Если б тут капитальный ремонт делать хотели, я бы знал. Я в ЖЭК работаю.
– Все врут, все врут... – Оленин мелко закивал головой. – Вот и я думаю: хотят они нас с котом выкинуть из квартиры, а потом продать ее за дикие миллионы. Квартира хорошая. Район – лучше и желать нельзя. Сивцев Вражек – сердце Москвы. Осталось только старика с котом с места сковырнуть, и дело в шляпе. Как думаешь, могут они такое замыслить? Эта твоя газель с газовыми баллонами...
– Могут, – снова охотно согласился Кирсаныч. – Бывало такое. Я тут при ЖЭКе всего третий год, а уже такой страх видел, что тебе лучше не надо.
Звонко постукивая горлышком о края стопок, Оленин разлил еще раз. Кирсаныч смотрел, переводя взгляд с тонкой прозрачной струйки на хозяина квартиры.
– Налей мне побольше, ата, – попросил он. – Расстроил ты меня сильно. Не знал я, что тебя хотят из дома выгнать.
Выпили, посидели в молчании. Оленин внезапно хохотнул. Его старческие щеки зарумянились.
Воодушевляясь, он поднялся:
– Только не все так просто в этом мире!
– Нет! – в тон ему охотно подхватил Кирсаныч.
– Не все просто!
– Да-да!
Старик заложил руки за спину, стремительно прошелся по комнате.
– Плохо вы Оленина знаете! Я, конечно, не Ленин, но покажу вам новые горизонты. Меня голыми руками не возьмешь. Я до последнего драться буду!
– Молодец, ата!
Оленин широкими шагами прошелся вдоль полок и встал посреди комнаты, вооруженный и грозный, как Бармалей. В одной руке он держал пистолет девицы Дуровой, в другой – ржавую саблю. Вид его был невероятно комичен, и все же при этом от него исходил легкий, будто при сквозняке, холодок реальной жути. Так выглядят грабители банков в масках героев мультфильмов.
– Хоп-хоп! Хоп-хоп! – Кирсаныч азартно принялся отбивать по столу будоражащий азиатский ритм. – Ураган-человек! Джигит! Абрек! Так их! Так их!
– Ну, нелюди, где вы там? Подходи по одному! – распалялся Оленин, высматривая по темным углам врагов. – Сейчас! Кому пулю в лоб, кого саблей пополам! Махновская сабелька! Нестора Иваныча! Самого! Эх!
Он взмахнул саблей, едва не задев при этом радостно подскочившего к нему Кирсаныча. Принялся неумело крутить клинком, так что гастарбайтеру стало не на шутку страшно, как бы старик не отрубил себе чего-нибудь. Сочно гудел рассекаемый острым железом воздух, покрикивал Оленин, хлопал в ладоши гость.
– Ты хороший человек, – остановился, задыхаясь, старик. – Хочешь, я тебе бритву Хармса покажу? Хотя ты, наверное, и не знаешь, кто такой Хармс-то...
Кирсаныч грустно усмехнулся и после долгой паузы ответил:
– А вот тут вы не угадали. Я прекрасно знаю, кто такой Хармс.
– Учти, это не еда и не животное, – насмешливо подсказал Оленин, не заметив в горячке, что у гостя изменился и голос, и манера разговора.
– Да знаю, знаю, – без малейшего акцента произнес Кирсаныч.
– Ой, врешь! Все врут, – все еще не желая замечать в госте перемен, хохотнул Оленин.
– Даниил Иванович Ювачев. «В часах что-то стукнуло, и ко мне пришли вестники, – монотонно начал декламировать Кирсаныч. – Я не сразу понял, что ко мне пришли вестники. Сначала я подумал, что попортились часы. Но тут я увидел, что часы продолжают идти и, по всей вероятности, правильно показывают время. Тогда я решил, что в комнате сквозняк. И вдруг я удивился: что же это за явление, которому неправильный ход часов и сквозняк в комнате одинаково могут служить причиной?..» – Гость остановился. – Что это у вас с лицом? Вы будто... Не знаю. Будто говорящего муравьеда увидели.
Оленин смущенно развел руками.
– Да я так... – забормотал он. – Не ожидал просто. У меня дома, в обычной квартире – и вдруг... говорящий муравьед. Хе.
– Дело в том, что я не всегда был Кирсанычем. До того как переехать сюда, в Москву, я преподавал историю в Ошском университете. А кроме того, вел там драмкружок. Я вообще очень люблю театр. Этот запах, очень специфический, такого больше нигде нет, шорох занавеса, скрип половиц на сцене. Все эти театральные условности, натяжки, фанерные декорации. В юношестве пытался поступить в театральный институт, но не сложилось, и в итоге я пошел учиться на историка. Потом судьба занесла на должность преподавателя истории в Ошский универ. Где-то в две тысячи первом мы ставили спектакль по прозе Хармса. Было очень забавно. «Вестников» читала Чолпон. Такая невысокая, чуть полноватая, но крайне пластичная девушка. Чол-пон. Динь-дон. Даже имя симпатичное, правда? Возможно, моя последняя любовь. Преподавателям, конечно, запрещено вступать в связь со студентками, но когда говорят чувства, правила молчат...
