1 Московский февраль был сверх меры теплым и явно прибавил жары в купе уходящего в Новороссийск поезда. Но на побережье, когда добрались, наконец, до санатория в поселке Дивноморск под Геленджиком, свирепствовал холоднющий штормовой ветрюган. Немудрено, что мы с женой дружно простудились. Простудились, что редко с нами бывает, всерьез и надолго. Она еще трепыхалась: пробовала принимать эти нищенские бесплатные процедуры, которые в зимний сезон оставляют для приезжающего по путевкам «соцзащиты» доживающего свой век совка-старичья. А я сказал свое привычное: не судьба! И под заоконный вой знакомого еще с детских, романтических лет иностранца по фамилии Норд-Ост принялся чуть не сутками отсыпаться. Не только за все прошлые бессонные ночи, но как бы еще и впрок. Тут-то и увидал этот вещий сон. Рядком стояли давным-давно переехавший из Сибири в Калининград и похороненный там Олег Павловский, дружеская кличка Волнушечка, есть такой удививший когда-то южанина Олега сибирский гриб, и здравствующий, в чем я тогда нисколько не сомневался, Володя Мазаев – по-прежнему кемеровский житель. Старинный дружок Мазай. Как бы на заднем плане, за спиной у них промелькнул еще кто-то из старой писательской братии: то ли Буравлев Женя, а то ли Саша Волошин. Никитич наш - знаменитый страдалец Земли Кузнецкой. Но этот третий только искоса глянул на меня и, уходя, отвернулся. Олег же с Володей смотрели пристально, смотрели долго, и во взгляде у каждого явно читалось не только дружеское расположение, но и некое загадочное внимание, ну, прямо-таки вопрошающее братское любопытство. Как в лучшие наши сибирские времена... Утром я принялся втолковывать жене: приснились, мол, Волнушечка и Мазай. Почему-то вместе, представляешь?.. Надо бы в Кемерово Мазаевым позвонить: как там Олодя, да. А с Волнушечкой… ты не помнишь? Не может быть, чтобы я тебе не рассказывал!.. Как он приезжал из Калининграда, когда я в «Советском писателе» работал. Она проворчала что-то такое, насмешливо-горькое: мол, если буду помнить всех, кто тогда к тебе приезжал! Он земляк твой! – укорил ее. – Кто в Майкопе гидростанцию строил? Волнушка!.. И кто со мной стоял потом под окнами роддома в Старокузнецке?.. Когда у нас Жора появился. Предположим, вы не стояли, – завела свое, стародавнее эта сторонница строгих фактов. – Вся толпа, что ты с собой под окно привел, то и дело падала и друг друга потом из сугроба вытаскивала… Зима была, мать, – резонно отвечал ей. – Студеный январь! Но то, как Олег приезжал из Калининграда в Москву, незабываемо… Не предупредил, ничего такого. В двенадцать, раньше я на службу не приходил, появился в приемной, и кто-то из девочек, из молодых секретарш, тихонько объявил, плотно прикрыв за собою дверь: какой-то Павловский рвется. Слава Богу, не тот, что у всех в печенках. Какой-то новый. Доложите, сказал: Олег Порфирьевич. Конечно, я выскочил в приемную, сграбастал его, потащил в кабинет. И первым делом почти потребовал: выкладывай рукопись! Он попросил: можно, я пока отдышусь? А рукопись потом... Тут же навалились срочные дела. Один за другим, как «штрафники в атаку», это он потом, Олег, так определил, пошли беспощадно-суровые авторы. И «новый Павловский» тихонько сидел в сторонке, помалкивал и только иногда ладошкой мне семафорил: продолжай давай, все в порядке, мне даже интересно. Будто нарочно наблюдал, как приходится «вертеться» заведующему редакцией «русской советской прозы». Не совсем, конечно же, русской. Не совсем советской. А то и совсем – нет. В обоих случаях. Потом я снова, наконец, спохватился: где рукопись, Олег?!. И попросил вошедшую секретаршу: возьми у автора, Тома! Зарегистрируешь и тут же мне вернешь. Тома, привычно протягивая руку, подступила к Олегу, но он опять сказал чуть ли не