Россия на стыке 1917 и 1918 годов представляла собою гигантский котел, закипающий на таком же гигантском кострище истории: нутро кипит и клокочет, а на поверхности расходятся огромные круги, то там, то здесь взрывающиеся кровавыми пузырями восстаний и мятежей. Страшной силы черная энергия вырывалась наружу из каждого такого взрыва-пузыря, но проходило совсем немного времени, и уже в другом месте появлялся и рос новый пузырь людской злобы и ненависти. Зародившись в солдатских окопах германской войны, эта энергия противоборства Света и Тьмы, Нового и Старого, Добра и Зла к концу второго десятилетия ХХ века морем-океаном разлилась по Российской империи, образуя все новые очаги напряжения и противостояния, все более ввергая страну в пучину хаоса и разрухи.
Военные действия вызревающей в России гражданской войны до лета 1918 года развивались в основном вдоль линий железных дорог, которые к тому времени густой сетью опутали ее европейскую часть. И потому туда, где назревал «очередной пузырь» противостояния и возни-кала угроза конфликта, новой властью специальными эшелонами немед-ленно перебрасывались войска. Это был «период эшелонной войны». Как правило, очаг напряжения уничтожался или локализовался, но иногда это сделать не удавалось, и тогда конфликт ширился, вызревал, росло количество противоборствующих сил, что в итоге приводило к созданию фронта. К середине 1918 года в России их было два – Восточный и Южный. Самым же масштабным эпизодом «эшелонной войны» стало вооруженное выступление 40-тысячного чехословацкого корпуса, состоявшего из пленных солдат-славян австро-венгерской армии, который вошел в историю России как «чехословацкий мятеж». Интернированный в ходе военных действий первой мировой войны чехословацкий корпус прошел «перековку» в русском плену и был вооружен, чтобы, согласно планам Верховного Совета Антанты, воевать против Германии на территории Франции. Но после прихода в России к власти большевиков судьба этого воинского подразделения претерпела определенные изменения. Советское правительство не рискнуло пропустить в Европу в опасной близости от столицы молодого государства боеспособную и хорошо вооруженную воинскую часть, разрешив ей покинуть Россию дальним, но менее опасным для власти путем: через Сибирь, Дальний Восток, в Америку и уже оттуда – в Европу.
Двинулись в путь эшелоны с чехословацкими легионерами, растя-нувшись по всей длине Транссибирской магистрали: от Самары и Пензы до Омска и Новониколаевска. А, между тем, российский котел продолжал клокотать, все более поднимая градус противоречий до критических высот. Спонтанно возникавшие бунты и мятежи сторонников старой власти, казалось, только выжидавших сигнала, чтобы объединить свои усилия и выступить единым фронтом против Советов, все более нагнетали обстановку страха и грядущего апокалипсиса. Таким толчком для консолидации контрреволюционных сил и стало вооруженное выступление чехословацкого корпуса, в результате которого 26 мая 1918 года советская власть пала в Новониколаевске, 27-го – в Челябинске, 29- го – в Пензе и Сызрани, 7 июня – в Омске, а 8 июня – в Самаре. Именно Самара летом-осенью 1918 года стала центром антисоветского движения, где и был образован, в противовес Советскому правительству, оппозиционный орган власти – Комитет членов Учредительного Собрания (КОМУЧ) во главе с эсером В. К. Вольским. И позднее в ряде городов европейской части России все еще продолжали появляться эсеровские карликовые правительства.
В Сибири центр власти сначала находился в Новониколаевске – Западно-Сибирский комиссариат, – но потом его полномочия отошли к Временному Сибирскому правительству в Омск, позднее – в Томск и, наконец, в Уфу (Уфимская Директория во главе с Н.Д. Авксентьевым), пока 18 ноября 1918 года адмирал А.В. Колчак, бывший военным министром этой Директории, не разогнал ее и не объявил себя Верховным правителем России.
* * *
...Теплый октябрьский вечер робко опустился на грязные от вековой сажи и пыли крыши Гурьевского завода. Не стало слышно шипения котлов котельной, отстучал свое кузнечный молот, который каждодневно с первыми петухами нарушал тишину, оглашая окрестности поселка гулкими, растекающимися эхом, ударами, затихли людские голоса, нет-нет да доносившиеся наружу из-за невысокого заводского забора. Лишь одна из трех труб котельной продолжала коптить заметно потерявшее свою синь осеннее небо. Очередной рабочий день Гурьевского завода близился к концу. И хотя он был далеко не таким насыщенным и радостным, как в лучшие для него годы, а все же по отдельным приметам всякий мог определить для себя: дышит завод, жив, курилка!