Покашливая от смущения и пряча глаза, Оленин быстро наполнил стопки до краев. Гость благодарно кивнул, отсалютовал хозяину и аккуратно, как-то очень по-интеллигентски выпил.
– ...И мы бы никогда не сидели вот тут с вами, – продолжил он свой рассказ, – но Киргизия – очень беспокойная страна. К тому же в последние тридцать лет у киргизов сложилась одна нехорошая традиция. Когда они начинают выяснять отношения между собой, то между делом режут узбеков. Мать у меня русская, зато отец – узбек. Отсюда и неприятности. В какой-то момент я понял, что жизнь в Киргизии для меня ничем хорошим не кончится. А я, знаете, люблю жизнь. Люблю хороший дастархан, хорошее вино, красивых женщин. Я собрал чемодан, бросил работу, студентов, квартиру, Чолпон и сбежал в Москву.
– Почему в Москву, а не в Ташкент, например?
– Ну что вы... Кому сейчас нужны актеры или историки в Ташкенте? Думал, в Москве проще устроиться будет. И «понаехал», как говорят у вас. Только оказалось, актеров здесь и своих хватает... Походил по театрам, пробам – бесполезно, не пробиться. А кушать-то хочется. Попробовал устроиться учителем истории. Тоже не взяли: гражданство неподходящее. И вот однажды я пришел в местный ЖЭК и сыграл перед директором роль прохиндея-гастарбайтера. Играл вдохновенно, от души. И видимо, пронял директора. Взяла на работу. Без трудовой книжки, конечно, оплата «вчерную»... Ну да ладно, ерунда, главное, что взяла. И вот с тех пор все играю.
Он потер лицо, будто пытаясь снять грим.
– Знаете, я уже почти разучился выходить из роли. Маску снимать разучился. Прирастает. Замечаю, что даже думаю теперь как Кирсаныч, его словами мысли формулирую. И даже сны какие-то гастарбайтерские сниться стали. Черт-те что... Еще пара лет – и совсем стану Кирсанычем. Можно считать, что это моя последняя роль.
Зазвонил телефон. Оленин, все еще находясь под впечатлением рассказа гостя, неспешно взял трубку. Некоторое время рассеянно слушал, потом лицо его приобрело привычное резкое, угловатое выражение и он рявкнул:
– Да. Нет. Убью! И не звоните сюда больше!
– Кого это вы так?
– Да так, одного сумасшедшего... – отмахнулся Оленин. – Пятый год изводит меня всяким хламом. То рваный поводок собаки Качалова предложит, то протез ноги Карла двенадцатого, то деревянную обгрызенную ложку принесет и говорит, что это ложка Ермака... Недавно страницей из записной книжки Бисмарка терроризировал. Страница старая, это сразу видно, и вся сплошь покрыта совершенно одинаковыми крестиками. Он утверждает, что это шифр. Шифр! Как вам это нравится? Одинаковые крестики – шифр! Ужас. Какие-то нелепые фальшивки таскает постоянно. Надоел уже хуже мыши в гробу. И ведь не поймешь: то ли врет, то ли сумасшедший. Знаете, сколько безумцев вокруг антикваров крутится? С таким окружением порой и в себе сомневаться начинаешь.
Гость усмехнулся, соглашаясь. И с горечью признался:
– А мне в себе сомневаться не приходится. У меня железобетонная самоидентификация. – Он до белизны в суставах сжал кулак и потряс им перед собой: – Кир-р-рсаныч!
Оленин посмотрел на собеседника:
– А! Я же обещал вам бритву Хармса показать! Пойдемте!
Он притащил стремянку, поднялся по ней и откуда-то из-под самого потолка достал опасную бритву.
– Держите. Только, прошу вас, осторожней! Очень острая. Как Хармс.
Кирсаныч недоверчиво взял реликвию в руки:
– Неужели правда бритва Хармса?
Оленин несколько раз мелко кивнул, глядя в лицо Кирсанычу. Тот открыл бритву, повертел в крепких, мозолистых, совсем не преподавательских пальцах.
– А, шайтан! Обрезался!
– Я же говорил: осторожней! – зашипел Оленин.
Кирсаныч, любуясь, поводил бритвой в воздухе. Посмотрел на нее против солнца в окне.
– «Горло бредит бритвою, а сердце рвется к выстрелу».
На минуту Кирсаныча окутало что-то вроде наваждения. Он услышал музыку – странную, нелепую, изломанную, как стихи Хармса. Мимо него словно бы покатились зубчатые колеса и запрыгали огромные мячи с нарисованными на них человеческими лицами. Свет замигал, из окон подул холодный, состоящий сплошь из острых бритв ветер. Из углов выползли и заметались спрятавшиеся желтые листья. Откуда-то издалека послышалось кошачье мяуканье. Птица села на голову Кирсаныча и клюнула его в середину лба, так что в голове загудело, как в тоннеле. Полки, часы, стол задрожали и, шевеля ножками, будто пауки, пошли гулять по комнате.
– А помнишь стихи? – поддаваясь безумной пляске вещей, закричал Кирсаныч Оленину, словно они сидели друг от друга на бог знает каком расстоянии. И, расставив руки и вращая глазами, принялся декламировать:
Часы стучат,
Часы стучат,
Летит над миром пыль.
В городах поют,
В городах поют.
В пустынях звенит песок.
Поперек реки,
Поперек реки
Летит копье свистя.
