Записка
Была суббота – выходной день. И одновременно день уборки в квартире.
Глеб Анатольевич протирал книги от пыли.
Он брал их по одной, удалял пыль сухой тряпочкой, некоторые раскрывал и встряхивал, и снова ставил на полку. Это он проделывал не чаще, чем раз в полгода. Книги стояли плотно, и пыль оседала, в основном, сверху. Работа продвигалась черепашьим шагом, но Глеб Анатольевич никуда не торопился.
Внезапно он заметил на полу, под ногами, бумажный прямоугольничек. Глеб Анатольевич наклонился и поднял его. Это оказалась записка. Полторы строчки синей пастой: «Встретимся после восьми. А где – тебе легко догадаться». И всё. Ни имени, ни даже инициалов. Почерк был женский – ровный, красивый, с легким наклоном.
Глеб Анатольевич сел в кресло.
Записка явно выпала из книги. А вот из какой – он не заметил. Жаль: книга могла хоть что-то подсказать. Например, как долго белый клочок таился в ней.
Одно Глеб Анатольевич знал точно: свидание не состоялось. Та, что спрятала записку между страниц, не сомневалась, что он раскроет книгу и увидит. А этого не случилось. Хотя она наверняка ждала в известном ему месте после восьми. А не дождавшись, решила, что свидание для него ничего не значит и что он сознательно на него не явился.
Глеб Анатольевич снова перечитал послание. Ни даты, ни малейшего намека – от кого.
Понятно было: записка из того далекого времени, когда книги не только покупали, но даже прочитывали. А те, которые понравились, давали на денек-другой своим знакомым, и после обменивались мнениями.
Так кто же она, автор этой записки? Глеб Анатольевич задумался.
К своим пятидесяти он успел поменять несколько мест работы. Коллективы, как правило, были мужские, только за одним исключением: два года он провел на стекольном заводе инженером конструкторского отдела. Полтора десятка человек, в основном – женщины. Было и несколько незамужних.
Может, записка оттуда?
Он тогда жил легко и легко ко всему относился. Семья, дети – это, казалось, еще успеется. Среди тех сотрудниц была... как ее звали? Кажется, Марина. Да, Марина. Миловидная черноглазая брюнетка на год или на два моложе его. Он сразу ее приметил. Она не старалась никому понравиться, со всеми держала дистанцию. Была неглупа, говорила по делу, а если смеялась, то к месту. Выделять его тоже не спешила.
И все-таки был один случай...
Холодным вечером, прямо с дня рождения, который отмечал в неуютной кафешке кто-то из сотрудников, они сбежали и полтора часа провели на скамейке в запущенном парке среди озябших осенних деревьев.
Глеб Анатольевич почувствовал, как часто забилось сердце. Он поднялся и приблизился к окну. Спокойно, спокойно... С высоты третьего этажа мартовские подтаявшие сугробы выглядели грязными. Старуха с пустой сумкой осторожно пробиралась по краю обледенелого тротуара. С крыш соседних домов свисали шеренги сосулек. День был солнечным, ясным. По водянисто-голубенькому небу не проплывало ни одного облачка.
Глеб Анатольевич отчетливо вспомнил тот вечер. Он грел руку Марины, а она, чуть захмелевшая, рассказала ему всю свою бесхитростную жизнь. Говорила торопясь, взахлеб, словно боялась, что он не захочет слушать, остановит ее. И про мужа, с которым, как оказалось, легче расстаться, чем делить одну постель. И про сестру, которая младше, но постоянно вразумляет, как надо жить, а у нее не хватает сил ей перечить.
Он кивал, и чутье подсказывало, что для короткого флирта она не годится. Если с ней заводить отношения, то серьезные. Именно это и остановило. Может, зря остановило? Может, что-то важное он тогда упустил? Держался за какую-то свободу. И не только держался – бравировал ею! А что эта свобода ему дала?
За те два года он не раз ловил себя на том, что рядом с Мариной его постоянно тянет на какой-нибудь опрометчивый поступок: то затянуть песню прямо в отделе, то ни с того ни с сего громко свистнуть в два пальца. Как будто хулиганистый мальчишка в нем оживал. Больше никогда с ним такого не было – ни до, ни после. Он и с работы вылетел из-за такого показного поступка: когда начальник отдела в очередной раз начал по-хамски всех распекать, а Марине досталось больше других, Глеб Анатольевич прилюдно назвал его дураком. Хотя это и так все знали.
После увольнения он не видел ее ни разу.
Один из прежних сослуживцев как-то при встрече обмолвился, что она вскоре уехала из города.
Сколько воды утекло с той поры.
А если эта записка не от Марины? Мало ли какая из бывших его подружек могла ее написать...
Как быстро пролетело время.
С женой они вместе двенадцать лет. Влечения такого, о котором пишут в книгах, он к ней никогда не испытывал. Повстречались два одиночества. Повстречались и сошлись. Думали завести ребенка. Но не вышло.
Жены сейчас дома нет. Жена почти каждый год по санаториям разъезжает, всё болячки женские лечит. А может, и ухажеров случайных не пропускает – от него она не так уж много видит тепла.
Однако зачем голову ерундой забивать?
Глеб Анатольевич встряхнулся, вернулся к полкам и протер оставшуюся часть книг. Записку сунул в одну из них – пусть и дальше лежит! Шваброй слегка повозил по полу и огляделся. Порядок, вроде, наведен. Оставалось принять душ, а затем отдыхать. Отдых подразумевал долгие часы перед телевизором.
К отдыху полагались маленькие радости.
И он, прежде чем принять душ, отправился за пивом.
Экспроприация
Обитали Степанцовы – Мишка с Натальей и сын их Санька, третьеклассник – в переулке Старобольничном, в крепком еще доме с ярко-синими наличниками. А родители Натальи жили недалеко от города, в деревне Лебедянка.
...Однажды утром в начале сентября старуха Пивоварова раздумалась о дочери и ее семье. Да и было, о чем подумать. Картошку копать надо? Надо. Своя подождет, а там помощь нужна. Наталья уже на восьмом месяце, ей сейчас не до картошки. Встав до зари, старуха Пивоварова крутилась по хозяйству, но никакая работа в руки не шла. И по внуку, опять же, соскучилась – уж не болеет ли снова? Хлипкий парнишка: весной как простудился, так две недели температурил. Нет, надо посмотреть, что там и как, а то если своей картошкой заняться, долго потом не выберешься... Мысли цеплялись одна за другую, пока решение не окрепло: «Поеду!»
Собрав гостинец – банку молока, творог, сметану, сала изрядный шмат – и наказав деду, что и как делать без нее, старуха Пивоварова уже в обед приехала в город.
В доме было тихо, только ходики тикали над комодом. Санька еще не вернулся из школы – значит, здоров, не болеет. А Наталья, сидя с иголкой за столом, подновляла старые распашонки сына: им скоро предстояло по новой пойти в дело. Появлению матери она не удивилась, будто догадывалась о ее приезде. Отложила шитье, встала, поплыла навстречу. На лице выцветшем, подурневшем, под левым глазом отчетливо выделялся лилово-синий подтек, с беременностью никак не связанный.
– Эх, красота-то какая! – всплеснула руками гостья. – Ну-ка, ну-ка, покажись. Балует тебя муженек, не обделяет вниманием. А что же под второй глаз не засветил? Поскупился, что ли?
– Проходи, мама, раздевайся. Опять продуктов привезла? А у нас всё по-прежнему...
«Господи, – подумала старуха Пивоварова, – вся в отца родного, такая же квашня». Для нее, полновластной командирши в своем доме, иное поведение было чуждым и непонятным.
За обедом она выпытала, что Мишка вчера особо-то и не скандалил – только пошумел немного. И синяк поставил так, для порядка.