В кабинете управляющего за широким дубовым столом сидел худощавый, средних лет мужчина с тонкими красивыми чертами лица, подернутого легкой паутинкой мелких морщин. Перед ним на столе горой лежал ворох чертежей, на кульмане, стоявшем в простенке между окнами, был приколот большой лист плотной чертежной бумаги, на котором карандашом были нанесены какие-то, понятные только его автору, рисунки. Хозяин кабинета был задумчив и грустен одновременно. Его холеные, с худыми и длинными пальцами руки, нервно крутили карандаш, то и дело пробуя его на прочность. В один из моментов он не рассчитал свою силу, и карандаш легко переломился. Какое-то время мужчина недоуменно смотрел на него, затем, взяв обломки, сложил их по месту излома, после чего глубоко вздохнул и кинул их на стол:
– Вот так и в жизни порой все зависит от случая...
...Уже несколько месяцев группа инженеров во главе с Михаилом Курако, прибывшая в Гурьевск по заданию Копикуза в апреле 1918 года, оставалась заложницей политической ситуации, сложившейся в Сибири. Заглянув на Гурьевский завод, инженеры отправились дальше, в Кузнецк, где намеревались обустроить штаб строительства будущего металлургического гиганта, произвели рекогносцировку на Тельбесской площадке, предназначенной под стройку, и вернулись в Гурьевск. Но приняться за реконструкцию Гурьевского завода, как это предполагалось изначально, они не могли: не было материалов и оборудования, не было средств для их приобретения – начавшаяся гражданская война заморозила всякую деловую активность промышленников и финансистов. На первых порах у них еще оставалась надежда выбраться из этого медвежьего угла в теплые, более обжитые южные края страны, которые они оставили этой весной ради Сибири, но события разворачивались слишком стремительно: на юге России поднялся Дон и порты Черного моря заполонили оккупационные войска, а Транссиб оказался в руках белочехов. И тогда, собрав своих специалистов, Курако объявил:
– Война, господа, а мы ее заложники. Остаемся с вами в Кузбассе до лучших, до мирных времен, поскольку выбраться отсюда практически невозможно да и не безопасно: в лесах и на железной дороге сейчас полно всякой нечисти…
– Где, где остаемся?.. – откликнулись сразу несколько человек на новое для них слово.
– …Да-да, в Кузбассе… В Кузбасском угольном бассейне… Ну-у, товарищи, – с легким укором проговорил Курако, – неужто вы не читали научных записок Чихачева о Кузнецком крае?.. Ай-ай-ай, а еще горные инженеры!..
– Ах, вон почему «Кузбасс»? Донбасс-Кузбасс…– облегченно вздохнули инженеры, а Сергей Барбашов смело заявил:
– А я давно знал это слово – «Кузбасс». Читал, да как-то непривычно оно звучит…
– Ничего, товарищи, придет время, и «Кузбасс» зазвучит на всю Россию, на весь мир! И мы будем гордиться, что стояли у самых его истоков! А пока идет война, и наше решение будет таким: живем и работаем здесь! У вас у каждого есть свои задумки и задачи, так что разрабатывайте планы, чертите чертежи будущих домен, цехов и агрегатов, как говорится, впрок – потом все сгодится…
– А как же площадка под гигант? – подал голос Казарновский.
– Будем ждать настоящей власти, – негромко, но твердо ответил Мастер.
* * *
В конце сентября Гордей Кузнецов получил через Пахома Бутакова, как и раньше, гонявшего на лошадях по Крестьянскому тракту, весточку от дочери. После поклонов и многочисленных приветов написала Маша несколько строк и о заводской жизни. «...Сама я здорова, слава Богу, работаю, и даже деньги немного платют, да только на них все труднее взять еду: из близких деревень крестьяне стали ездить реже... Домой приехать не могу: служба у меня тут, да и страшно – на дорогах разбойников много... У нас тут инженеры живут и работают на заводе. Только из-за них он еще работает и железо плавит, а уедут они – завод закроется и много людей помрет с голоду... А пока они сами голодуют. И если мне хоть иногда вы, тятенька, посылаете гостинцы, то этим господам никто ничего не шлет, а милостыню просить они никогда не будут, потому как они люди грамотные и гордые... Очень жалко, что у них никого родни нет в деревнях окрест Гурьевского завода и некому о них позаботиться...». Прочитал весточку от дочери Гордей и смекнул, что просит дочь о помощи приезжим инженерам. Не сказала напрямую, но, зная своего отца, написала так. И не ошиблась. Не сразу Гордей собрался в поездку на завод, а, поговорив с Аленой, определился, что нужно отвезти дочери из провизии и одежды – осень на дворе. Дочь – вечная забота родителей, да только стало ясно, что добрый десяток здоровых мужиков им никак одним не прокормить: не удалось в неспокойное лето 1918 года наполнить закрома, как это было до всей этой смуты. Алена подсказала: по селу надо пройти. Испокон веку крестьяне круговой порукой были сильны.