смущенно: да, мол, успеется!.. Еще через какой-то час вдруг попросил: можешь мне мало-мал времени уделить?.. Кой-куда вместе съездить? Пришлось опять обращаться к секретаршам. К младшим, пардон, редакторам: прикроете, девочки?.. Скажете, если что: срочно в «большой Союз» позвали… еще куда-то… придумаете? И до позднего вечера мы с ним то спрашивали в неближней аптеке какое-то дефицитное в ту пору лекарство, то редкую книгу разглядывали у букинистов, то покупали довольно обыкновенную детскую игрушку. Недалеко от Пушкинской площади пообедали в любимом моем кафе «Охотник», где когда-то пятилетнему нашему Мите, погибшему потом в семилетнем возрасте, веселый старик-гардеробщик, подмигнув мне, подал генеральскую шинель… - Рукопись, наконец! – чуть ли не грозно потребовал я у Олега уже на вокзале. А он опять будто засмущался: - Я же тебе серьезно пообещал: чуть позже. Нет у меня пока рукописи. Еще не готова. Как было не взорваться? - Так за каким же… прости меня, ты в Москву приезжал? И тут он сказал, наконец, ну на такой искренней ноте! - Не зря все же воевал. Хоть тут моя инвалидность пригодилась: раз в год – бесплатный проезд. Съезжу в Москву, думаю. Погляжу на Гарьку. Не скурвился?.. Увидал теперь – успокоился. Эта его откровенность вызвала ответный порыв – я чуть не в голос закричал: - Да ты что?! Я себе обет дал, старик!.. Прежде всего как раз - не скурвиться. На этом хлебном месте в издательстве. Не спиться, во вторых. И не бросить писать… Но чтобы приехали с проверкой!?. - Зато я все увидал, - сказал он. – И увел тебя, чтобы часок со мной отдохнул. Ну, многие ли из нас могут нынче похвастать таким бескорыстием старого товарищества?
2
Пока мы с женой так бездарно, почти три недели проторчали на Черноморском побережье. Пока еще две, уже в ином месте, в родной моей кубанской станице, слушали гул другого ветра, черкесы называют его темир-казак. Жестокий северный … В Кемерове набирали очередной номер альманаха «Огни Кузбасса», в котором к празднику Победы должен был выйти и мой большой очерк: «Сталинский гламур, или «красотки кабаре» у мартенов 42-го года». О певице Московской оперетты, эвакуированной в годы войны в Новокузнецк. Тогдашний Сталинск. Вечером актриса играла, как говорили встарь, «на театре». А днем исполняла другую роль. «Второй подручной сталевара» стояла в мартеновском цехе выпускавшего танковую броню Кузнецкого комбината, и «первая подручная», сибирская ее новая подружка-наставница, учила ее соленым словцом и соленым же словцом потом пристыжала. Когда падавшая от голода московская певичка сдавала свою полученную на комбинате зарплату в «Фонд обороны»… В нашем литературном деле, когда исполняешь его по совести, есть счастливая, но очень горькая, по нашим временам, закономерность. Мы нескончаемо правим свои тексты. А они неумолимо правят и правят нас. В начале ведь «было Слово, и Слово было у Бога…» Со всеми вытекающими отсюда, как говорится, последствиями. Очерк был написан давно, но накануне я снова над ним поразмышлял и хорошенечко поработал. Скорее всего по этой причине, уезжая «отдохнуть да подлечиться», я был душевно распахнут, как это было в войну с нашими старшими, и постоянно открыт для всякой почти неслышной вести. Может быть, потому-то и смог выловить их в непрестанном потоке снов – Олега Павловского с Володей Мазаевым?.. Удержать в ночной зыбкой памяти подольше обычного. И не «заспать» потом этот сон. Надолго запомнить. Помню и сейчас, когда в очередной раз правлю текст, – вот в чем загадка. Помню! Или дело не во мне? В них. 3