– Ах, он, паучий сын! – только и вымолвила старуха Пивоварова...
...К вечеру набежали тучи, зарядил дождь.
У Мишки сегодня было хорошее настроение. После работы он, Ерохин и еще один слесарь посидели в гараже, в ерохинском автобусе – поговорили за жизнь. С закуской, правда, получилось не очень, налегали, в основном, на «беломор», смоля папиросы одну за другой. Но зато теперь Мишка, несмотря на дождь, находился в полном моральном удовлетворении, хоть и чаще, чем обычно, попадал ногами в лужи.
С треском рванув калитку, Мишка двинул к крыльцу, попутно размышляя, что тарелка горячего борща сейчас очень даже не повредит.
Однако прежде, чем он успел взяться за ручку двери, та сама распахнулась, и в проеме угрожающе встала теща.
– Здравствуй, любезный.
– О, мамаша! Откуда тебя принесло? – Мишка настолько опешил, что так и брякнул первое, что в голову пришло.
– Вот что, зятек! Давай мотай отсюдова, и чтобы духу твоего здесь не было. Хватит руки на жену распускать. Всё понял?
– Так... это...
– Ну и хорошо, что понял.
Старуха Пивоварова захлопнула дверь. Сухо звякнула щеколда. Шаги удалились.
Ошеломленный Мишка – «чтоб ее черти взяли!» – развернулся, бесцельно покружил по двору и забарабанил в окно.
Ждать пришлось недолго. Теща снова встала в дверях. На этот раз разговор получился еще короче. Грозя кочережкой в руке, Пивоварова пообещала:
– Еще раз сунешься – всю железку об тебя обломаю...
С минуту Мишка прикидывал – как поступить. Двери выломать, перебить, исковеркать всё, что под руку подвернется, раскатать дом по бревнышку? Так самому же потом и налаживать. Да и шума, ругани не оберешься. Теща – баба отчаянная... Было дело – вскоре после свадьбы, на гулянке в деревне, Мишка подпил и начал втолковывать новым родственникам, какой замечательный, умный мужик достался их дочери, как необыкновенно ей повезло! Слов при этом не выбирал, говорил прямо – для ясности. Тесть только глазами хлопал да поддакивал, а теща молча подхватила крепкое березовое полено и наладила дорогого зятя прямо по светлой головушке. Очень Мишка запомнил тот случай...
Дождь, однако, не унимался. Небо пряталось за низкими тучами. Было по-осеннему неуютно, слякотно и темно.
– Ладно, пусть перебесится, а завтра я с ней разберусь.
Мишка не понимал, на кого он злится больше: на жену или на тещу? Получается, нормальный человек к своей собственной жене иногда кулаком приложиться не имеет права? Это что за дела, граждане-товарищи?! А как тогда вразумлять?
Капли дождя стекали по лицу. Надо было определяться с ночлегом.
Из других крытых помещений на Мишкином подворье имелась стайка, часть которой занимали куры. Туда Мишка и направился. Включил лампочку, отыскал пару старых фуфаек: одну бросил на пол, другой решил укрыться.
Из отгороженного угла за ним с философским спокойствием наблюдали полтора десятка несушек.
– Приятных сновидений, соседи... – ругнулся Мишка. И, уже выключив свет и засыпая, вспомнил о борще...
На следующий день погода резко изменилась. Опять, словно в июле, жарило солнце, лужи стремительно высыхали, грязь затвердевала коркой.
Мишка возвращался с работы трезвый и решительный. Надо было показать, кто в доме хозяин.
Теща словно поджидала – в нужный момент появилась на пороге.
– Вы, мамаша, зачем приехали? – начал Мишка сразу. – Вмешиваетесь в чужую семью, спокойно жить не даете.
– Так и живи, как положено, не измывайся над женой! Ей рожать скоро, а у тебя ни жалости, ни стыда.
– Вы мне не указ! – Мишка гнул свою линию. – В одной рубахе вторую неделю хожу, а она нет, чтобы постирать, сядет и сидит, в окошко смотрит – всё выглядывает кого-то. Дом этот мой, что хочу, то и делаю!
– Ишь, узурпатор выискался! – задохнулась от гнева старуха. – Жена твое дите под сердцем носит, ей каждый шаг с трудом дается, а ты за какую-то рубаху мутузишь ее? Тогда знай: я твой дом экспроприирую!
– Как так? – изумился Мишка.
– Вот так. Забираю его. Не хочешь жить по-людски – иди куда хочешь. Вот и весь мой сказ!
В стайке среди тряпья Мишка нашел рваную матрасовку, набил ее соломой. Спать стало мягче.
...Через пару дней по пути в гараж его догнал Ерохин:
– Мишаня, ты, говорят, место жительства сменил?
Мишка угрюмо молчал, только шагу прибавил – авось отвяжется.
Но от Ерохина – отвязаться?!
– Так ты теперь курей по ночам щупаешь или как?
– Да пошел ты! – взревел Мишка.
– Ну вот: я к нему по-серьезному...
Открутив баранку положенное количество часов, Мишка дождался Ерохина, и они отправились к тому домой. Жил Ерохин неподалеку вместе с глухой, угрюмой матерью. Пошвыряв на стол закуску – картошку, огурцы, помидоры, – бабка затихла на койке у печки.
Но расслабиться не получилось.
Ерохин быстро опьянел, долго и нудно перечислял какие-то свои обиды, потом будто вспомнил:
– Дурак ты, Мишка, и жизнь у тебя дурацкая.
– Это почему?
– А то не знаешь: старуха деревенская веревки из тебя вьет.
– Не-ет, подожди, тут надо разобраться.
– Чего разбираться? Распустил нюни.
– Полегче, полегче!
– Чего полегче? У бабы под каблуком, с курами на насесте!
Сильный у Мишки удар. Ерохин с табуретки отлетел в угол, поворочался там немного и... неожиданно захрапел. Спокойно так, с присвистом.
– Извиняюсь, – сказал Мишка и ушел.
По извилистым улочкам, освещенным яркими звездами, топал Мишка к своему курятнику. Иногда за каким-нибудь невысоким забором просыпалась собака. Гремя цепью, подбегала к калитке, сонно и раздраженно облаивала его.
Когда Мишка раскладывал постель, всполошился петух. Кося на Мишку круглым, глупым глазом, закричал, забил крыльями. И такая волна ненависти к невинной птице поднялась в Мишкиной груди, что он чуть не задохнулся: «Ну, погоди немного – я тебя быстро в похлебку пристрою...».
Мишка лежал на спине, сцепив на затылке пальцы. Нет, не так что-то у него получается. Вот – семья. Сколько лет живут под одной крышей, а чужие. Привык, конечно, к Наталье: всегда под боком. Ну, а ей-то он нужен? Третью ночь в стайке гнездится, так хоть бы раз зашла. Пусть бы пошумела, накричала, а то будто и нет его вовсе. Неужто, кроме равнодушия, ничего не осталось?.. А Санька? Санька давно зверенышем смотрит. Когда он, Мишка, Наталье под глаз засветил, сын с кулаками на него набросился. Сопляк еще, а туда же. А вырастет когда, что будет?
С тем и заснул.
...Стайка понемногу приобретала жилой вид: Мишка вымел свой угол, навел порядок. К постели добавились подушка, старенькое, но теплое одеяло. Появилось кое-что по мелочи: кружка, ложка.
Хорошо, ночи пока не слишком холодные. Но ведь не вечно же ему тут куковать.
– Пап, а пап...
На пороге стоял Санька.
– Чего тебе?
– Пап, ты есть хочешь?
Мишка промычал что-то невнятно.
– Пап, я тебе пирогов принес.
– Мать велела передать?