Запряг Гордей лошадку в телегу да и поехал по селу. Но не в каждый дом заглядывал с такой просьбой: кто сам живет хуже нищего, как Ермоха Лукин, к примеру, тому самому помогать надо, а к Бронским соваться тоже не резон: богачи - не богачи, но справные хозяева, да уж больно особняком держатся в селе... Заглянул он к Тимофею Скопцову, Богдану Лукашевичу, Нестеру Легкову да к Яшке-Японцу. Набралось провизии – везти не стыдно: кто сала шмат отрезал, кто яиц куриных отсчитал да масла с мясом копченым завернул, кадушку солонины. Заглянул в лавку Ивана Кочергина, а тот по кулю муки да сахару комкового вынес, да еще пять бутылок водки «Купеческой» из запасов: мол, пусть отведают господа инжэнэры сибирской водочки! Наладился, было домой ехать с трофеями, как у моста настиг его младший сын Василия Бронского, Николай. Поставил на телегу полуведерный бочонок меду со словами:
– Батя велел отдать для инжэнэров. Чай, голодно им... – и поспешил назад домой, словно смутившись своего поступка.
Везти все продукты на одной телеге Гордей не хотел – слишком хорошая приманка в голодное и неспокойное время. Стал прикидывать, как удобнее довезти гостинцы до завода, а тут вечером к нему на огонек заглянули Тимофей Скопцов да Яшка-Японец, и Тимофей с ходу предложил ехать вместе на двух телегах.
– Провиянт-то вниз положим, а сверху мешки с картошкой набросаем. Она тоже еда, да только у нас ее тут каждый хозяин уйму содит, даже бандиты на нее блазниться не станут...
– А на вторую телегу что накидаем? Тоже картошки? – с сомнением в голосе спросил Гордей. – Если так, то этой картошкой целую роту можно кормить до Рождества Христова. Подумают, что партизанам везем?..
– Нет, Гордей, – успокоил его Тимофей, – на другую телегу сверху солому накидаем да досок каких: дочери, мол, домик строю в Гурьеве. Знакомый попадется – поверит, потому как все знают, что у тебя дочь при заводе...
– Ох, и хитрец ты, Тимоха!– одобрительно проговорил Гордей, – все рассчитал...
– Вы, мужики, только ружья возьмите, патронов поболе, – посоветовал Яшка, а потом достал из карманов своих широких штанов две гранаты-лимонки и осторожно положил на стол. – А это вам тоже не помешает, если лихие люди наскочат. Как с имя управляться не забыли еще?
А такие предосторожности были совсем не лишние. Колчаковская власть держалась только в городах да крупных селениях, где квартировали их гарнизоны, в тайге копили силы красные партизаны, поджидая приближения Красной Армии да изредка отбивая обозы у белогвардейцев. Хозяевами же проселочных дорог зачастую оставались мелкие банды из разного рода отребья, как городского, так и деревенского, которые, пользуясь отсутствием крепкой власти, промышляли грабежами и разбоями. Они-то больше всего и досаждали простым крестьянам, вызывая у них страх и лютую ненависть. Теперь и в соседнее село в одиночку не всякий решался ехать – лихих людей боялись.