Вернуться к работе над «Сталинским гламуром…» меня, кроме прочего, заставило еще одно немаловажное обстоятельство. Накануне в своем беспорядочном архиве обнаружил вдруг папку с фотографиями «стальной» актрисы – Елены Филипповны Малуковой. Как мне хотелось, чтобы читающий, какой еще остался у нас на Руси, народ увидал её и опереточной гордой красавицей, и – черной замарашкой с темными сталеварскими очками на лбу!.. В верстке, присланной из Кемерова уже в Москву, фотографий почему-то не оказалось, я запереживал. Начались телефонные переговоры с главным редактором Сережей Донбаем, и тут-то я почти походя спросил его: да!.. А как там наш Олодя Мазай? Он удивился: до сих пор не знаешь?!. Пытался дозвониться тебе на Юг, но ты постоянно был недоступен. Володя умер!.. Недавно уже сороковины отметили. Не сомневался, ты в курсе! 4 Ну, не совестно ли все это объяснять безутешной Светлане, жене Мазаева? Что на юге собирался оставить московский номер мобильника, но все испортила девица, которая в Дивноморске, в магазинной выгородке, разбиралась с симкартами и одновременно брала плату за телефон, пила кофе, разговаривала с ухажерами, слушала музыку, отвечала на звонки и зачем-то ковырялась в моей до того безотказной финской «Нокии». - Вы что? – спрашивала. – Специально привезли ее сюда починить?! И неделю, вдвоем с жестокой простудой, ходили мы к ней, как на работу. Терпеливо дожидались, пока она одну за другой поправит очередную свою оплошность… За москвичами в провинции и без того уже, печально думал, укрепилась худая слава. Не будешь же ты, кубанец, давно считающий себя сибиряком, эту худую славу поддерживать?.. Потерпи!.. Разве это самое страшное из всего, что мы нынче терпим?! - Когда это случилось, Света? – спросил по междугородке уже из московской нашей квартиры. - Двадцать третьего февраля, - сказала она. – В мужской день. Посреди комнаты упал, я бросилась к нему. Он только сказал: кажется, умираю. И все. Двадцать третьего февраля мы как раз в Дивноморск и приехали. - Володя приснился мне. Почему-то вместе с Олегом Павловским, - взялся осторожно Светлане рассказывать. – У них были вроде нормальные отношения? - Они дружили! – откликнулась она горячо. – Может быть, ты не знаешь, тебя не было в Москве, пропадал тогда на Кавказе… Мы дважды ездили в Калининград. К Олегу в гости. Как они нас встречали!.. Несколько раз он там объявление давал. Только потом нам рассказал: об обмене на Кемерово. Хотел сюрприз нам сделать. «Женить» нас. Без нас!.. Раздавал читать Володины книги, они там нравились. Говорит потом: тут уже хотят избрать тебя руководителем писательской организации, руководил же ты в Кемерово. А почву я подготовил… Перебирайтесь! Мы даже стали колебаться: может, и действительно, переехать?.. Но Олег вдруг ушел… годы все-таки. - И война, война!.. - Он же инвалид был, конечно. Знал его присказку? У меня две лопатки только тогда, когда беру в руки третью - штыковую или совковую… - Да, однажды как-то слишком крепко обнял его, он вскрикнул… - А они там часто о тебе. Олег с Володей. В Калининграде… Все прибрасывали, кто из друзей может туда к ним переехать. - Пополняли писательскую организацию? - Да, прикидывали… мечта о старых товарищах. Это и Вова говорил: кто не подведет. Как сибиряки под Москвой. Ну, это они – как выпьют… Мы уже стали было соглашаться на переезд. А он вдруг ушел. Олег. А теперь вдруг это – с Володей. - Что с ним случилось все-таки?.. Сколько мы вместе исходили, не тебе объяснять! И сколько потом он сам. С геологами. А с охотниками?.. Кому, как не ему быть здорову! - В справке о причине смерти: острая сердечная недостаточность. - Сказали, наследственность, - ответила Светлана. - Она ведь нас не спрашивает. Болезнь Альцгеймера. В последний год: приведу его в писательскую организацию. На собрание. И как будто первый раз со всеми знакомлю. Потихоньку шепчу: это Борис, Борис Бурмистров… А это Сергей, ну как же ты? А это Леня Гержидович из своей тайги выбрался, ну? Посмеивается: да вижу, старый знакомый. А кто, ты сказала, кто?! Может быть, я пытался хоть как-то поднять ей настроение? Участливо спросил: - А эта история с Тимуром Гайдаром… которого Володя, считай, спиннингом выловил… Не повлияла на него?.. - Да нет, пожалуй, - сказала она. – Во всяком случае, внешне это было незаметно. На этот счет ничего не говорил… Главное, конечно, плохая наследственность. Но кто из нас тогда о ней думал! 