Оленин в такт хлопал себя по ляжкам, хохлился, поводил носом, будто хищная птица.
Дикарь упал,
Дикарь упал
И спит, амулетом блестя.
Как легкий пар,
Как легкий пар,
Летит его душа.
И в солнце-шар,
И в солнце-шар
Вонзается, косами шурша.
Четыреста воинов,
Четыреста воинов,
Мигая, небу грозят.
Супруга убитого,
Супруга убитого
К реке на коленях ползет.
Супруга убитого,
Супруга убитого
Отламывает камня кусок
И прячет убитого,
И прячет убитого
Под ломаный камень, в песок.
Четыреста воинов,
Четыреста воинов
Четыреста суток молчат.
Четыреста суток,
Четыреста суток
Над мертвым часы не стучат.
Суматошно заверещал дверной звонок.
– Ну?! – закричал Оленин в сторону прихожей.
Звонок, захлебываясь, продолжал звонить, и звон его новой темой вплетался в варварскую музыку, что слышали сейчас Оленин и Кирсаныч. Больше того, музыка стала громче, листья
Оленин отложил ручку, посмотрел на листы, покрытые аккуратным бисерным почерком. Кивнул, обозначая, что доволен своей работой.
– Маркиз, кот-мой-кот, не помню, говорил я тебе, что роман пишу? Так вот, написал я его. Да. Только что закончил. Название подобрал хорошее, звучное: «Суд над временем и казнь его, осуществленная в конце истории Любовью, Смертью, Безумием, Свободой и Человеком». Как тебе? Мощь! Да произнеси я только его вслух, любой редактор обязан тут же пообещать мне миллионный тираж и гонорар миллионов десять минимум. Но ведь они все идиоты...
С последним словом Оленин потянулся и долго тянул это сладкое «ы-ы-ы». Потом рывком поднялся на ноги и затянул пояс халата с видом, будто это был рыцарский ремень с висящим на нем обоюдоострым мечом.
Он отодвинул тетрадь в сторону и взялся за телефон.
– Четыреста, ноль, ноль, ноль, ноль, – бормотал он, накручивая диск. – Алло! Алло! Занято... Потом перезвоню.
Он решительно, как человек, готовый к долгой и тяжелой работе, нажал на рычаг.
– Четыреста, ноль, ноль, ноль, один. Занято. Четыреста, ноль, ноль, ноль, два. Не берут. Четыреста, ноль, ноль, ноль, три. Занято. Четыреста, ноль, ноль, ноль, четыре...
Здесь ему ответили, и он голосом одновременно радостным и робким, глядя куда-то вверх, произнес:
– Алло? Алло! Ленчика можно? Оленина. Нет? А Вареньку? Нет таких? Как же «нету»?..
Он недовольно поморщился, нажал на рычаг и продолжил.
– Четыреста, ноль, ноль, ноль, пять. Не берут...
– Четыреста два, ноль, ноль, двадцать три. Занято... Четыреста два, ноль, ноль, двадцать четыре. Алло, Ленчика можно? Ленчика Оленина. А Вареньку? Вареньку! Тоже Оленину...
– Четыреста два, ноль, ноль, двадцать пять. Ленчика можно? Ленчика. А Вареньку?..
– Четыреста два, ноль, ноль, двадцать шесть. Занято...
Его неутомимости и упорству позавидовал бы и Сизиф.
– Четыреста три, семьдесят один, двенадцать. Не берут...
– Четыреста три, семьдесят один, тринадцать. Ленчика можно? Лен-чи-ка. А Вареньку? Ва-рень-ку. Нет?..
Оленин устал, голос его осип, но он был человек железной воли. И сам немного напоминал гвоздь – такой же тощий, жесткий.
– Четыреста три, семьдесят один, четырнадцать. Не берут...
– ...Нет таких? Да и провались ты к псам...
– Четыреста три, семьдесят один, пятнадцать. Не берут...
– Не берут...
– Не берут...
– Не берут...
Оленин уже долго сидел неподвижно и бессмысленно смотрел в пустоту. Рука с трубкой, из которой тонкой струйкой истекал длинный гудок, лежала на колене. Губы старика вздрагивали, словно он все еще шептал номера, спрашивал Ленчика и Вареньку, сетовал на молчание.
Раздался звонок в дверь. Оленин почесал висок и снова уронил руку. После второго звонка он издал хмыкающий звук. И лишь после третьего медленно повернул голову. Некоторое время недоуменно смотрел в темный коридор, будто услышал оттуда неприличное слово. Потом все же поднялся и зашаркал тапочками в прихожую.
– Ну? – глухо произнес он.
– Открой, ата, – раздался знакомый голос. – Электрик я из этого... шайтан... Из ЖЭК.
– Да хоть из ГПУ. Я никого не вызывал.
– Меня не зовут, я сам прихожу. Электричество резать буду.
– Как это резать? Себе отрежь что-нибудь. Что за мода такая? Электричество он резать будет...
– Да. Насовсем. Отключать то есть. Такие дела.
– В честь какого это праздника? – оживился, заводясь, Оленин.
– Ты, ата, больше года не платишь, – пояснил гастарбайтер. – Понял, да? Семь тысяч долг. Нехорошо. Резать буду.
– Нос себе отрежь! Резчик...