... Лишь в два дня управились Гордей с Тимофеем с поездкой на Гурьевский Завод, хотя намеревались в тот же день обернуться, не желая стеснять Машиных хозяев. Но пришлось заночевать ночь на заводе в одной из пустых комнат в здании конторы, на затертых заводских диванах, пристроив в изголовье свои вещи и укрывшись какими-то накидками, что им нашел Машин жених. Он же и заставил их поменять свои первоначальные планы на поездку…
А все начиналось так, как они и рассчитывали. Приехали в дом, где квартировала Маша, нашли дочь, да застали там ее кавалера. Поговорил Гордей с девушкой, познакомился с ее ухажером, Сергеем Ивановичем Барбашовым, посидели вместе со стариками за самоваром, испробовав хозяйкиных постряпушек. Заметил Гордей, какими глазами дочь смотрит на молодого инженера, и сразу понял – люб он ей, как и она ему. Знать, дело к свадьбе идет... Напомнил он Сергею да Маше о том провианте, что привез с собой, стал расспрашивать, как его доставить в контору, и тогда молодой инженер вызвался проводить Гордея и Тимофея на завод: и продукты сдать, и хозяйство показать, познакомить со знаменитым металлургом Курако.
– Вы же слышали об этом человеке?
– Мы-то слыхали, дочка много сказывала о нем доброго, да вот захочет ли он-то знать нас? Он ведь большой величины мастер, светлая голова!.. Вот бы еще у правителей наших были такие же головы, глядишь, и войны бы не было... – сказал Гордей.
– Может быть, Гордей Михайлович, но даже война не должна помешать строительству новых заводов и домен. Этим вот и будем мы здесь зани-маться, потому и приехал в такую даль Михаил Константинович, да и мы за ним… Учитель наш! Мы еще такой завод отгрохаем, вот только надо Колчака прогнать! – с горящими глазами говорил молодой инженер.
– И прогоним, и отгрохаем. – с легкой улыбкой вторил Гордей, – только нам уже с Тимофеем Ивановичем на нем не работать – года не те…
– Так дочка ваша работает здесь, разве этого мало?
– Да нет, не мало… Я же тут работал кузнецом, и отец мой, Михал Андреевич, тоже в кузне работал, а дед, Андрей Иванович, почти двадцать лет мантулил… И каталем был, и масленщиком, и кузнецом… Родной он стал для нас, завод-от…
– Вот и прекрасно! – теперь Барбашов уже ни в какую не хотел отпускать улыбающегося в бороду Гордея. – Пойдемте, Гордей Михайлович!?
– Ну что, Тимофей Иваныч, – оглянулся на друга Гордей, – пойдем, што ли, глянем на завод? Посмотришь, где я робил, да и сам я посмотрю с превеликим удовольствием. Я ведь не был на нем уже годков двадцать, если не боле…
– Нет, Гордя, притомился я что-то за дорогу, а тут чайку попил да сомлел… Прилягу вот тут на лавочке, пока вы ходите. Да только долго не гуляйте, а то темняет нонче быстро – осень на дворе…
…На завод поехали втроем: Гордей, Маша и Барбашов. Уже на ходу Кузнецов пояснил дочери и ее кавалеру причину отказа друга от прогулки по заводу.
– Заводной человек Тимофей Иванович, всегда был таким, а как с германской пришел травленый газами, так шибко ослаб. Сейчас отдохнет маленько, а потом в телеге поспит – дорога неблизкая…
– Тятя, неужто в ночь поедете? – испуганно проговорила Маша.
– А что? Мы старые солдаты, нам ли кого бояться? Ты же помнишь, как твой дядька, Федор Михайлович, шестерых бандитов одолел на этом тракте?
– Слыхала, тятя, мама сказывала…
– Ого!– воскликнул удивленно Барбашов. – Когда ж это было?
– Давно это было… Вас с Машенькой еще на свете не было.
– Геройский у тебя дядя, Маша, а ты мне ничего не говорила про то?
– А что попусту хвастать-то, Сереж? У меня и тятя тоже герой: с японской войны георгиевским кавалером вернулся!
– Да ну!? – молодой человек уже с обожанием смотрел и на свою невесту, и на ее отца.
– Да, Сергей Иванович, крест получил, а вот пальцы потерял: в штыки пошли на японца, и вот что вышло…– Гордей с грустной улыбкой показал свою изуродованную руку.
Оставили продукты в комнате дежурного по заводу, после чего более часа водил молодой инженер своих гостей по заводским цехам. И если Маше все здесь было знакомо, то Гордей с любопытством осматривал домну, уже построенную после него, краны, водовод и турбину, дающую электричество заводу. Не терпелось ему заглянуть в кузнечный цех. Там было тихо и сумрачно: ни людей тебе, никакого движения. Барбашов включил освещение, и первым, что увидел Гордей, был огромный молот, прилипший к наковальне. Здесь же, у прокопченной стенки, ощетинившись отшлифованными до блеска рукоятками, стояли разной величины молоты – ручники, кувалды и совсем маленькие молотки, а рядом – пирамидка из лопат и метел. На металлических штырях, беспорядочно вбитых в деревянный простенок, уныло висели кожаные и брезентовые фартуки, а под ними высилась небольшая горка из рукавиц, брошенных прямо на грязный пол. Все говорило за то, что работа здесь давно не велась и все инструменты пребывают в забвении.
