Анатолий Кондауров. Возвращались с войны мужики. Рассказ

- Мам, а мам! А когда наш папка придет?

- Придет, обязательно придет. Вон к Зенковым пришел, и к нам придет.

И я, довольный, убегал играть в свои Зеленые Палестины.

Значит, вчера не зря я попугал Леньку отцом.

Мы с пацанами только что раскурочили комбайн, и у меня в кармане было несколько тяжелых стальных снарядов для рогатки. Стрелять из рогатки можно было и кусочками поршневых колец, и осколками кирпича, но шарики из подшипников считались лучшими.

Я увлекся охотой на воробьев и не заметил, как разбежались почему-то все мои сверстники. Только я прицелился в жида (так мы называли воробьев), присевшего на дерновую крышу мастерской машино-тракторной станции, как в этот момент внезапно появившийся Ленька схватил за рогульку и дернул на себя. Я разжал пальцы, и шарик, зажатый в кожанке, влепил ему прямо в живот.

Пока он дико вопил и, обняв живот, сидел на корточках, я уже мчался прочь, к озеру. Со всего разбега я влетел в мелководье, сразу же увяз в иле и, упав и не выпуская из руки рогатку, отполз на четвереньках подальше, к камышам.

- У-у-у! – зло кричал прибежавший Ленька. – Убью, утоплю, паразит!

Но в грязь он так и не полез, решив дожидаться меня на берегу. Но и я не собирался так просто сдаваться. Наконец он не выдержал и, закатав до колен штаны, полез в воду.

Дальше была глубина, и я, заткнув рогатку за пояс, со страху пригоршнями стал бросать в преследователя маслянисто-черный ил.

- Да я тебя, шкет! – продолжал он угрожать, защищаясь от летящей в него грязи и медленно приближаясь ко мне.

От отчаяния и безысходности я истерично, охрипшим голосом пропищал:

- Вот завтра папка мой с фронта придет и примет к тебе меры!

Ленька остановился. Его настолько поразили страшные слова о применении мер, что он отказался от погони и сказал:

- Ладно, шкет. Я тебя еще поймаю.

Он не спеша вылез из воды и, не оглядываясь, ушел.

Я еще выждал и, убедившись в безопасности, выбрался на берег.

- Толян, а я утку поймал! – услышал я крик.

Юрка Зенков, толкая перед собой тачку с деревянной кадушкой, спускался к озеру.

- Где, где она? – оживился я.

- А они – эти утки – летели и взик! Ударились в провода, и одна кувырком упала. Я схватил ее и отцу отнес.

Мы залили в кадушку воду и бегом погнали тачку домой.

- А утка живая?

- Была вроде еще теплая, да папка ей голову прогрыз, аж потом пухом плевался. Мы сейчас из нее суп варим. А он, папка, вчерась мамку костылем побил, аж костыль сломался.

- Да я знаю, - тихо и невесело сказал я.

Зенковы – наши соседи. Переборка тонка, все слышно.

Сначала Юркин отец долго играл на трофейной губной гармошке, потом все надолго стихло, а, как мне заснуть – послышались шум и крики. Наутро тетя Нюра, сгорбившись больше обычного, прятала лицо, кутавшись в платок, а Юркин отец, ворча, чинил костыль на нашем общем крыльце, и, когда закончил ремонт, нудно, без умолку, пиликал на гармошке.

У Юрки было целое богатство: отец дал ему полный кисет пулеметных гильз. Он говорил, что на войне отец был пулеметчиком, а ногу ему отрезали из-за мины, которая разорвалась рядом. От блестящих гильз еще сильно пахло порохом, и мы научились свистеть в них – то паровозным гудком, то протяжной сиреной. А когда надоело – придумали стрелять ими из рогатки, наполнив пустоты глиной.



Месяцем раньше, самым первым, пришел с войны дядя Егор, Моргунов. У него не было одной руки. Я сначала боялся смотреть на его лицо, потому что с одной стороны верхней губы много не хватало, и изо рта торчали зубы, как будто он собирался сразу укусить. А вместо глаза – ничего, только багровый шрам.

У Моргуновых детей не было. Когда-то они были, но умирали маленькими. Тетя Поля – жена Моргунова, работала на кирпичном заводе. Мы бегали туда за глиной, из которой лепили пушки и солдатиков. Глину нам давала тетя Поля, а другие почему-то ругались на нас, прогоняли и пугали глубокой ямой, в которой выжигался кирпич.

Когда принесли похоронку на Моргунова, в поселке дружно ревели все бабы, а тетю Полю мы несколько дней не видели на работе.

Мишка Балагин, наш дружок, говорил, что слышал – тетя Поля хотела наложить на себя руки, но ей помешали. Она сильно исхудала и все равно умерла в станционной больнице. А потом пришло письмо из госпиталя от Моргунова, и бабы опять ревели.