– Зря ты так. У меня и бумаг с печатью есть. Красивый, м-м-м! Орел тут с двумя башками. Постановление об отключении называется. Открой, покажу.
Оленин, не снимая цепочки, приоткрыл дверь.
– Давай сюда, ирод азиатский. – Взял бумажку и тут же с негодованием вышвырнул ее обратно: – Фальшивая же!
– Э, нет. Ну, какой такой фальшивая? Подпись, печать. Все по-настоящему. Я бы сам так не нарисовал. А я знаешь как рисую? О! Я, ата, всему аулу наколки рисовал...
– И что ты хочешь? – высокомерно оборвал говорливого визитера Оленин.
– Поговорить. Человек ты хороший, интересный. Жалко такого без света оставлять. Может, помочь смогу, понял, да?
– Чем это, интересно, ты мне помочь сможешь?
Оленинский сарказм мог прожечь дверь.
– Словом и делом, как говорится. Как у нас в ЖЭК говорят, доброе слово и пистолет значат горазд больше, чем просто доброе слово. Сечешь, нет?
Засмеялся незваный гость, который, как известно, хуже татарина.
– Я не нуждаюсь ни в твоей, ни в чьей бы то ни было помощи.
– Ой, ата, не нуждаешься! Хорошо, я сейчас свет вырублю, и привет. Делов-то.
Оленин заколебался. Мысль о том, что можно остаться без света в полутемной даже днем квартире, ему совершенно не нравилась. Он с недовольным видом потеребил цепочку.
– Ладно, входи, шайтан.
Закрылась и снова открылась дверь. Гастарбайтер вошел в квартиру. На нем была все та же спецовка, что и в первый раз, только теперь вместо куска бревна он принес довольно тяжелую, судя по виду, сумку с инструментами. С облегчением поставил ее на пол возле полок, осмотрелся.
– Красиво тут как, а? – одобрительно заметил он, протягивая руку.
– Не надо ничего трогать! – с беспокойством наблюдая за ним, прикрикнул Оленин. – Здесь много хрупких вещей.
– Да я вижу. Прям музей.
– У меня лучше, чем в музее. Музейщики – лгуны, не всегда выставляют оригиналы. Да и когда думают, что выставляют оригиналы, часто ошибаются. У них вообще много никчемного мусора. А у меня все подлинное, до последней пылинки.
– Почему так уверен, что у тебя все настоящее?
– Меня, юноша, не обмануть. Да. Я правду на два метра под землей вижу...
Он не договорил: сверху раздались тяжелые шаги, заскрипели перекрытия в потолке, шевельнулись полки, на которых лежали экспонаты. Старик и гастарбайтер подняли головы.
– Так вот, юноша, – продолжил старик оборванную мысль, – меня не обмануть. Да. Я правду вижу...
Сощурив и без того узкие глаза, гастарбайтер засмеялся с самым довольным видом:
– Но у меня-то не увидел! А? Не увидел?
– Чего не увидел? – зыркнул на него старик.
– Правду!
– Какую?
Гастарбайтер захлопал сам себе в ладоши:
– Э! Не увидел, не увидел!
– Какую правду? Ты о чем?
– Такую! Бревно-то самый обыкновенный я тебе принес, – подался к нему, выпучив глаза, гость. – Шайтан я, а? С улицы взял. Он ничей валялся. А я хитрый, решил его к делу пристроить и про тебя вспомнил. Понял, да?
И он снова зашелся смехом. Оленин наблюдал за ним без улыбки.
– Нет... – очень серьезно сказал он, настолько серьезно, что сотрудник ЖЭКа поперхнулся и умолк. – Нет, юноша. Это в самом деле кусок корабельной мачты. Ель очень старая, ей бог знает сколько лет. Может, триста, может, пятьсот. Ты где бревно нашел?
– На берег Москва-река.
– Вот. А Москва у нас что? Порт пяти морей. Сюда столько добра попадает со всех концов света. Что-то специально привозят, что-то случайно. Может, это бревно и не от корабля «Непобедимой армады», но через какое-то морское сражение оно точно прошло.
– Ой, не верю я в чудеса! – отмахнулся гость. – Жизнь отучил.
Они немного помолчали, а потом азиатский гость, похоже, недолюбливавший тишину, протянул руку:
– Меня Кирсанычем зовут.
– Оленин, – после паузы ответил на рукопожатие старик.
– На самом деле я Кирсан, но все Кирсанычем называют.
– Почему? – без любопытства спросил антиквар.
– Не знаю, – пожал плечами гость. – Вас, русских, не поймешь. У нас в ЖЭКе старик сантехник работает. Шестьдесят два года, старый. А его до сих пор Дениском зовут. Дениском, понял, да? У него зубов две штуки, волос – три, и он Денисок. А мне сорок пять всего, у меня что зубов, что волос – хоть продавай, и я Кирсаныч!
Снова возникла неловкая пауза.
– Вот и познакомились. И на душе приятней стало, скажи? – спросил Кирсаныч.
– Да уж... – посмотрел в сторону Оленин.
Кирсаныч, застеснявшись неловкого молчания, произнес:
– Ладно, я сейчас тебе свет немного поколдую. Он сначала погаснет, а потом я скажу: «Да будет свет» – и он снова загорится. Так что ты не пугайся смотри. Хорошо?