– Видите, Гордей Михайлович, завод почти не работает… Неспокойно, руды не хватает, угля, да и люди разбежались, но вот прогоним Колчака, и это все задышит, задвигается…
– Задышит, а то как же…– неопределенно отозвался Гордей, – нельзя, чтобы такой завод простаивал… А ты посмотри, – удивленно проговорил, подходя к наковальне и щупая руками молот, – он все такой же, деревянный?! Сколько лет прошло, а все деревом железо делаем!..
– Вот-вот, и Михаил Константинович тоже смеялся, глядя на него.
– А что такого, – уже вступился за молот, как за своего старого приятеля, Гордей. – Наши отцы и деды работали так, и мне довелось, а уж вы, молодые, придумывайте что-то новое. Вы люди грамотные, думайте…
Возвращались назад уже потемну. Гордей забеспокоился: в дорогу надо собираться.
– Гордей Михайлович, никуда вы не поедете! Здесь заночуете! – реши-тельно заявил Барбашов. – Маша, у нас в проектной комнате ремонт закончили?
– Да…
– А мусор убрали?
– А то как же... Там чисто, диван есть и скамьи туда перенесли, но кульманы еще в кладовой…
– Нам не нужны кульманы. Нам диван нужен и скамейки, Маша!
–Ты хочешь их туда поселить на ночь? – Маша обрадовано плеснула руками.
– Наконец-то догадалась… Чисто, тепло, скамьи широкие, что кровать… А самовар можно из вашей комнаты принести…
– Ой, Сережа, а Михаил Константинович разрешит?
– А как же! Кормильцев наших! Мы сейчас к нему и пойдем, видишь, свет горит в его кабинете…
… Хозяин кабинета встретил нежданных визитеров несколько настороженно, но, узнав, что незнакомый мужчина и есть отец прелестницы Маши, он расплылся в добродушной улыбке:
– Гордей Михайлович! Вы отец нашей Маши? Сущий подарок она для нас! Спасибо! Вот бы столько радения в работе проявляли все наши мастера да рабочие, завод бы давно уже давал металл! А еще вам огромное спасибо за хлеб насущный. Мне уже сообщили о вашей заботе. По-русски, по-христиански поступили. Вы – с добром, а мы к вам – с благодарностью!
– Чем богаты – тем и рады…– смущенно проговорил Гордей, все еще ощущая крепкое рукопожатие знаменитого металлурга своей покалеченной рукой. Лишь на мгновение замер хозяин кабинета, когда увидел, что гость протянул ему в ответ свою изуродованную двупалую руку. – Я с мужиками еще поговорю – подсобим, не дадим помереть с голоду…
– На том спасибо, да только и мы не собираемся помирать и сидеть у вас на шее. Сами сеять будем, продадим металл – деньги появятся, купим продукты…
– Так-то оно так, Михаил Константинович, – возразил Гордей. – Да только осень на дворе, а у нас тут холодно в эту пору, только озимые можно сеять, да у вас тут, наверное, нет таких землепашцев, чтобы осилить это дело, вам железо плавить надо. А цеха-то пустые стоят да холодные – тяжко, однако?
– А вам разве легче? Вон руку покалечили? Плугом, небось, или еще как?
– Да нет, Михаил Константинович, японец руку попортил на войне…
– М-да, в хозяйстве трудно, небось?
– Да пообвык уже, а спервоначалу тяжко было… А вот на кузне с такой рукой уже никак… Я ведь кузнецом тут когда-то работал…
– Вот оно что!? – голос металлурга звучал тепло, заинтересованно.
– Михаил Константинович, мы уже были в кузнечном цехе, – вставил слово Сергей Барбашов, – вспомнил молодость Гордей Михайлович… А он еще и георгиевский кавалер…
– Вот какой геройский отец у нашей Маши! – Курако чуть приобнял девушку за плечи и усадил за стол, где пускал пары пузатый самовар. – Нет, такого гостя никак нельзя отпустить без чая!