На второй день, после возвращения дяди Егора, Юрка Зенков нашел меня в огороде. Я в одиночку играл в ящерицу: ползал между грядок и скусывал ягоды паслена.

- Пошли! Там Моргунова в милицию забирают!

У дома фронтовика стояла телега с лошадьми. Мы заглянули в окно и оторопели: дядя Егор, весь в саже, сидел на груде кирпичей, держа в руке выдранную из печки плиту, и плакал. Его, как был – грязного, без рубахи – увезли на станцию два милиционера. Какое-то время мы бежали за телегой, но скоро отстали.

Моргунова в тюрьму не посадили, он вернулся на следующий день. Мы уже знали, что у него есть самая главная награда – геройская звезда.

Я притащил с кирпичника ведро глины, и он одной рукой красиво сложил новую печь, и мы все хорошо прибрали в квартире.

Крадучись, в потемках я пришел домой, надеясь, что мать уже спит.

- Ты где был? – спросила она, давая подзатыльник.

- С Мишкой Балагиным мы глину Моргунову носили. Еще ходили на озеро за водой, - попытался я оправдаться.

- Не ври! Мишка твой – я видела – давно дома, а тебя черти за водой носят. За водой пойдешь, не догонишь, не за водой – по воду ходить надобно, - поучительно и строго сказала мать.

Я съежился, ожидая сурового наказания, но все обошлось.

С Моргуновым я сдружился и иногда помогал ему по дому и перестал замечать его страшное увечье.

Дядя Егор заметил у меня рогатку за поясом. Он долго вертел ее в руке, потом вдруг бросил в топку печи, оставив лишь кожанку. Она была не из кирзы, а из настоящей кожи.

- Откуда? – спросил Моргунов.

- С мамкинова ботика язычок срезал, - покраснев, признался я.

- Видела? – обеспокоился дядя Егор.

- Не знаю…

- Плохо, - подвел итог фронтовик.

Черемуховую рогульку для рогатки Моргунов потом принес с работы. Чтобы зачистить кору, он дал мне большой нож-кинжал с красивыми, но незнакомыми буквами по центру клинка – «Alles fur Deutschland».

- Аллес фюр Дойтчланд, - прочитал для меня Моргунов.

Я не понял. И он, улыбнувшись остатком рта, пояснил: «Все для Германии».

Для рогатки главное – резина. Красная – самая тянучая, но ее негде было взять. А у Моргунова нашлась. Рогатка получилась отменная, таких ни у кого не было. Ленька не зря охотился за ней.

Дядя Егор оказался очень добрым. А иногда даже смешным.

Собираясь на охоту за утками, он долго звал свою большую черную собаку.

- Узнай, Узнай!..

Собака давно сидела рядом, у ноги, но с другой стороны, где он не мог ее видеть.

Потеряв всякую надежду, он, повернувшись, восклицал:

- Ах, ты здесь!

Мы, пацаны, хохотали, но он не обижался.

Как-то он дал нам по разу выстрелить из двустволки. У меня долго болели плечо и ухо, а у Юрки опухла вся щека.

Не знаю, попали ли мы в цель, зато фронтовик стрелял очень метко. Казалось, отсутствие руки ему вовсе не мешает.

Однажды он ловко сбил пролетавшую вдали сороку, и она упала в куст, застряв в ветвях. Мы поймали ее еще живую. Она громко кричала и клевалась – и принесли ее охотнику.

- Возьмите себе, – сказал он.

Сороку мы держали в овечьем загоне и кормили кузнечиками и лягушками. Она быстро поправилась и потом куда-то упрыгала.

Уже много после, когда началась весна, мы увидели, как сорока строила гнездо на том же кусте.

- Это точно наша, - сказал Мишка. - Вон у нее хвост куцый.



Юркин отец не охотился из-за ноги, а когда ему привезли протезную ногу, его стали приглашать на дележ добычи, потому что его уважали за то, что он работал бухгалтером.

Мужики раскладывали барсучье мясо на порции. Юркин отец отворачивался и ему завязывали глаза.

- Это кому? – спрашивал дядя Егор, показывая на очередную кучку. Зенков называл кого-либо из участников охоты, все почему-то шутили и смеялись, и никогда никто на него не обижался.





Стояла неимоверная жара. Для полива огородов все брали воду из озера. Бывший пулеметчик приделал к двухколесной тележке большую бочку, и мы с Юркой впряглись в оглобли и галопом, поднимая пыль, поскакали к озеру. Когда мы налили ее доверху, то с трудом сдвинули с места. Мало того, впереди нас ждал подъем, где мы окончательно забуксовали. Я тянул тележку спереди, вцепившись в оглобли, и что есть силы упирался ногами, а Юрка толкал бочку сзади. От наших дерганий меня мотало из стороны в сторону. Мы одолели горку, как вдруг позади послышался Ленькин крик:

- Ах, вот ты мне и попался!