– Я? Пугаться?
– А, точно! Тебя еще попробуй испугай! Понял, да?
Гастарбайтер засмеялся, наставив на Оленина руку в виде пистолета.
– В мои годы, юноша, не пугаться надо, а готовиться.
– К чему? – легкомысленно поинтересовался Кирсаныч, но Оленин так мрачно взглянул на него, что дальнейших объяснений не потребовалось.
– Все. Работать буду, – решил Кирсаныч, оборвав смех.
– Очень правильно, – едко заметил Оленин.
Говорливый сотрудник ЖЭКа с трудом переносил молчание, поэтому оставил дверь на лестницу открытой и через нее повел обращенный к старику монолог.
– Я вообще недавно в ЖЭК работаю. Делаю, что баба скажет. Там в ЖЭК главный баба есть. Толстый! Красивый! М-м-м... Я таких никогда не видал. С «Жигули» толщиной. Веришь, нет? Грудь как два газовых баллона. Честно, не вру. На «газели» ездит. Командует так, что несогласный слов не скажи, иначе сразу вылетишь. Красивый... – любовно повторил он, словно катая во рту леденец.
Оленин перестал слушать Кирсаныча, едва тот повернулся к нему спиной. Старик зажмурился, постучал по сухому морщинистому лбу, вспоминая, от каких забот оторвал его приход восточного гостя.
– Так, – сказал он себе. – Соберись, боец. Детям я собирался позвонить. Вот что.
Он вновь открыл блокнот.
– На чем мы тут в прошлый раз остановились? Четыреста три, девяносто, пятьдесят. Что ж у меня за почерк такой? Сам Кнорозов не разберет.
Он набрал номер, подождал, держа трубку возле уха.
– Не берут.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят один. Алло? Ленчика Оленина, будьте добры, – робко, просительно произнес он. – Нет таких? Тогда Вареньку. Тоже нет... Спасибо.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят два. Занято. Потом.
Он сделал пометку в блокноте.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят три. Не берут...
А Кирсаныч меж тем продолжал вещать, не прерываясь ни на секунду.
– Я тут сейчас основной провод перережу... – комментировал он свои действия.
Свет, действительно, погас. Оленин недовольно поморщился.
– ...а потом потихоньку другой провод кину, – произнес Кирсаныч. – И все будет хорошо-хорошо. Понял, да? Сейчас многие так живут. Им свет отрежут, а они электрика пригласят, две тысячи ему дадут – слышишь, две тысячи дадут!..
Не услышав ответа, электрик вздохнул и принялся мотать изоленту.
– ...И все снова работает. Кофемолки-шмофемолки, микроволны-шмикроволны, телевизор-шмелевизор... Понял? Да...
– Дверь прикройте, а то как бы кот не сбежал! – внезапно спохватился Оленин и снова вернулся к блокноту и телефону.
Кирсаныч, нимало не озаботясь просьбой Оленина, продолжал болтать:
– У тебя кот есть? Люблю кот. Верблюд, правда, больше люблю, но кот тоже люблю. А где он? Прячется? Был бы у тебя верблюд, не спрятал-ся бы.
Он протянул руку и все же немного прикрыл дверь, но и в оставшуюся щель было слышно, что он говорит.
– ...Ох уж этот телевизор. Шайтан-труба! Я смотрю иногда. У-у-у! То со стыда горю, то со страха. Что показывают! Нет, что показывают, ата?! Адская кухня, не телевидение. Иногда думаю: хорошо, у меня дети нет. Раз нет, то и телевизора не испугаются. Наверное, конец света пришел. Иначе такое не показывали бы... Раньше как хорошо было! «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз»... Да будет свет! – наконец произнес гастарбайтер.
Свет, действительно, загорелся, непривычно яркий после сумрака, и вскоре «светоносец» Кирсаныч вернулся в квартиру.
– Ну, джигит сказал – джигит сделал! Молодец Кирсан, а? Честно сказать, первый раз такое сделал. Делал и думал: либо сделаю, либо током убьет.
– Ну и как? – поинтересовался Оленин, на секунду отвлекаясь от телефона.
– Пронесло! – радостно сказал Кирсаныч.
– Бывает же... – буркнул старик, продолжая крутить диск. – Четыреста три, девяносто, пятьдесят четыре. Алло? Мне Ленчика нужно. Лен-чи-ка О-ле-ни-на. А Вареньку? Ладно... Четыреста три, девяносто, пятьдесят пять. Занято... Четыреста три, девяносто, пятьдесят шесть. Ленчика Оленина позовите. Просьба у меня к нему. Серьезная просьба. Очень серьезная. Важная. Вопрос жизни и смерти. Да, он прямо сейчас нужен. Нет, ждать не могу. Нет у вас никаких Ленчиков? А зачем же расспрашивали? Вопросы эти зачем? А, на пенсии, скучно... – Оленин понимающе кивнул. – Мм. Чтоб вас черт съел! И вам всего хорошего.
И снова принялся крутить диск.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят семь. Алло-алло! Слышно меня? Мне Ленчика! И Вареньку! Олениных! Алло! Нет таких? Да и иди к псам...
– М-м-м... Девяносто, пятьдесят восемь. Ленчика! Вареньку! Олениных, конечно! Не проживают? Как? Ну, может, бывают тут. В гости приходят. Нет? Уверены? Человеческая память ненадежна. И все-таки нет? Ладно...