– Не-е, я сам. Бабушка в обед напекла, а я взял два пирога, да и припрятал... Ты ешь, они вкусные, с творогом.
– Ну, ты... Ты, Санек...
– Чего, пап?
– Да это я так...
Вот ведь как бывает: стоит здоровенный мужик перед мальчишкой, собственным сыном, стоит и виновато переминается. И комок в горле проглотить не может.
Минут через десять Санька разговаривал с бабушкой:
– Баба, я от папки к тебе парламентером.
– Это как? – старуха Пивоварова насторожилась. Слова «узурпатор» и «экспроприация» были знакомы ей с давних времен, а вот про «парламентера» она не слышала. – Ругается, что ли?
– Да не-ет, наоборот, мириться хочет.
– Нечего! – отрезала старуха. – Пусть поймет, как над семьей измываться.
...Наступил вторник. Спешить сегодня было некуда, сегодня у Мишки по графику выпадал выходной. Куры через лаз давно отправились на улицу – искать в земле жучков и червячков.
В ящике, на соломенной подстилке, громко квохтала несушка. Наконец и она, освободившись от тяжести, шмыгнула в узкое окошко...
Впереди был день. Нескончаемо длинный. Мишка встал, открыл дверцу в куриную половину. Из десятка яиц выбрал верхнее, молочно-белое, надбил. Затем медленно, с наслаждением выпил и вышел на свет.
Утро опять выдалось теплым, безоблачным. Где-то поблизости чирикали воробьи. В воздухе висел тонкий запах прелого листа.
Мишка придирчиво обвел взглядом подворье. Всё как надо, всё на месте. Вот только в углу двора стоит недостроенная банька. Это в прошлом еще году привез Мишка материала, поставил сруб. А потом отвлекли другие дела, да и поостыл к своей затее.
...Старуха Пивоварова завтракала. Наливая очередную чашку чая, подняла голову и замерла: на улице раздались удары топора.
– Что это? – спросила Наталья.
– Это дурь из башки уходит, – удовлетворенно сказала старуха.
А солнце между тем, словно путник в гору, неспешно поднималось вверх.
Земля, отдавшая все соки деревьям и травам, лежала тихая, обессиленная. Увядание и тлен коснулись всего, что выросло на ней за лето. Жизнь продолжалась по известному кругу. Люди занялись привычными делами. Старуха Пивоварова отправилась в огород докапывать картошку.
Мишка тесал доски, обмерял, прикидывал, отчеркивал карандашом. С утра как бы враскачку, а теперь, войдя в азарт, ловко и споро.
Закончив с картошкой, старуха Пивоварова вернулась в дом. Время перевалило за обед. Санька сидел за уроками и всеми силами ненавидел арифметику. Наталья, одной рукой направляя строчку, другой крутила ручку швейной машинки. Была она, как всегда, спокойная, ровная, тихая.
И старуха не выдержала:
– Да что это – души у тебя, что ли, нет? Хоть бы сварила чего! Вон мужик голодный с утра пластается. Свой ведь, родной. Неужто не жалко?
Вечером старуха Пивоварова с брезентовой своей сумкой стояла у перекрестка, ловила попутку.
Тормознул бортовой «газик». Она узнала деревенского – разбитного сорокалетнего пустобреха, охочего до выпивки и девок.
– Домой?
– Домой, – кивнула Пивоварова. И сразу предупредила: – Только знай: денег у меня нет.
– А и не надо.
И, захлебываясь сочным смехом, добавил:
– За поцелуй довезу!
Машина дернулась и, подпрыгивая, покатила по ухабистой дороге, оставляя за собой широкий шлейф пыли.
Старик Локтев
Если уж говорить точно, то Локтев нацелился помирать лет двадцать назад. Тогда старшая дочь Антонина выскочила замуж за приезжего. Надо же: и командировка-то у него была всего недельная, а голову этой вертихвостке успел вскружить. Забрал – и укатили оба в даль несусветную, аж семь с половиной часов на поезде трястись надо. Ну, ладно, на старшую у Локтева никогда расчета не было, но младшая, Наденька-то... Поехала к сестре погостить, и там ее с парнем познакомили. Тоже: шуры-муры – и вторая дочь от родителей отбилась.
И понял тогда Локтев глубокую несправедливость жизненного устройства. И то, что растил, воспитывал и берег дочерей своих, не давало никаких прав на задуманную им старость в кругу любящих домочадцев. Судьба не посчиталась с его желаниями, повернув по-своему. И крепко тогда Локтев разошелся с судьбой и выразил свое несогласие с ней.
За два десятилетия, будучи подвержен разным настроениям, Локтев раз пять менял круг приглашенных на собственные поминки. Об этом он не забывал извещать супругу, Клавдию Семеновну, любившую мужа до боготворения. Повздорив с Шачневой из второго подъезда, так и сказал:
– Умру – а эту стерву поминать не зови!
Он даже место себе на кладбище выбрал на небольшом взгорье, сухое и чистое.
Но дни летели. Облюбованное место заняли другие, а Локтеву все никак не удавалось составить им компанию.
Дочери присылали открытки к праздникам, изредка приезжали.
Со временем обида на них ушла вглубь и тлела в душе, но окончательно не исчезала. Локтев подолгу смотрел телевизор, читал газеты вплоть до объявлений на последней странице. Любое беззаконие вызывало в нем сильное возмущение и укрепляло уверенность, что в старые добрые времена насчет справедливости было гораздо лучше.
Спускаясь с четвертого этажа, засиживался со стариками на лавочке.
Клавдия Семеновна в последние годы редко выходила из дома: подниматься по лестнице ей было тяжело.
Так и доживали свой век двое стариков, о которых во дворе судили не по прошлым делам, а по теперешним признакам. И если кто не знал, ему объясняли, что Локтев – это «тот, который говорит громко», а Семеновна – «та, у которой ноги болят»...
Прошлой осенью, когда погода стояла ясная, и природа как бы затаила дыхание перед скорыми холодами, Семеновна умерла. Умерла неожиданно, ни на какие болячки особенно не жалуясь. Уснула и не проснулась. И все смутные прощальные дни, когда разом понаехали дочери и зятья, и в квартире перебывало много народу – а она, тем не менее, казалась пустой – Локтев находился в каком-то заторможенном состоянии. Удивление и непонимание происходящего явственно отпечатались на его лице.
Но остался позади печальный обряд, дочери и зятья вернулись к себе, и новый этап начался в жизни Локтева – одиночество. Ох уж это одиночество! Старые обиды на судьбу всколыхнулись с еще большей силой.
Как-то уж так получилось в их доме, что одинокими оставались только старухи. На втором этаже жила подслеповатая Карповна, в соседнем подъезде – сразу пять: Добровольская, Шачнева, Семенова, Вахрамеева и Быстрицкая. И только в третьем, на отшибе, жил одинокий Кублицкий. Но он как бы не считался. Локтев его недолюбливал. Кублицкий вел себя не так, как подобало в его возрасте. Не признавал долгих рассудительных разговоров, не сидел на лавочке и, что больше всего раздражало, бегал под окнами трусцой.
– Опять олимпиец поскакал, – сообщал, бывало, Локтев жене, видя внизу на дорожке высокую нескладную фигуру.
И вот стать таким же, как Кублицкий? Напялить спортивные штаны и носиться во дворе по утрам? Зачем жить? Эх, пропади все пропадом...
Надвигалась долгая холодная зима...
В начале мая, только отгремели праздничные торжества, Надежда получила телеграмму. Прочитала и чуть на пол не села. «ПОЗДРАВЬ ДОЧКА ЖЕНЮСЬ», – было написано на бланке.
Через полчаса примчалась старшая сестра.
– Наш-то старый что учудил! – закричала Антонина еще от порога. – В женихи подался!