Я выпустил из рук взметнувшиеся вверх оглобли, бочка опрокинулась назад, и это остановило преследователя.

Путь к спасительному озеру был отрезан, и я вынужден был мчаться куда глаза глядят. Я выбежал на окраину, в поле – отсюда дорога уходила на станцию. Ленька уже дышал мне в спину. Выхватив из-за пояса рогатку, я уже хотел было бросить ее ему под ноги, но… остановился. Ленька налетел на меня и чуть не сбил с ног.

- Ага! – закричал я. – Во-он мой папка идет!

И действительно, по дороге шел мужчина в зеленой форме, с чемоданами и рюкзаком, приближаясь к нам. Забыв о Леньке, я бросился назад, в поселок, домой.

- Мама! Папка идет! – заорал я, завидя мать в огороде. Она так и завалилась на грядку. Я испугался.

- Вставай! Вставай! – кричал я, боясь, что мы не успеем.

Мать наконец пришла в себя, мы подошли к изгороди – отсюда хорошо была видна дорога.

- Нет, сынок, - заплакала мать. – Это не твой папка… Это к Меркушиным.



Мы не любили Меркушина Борьку. Белый, рыхлый, круглолицый, он никогда не играл с нами и постоянно жевал. Мы всегда отбирали у него булочки и крендельки, посыпанные сахаром. Дед его служил в церкви, и от Борьки пахло ладаном.

На следующий день Мишка Балагин предложил нам пограбить Борьку, но я сказал, что к нему вернулся отец.

- Ну и что! – воинственно возразил Мишка. – Отберем у него жратву и убежим в лягу (ляга – это кочковатое болото за поселком).

Борьку мы не нашли. Зато через щели в плетне увидели его отца – в галифе и нательной рубахе, росточка малого, чуть выше Леньки. Он затесывал с трех сторон концы длинных кольев и вбивал их в землю, огораживая новый участок. Мы так и не увидели, во что он ранен, и решили все равно отлупить Борьку, если он не принесет нам булочек. Мы осмелели, потому что нам показалось, что отец-коротышка нам не помеха.

В поселке некоторые судачили, что Меркушин вовсе не воевал, а работал на военном складе, и что он привез тюль и награбленные отрезы на платье.

Мы вскоре увидели тюлевые занавески в их окнах – единственные на весь поселок. Другие же говорили, что Меркушин взаправду служил в артиллерии, от этого он плохо слышал. И на самом деле он все время переспрашивал:

- А? Чево?

Над ним подшучивали и обзывали глухой тетерей, а он свое:

- А? Чево?





Время шло. Огороды уже чернели лысой землей – картошку выкопали, только ободранные подсолнухи кривыми палками торчали повсюду, трепеща еще пожелтевшими листьями-ушами…

А папки все не было.

Я иногда выходил к дороге, стоял и ждал. До стации были километра три, оттуда тревожно доносился стук вагонных колес. Дорога от нашего поселка шла к станции вдоль берега озера, а потом терялась в высоких камышах, отвернув в сторону. Именно из-за поворота я ждал чуда.

- Ага, попался!

Ленька обхватил меня сзади. Я нисколько не испугался, даже не вздрогнул. Леньку это озадачило, и он разжал руки.

- Отца ждешь? - спросил он и посмотрел мне в глаза. – Тебе хорошо, а у меня никогда отца не было. Дашь из рогатки стрельнуть?

Я протянул ему свое сокровище, Ленька шмякнул вдоль дороги пулеметной гильзой, и она попрыгала блинчиками, весело взбивая пыль.

- Здоровская праща! – похвалил он и вернул рогатку. – Дашь мне гильзов?

- Ладно, - согласился я. – У меня есть штук десять, я их на чердаке спрятал.

Мы еще подождали вместе, но дорога была пуста. Пошел дождь, за его серой стеной скрылся и дорожный поворот.

- Не плачь, - сказал Ленька, услышав тихие всхлипывания. - Надо сильно-сильно захотеть, и тогда сбудется. Я раз сильно захотел жвачки, и в этот день приехал дядька, который принимает тряпье и кости, а у него этого добра завались. Ладно, не надо мне гильзов, стреляй сам.

Мы вернулись в поселок друзьями.

- Если кто-то будет отбирать у тебя рогатку, ты скажи мне! Я тому сразу кровянку пущу, - сказал при расставании Ленька.

- Мам, а мам! А папка когда-нибудь придет? – с порога спросил я и оцепенел: мать держала в руках свой новый ботинок без язычка.

- Ты вот что: отнеси туфлю на ремонт Моргунову – это он сам попросил…

- Мам, а папка? - осмелел я.

- Придет, сынок, придет, - не глядя мне в глаза, ответила мать.

Я не знал, что похоронка на отца, свернутая в трубочку, давно уже лежала на божничке.