Кирсаныч в нерешительности остановился, прислушиваясь к словам Оленина. И, дождавшись паузы, поинтересовался:
– Что за дело такой интересный занят? Телефоны по порядку перебираешь. В Москве пятнадцать миллионов населений. До-о-олго перебирать будешь. Раньше палец сотрешь. – Он тронул старика за плечо: – Ата, что делаешь? Скажи, если не секрет.
– Детей ищу, – дернув плечом, сухо ответил Оленин. – Чего привязался?
– Своих детей? – Кирсаныч отошел в сторону и прошептал: – М-м-м. Несчастный человек. Избави Бог от такой доли. – И уже громче добавил: – Думаешь, найдешь?
Оленин не ответил.
Кирсаныч снова тронул его за плечо:
– Найдешь, думаешь?
Оленин как-то особенно зло и жалко сжался под его рукой, склонился над телефоном.
– Четыреста три, девяносто, пятьдесят девять. Занято. Четыреста три, девяносто, шестьдесят. Занято. Четыреста три, девяносто, шестьдесят один, – продолжал говорить он, словно читая какое-то невероятно длинное заклинание, которое сможет многое исправить.
Потом сделал пометку в блокноте, положил трубку. Ни к кому не обращаясь, начал рассказывать:
– В одном сумасшедшем доме находилась женщина. С утра до ночи она писала письма, состоящие всего из одной фразы: «Любимый, приди». На немецком, конечно. Она немкой была. Повторяла эту фразу бесконечное количество раз, так что листы становились сплошь черными. Наверное, верила, что если будет достаточно упорна, то рано или поздно любимый придет. Стихотворение есть об этом...
Эмма Хаук, тысяча девятьсот девятый год,
Надпись: «Любимый, приди».
Место происхождения – сумасшедший дом,
Повторено раз примерно тысячи три.
На бумаге живого нет места,
Только живая боль и следы от карандаша.
У меня такое чувство, что здесь истерлась
Эммы Хаук душа.
Пришел ли тот, кого ты звала, Эмма?
Гражданский он был, а быть может, военный?
Я смотрю на лист, черный от надписей:
«Любимый, приди»,
И до боли хочу знать: он приходил?
Закончив внезапный монолог, Оленин повернулся к гостю, не мигая посмотрел на него. Чуть склонил голову, став от этого еще больше похожим на птицу, спросил:
– Ну, вы... это... Может, по рюмочке выпьем?
Пребывавший до этого в несколько растерянном состоянии, Кирсаныч облегченно улыбнулся:
– Это можно!
– А вы вообще пьете?
– Нет! – решительно сказал Кирсаныч. И тут же не менее решительно уточнил: – Но с хорошим человеком всегда готов.
– Я не очень хороший человек, – заметил Оленин, направляясь к холодильнику. – Но выпить тоже... Всегда...
Он достал бутылку, черствый хлеб. Кирсаныч охотно выпил и непритязательно захрустел сухарем. Затем закинул руки за голову и откинулся на спинку стула, словно сидел не в московском подвале, где ему недавно грозили пистолетом, а в шезлонге у южного моря.
– Чего-то мне не по себе стало от вашего визита, – задумчиво сказал Оленин. – Как будто вы мне рассказали, что у меня дыра в стене размером с трамвай и теперь ко мне всякий
зайти может.
Кирсаныч успокаивающе замахал руками:
– Нет, не переживай, я стены не трогал. У меня и инструмента с собой такого нет. Я только провода порезал чуть-чуть, и все.
– Да я не о том. Напугал ты меня, бес нерусский. Оказывается, мною всерьез заняться решили, раз свет отключают.
– Всерьез, – охотно согласился Кирсаныч. – Я слышал, у тебя и по квартплате долг.
– Долги наши тяжкие... – кряхтя, поерзал на стуле Оленин. – Сегодня звонили, сказали, чтобы я с квартиры в Теплый Стан съезжал. Дом твой, говорят, на капитальный ремонт идет. По ре-но-ва-ци-и, – с отвращением произнес он неприятное слово.
– Врут, – заверил бес нерусский. – Если б тут капитальный ремонт делать хотели, я бы знал. Я в ЖЭК работаю.
– Все врут, все врут... – Оленин мелко закивал головой. – Вот и я думаю: хотят они нас с котом выкинуть из квартиры, а потом продать ее за дикие миллионы. Квартира хорошая. Район – лучше и желать нельзя. Сивцев Вражек – сердце Москвы. Осталось только старика с котом с места сковырнуть, и дело в шляпе. Как думаешь, могут они такое замыслить? Эта твоя газель с газовыми баллонами...
– Могут, – снова охотно согласился Кирсаныч. – Бывало такое. Я тут при ЖЭКе всего третий год, а уже такой страх видел, что тебе лучше не надо.
Звонко постукивая горлышком о края стопок, Оленин разлил еще раз. Кирсаныч смотрел, переводя взгляд с тонкой прозрачной струйки на хозяина квартиры.
– Налей мне побольше, ата, – попросил он. – Расстроил ты меня сильно. Не знал я, что тебя хотят из дома выгнать.
Выпили, посидели в молчании. Оленин внезапно хохотнул. Его старческие щеки зарумянились.