И за столом, когда уже поостыла немного, продолжила:
– Как ему в голову взбрело? Нас не спросясь, вот так, ни с того ни сего – «женюсь»!
Муж Надежды был на работе, девчонки в садике, разговору никто не мешал.
– Ну, не маленький. Понимает, что делает.
– Ага – «понимает». Семьдесят третий год, какие там понятия! Не иначе, какая-нибудь шустрая бабенка его окрутила!
– Тяжело, поди, одному: и постирать, и сготовить надо.
– Не-ет, тут всё не так просто... Эта его невеста явно на квартиру метит! Думает: сколько он еще протянет – ну, два, ну, три года. Лидка, моя знакомая, нашла старичка – через год овдовела, и всё себе прибрала.
– Откуда ты знаешь? Может, отец к ней переселится?
– Ага, дождешься. У нее, поди, ни кола ни двора. Или развалюха на окраине. Ой, задал отец задачу! И братика, глядишь, состряпает и нам подбросит.
– Тонька! Совсем у тебя совести нет!
– А что? Молодожены – они шустрые... Боюсь, уплывет от меня отцовская квартира.
– С чего ты решила, что она твоя?
– А чья? Девки вырастут и разлетятся по чужим гнездам – вспомни нас с тобой. А парню жилплощадь нужна. Твоим еще лет десять в куклы играть, а мой школу заканчивает. Пропишу у отца: вернется из армии – будет ему пристанище. А потом обменяю к себе поближе.
– Опять всё тебе? Нет, я не согласна!
– Интересно: чего это мне всё? Чего это – «всё»?
– Я каждое платье за тобой донашивала!
– Правильно. Ты же младшая.
– Думаешь, приятно было в обносках ходить?
– Скажи еще, что мне конфет больше перепадало!
Сестры враз замолчали. В самом деле, куда-то их не туда занесло.
– Ладно, о чем мы спорим? Придет срок, всё разделим по справедливости, – после паузы сказала старшая. – А пока надо расстроить эту свадьбу.
– Да, надо ехать.
– Тянуть нечего. Собирайся: в выходные отправимся!
...В субботу, в одиннадцать дня, поезд, оповестив гудками о прибытии, подкатил к перрону. Приехавших было немного, и таксисты скучали на стоянке. Сестры, взяв машину, скоро высадились у родного дома.
На лавочке возле подъезда грелась на солнышке Карповна.
– О! Девочки явились, вот отец-то доволен будет! – радостно встрепенулась она. – Только его сейчас нет, разминулись вы. Минут сорок, как ушел.
Обескураженные сестры присели рядом.
– А куда ушел – не сказал? – спросила Антонина.
– На кладбище, на кладбище ушел. Я говорю: ты куда с лопатой надумал? Грядки, что ли, собрался копать? Так у тебя ж и участка никакого нет! А он: могилу надо поправить, проваливаться начала.
– А мы только что с вокзала.
– Я так и поняла. А чего приехали-то?
– Посмотреть, как он тут живет.
– Как живет? Зимой подавленный ходил, а сейчас как будто получше, даже пошутить может... Куда деваться, надо привыкать. Одному, конечно, не сахар.
– Так ведь уже не один.
– Как – не один? А с кем?
– Вот и хотим выяснить.
– И выяснять нечего! Я его каждый день вижу: то в магазин с хозяйственной сумкой топает, то здесь, на лавочке, посидит. А рядом с ним никого не замечала.
– Значит, недоглядели.
– Да ну, не может быть! У нас тут такой контроль – мышь мимо не проскочит!
Надежда вынула из сумочки телеграмму, протянула старухе. Та прочла, подслеповато щурясь и шевеля губами, вернула мятый бланк.
– Как так – «женюсь»? Чтоб жениться, невеста нужна.
– Ну да, само собой.
– А наши невесты все тут, все перед глазами. Возле него никто не увивается. У Шачневой вроде были намеренья, но теперь приболела, из квартиры не выползает.
– Может, на стороне нашел?
– Скажешь тоже – «на стороне». Ему не восемнадцать, чтоб по городу за девками бегать. В нашем возрасте много не набегаешь. Дотащился до соседнего подъезда – уже геройство, уже медаль давать надо!
– Выходит, отец обманул нас? – сообразила Антонина. – А зачем?
– Чтоб проведали, – догадалась Надежда. – Мы ведь за всю зиму ни разу не приезжали!
– Ну, хитрец. Это ж надо было такое учудить! – Антонина качнула головой.
– Погодите, погодите, – взволновалась и заерзала на лавочке Карповна. – Что-то он на кладбище в последнее время зачастил. То скамеечку мастерил – дощечки и гвозди туда уносил, то вот могилу поправлять собрался. Сейчас, перед Троицей, многие там порядок наводят. Не присмотрел ли он себе вдовушку? Или, может, вдовушка какая подсуетилась? И сладили между собой!
Младшая засомневалась:
– Что-то очень быстро: раз-два, и сразу жениться?
– А нам, милые, тянуть некогда, нас время поджимает.
Кладбище – не центральное, а небольшое, районное, находилось недалеко. Идти минут двадцать.
На кладбище сестренки бежали рысью.
– Неужто на могиле у матери кому-то свиданки назначает? – ужасалась младшая.
– Ну, уж я прямо тогда не знаю! – пыхтела грузная Антонина.
Локтев сидел на новой скамеечке, покуривал. Нагретые солнцем струганые доски приятно грели ладони. Рядом, воткнутая в землю, торчала лопата. Слегка осевший за зиму могильный холмик был поправлен, выровнен аккуратно. Старик стряхивал пепел у ног. В голубом и чистом воздухе отчетливо слышался щебет птиц, долетавший с тех старых участков кладбища, где успел подняться березовый лесок. Из земли тянулись пучки молодой травы.
И такое заразительное стремление к жизни проявлялось и в солнечном свете, и в щебете птиц, и в пробивающейся зелени, что не заметить, не почувствовать этого никак было нельзя. Всё в природе дышало силою, молодостью, свежестью обновления.
Локтев прислушался. Жизнь принимала его. Она, словно широкая лавина, катилась по земле, и сам он со всеми своими горестями также находился в этом потоке. И надо было не противиться, не к смерти приготовляться, а набираться терпения и жить. Жить до той самой поры, пока судьба или кто-то там еще не намекнет: «Твое время закончилось. Ты вдоволь всего повидал, выполнил свое назначение, пора уступить место другим».
Черный, меньше копеечной монеты жучок, словно проверяя работу старика, карабкался вверх по склону холмика.
– Ишь ты, шельмец, – проворчал Локтев.
...Дочери издали увидели сутулую фигуру на лавочке.
– Один! – выдохнула Антонина.
– Прямо гора с плеч!
– Значит, точно наврал в телеграмме!
Они налетели, начали обнимать, закидали вопросами о здоровье.
– Да здоровый я, здоровый!
Освободившись от объятий, старик погрозил обеим пальцем:
– Знаю, почему вы здесь. Не бойтесь, квартира моя от вас не уйдет. И барахло вам достанется.
– Папа, зачем ты так? – с упреком сказала Антонина. – Мы проведать тебя захотели, а ты вон чего выдумал! Мог бы просто написать: приезжайте.
– Я с матерью вашей недавно советовался, – не слушая ее, перебил старик. – Сидел на этой скамеечке и разговаривал. Да...
Дочки обменялись тревожными взглядами.
– Она всё поняла и дала «добро» на женитьбу.
Дочки обомлели.
– И кто невеста?
– Познакомлю сегодня.
И, посмотрев на старшую, которая застыла с открытым ртом, крикнул:
– Тонька, ты чего так растолстела? Как корова. Совсем за собой не следишь! Смотри, муж любить перестанет!