5 Так вышло, что полвека назад именно Мазай стал чуть ли не главным наставником обретаемого тогда мною, кубанцем, сибирячества-чалдонства… То были времена, когда мы не вылезали, как говорится, из вертолетов да безотказных «кукурузников», зимой менявших колеса на лыжи – куда только в них не забирались! И мы, конечно же, исповедовали пилотский принцип наставничества: «делай, как я». Любимой присказкой Володи, после него повторяемой и мной, и другими, стало слегка небрежное: «все будет – тип-топ!» Всегда почему-то помнится сказанное о своей винтокрылой машине героем одного из Володиных рассказов: «Посажу ее, как ребенка!» Может, оттого-то помнится, что и нам ну прямо-таки страстно хотелось стать мастерами своего дела? Тоже требующего, мы ясно этот зов ощущали, любви к высокому, бездонному небу. И – бесстрашия. И, конечно же, бесконечной веры в неистребимую силу народной жизни и во власть доставшегося нам, как щедрый подарок, окружающего нас в Сибири могучего, почти космического естества. То и другое, по легкомыслию молодости, мы принимали как обещание почему-то возможного бессмертия. Или для них оно уже наступило? Бессмертие. Для Олега с Володей? 6
( 5 мая 2015 г. Это один из тех внезапно вырвавшихся из подсознания документальных рассказов, о которых перед тем, как начнешь писать, и думать не думаешь. Но жизнь вдруг усаживает тебя за него, как непослушного школяра строгий учитель усаживает за непременный диктант, и ты опять оставляешь недописанным и одно, и другое, и третье… Ты чуть не кричишь уже: Господи! Сколько можно?! Новое начинать. Прежнего не окончив. В раннюю пору творчества ты почти панибратски определил плодоносную осень как «время начал»: сам замысел считал тогда за подарок. За присланную тебе «передачу» с небес. Из ноосферы. И ты тогда почти все начатое заканчивал. А теперь?! В любую пору, ночью и днем, непрестанно идет этот «сев озимых»: перекличка сюжетов. Спор давних заготовок, не желающих на пенсию уходить, с настырными вновь возникшими. Столпотворение деталей: чуть ли не «вся и ко всему». Но что из «посеянного» потом взойдет? Что вызреет?! А ведь в «Национальной элите», сам писал, ну как будто обет давал: «Отличие настоящего мужа – не дел начинание, а их завершение.2 Несколько дней назад помогал Ларисе с ее грядками и делал заодно свою работу: обрезал и окапывал яблони, пересаживал вишни, обихаживал черемшу – сибирскую свою радость. Погода наконец-то установилась. Перестал лить дождик, проглянуло солнышко. Я спешил, пока оно снова в тучках не спряталось, и поймал вдруг себя на том, что работаю сейчас точно также, как нынче пишу: на кирпичной дорожке оставил лопату и снова побежал включить воду… Пока из шланга бежит под куст смородины, кинулся на тачке перевезти очередной мешок с «конскими яблоками», специально переданными внучкой Василисой от ее подшефной лошадки: удобрение самого высокого качества… Да! – подумал о себе. – Да. И тут-то ты, «во саду ли в огороде», на земельке весенней, точно так же, как со своими рукописями. Все начато, и ничего, считай, не закончено… Но заботы на весенней земельке, которые Виктор Петрович Астафьев прямо-таки воспел в своей «Оде русскому огороду», что там ни говори, дело временное. Просто торопливо длится тот самый день, который «год кормит». А с творчеством? На то, чтобы, пусть не всё – закончить хотя бы самое главное из того, что когда-то начал, не хватит жизни… неужели-таки не хватит?! И представилась мне уже рабочая, пролетарская картина. Западно-Сибирский металлургический комбинат в 1961-ом году… По всему почти необозримому пространству промышленной площадки будущего «гиганта черной металлургии» – сплошь разверстые котлованы с жирафьими шеями экскаваторов над ними да кое-где уже – стеклянные скворечники башенных кранов. Плюс одинокие «зилки» да редкие «мазы», тут и там буксующие в непролазной, в непроезжей грязи… Вот оно – нынешнее состояние многих моих рукописей. Содержимое того, что называют «творческим багажом». Однажды вдруг, как при мгновенном свете зарницы, ясно увиделось, что все это, как на большой стройке далекой молодости, тоже как бы объединено неким общим замыслом, мною даже не только неосознанным – до того момента даже не подозреваемым. Но кто же потом, уже без меня, его разгадает? Если сам стою пока лишь на пороге разгадки. А если разгадаю, то – что? Сил прибавится? Я видел артельную работу, которая не то что на плечах да на руках подняла – на неожиданно выросших крыльях вознесла над землей наш огнедышащий Запсиб… И я всегда считал это подарком судьбы, как бы даже неким своим преимуществом перед многими другими. Преимуществом, которое мне еще предстоит оплатить своим творческим трудом. Отработать. Почему же не торопился? Когда ветер надувал сибирские мои паруса… Кто мне только тогда не помогал! И малознакомые работяги, удивлявшие ювелирной своей работой. И самоотверженные соратники, вместе с которыми выпускал гремящий даже одним своим названием «боевой листок» – многотиражку «Металлургстрой»… Разве наш расслабленный и совершенно «безответственный», по тем-то строгим временам, треп во время общего перекура не становился потом несгибаемым стержнем в стихах Роба Кесслера, Сережи Дрофенко, Паши Мелехина, Володи Леоновича? Или в прозе Емельянова Гены, Толи Яброва и, простится мне самонадеянность, – в моей? Бедная наша редакционная машинистка! Валя! Барановская. Жива ли? Здорова ли? Всех нас прости. Перестала ли вздрагивать от творческого напора «металлургстроевской» братии уже в нерабочее время, когда в поселок давно ушел последний «трестовский» автобус, а городские к нам тогда и близко не подъезжали… Мне повезло еще и потому, что в Новокузнецк (это с Кубани-то!) приехала учиться Танечка, младшая сестренка. Разве мама могла отпустить ее не иначе, как к брату?.. У нас уже подрастал Георгий, средний сын, и Таня, ставшая его добровольной воспитательницей, подавала ему пример. Я тоже стал для нее «папулька». Только через много лет, когда ее уже не станет, пойму: эти «телячьи нежности» – от недополученного в детстве, сразу после войны, родительского тепла. Творческие успехи брата, конечно же, восхищали Таню, и вскоре она стала самым первым читателем моих опусов: как никто другой понимала мой почерк и лихо с него печатала. Совсем недавно нашел вдруг в своих бумажных завалах листок с четырьмя Таниными строчками, дотоле мне неизвестными: «Пусть говорят, что ты порой жесток:/пророчишь ты своим героям беды./Но знай, папулька: каждый твой листок/пронизан тихой музыкой победы!» Это был мой третий «сибирский» роман, «Тихая музыка победы». По объему очень большой: как она, блестяще сдававшая экзамены в своем Сибирском металлургическом, успевала его печатать? И я уронил голову над этим так долго прятавшимся от меня немудреным Таниным стихотворением… И то был плач не только по ней, так рано ушедшей сестренке, верной моей, самоотверженной помощнице и соратнице. Заодно плач, как водится, по себе: давно оставшемуся в одиночестве. Волчий безмолвный вой… Что с того, что, как многие теперь, отношусь к недавно выведенной породе: «волчара комнатный». Более