Воодушевляясь, он поднялся:
– Только не все так просто в этом мире!
– Нет! – в тон ему охотно подхватил Кирсаныч.
– Не все просто!
– Да-да!
Старик заложил руки за спину, стремительно прошелся по комнате.
– Плохо вы Оленина знаете! Я, конечно, не Ленин, но покажу вам новые горизонты. Меня голыми руками не возьмешь. Я до последнего драться буду!
– Молодец, ата!
Оленин широкими шагами прошелся вдоль полок и встал посреди комнаты, вооруженный и грозный, как Бармалей. В одной руке он держал пистолет девицы Дуровой, в другой – ржавую саблю. Вид его был невероятно комичен, и все же при этом от него исходил легкий, будто при сквозняке, холодок реальной жути. Так выглядят грабители банков в масках героев мультфильмов.
– Хоп-хоп! Хоп-хоп! – Кирсаныч азартно принялся отбивать по столу будоражащий азиатский ритм. – Ураган-человек! Джигит! Абрек! Так их! Так их!
– Ну, нелюди, где вы там? Подходи по одному! – распалялся Оленин, высматривая по темным углам врагов. – Сейчас! Кому пулю в лоб, кого саблей пополам! Махновская сабелька! Нестора Иваныча! Самого! Эх!
Он взмахнул саблей, едва не задев при этом радостно подскочившего к нему Кирсаныча. Принялся неумело крутить клинком, так что гастарбайтеру стало не на шутку страшно, как бы старик не отрубил себе чего-нибудь. Сочно гудел рассекаемый острым железом воздух, покрикивал Оленин, хлопал в ладоши гость.
– Ты хороший человек, – остановился, задыхаясь, старик. – Хочешь, я тебе бритву Хармса покажу? Хотя ты, наверное, и не знаешь, кто такой Хармс-то...
Кирсаныч грустно усмехнулся и после долгой паузы ответил:
– А вот тут вы не угадали. Я прекрасно знаю, кто такой Хармс.
– Учти, это не еда и не животное, – насмешливо подсказал Оленин, не заметив в горячке, что у гостя изменился и голос, и манера разговора.
– Да знаю, знаю, – без малейшего акцента произнес Кирсаныч.
– Ой, врешь! Все врут, – все еще не желая замечать в госте перемен, хохотнул Оленин.
– Даниил Иванович Ювачев. «В часах что-то стукнуло, и ко мне пришли вестники, – монотонно начал декламировать Кирсаныч. – Я не сразу понял, что ко мне пришли вестники. Сначала я подумал, что попортились часы. Но тут я увидел, что часы продолжают идти и, по всей вероятности, правильно показывают время. Тогда я решил, что в комнате сквозняк. И вдруг я удивился: что же это за явление, которому неправильный ход часов и сквозняк в комнате одинаково могут служить причиной?..» – Гость остановился. – Что это у вас с лицом? Вы будто... Не знаю. Будто говорящего муравьеда увидели.
Оленин смущенно развел руками.
– Да я так... – забормотал он. – Не ожидал просто. У меня дома, в обычной квартире – и вдруг... говорящий муравьед. Хе.
– Дело в том, что я не всегда был Кирсанычем. До того как переехать сюда, в Москву, я преподавал историю в Ошском университете. А кроме того, вел там драмкружок. Я вообще очень люблю театр. Этот запах, очень специфический, такого больше нигде нет, шорох занавеса, скрип половиц на сцене. Все эти театральные условности, натяжки, фанерные декорации. В юношестве пытался поступить в театральный институт, но не сложилось, и в итоге я пошел учиться на историка. Потом судьба занесла на должность преподавателя истории в Ошский универ. Где-то в две тысячи первом мы ставили спектакль по прозе Хармса. Было очень забавно. «Вестников» читала Чолпон. Такая невысокая, чуть полноватая, но крайне пластичная девушка. Чол-пон. Динь-дон. Даже имя симпатичное, правда? Возможно, моя последняя любовь. Преподавателям, конечно, запрещено вступать в связь со студентками, но когда говорят чувства, правила молчат...
Покашливая от смущения и пряча глаза, Оленин быстро наполнил стопки до краев. Гость благодарно кивнул, отсалютовал хозяину и аккуратно, как-то очень по-интеллигентски выпил.
– ...И мы бы никогда не сидели вот тут с вами, – продолжил он свой рассказ, – но Киргизия – очень беспокойная страна. К тому же в последние тридцать лет у киргизов сложилась одна нехорошая традиция. Когда они начинают выяснять отношения между собой, то между делом режут узбеков. Мать у меня русская, зато отец – узбек. Отсюда и неприятности. В какой-то момент я понял, что жизнь в Киргизии для меня ничем хорошим не кончится. А я, знаете, люблю жизнь. Люблю хороший дастархан, хорошее вино, красивых женщин. Я собрал чемодан, бросил работу, студентов, квартиру, Чолпон и сбежал в Москву.
– Почему в Москву, а не в Ташкент, например?