Была суббота – выходной день. И одновременно день уборки в квартире.
Глеб Анатольевич протирал книги от пыли.
Он брал их по одной, удалял пыль сухой тряпочкой, некоторые раскрывал и встряхивал, и снова ставил на полку. Это он проделывал не чаще, чем раз в полгода. Книги стояли плотно, и пыль оседала, в основном, сверху. Работа продвигалась черепашьим шагом, но Глеб Анатольевич никуда не торопился.
Внезапно он заметил на полу, под ногами, бумажный прямоугольничек. Глеб Анатольевич наклонился и поднял его. Это оказалась записка. Полторы строчки синей пастой: «Встретимся после восьми. А где – тебе легко догадаться». И всё. Ни имени, ни даже инициалов. Почерк был женский – ровный, красивый, с легким наклоном.
Глеб Анатольевич сел в кресло.
Записка явно выпала из книги. А вот из какой – он не заметил. Жаль: книга могла хоть что-то подсказать. Например, как долго белый клочок таился в ней.
Одно Глеб Анатольевич знал точно: свидание не состоялось. Та, что спрятала записку между страниц, не сомневалась, что он раскроет книгу и увидит. А этого не случилось. Хотя она наверняка ждала в известном ему месте после восьми. А не дождавшись, решила, что свидание для него ничего не значит и что он сознательно на него не явился.
Глеб Анатольевич снова перечитал послание. Ни даты, ни малейшего намека – от кого.
Понятно было: записка из того далекого времени, когда книги не только покупали, но даже прочитывали. А те, которые понравились, давали на денек-другой своим знакомым, и после обменивались мнениями.
Так кто же она, автор этой записки? Глеб Анатольевич задумался.
К своим пятидесяти он успел поменять несколько мест работы. Коллективы, как правило, были мужские, только за одним исключением: два года он провел на стекольном заводе инженером конструкторского отдела. Полтора десятка человек, в основном – женщины. Было и несколько незамужних.
Может, записка оттуда?
Он тогда жил легко и легко ко всему относился. Семья, дети – это, казалось, еще успеется. Среди тех сотрудниц была... как ее звали? Кажется, Марина. Да, Марина. Миловидная черноглазая брюнетка на год или на два моложе его. Он сразу ее приметил. Она не старалась никому понравиться, со всеми держала дистанцию. Была неглупа, говорила по делу, а если смеялась, то к месту. Выделять его тоже не спешила.
И все-таки был один случай...
Холодным вечером, прямо с дня рождения, который отмечал в неуютной кафешке кто-то из сотрудников, они сбежали и полтора часа провели на скамейке в запущенном парке среди озябших осенних деревьев.
Глеб Анатольевич почувствовал, как часто забилось сердце. Он поднялся и приблизился к окну. Спокойно, спокойно... С высоты третьего этажа мартовские подтаявшие сугробы выглядели грязными. Старуха с пустой сумкой осторожно пробиралась по краю обледенелого тротуара. С крыш соседних домов свисали шеренги сосулек. День был солнечным, ясным. По водянисто-голубенькому небу не проплывало ни одного облачка.
Глеб Анатольевич отчетливо вспомнил тот вечер. Он грел руку Марины, а она, чуть захмелевшая, рассказала ему всю свою бесхитростную жизнь. Говорила торопясь, взахлеб, словно боялась, что он не захочет слушать, остановит ее. И про мужа, с которым, как оказалось, легче расстаться, чем делить одну постель. И про сестру, которая младше, но постоянно вразумляет, как надо жить, а у нее не хватает сил ей перечить.
Он кивал, и чутье подсказывало, что для короткого флирта она не годится. Если с ней заводить отношения, то серьезные. Именно это и остановило. Может, зря остановило? Может, что-то важное он тогда упустил? Держался за какую-то свободу. И не только держался – бравировал ею! А что эта свобода ему дала?
За те два года он не раз ловил себя на том, что рядом с Мариной его постоянно тянет на какой-нибудь опрометчивый поступок: то затянуть песню прямо в отделе, то ни с того ни с сего громко свистнуть в два пальца. Как будто хулиганистый мальчишка в нем оживал. Больше никогда с ним такого не было – ни до, ни после. Он и с работы вылетел из-за такого показного поступка: когда начальник отдела в очередной раз начал по-хамски всех распекать, а Марине досталось больше других, Глеб Анатольевич прилюдно назвал его дураком. Хотя это и так все знали.
После увольнения он не видел ее ни разу.
Один из прежних сослуживцев как-то при встрече обмолвился, что она вскоре уехала из города.
Сколько воды утекло с той поры.
А если эта записка не от Марины? Мало ли какая из бывших его подружек могла ее написать...
Как быстро пролетело время.
С женой они вместе двенадцать лет. Влечения такого, о котором пишут в книгах, он к ней никогда не испытывал. Повстречались два одиночества. Повстречались и сошлись. Думали завести ребенка. Но не вышло.
Жены сейчас дома нет. Жена почти каждый год по санаториям разъезжает, всё болячки женские лечит. А может, и ухажеров случайных не пропускает – от него она не так уж много видит тепла.
Однако зачем голову ерундой забивать?
Глеб Анатольевич встряхнулся, вернулся к полкам и протер оставшуюся часть книг. Записку сунул в одну из них – пусть и дальше лежит! Шваброй слегка повозил по полу и огляделся. Порядок, вроде, наведен. Оставалось принять душ, а затем отдыхать. Отдых подразумевал долгие часы перед телевизором.
К отдыху полагались маленькие радости.
И он, прежде чем принять душ, отправился за пивом.
Экспроприация
Обитали Степанцовы – Мишка с Натальей и сын их Санька, третьеклассник – в переулке Старобольничном, в крепком еще доме с ярко-синими наличниками. А родители Натальи жили недалеко от города, в деревне Лебедянка.
...Однажды утром в начале сентября старуха Пивоварова раздумалась о дочери и ее семье. Да и было, о чем подумать. Картошку копать надо? Надо. Своя подождет, а там помощь нужна. Наталья уже на восьмом месяце, ей сейчас не до картошки. Встав до зари, старуха Пивоварова крутилась по хозяйству, но никакая работа в руки не шла. И по внуку, опять же, соскучилась – уж не болеет ли снова? Хлипкий парнишка: весной как простудился, так две недели температурил. Нет, надо посмотреть, что там и как, а то если своей картошкой заняться, долго потом не выберешься... Мысли цеплялись одна за другую, пока решение не окрепло: «Поеду!»
Собрав гостинец – банку молока, творог, сметану, сала изрядный шмат – и наказав деду, что и как делать без нее, старуха Пивоварова уже в обед приехала в город.
В доме было тихо, только ходики тикали над комодом. Санька еще не вернулся из школы – значит, здоров, не болеет. А Наталья, сидя с иголкой за столом, подновляла старые распашонки сына: им скоро предстояло по новой пойти в дело. Появлению матери она не удивилась, будто догадывалась о ее приезде. Отложила шитье, встала, поплыла навстречу. На лице выцветшем, подурневшем, под левым глазом отчетливо выделялся лилово-синий подтек, с беременностью никак не связанный.
– Эх, красота-то какая! – всплеснула руками гостья. – Ну-ка, ну-ка, покажись. Балует тебя муженек, не обделяет вниманием. А что же под второй глаз не засветил? Поскупился, что ли?
– Проходи, мама, раздевайся. Опять продуктов привезла? А у нас всё по-прежнему...
«Господи, – подумала старуха Пивоварова, – вся в отца родного, такая же квашня». Для нее, полновластной командирши в своем доме, иное поведение было чуждым и непонятным.
За обедом она выпытала, что Мишка вчера особо-то и не скандалил – только пошумел немного. И синяк поставил так, для порядка.