того: «волчара бумажный». Было всегда? Или на этот раз тяжкое одиночество нам навязано еще и целенаправленно? Как никогда прав сказавший, что в России писателю «надо жить долго». Нынче еще и для того, чтобы дождаться, когда под водопадом событий вдруг хотя бы на миг всплывет, кружась, образ, которого, как в невинном занятии пазлами, так не хватает для создаваемой тобой общей картины мира… Не дьявольской ли картины? – начинаешь иногда сомневаться. Или все же иной. Явленной победителем лукавого змия глобализации: святым Георгием. Посланником высших бесплотных сил. С непременным, конечно же, реквиемом. В память сражавшихся под хоругвями русского православия. С тихой музыкою победы. Но дождешься ли? Если всякий сюжет – не только радость, но заодно – душевная пробоина, сердечная рана? Не исключено, происходит своего рода сладкая самоликвидация… Завалит в конце концов не доведенною до ума работой. Как чумазого шахтера в горной выработке породой – после аварии. Или все это вместе – лишь напряженная подготовка к светлой работе духа уже в ином мире? В тонком. Где находятся нынче души старых твоих товарищей… Ведь смотрят же они на меня оттуда, почти постоянно смотрят : Волнушечка Павловский и Володя Мазай. Раб божий Олег и раб божий Владимир.)
7 В Москву мы возвратились в начале апреля. Остаток месяца тянулся в невольных заботах о публикации дорогого сердцу очерка о «стальной» актрисе в дорогом и для нее когда-то сибирском краю… Само собой, продолжалась внутренняя работа, заданная молчаливым любопытством явившихся мне во сне Олега Павловского с перебравшимся к нему, наконец, Володей Мазаевым. Как говорится, не так, так этак. Не мытьем – катаньем. Переселеньем в иной мир. Зато теперь-то они – рядом! И Володя вновь руководит писательской организацией… Может, всей нашей, в иной мир отошедшей русской… да почему – нет? Или она обречена-таки вечно страдать под началом бывших комсомольских чиновников?! С набитой теперь троеперстием шишкой на лбу… Каторжный труд ежедневного размышления, чем-то похожий на добывание огня трением, дал, в конце концов, результат. Но стал он для меня не только неожиданным – сделался горьким. - Не можешь припомнить? – попросил вдруг жену. – Когда я тебе, точно, рассказывал, что видел во сне Мазая с Волнушечкой?.. Еще в Геленджике? В Дивногорске? Она удивилась: - А где же ещё? - Может, уже в Отрадной? Переспросила с невольным сомнением: - В Отрадной? - Считаешь, не могло быть?.. - А почему ты вдруг спросил? – пыталась она «пойти туда, сама не знала, куда». – Для тебя это важно? Сам я к этой минуте был прямо-таки яростно убежден: мало того, что важно. Ч р е з в ы ч а й н о важно, вот в чем дело. Необходимо! 8
В Дивноморске не повезло не только с мобильником. В здешнем магазине не оказалось клавиатуры для моего ноутбука допотопной модели, и я в очередной раз махнул рукой на все нано… «на-на тебе, бери и это, рыжий Чубайс!»… технологии. Или тут иное? Похожее на невольничий труд бесконечное «добывание огня», уже за привычной клавиатурой, уже в Подмосковье, вдруг вызвало вспышку, заставившую вернуться к Астафьеву: недаром парой страничек выше, «Одой…» своей, Виктор Петрович заранее, как и полагается, сделал на то хитрую такую, вроде мало что значащую для нас, живущих еще в мире этом, заявочку… Так вот, в санатории «Голубая даль», что в Дивноморске, я первым делом заглянул в библиотеку и, едва переступив порог, был поражен небывалым, в тяжелый нынешний час, открывшимся мне книжным великолепием… У нас ведь на это особое чутье, у литераторов. Тихий внутренний свет, исходивший от владелицы неожиданного богатства, библиотекарши средних лет, великолепие это лишь подчеркивал. Есть такие люди, есть. Еще живы… Об этом, коли даст Бог, в другой раз. В другой. А пока: на