– Спасибо на добром слове, но нам и в дорогу пора собираться. До села Урское путь неблизкий – неуверенно произнес Кузнецов. – Да и товарищ меня там дожидается…
– Да куда ж вы в такую темень поедете, и дождь, похоже, собирается…
– Да мы привыкшие…– все еще не сдавался Гордей. Ему и самому уже не хотелось ехать в промозглую темь октябрьской ночи, а еще больше ему хотелось поговорить с этим умным и приятным человеком. Мягкой, интеллигентной манерой разговора Курако напоминал ему приятеля отца, Иванова Кирилла Ивановича. В последнее время они редко встречались, потому как старый доктор часто болел, и редко бывал у Кузнецовых. Да и отец теперь все чаще лежал на лавке в углу горницы, лишь изредка выбираясь на свой «трон», чтобы подымить самокруткой.
– Значит, так мы и договорились, Гордей Михайлович, вы остаетесь у нас на ночлег, а завтра поедете. Вы подумали, где разместить гостя, Сергей?
– Да-да… в чертежной комнате, на диванах… И Гордею Михайловичу, и его товарищу будет удобно… Ковры старые найдем…
– Вот и прекрасно! Я тоже сегодня остаюсь ночевать в кабинете… У нас такое случается часто: засидимся, заговоримся, заработаемся, а на улице холодно, да еще соловьи-разбойники погуливают…
– Ну, супротив этих варнаков у нас есть чем борониться…
– Очень интересно, чем же? – Курако зашел к гостю сбоку и ждал, чем тот его удивит, а темные глаза его озорно блестели.
– А вот! – Гордей вынул из кармана гранату-лимонку и протянул собеседнику на раскрытой ладони.
– Шарман!– восторженно воскликнул инженер. – Ты посмотри, Сергей, я думал он сейчас стилет достанет или сапожный нож, на худой конец, а тут – граната! Прекрасно! Умеет русский мужик постоять за себя!
Его громкий смех развеселил всех, настроение сразу стало каким-то радостным, им хотелось говорить много, громко и без умолку.
– Молодцом, Гордей Михайлович, но и мы, техническая интеллигенция, не лаптем щи хлебаем, – с этими словами он вынул из бокового кармана сюртука маленький, отливающий черной вороненой сталью браунинг.
– Это раньше булыжник был орудием пролетариата. Теперь другие времена, прогресс во всем.
Знаменитый металлург взял инициативу в свои руки. Он послал Барбашова за Тимофеем Скопцовым и просил предупредить хозяев Маши, чтобы ее не потеряли, а сам принялся хлопотать около самовара.
– Жаль Казарновский и Мезенцев с вами разминулись, спать отправились, ну, да нам и так не скучно будет!.. Какая у нас тут есть провизия, Сергей?
– Да вот только то, что Гордей Михайлович привез…
– Нет уж, пусть это вам на прожитие остается, а сегодня мы гуляем на наши харчи! – с загоревшимся взором проговорил Гордей. – Сережа, скажите, чтобы Тимофей взял все наши котомки с собой… Там у нас хлеб, сало, сухари, мясо копченое, яйца вареные, баночка с колбой…
– Это с черемшой, что ли? – спросил Курако.
– И так можно, да все же по-нашенски, по-сибирски – колба!
– Ой-ой, Гордей Михайлович, – засмеялся металлург. – Мы тут живем по-спартански, а вы нас закормите…
– Это как «по-спартански»? – Недоуменно посмотрел на Курако Гордей.
– Как? Скромно, значит, впроголодь…
– А-а, ну, это мы исправим… Там у меня еще штоф анисовки имеется… Земляки уважают ее, бают, лучше «Купеческой»…
– Вот и славно, Гордей Михайлович, прогоним буржуев и купцов разных, свою водку сделаем – пролетарскую! Всем водкам водка будет! За работу, друзья, Сергей едет за новым гостем, Маша принесет посуду, я ставлю самовар, а вы, Гордей Михайлович, возьмите вон в том шкафу, внизу, листы ватмана и застелите ими стол. Там испорченные чертежи, так пусть они нам послужат скатертью…
… До глубокой ночи в кабинете управляющего заводом горел свет. Встретившись случайно, эти люди внезапно почувствовали интерес друг к другу, такую тягу, какую испытывают родственные души, давно и безнадежно блуждавшие в большом и холодном мире и наконец нашедшие теплый и светлый уголок, где они могли согреться и утешиться добрыми словами. Их разговор продолжался без перерыва. Интересный собеседник, Курако буквально заворожил своих гостей рассказами о будущем Гурьевского завода, но еще больше всех увлек его проект строительства нового металлургического комбината в Кузнецке.