– Ах, он, паучий сын! – только и вымолвила старуха Пивоварова...
...К вечеру набежали тучи, зарядил дождь.
У Мишки сегодня было хорошее настроение. После работы он, Ерохин и еще один слесарь посидели в гараже, в ерохинском автобусе – поговорили за жизнь. С закуской, правда, получилось не очень, налегали, в основном, на «беломор», смоля папиросы одну за другой. Но зато теперь Мишка, несмотря на дождь, находился в полном моральном удовлетворении, хоть и чаще, чем обычно, попадал ногами в лужи.
С треском рванув калитку, Мишка двинул к крыльцу, попутно размышляя, что тарелка горячего борща сейчас очень даже не повредит.
Однако прежде, чем он успел взяться за ручку двери, та сама распахнулась, и в проеме угрожающе встала теща.
– Здравствуй, любезный.
– О, мамаша! Откуда тебя принесло? – Мишка настолько опешил, что так и брякнул первое, что в голову пришло.
– Вот что, зятек! Давай мотай отсюдова, и чтобы духу твоего здесь не было. Хватит руки на жену распускать. Всё понял?
– Так... это...
– Ну и хорошо, что понял.
Старуха Пивоварова захлопнула дверь. Сухо звякнула щеколда. Шаги удалились.
Ошеломленный Мишка – «чтоб ее черти взяли!» – развернулся, бесцельно покружил по двору и забарабанил в окно.
Ждать пришлось недолго. Теща снова встала в дверях. На этот раз разговор получился еще короче. Грозя кочережкой в руке, Пивоварова пообещала:
– Еще раз сунешься – всю железку об тебя обломаю...
С минуту Мишка прикидывал – как поступить. Двери выломать, перебить, исковеркать всё, что под руку подвернется, раскатать дом по бревнышку? Так самому же потом и налаживать. Да и шума, ругани не оберешься. Теща – баба отчаянная... Было дело – вскоре после свадьбы, на гулянке в деревне, Мишка подпил и начал втолковывать новым родственникам, какой замечательный, умный мужик достался их дочери, как необыкновенно ей повезло! Слов при этом не выбирал, говорил прямо – для ясности. Тесть только глазами хлопал да поддакивал, а теща молча подхватила крепкое березовое полено и наладила дорогого зятя прямо по светлой головушке. Очень Мишка запомнил тот случай...
Дождь, однако, не унимался. Небо пряталось за низкими тучами. Было по-осеннему неуютно, слякотно и темно.
– Ладно, пусть перебесится, а завтра я с ней разберусь.
Мишка не понимал, на кого он злится больше: на жену или на тещу? Получается, нормальный человек к своей собственной жене иногда кулаком приложиться не имеет права? Это что за дела, граждане-товарищи?! А как тогда вразумлять?
Капли дождя стекали по лицу. Надо было определяться с ночлегом.
Из других крытых помещений на Мишкином подворье имелась стайка, часть которой занимали куры. Туда Мишка и направился. Включил лампочку, отыскал пару старых фуфаек: одну бросил на пол, другой решил укрыться.
Из отгороженного угла за ним с философским спокойствием наблюдали полтора десятка несушек.
– Приятных сновидений, соседи... – ругнулся Мишка. И, уже выключив свет и засыпая, вспомнил о борще...
На следующий день погода резко изменилась. Опять, словно в июле, жарило солнце, лужи стремительно высыхали, грязь затвердевала коркой.
Мишка возвращался с работы трезвый и решительный. Надо было показать, кто в доме хозяин.
Теща словно поджидала – в нужный момент появилась на пороге.
– Вы, мамаша, зачем приехали? – начал Мишка сразу. – Вмешиваетесь в чужую семью, спокойно жить не даете.
– Так и живи, как положено, не измывайся над женой! Ей рожать скоро, а у тебя ни жалости, ни стыда.
– Вы мне не указ! – Мишка гнул свою линию. – В одной рубахе вторую неделю хожу, а она нет, чтобы постирать, сядет и сидит, в окошко смотрит – всё выглядывает кого-то. Дом этот мой, что хочу, то и делаю!
– Ишь, узурпатор выискался! – задохнулась от гнева старуха. – Жена твое дите под сердцем носит, ей каждый шаг с трудом дается, а ты за какую-то рубаху мутузишь ее? Тогда знай: я твой дом экспроприирую!
– Как так? – изумился Мишка.
– Вот так. Забираю его. Не хочешь жить по-людски – иди куда хочешь. Вот и весь мой сказ!
В стайке среди тряпья Мишка нашел рваную матрасовку, набил ее соломой. Спать стало мягче.
...Через пару дней по пути в гараж его догнал Ерохин:
– Мишаня, ты, говорят, место жительства сменил?
Мишка угрюмо молчал, только шагу прибавил – авось отвяжется.
Но от Ерохина – отвязаться?!
– Так ты теперь курей по ночам щупаешь или как?
– Да пошел ты! – взревел Мишка.
– Ну вот: я к нему по-серьезному...
Открутив баранку положенное количество часов, Мишка дождался Ерохина, и они отправились к тому домой. Жил Ерохин неподалеку вместе с глухой, угрюмой матерью. Пошвыряв на стол закуску – картошку, огурцы, помидоры, – бабка затихла на койке у печки.
Но расслабиться не получилось.
Ерохин быстро опьянел, долго и нудно перечислял какие-то свои обиды, потом будто вспомнил:
– Дурак ты, Мишка, и жизнь у тебя дурацкая.
– Это почему?
– А то не знаешь: старуха деревенская веревки из тебя вьет.
– Не-ет, подожди, тут надо разобраться.
– Чего разбираться? Распустил нюни.
– Полегче, полегче!
– Чего полегче? У бабы под каблуком, с курами на насесте!
Сильный у Мишки удар. Ерохин с табуретки отлетел в угол, поворочался там немного и... неожиданно захрапел. Спокойно так, с присвистом.
– Извиняюсь, – сказал Мишка и ушел.
По извилистым улочкам, освещенным яркими звездами, топал Мишка к своему курятнику. Иногда за каким-нибудь невысоким забором просыпалась собака. Гремя цепью, подбегала к калитке, сонно и раздраженно облаивала его.
Когда Мишка раскладывал постель, всполошился петух. Кося на Мишку круглым, глупым глазом, закричал, забил крыльями. И такая волна ненависти к невинной птице поднялась в Мишкиной груди, что он чуть не задохнулся: «Ну, погоди немного – я тебя быстро в похлебку пристрою...».
Мишка лежал на спине, сцепив на затылке пальцы. Нет, не так что-то у него получается. Вот – семья. Сколько лет живут под одной крышей, а чужие. Привык, конечно, к Наталье: всегда под боком. Ну, а ей-то он нужен? Третью ночь в стайке гнездится, так хоть бы раз зашла. Пусть бы пошумела, накричала, а то будто и нет его вовсе. Неужто, кроме равнодушия, ничего не осталось?.. А Санька? Санька давно зверенышем смотрит. Когда он, Мишка, Наталье под глаз засветил, сын с кулаками на него набросился. Сопляк еще, а туда же. А вырастет когда, что будет?
С тем и заснул.
...Стайка понемногу приобретала жилой вид: Мишка вымел свой угол, навел порядок. К постели добавились подушка, старенькое, но теплое одеяло. Появилось кое-что по мелочи: кружка, ложка.
Хорошо, ночи пока не слишком холодные. Но ведь не вечно же ему тут куковать.
– Пап, а пап...
На пороге стоял Санька.
– Чего тебе?
– Пап, ты есть хочешь?
Мишка промычал что-то невнятно.
– Пап, я тебе пирогов принес.
– Мать велела передать?