столике рядом со старым кожаным диваном лежал рядок объемистых томов, являвших, понятное дело, дух и смысл этого уникального, не побоюсь, книжного царства… Теперь-то убежден: вовсе не по стечению обстоятельств. После двух книг о маршале Жукове, «творце Победы», третьей и четвертой лежали астафьевский роман «Прокляты и убиты» и сборник его повестей «Пастух и пастушка». Роман - о «серой скотинке», как говаривал старый русский генерал Драгомиров. О великом нашем измученном народе. Рассуждаю так уже нынче... Тогда я просто отдавал некий должок Виктору Петровичу. Незадолго до поездки на Юг в белорусском журнале «Белая вежа» вышел мой рассказ «Царь-писатель». Об Астафьеве. И о творческом подвижничестве негромкого, втайне вызревшего мастера Ивана Подсвирова, кубанского земляка, утвердившего Виктора Петровича в ряду ведущих писателей-казаков. Но роман «Прокляты и убиты», так получилось, я тогда еще не прочел. Теперь же книжка только и того – мне навстречу не бросилась. Осталась лежать. Терпеливо ждать меня на заглавном столике библиотеки санатория «Голубая даль». Не знак ли?.. И я, еще без курортной карты, еще бесправный чужак, выпросил оба тома Астафьева: для себя и жены. Не такой простачок этот дядя, чтобы только и того – отсыпаться!.. Когда я принял решение забыть о процедурах, старый солдат Астафьев, у которого вместо потухшего на войне одного его глаза был давно уже в руке «Зрячий посох», вместе с нами надежно поселился в нашем санаторном жилище… Отсыпался я в промежутках между горьким и трудным чтением. По духу самым высоким и строгим, какое мне в последнее время встречалось. Теперь-то я думаю: это был некий бунт двух стихий. Природной – за окном. И человеческой. Вырвавшейся, наконец, на волю вольную в горькой книге Астафьева. Спор ли то был? Или согласный дуэт, подчинявшийся исключительно космосу? Иначе, как через него могли пробиться два якобы тихих провинциальных прозаика – Волнушечка и Мазай? В «Голубой дали», в моем сне они молчали и только внимательно смотрели на меня. С неким мистическим вопросом. Внима-а-а-а-ательно!.. 9 Известие о смерти Валентина Распутина застало меня уже по дороге из Дивногорска в родную Отрадную. В Краснодаре. В доме младшего брата Валерия. Валера хорошо знал о наших дружеских отношениях с Валентином. Обнял меня, со вздохом спросил: - Что будешь делать? Грустно ответил: - Жить дальше. - Я не об этом. Как себя чувствуешь? - Получше, слава Богу… - Может, полетишь в Москву?.. Дам деньги на билет. Друг брата – и мой друг… Я и правда растрогался: - Спасибо тебе. Только понимаешь… - А что, что?.. Туда и сразу обратно. Лариса пока побудет у нас. Пришлось попросить: - Одолжи-ка сперва твой мобильник. Мой геленджикские умельцы совсем угробили. Позвонил первым делом поэту Володе Скифу, свояку Валентина. Отношения с ним, считай, братские, дал мне «секретный» номер телефона Вали в больнице, но разговаривал тогда все-таки больше с ним: лишний раз беспокоить болящего не хотелось… знатьё бы! Как старые люди говорят в таежных деревеньках под нашей Кузней… Но что изменилось бы?! - Понимаю тебя, но давай твой визит отложим еще на три-четыре денька, – слабым голосом предложил Валентин, когда в последний, выходит, раз ему в Москве позвонил. – Уж больно, говорят, печальное зрелище представляю. Но дело вроде к поправке… Почти тут же мы уехали в Геленджик, где мне сразу приснились Олег Павловский с Мазаем… Может, с горних своих высот зрили куда дальше моего и обо всем уже ведали заранее?.. И в самом деле: как знать! Из Краснодара сказал теперь Скифу горькие, какие нашлись, слова соболезнования. Услышал в ответ: Валентин завещал похоронить его в Иркутске. После панихиды в храме Христа Спасителя гроб с телом Вали доставят туда… Прежде чем звонить в Союз