– Ну что вы... Кому сейчас нужны актеры или историки в Ташкенте? Думал, в Москве проще устроиться будет. И «понаехал», как говорят у вас. Только оказалось, актеров здесь и своих хватает... Походил по театрам, пробам – бесполезно, не пробиться. А кушать-то хочется. Попробовал устроиться учителем истории. Тоже не взяли: гражданство неподходящее. И вот однажды я пришел в местный ЖЭК и сыграл перед директором роль прохиндея-гастарбайтера. Играл вдохновенно, от души. И видимо, пронял директора. Взяла на работу. Без трудовой книжки, конечно, оплата «вчерную»... Ну да ладно, ерунда, главное, что взяла. И вот с тех пор все играю.
Он потер лицо, будто пытаясь снять грим.
– Знаете, я уже почти разучился выходить из роли. Маску снимать разучился. Прирастает. Замечаю, что даже думаю теперь как Кирсаныч, его словами мысли формулирую. И даже сны какие-то гастарбайтерские сниться стали. Черт-те что... Еще пара лет – и совсем стану Кирсанычем. Можно считать, что это моя последняя роль.
Зазвонил телефон. Оленин, все еще находясь под впечатлением рассказа гостя, неспешно взял трубку. Некоторое время рассеянно слушал, потом лицо его приобрело привычное резкое, угловатое выражение и он рявкнул:
– Да. Нет. Убью! И не звоните сюда больше!
– Кого это вы так?
– Да так, одного сумасшедшего... – отмахнулся Оленин. – Пятый год изводит меня всяким хламом. То рваный поводок собаки Качалова предложит, то протез ноги Карла двенадцатого, то деревянную обгрызенную ложку принесет и говорит, что это ложка Ермака... Недавно страницей из записной книжки Бисмарка терроризировал. Страница старая, это сразу видно, и вся сплошь покрыта совершенно одинаковыми крестиками. Он утверждает, что это шифр. Шифр! Как вам это нравится? Одинаковые крестики – шифр! Ужас. Какие-то нелепые фальшивки таскает постоянно. Надоел уже хуже мыши в гробу. И ведь не поймешь: то ли врет, то ли сумасшедший. Знаете, сколько безумцев вокруг антикваров крутится? С таким окружением порой и в себе сомневаться начинаешь.
Гость усмехнулся, соглашаясь. И с горечью признался:
– А мне в себе сомневаться не приходится. У меня железобетонная самоидентификация. – Он до белизны в суставах сжал кулак и потряс им перед собой: – Кир-р-рсаныч!
Оленин посмотрел на собеседника:
– А! Я же обещал вам бритву Хармса показать! Пойдемте!
Он притащил стремянку, поднялся по ней и откуда-то из-под самого потолка достал опасную бритву.
– Держите. Только, прошу вас, осторожней! Очень острая. Как Хармс.
Кирсаныч недоверчиво взял реликвию в руки:
– Неужели правда бритва Хармса?
Оленин несколько раз мелко кивнул, глядя в лицо Кирсанычу. Тот открыл бритву, повертел в крепких, мозолистых, совсем не преподавательских пальцах.
– А, шайтан! Обрезался!
– Я же говорил: осторожней! – зашипел Оленин.
Кирсаныч, любуясь, поводил бритвой в воздухе. Посмотрел на нее против солнца в окне.
– «Горло бредит бритвою, а сердце рвется к выстрелу».
На минуту Кирсаныча окутало что-то вроде наваждения. Он услышал музыку – странную, нелепую, изломанную, как стихи Хармса. Мимо него словно бы покатились зубчатые колеса и запрыгали огромные мячи с нарисованными на них человеческими лицами. Свет замигал, из окон подул холодный, состоящий сплошь из острых бритв ветер. Из углов выползли и заметались спрятавшиеся желтые листья. Откуда-то издалека послышалось кошачье мяуканье. Птица села на голову Кирсаныча и клюнула его в середину лба, так что в голове загудело, как в тоннеле. Полки, часы, стол задрожали и, шевеля ножками, будто пауки, пошли гулять по комнате.
– А помнишь стихи? – поддаваясь безумной пляске вещей, закричал Кирсаныч Оленину, словно они сидели друг от друга на бог знает каком расстоянии. И, расставив руки и вращая глазами, принялся декламировать:
Часы стучат,
Часы стучат,
Летит над миром пыль.
В городах поют,
В городах поют.
В пустынях звенит песок.
Поперек реки,
Поперек реки
Летит копье свистя.
Оленин в такт хлопал себя по ляжкам, хохлился, поводил носом, будто хищная птица.
Дикарь упал,
Дикарь упал
И спит, амулетом блестя.
Как легкий пар,
Как легкий пар,
Летит его душа.
И в солнце-шар,
И в солнце-шар
Вонзается, косами шурша.
Четыреста воинов,
Четыреста воинов,
Мигая, небу грозят.
Супруга убитого,
Супруга убитого
К реке на коленях ползет.
Супруга убитого,
Супруга убитого
Отламывает камня кусок
И прячет убитого,
И прячет убитого
Под ломаный камень, в песок.
Четыреста воинов,
Четыреста воинов
Четыреста суток молчат.
Четыреста суток,
Четыреста суток
Над мертвым часы не стучат.
Суматошно заверещал дверной звонок.
– Ну?! – закричал Оленин в сторону прихожей.
Звонок, захлебываясь, продолжал звонить, и звон его новой темой вплетался в варварскую музыку, что слышали сейчас Оленин и Кирсаныч. Больше того, музыка стала громче, листья
| Далее