– Не-е, я сам. Бабушка в обед напекла, а я взял два пирога, да и припрятал... Ты ешь, они вкусные, с творогом.
– Ну, ты... Ты, Санек...
– Чего, пап?
– Да это я так...
Вот ведь как бывает: стоит здоровенный мужик перед мальчишкой, собственным сыном, стоит и виновато переминается. И комок в горле проглотить не может.
Минут через десять Санька разговаривал с бабушкой:
– Баба, я от папки к тебе парламентером.
– Это как? – старуха Пивоварова насторожилась. Слова «узурпатор» и «экспроприация» были знакомы ей с давних времен, а вот про «парламентера» она не слышала. – Ругается, что ли?
– Да не-ет, наоборот, мириться хочет.
– Нечего! – отрезала старуха. – Пусть поймет, как над семьей измываться.
...Наступил вторник. Спешить сегодня было некуда, сегодня у Мишки по графику выпадал выходной. Куры через лаз давно отправились на улицу – искать в земле жучков и червячков.
В ящике, на соломенной подстилке, громко квохтала несушка. Наконец и она, освободившись от тяжести, шмыгнула в узкое окошко...
Впереди был день. Нескончаемо длинный. Мишка встал, открыл дверцу в куриную половину. Из десятка яиц выбрал верхнее, молочно-белое, надбил. Затем медленно, с наслаждением выпил и вышел на свет.
Утро опять выдалось теплым, безоблачным. Где-то поблизости чирикали воробьи. В воздухе висел тонкий запах прелого листа.
Мишка придирчиво обвел взглядом подворье. Всё как надо, всё на месте. Вот только в углу двора стоит недостроенная банька. Это в прошлом еще году привез Мишка материала, поставил сруб. А потом отвлекли другие дела, да и поостыл к своей затее.
...Старуха Пивоварова завтракала. Наливая очередную чашку чая, подняла голову и замерла: на улице раздались удары топора.
– Что это? – спросила Наталья.
– Это дурь из башки уходит, – удовлетворенно сказала старуха.
А солнце между тем, словно путник в гору, неспешно поднималось вверх.
Земля, отдавшая все соки деревьям и травам, лежала тихая, обессиленная. Увядание и тлен коснулись всего, что выросло на ней за лето. Жизнь продолжалась по известному кругу. Люди занялись привычными делами. Старуха Пивоварова отправилась в огород докапывать картошку.
Мишка тесал доски, обмерял, прикидывал, отчеркивал карандашом. С утра как бы враскачку, а теперь, войдя в азарт, ловко и споро.
Закончив с картошкой, старуха Пивоварова вернулась в дом. Время перевалило за обед. Санька сидел за уроками и всеми силами ненавидел арифметику. Наталья, одной рукой направляя строчку, другой крутила ручку швейной машинки. Была она, как всегда, спокойная, ровная, тихая.
И старуха не выдержала:
– Да что это – души у тебя, что ли, нет? Хоть бы сварила чего! Вон мужик голодный с утра пластается. Свой ведь, родной. Неужто не жалко?
Вечером старуха Пивоварова с брезентовой своей сумкой стояла у перекрестка, ловила попутку.
Тормознул бортовой «газик». Она узнала деревенского – разбитного сорокалетнего пустобреха, охочего до выпивки и девок.
– Домой?
– Домой, – кивнула Пивоварова. И сразу предупредила: – Только знай: денег у меня нет.
– А и не надо.
И, захлебываясь сочным смехом, добавил:
– За поцелуй довезу!
Машина дернулась и, подпрыгивая, покатила по ухабистой дороге, оставляя за собой широкий шлейф пыли.
Старик Локтев
Если уж говорить точно, то Локтев нацелился помирать лет двадцать назад. Тогда старшая дочь Антонина выскочила замуж за приезжего. Надо же: и командировка-то у него была всего недельная, а голову этой вертихвостке успел вскружить. Забрал – и укатили оба в даль несусветную, аж семь с половиной часов на поезде трястись надо. Ну, ладно, на старшую у Локтева никогда расчета не было, но младшая, Наденька-то... Поехала к сестре погостить, и там ее с парнем познакомили. Тоже: шуры-муры – и вторая дочь от родителей отбилась.
И понял тогда Локтев глубокую несправедливость жизненного устройства. И то, что растил, воспитывал и берег дочерей своих, не давало никаких прав на задуманную им старость в кругу любящих домочадцев. Судьба не посчиталась с его желаниями, повернув по-своему. И крепко тогда Локтев разошелся с судьбой и выразил свое несогласие с ней.
За два десятилетия, будучи подвержен разным настроениям, Локтев раз пять менял круг приглашенных на собственные поминки. Об этом он не забывал извещать супругу, Клавдию Семеновну, любившую мужа до боготворения. Повздорив с Шачневой из второго подъезда, так и сказал:
– Умру – а эту стерву поминать не зови!
Он даже место себе на кладбище выбрал на небольшом взгорье, сухое и чистое.
Но дни летели. Облюбованное место заняли другие, а Локтеву все никак не удавалось составить им компанию.
Дочери присылали открытки к праздникам, изредка приезжали.
Со временем обида на них ушла вглубь и тлела в душе, но окончательно не исчезала. Локтев подолгу смотрел телевизор, читал газеты вплоть до объявлений на последней странице. Любое беззаконие вызывало в нем сильное возмущение и укрепляло уверенность, что в старые добрые времена насчет справедливости было гораздо лучше.
Спускаясь с четвертого этажа, засиживался со стариками на лавочке.
Клавдия Семеновна в последние годы редко выходила из дома: подниматься по лестнице ей было тяжело.
Так и доживали свой век двое стариков, о которых во дворе судили не по прошлым делам, а по теперешним признакам. И если кто не знал, ему объясняли, что Локтев – это «тот, который говорит громко», а Семеновна – «та, у которой ноги болят»...
Прошлой осенью, когда погода стояла ясная, и природа как бы затаила дыхание перед скорыми холодами, Семеновна умерла. Умерла неожиданно, ни на какие болячки особенно не жалуясь. Уснула и не проснулась. И все смутные прощальные дни, когда разом понаехали дочери и зятья, и в квартире перебывало много народу – а она, тем не менее, казалась пустой – Локтев находился в каком-то заторможенном состоянии. Удивление и непонимание происходящего явственно отпечатались на его лице.
Но остался позади печальный обряд, дочери и зятья вернулись к себе, и новый этап начался в жизни Локтева – одиночество. Ох уж это одиночество! Старые обиды на судьбу всколыхнулись с еще большей силой.
Как-то уж так получилось в их доме, что одинокими оставались только старухи. На втором этаже жила подслеповатая Карповна, в соседнем подъезде – сразу пять: Добровольская, Шачнева, Семенова, Вахрамеева и Быстрицкая. И только в третьем, на отшибе, жил одинокий Кублицкий. Но он как бы не считался. Локтев его недолюбливал. Кублицкий вел себя не так, как подобало в его возрасте. Не признавал долгих рассудительных разговоров, не сидел на лавочке и, что больше всего раздражало, бегал под окнами трусцой.
– Опять олимпиец поскакал, – сообщал, бывало, Локтев жене, видя внизу на дорожке высокую нескладную фигуру.
И вот стать таким же, как Кублицкий? Напялить спортивные штаны и носиться во дворе по утрам? Зачем жить? Эх, пропади все пропадом...
Надвигалась долгая холодная зима...
В начале мая, только отгремели праздничные торжества, Надежда получила телеграмму. Прочитала и чуть на пол не села. «ПОЗДРАВЬ ДОЧКА ЖЕНЮСЬ», – было написано на бланке.
Через полчаса примчалась старшая сестра.
– Наш-то старый что учудил! – закричала Антонина еще от порога. – В женихи подался!