– Там, именно там начнется подъем Сибирского края, и судьба дает всем нам счастливую возможность стоять у истоков большого дела. У меня позади крупные заводы, ремонт старых и строительство новых домен, но такая махина! Дух захватывает, когда думаешь, что мы можем там построить! Америка? Да они будут к нам ездить учиться, дайте срок! Мы, мое поколение построит его, а вам, – он взглянул на Барбашова и Машу, – вам работать на нем всю свою долгую и счастливую жизнь, вам и вашим детям! Хорошая пара, Гордей Михайлович, как думаете? Сережа – грамотный инженер, Маша пойдет учиться на экономиста, так нет? – Курако оглянулся на Машу, словно проверяя правильность сказанного. Та, зардевшись, кивнула в ответ. – А такие специалисты нужны на любом производстве. Давайте-ка выпьем за вашу Машу, Гордей Михайлович…за нашу Машу!
Все дружно встали, выпили кузнецовскую анисовку, а, когда вернулись за стол и потянулись за скромной закуской, Курако проговорил раздумчиво:
– Вот прогоним Колчака из Сибири, наладим мирную жизнь и свадьбу сыграем Маше с Сергеем, а, Гордей Михайлович?!
– Поживем – увидим... Не нам решать, Михаил Константинович. А вот пойдешь ли ты в посаженные отцы моей дочки, а?
– О-о-о!.. – таким дружным возгласом встретили сидевшие за столом слова Гордея, а Маша, и без того красная от смущения, закрыла лицо руками.
– А что, и пойду!.. – пылко отозвался металлург, – ты только не забудь пригласить меня на свадьбу, Гордей Михайлович...
– Вот уж порадуешь нас своим присутствием, Михаил Константинович! – Гордей уже изрядно выпил, и весь мир теперь казался добрым и светлым. Ему хотелось говорить, ему хотелось петь, и он запел:
– Эх, братушки, браво ребятушки,
Кто же ваши жены…
В полной тишине своим хриплым, чуть ломающимся голосом Гор-дей пропел два куплета, затем также внезапно остановился и оглядел всех:
– Эту песню мы пели в плену перед побегом… в Маньчжурии… Изви-няйте, коли что-то не так… Тимоха, наливай!
Теперь из-за стола встал Курако. Он поднял наполовину напол-ненный водкой стакан и произнес свое слово:
– Гордей Михайлович, хочу выпить за тебя, за тех русских мужиков, что всегда вставали на защиту нашего Отечества! Сейчас война, но она рано или поздно кончится, и вот тогда мы построим тот чудо-завод, сыграем свадьбу Маши и Сергея, и я буду их посаженным отцом…
… Уже на обратном пути Тимофей грустно заметил:
– Ну, вот и дала твоя Маша моему Семке от ворот поворот... Как же – инжэнэр! Вишь какой сюртук носит с пуговицами – куда моему Семке! Не захотел ты власть отцовскую применить к Маше... Сказал бы строго –неужто ослушалась бы, а, Гордей?
– Не знаю, Тимох, ослушалась бы меня дочка или нет, но у нас в родне никого силком замуж не отдавали... и не женили. Уж так повелось, а что ты мне предлагаешь? Эх ты, Тимоха-дуреха! Да и сам ты видел, что не глянется ей твой Семка... он же младше ее на год или два... Негоже в жены девку брать старше себя, иль забыл отцовские уроки?
– А-а…– отмахнулся Тимофей, – чо уж тут забор городить... Да и некогда моему Семке сейчас о женитьбе думать – в партизанах он, в тайге, а вот почему твои сыновья на печке прячутся, а, друг ты мой любезный?
Гордей только поморщился от подковырки друга…
Поездка на завод выдалась спокойной. Ружья и гранаты так и пролежали не тронутыми под тонким слоем соломы и конской попоны...
Глава 2
…В очередной раз Гордею Кузнецову удалось укрыть своего старшего сына от мобилизации, и потому в тот июльский вечер в их доме царила атмосфера «маленькой победы» над ненавистным «колчаком». На ужин за столом собралась вся семья, лишь Маши не хватало.