писателей, в Москву, набрал другую столицу. Рангом ниже. Но ставшую для меня тоже родной и значимой. В столицу Адыгеи. В Майкоп. Два десятка лет назад здесь вышел переведенный мной роман писателя Юнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке». Добросердечное, с высокой оценкой, предисловие к нему написал тогда Валентин. - Я ждал твоего звонка! – горячо заговорил Юнус. – Адрес, адрес скажи… Куда послать телеграмму? Сообщил ему иркутский адрес Володи Скифа и взялся звонить в Москву… Нелегкое это дело. Почти постыдное. Не то чтобы «отбирать хлеб» у коллег… может, – отбирать мёд? Потому как есть сплоченная команда «подписантов», которых мёдом не корми – поставь его фамилию под некрологом ушедшему в мир иной широко известному человеку. В доброе застойное время, при проклятом тоталитаризме... Замененном теперь либеральной т о т а л е р а н т н о с т ь ю. Имели место так называемые писательские «обоймы», за постоянное пребывание в которых многие из весьма уважаемых авторов готовы были отдать если не половину царства (откуда оно в эпоху развитого социализма?), то половину гонорара за очередную свою бодягу – наверняка. Теперь же, когда профессиональной критики, как таковой, не стало, и нету этих самых «обойм», у всякого члена литературного сообщества осталась почти единственная возможность не только напомнить о себе, но как бы даже в очередной раз самоутвердиться: поставить свою фамилию под очередным некрологом. Когда пишешь о дорогих душе людях, печальное это дело – ёрничать... Но что есть, то есть. Успела уже в массовом сознании прописаться немалая когорта чиновников, якобы прозаиков да поэтов, какая в определенном смысле в нынешнюю горе-литературу в о ш л а п о т р у п а м с в о и х т о в а р и щ е й. Пробиваться в давно сплоченную стаю, в один с ними строй?! Прости меня, Господи, недостойного!.. Прости.
10 Чего только в краснодарской квартире брата Валеры не записал тогда в «общую тетрадь», которую вожу с собой вместо общепринятого блокнота… И строчки телеграмм в Иркутск и в Москву, которые так и не отправил. И на краткий миг возникающие, тоже как тихие зарницы, отрывки текста, который мне только предстояло написать… Проклятье профессии? Как бы тебе ни было горько, а разум привычно продолжает раскладывать все по полочкам и подбирать нужные слова… Несколько лет назад написал рассказ «Газырь о Валентине Распутине», и Валя не только прочитал его, даже деликатно похвалил. Жена его, Светлана, сказала, мол: не все же о нас писать небылицы… Но что теперь-то написать и кому это нынче надо?! Может быть, это просто неосознанный способ хоть как-то усмирить боль? Чего я только не записал в тетрадку в те дни. Даже пару посвященных Валентину стихотворений. Одно рифмованное. Белым слогом – другое. Внутренняя моя смута осложнялась еще и тем, что незадолго до этого, еще из Москвы, отправил по электронной почте в Иркутск юбилейное поздравление Владимиру Скифу. Отношения с ним давно установились не только дружеские, считай – братские. Его поэзию принял душой не только я. Так вышло, что присланную им из Иркутска «детскую» книжку буквально затаскали в своих рюкзачишках старшие наши внучки. Не только носили в школу в псковской глуши, в Миритиницах, где учились в «совмещенных» группах: по нескольку человек из разных классов… В школе, учителя которой чуть не молились на наших Георгия с Ольгой: четверых учеников отец уже привозит в школу, а в забытой Богом деревеньке Журково подрастают еще двое… А?! По нашим-то временам!.. Глядишь, и не закроют школу – еще маленько продержится… Так вот, с книжкой Володи Скифа внучки не расставались даже тогда, когда бывали в нашем Кобяково под Звенигородом. В гостях у дедушки-бабушки… тоже, по нашим интер-р-рнетовским временам, разве не трогательно?