И за столом, когда уже поостыла немного, продолжила:
– Как ему в голову взбрело? Нас не спросясь, вот так, ни с того ни сего – «женюсь»!
Муж Надежды был на работе, девчонки в садике, разговору никто не мешал.
– Ну, не маленький. Понимает, что делает.
– Ага – «понимает». Семьдесят третий год, какие там понятия! Не иначе, какая-нибудь шустрая бабенка его окрутила!
– Тяжело, поди, одному: и постирать, и сготовить надо.
– Не-ет, тут всё не так просто... Эта его невеста явно на квартиру метит! Думает: сколько он еще протянет – ну, два, ну, три года. Лидка, моя знакомая, нашла старичка – через год овдовела, и всё себе прибрала.
– Откуда ты знаешь? Может, отец к ней переселится?
– Ага, дождешься. У нее, поди, ни кола ни двора. Или развалюха на окраине. Ой, задал отец задачу! И братика, глядишь, состряпает и нам подбросит.
– Тонька! Совсем у тебя совести нет!
– А что? Молодожены – они шустрые... Боюсь, уплывет от меня отцовская квартира.
– С чего ты решила, что она твоя?
– А чья? Девки вырастут и разлетятся по чужим гнездам – вспомни нас с тобой. А парню жилплощадь нужна. Твоим еще лет десять в куклы играть, а мой школу заканчивает. Пропишу у отца: вернется из армии – будет ему пристанище. А потом обменяю к себе поближе.
– Опять всё тебе? Нет, я не согласна!
– Интересно: чего это мне всё? Чего это – «всё»?
– Я каждое платье за тобой донашивала!
– Правильно. Ты же младшая.
– Думаешь, приятно было в обносках ходить?
– Скажи еще, что мне конфет больше перепадало!
Сестры враз замолчали. В самом деле, куда-то их не туда занесло.
– Ладно, о чем мы спорим? Придет срок, всё разделим по справедливости, – после паузы сказала старшая. – А пока надо расстроить эту свадьбу.
– Да, надо ехать.
– Тянуть нечего. Собирайся: в выходные отправимся!
...В субботу, в одиннадцать дня, поезд, оповестив гудками о прибытии, подкатил к перрону. Приехавших было немного, и таксисты скучали на стоянке. Сестры, взяв машину, скоро высадились у родного дома.
На лавочке возле подъезда грелась на солнышке Карповна.
– О! Девочки явились, вот отец-то доволен будет! – радостно встрепенулась она. – Только его сейчас нет, разминулись вы. Минут сорок, как ушел.
Обескураженные сестры присели рядом.
– А куда ушел – не сказал? – спросила Антонина.
– На кладбище, на кладбище ушел. Я говорю: ты куда с лопатой надумал? Грядки, что ли, собрался копать? Так у тебя ж и участка никакого нет! А он: могилу надо поправить, проваливаться начала.
– А мы только что с вокзала.
– Я так и поняла. А чего приехали-то?
– Посмотреть, как он тут живет.
– Как живет? Зимой подавленный ходил, а сейчас как будто получше, даже пошутить может... Куда деваться, надо привыкать. Одному, конечно, не сахар.
– Так ведь уже не один.
– Как – не один? А с кем?
– Вот и хотим выяснить.
– И выяснять нечего! Я его каждый день вижу: то в магазин с хозяйственной сумкой топает, то здесь, на лавочке, посидит. А рядом с ним никого не замечала.
– Значит, недоглядели.
– Да ну, не может быть! У нас тут такой контроль – мышь мимо не проскочит!
Надежда вынула из сумочки телеграмму, протянула старухе. Та прочла, подслеповато щурясь и шевеля губами, вернула мятый бланк.
– Как так – «женюсь»? Чтоб жениться, невеста нужна.
– Ну да, само собой.
– А наши невесты все тут, все перед глазами. Возле него никто не увивается. У Шачневой вроде были намеренья, но теперь приболела, из квартиры не выползает.
– Может, на стороне нашел?
– Скажешь тоже – «на стороне». Ему не восемнадцать, чтоб по городу за девками бегать. В нашем возрасте много не набегаешь. Дотащился до соседнего подъезда – уже геройство, уже медаль давать надо!
– Выходит, отец обманул нас? – сообразила Антонина. – А зачем?
– Чтоб проведали, – догадалась Надежда. – Мы ведь за всю зиму ни разу не приезжали!
– Ну, хитрец. Это ж надо было такое учудить! – Антонина качнула головой.
– Погодите, погодите, – взволновалась и заерзала на лавочке Карповна. – Что-то он на кладбище в последнее время зачастил. То скамеечку мастерил – дощечки и гвозди туда уносил, то вот могилу поправлять собрался. Сейчас, перед Троицей, многие там порядок наводят. Не присмотрел ли он себе вдовушку? Или, может, вдовушка какая подсуетилась? И сладили между собой!
Младшая засомневалась:
– Что-то очень быстро: раз-два, и сразу жениться?
– А нам, милые, тянуть некогда, нас время поджимает.
Кладбище – не центральное, а небольшое, районное, находилось недалеко. Идти минут двадцать.
На кладбище сестренки бежали рысью.
– Неужто на могиле у матери кому-то свиданки назначает? – ужасалась младшая.
– Ну, уж я прямо тогда не знаю! – пыхтела грузная Антонина.
Локтев сидел на новой скамеечке, покуривал. Нагретые солнцем струганые доски приятно грели ладони. Рядом, воткнутая в землю, торчала лопата. Слегка осевший за зиму могильный холмик был поправлен, выровнен аккуратно. Старик стряхивал пепел у ног. В голубом и чистом воздухе отчетливо слышался щебет птиц, долетавший с тех старых участков кладбища, где успел подняться березовый лесок. Из земли тянулись пучки молодой травы.
И такое заразительное стремление к жизни проявлялось и в солнечном свете, и в щебете птиц, и в пробивающейся зелени, что не заметить, не почувствовать этого никак было нельзя. Всё в природе дышало силою, молодостью, свежестью обновления.
Локтев прислушался. Жизнь принимала его. Она, словно широкая лавина, катилась по земле, и сам он со всеми своими горестями также находился в этом потоке. И надо было не противиться, не к смерти приготовляться, а набираться терпения и жить. Жить до той самой поры, пока судьба или кто-то там еще не намекнет: «Твое время закончилось. Ты вдоволь всего повидал, выполнил свое назначение, пора уступить место другим».
Черный, меньше копеечной монеты жучок, словно проверяя работу старика, карабкался вверх по склону холмика.
– Ишь ты, шельмец, – проворчал Локтев.
...Дочери издали увидели сутулую фигуру на лавочке.
– Один! – выдохнула Антонина.
– Прямо гора с плеч!
– Значит, точно наврал в телеграмме!
Они налетели, начали обнимать, закидали вопросами о здоровье.
– Да здоровый я, здоровый!
Освободившись от объятий, старик погрозил обеим пальцем:
– Знаю, почему вы здесь. Не бойтесь, квартира моя от вас не уйдет. И барахло вам достанется.
– Папа, зачем ты так? – с упреком сказала Антонина. – Мы проведать тебя захотели, а ты вон чего выдумал! Мог бы просто написать: приезжайте.
– Я с матерью вашей недавно советовался, – не слушая ее, перебил старик. – Сидел на этой скамеечке и разговаривал. Да...
Дочки обменялись тревожными взглядами.
– Она всё поняла и дала «добро» на женитьбу.
Дочки обомлели.
– И кто невеста?
– Познакомлю сегодня.
И, посмотрев на старшую, которая застыла с открытым ртом, крикнул:
– Тонька, ты чего так растолстела? Как корова. Совсем за собой не следишь! Смотри, муж любить перестанет!