– Оно вроде ладно пока, – тяжело дыша, говорил Михаил Андреевич сыну, лежа в горнице на постели, – а всю жизнь по лесам прятаться не будешь! Чай, не волк какой-то, не зверь лесной… Определяться нужно, Гордей, за каким забором жить собираешься, за белым али за красным…
– Да вроде жили – не тужили, и все ясно было, а тут на тебе?! Надоели «колчаки» своими реквизициями да арестами, народ Красную армию ждет, надеется на мужицкую власть, так что, я думаю, батя, голову не придется ломать…
– Так ли, Гордя? Сейчас война идет, а, когда смертью пахнет – люди звереют. Может, красные придут и так же поставят молодых под ружье да начнут рыться по нашим амбарам? Вот тогда и будете кусать локти: ошибились, мол, не тем помогали. Не боишься ли?
– Всяко может быть, да ведь Советская власть только поманила нас всего-то несколько месяцев покомандовала – разглядеть ее не успели… А большевики замирение с немцами сделали, обещают землю крестьянам отдать и другие разные поблажки простому люду…
– Так-то оно так, Гордеюшка, да только глянь со стороны: с немцем замирились, а своих гробят почем зря?! Уж лучше чужих супостатов бить, чем своих единоверцев, так, нет?
Гордей молча пожал плечами.
– Землю дадут крестьянам? А нам что, земли не хватало? Паши – не испашешь! Сибирь – она всех расселит без притеснения, всех накормит, только руки прикладывай, а не сиди на печи, как Ермоха Лукин, как отец и дед его…
– Ну, бать, в Сибири у нас вольготно, а в Европах-то народ без земли задыхается…
– Так то в Европах, а нам-то нужна эта война, эти «большаки»? То-то и оно!.. На царя руку подняли!? На Божьего помазанника!.. Думу думать надо, крепко думать, чтобы потом не пожалеть…
– Вы что же, тятя, за Колчаком, что ли, зовете? – подала голос Алена, оторвавшись от чашки чая. – Неужто Федю в армию отдать надо? Чтобы убили?
– Убить и не в армии могут, коли война идет, – буркнул Гордей, – а нам-то что делать? Что посоветуешь?
– Не торопись словом, торопись делом, когда все обдумаешь. Пока был ты мал, мы с матерью за тебя, за Федьшу, за Малашку думали и решали, а ноне твое время пришло…
Михаил Кузнецов устало откинулся на подушку, прикрыл глаза и каким-то загробным голосом заговорил:
– Помирать я скоро буду, до Покрова дня не доживу, однако…летом помру…Зазвали бы вы домой Машеньку – хочу последний раз глянуть на нее да проститься…
Мертвая тишина повисла в доме. Заходили желваки у Гордея, а Никитка не выдержал и заревел в голос, припав к дедову плечу:
– Дедушка, не помира-а-ай!..
Вздрогнул всем своим иссушенным болезнью и старостью телом Михаил Андреевич, словно очнулся от летаргического сна и, погладив по голове внучка, сказал мягко, словно извиняясь:
– Ну, будет тебе плакать, Никишок! Поживу еще, так и быть… Как же мне без вас-то…
И уже Гордею добавил вполголоса:
– А Машеньку призови… на Яблочный Спас… только не припозднись…
* * *
Второй год хозяйничает война в Сибири. Вокруг Транссибирской
магистрали да окрест больших городов ее слышней: и пушки грохочут чаще, и пулеметы трещат надсаднее, и вдовы плачут громче. А там, где места поглуше да подальше от больших селений, она вроде есть, но не каждый день. Наскочит порой какой-нибудь отряд, поорут вояки, отберут лошадей да фуражу, всыплют кому следует, а может, и тому, кому не следует, плетей да шомполов, и дальше скачут. Теперь жди, когда следующие появятся. И белые скачут, и красные, а то разных партизан развелось, что тараканов у худой хозяйки за печкой. И этим тоже что-то надо. Тоже злобу свою на мужиках вымещают. Пугливый народ стал, опасливый. Оно и понятно: семья, хозяйство. Но ведь и извозчиков стало меньше, заметно поредели их ряды, обезлюдел тракт, и только самые отчаянные да удалые пускались в ямскую гоньбу, но уж и брали с пассажиров поболее – плата за риск! Одним из таких удальцов был Пахом Бутаков. Перед самой германской он перевез свою семью в Урское, а поскольку большим хозяйством обзавестись не успел, то и жил теперь «с колес», а потому и рисковать приходилось.