КОРОЛЁВ Андрей Александрович родился 13 июня 1964 года в Кемерове. Играл в футбол за команду «Кузбасс». Служил в армии. Окончил филологический факультет Кемеровского госуниверситета. Более тридцати лет работал в газетах («Комсомолец Кузбасса»/«Кузнецкий край», «Край», «Губернские ведомости», «Российская газета», «Кузбасс»). Публиковался в журналах «После 12», «Огни Кузбасса», «Сибирские огни». Живёт в Кемерове.
ЗАКРЫТИЕ СЕЗОНА (рассказ)
Сергею Финкельштейну
Тепло и солнце в середине октября у нас – большая редкость, и не воспользоваться таким подарком грех, потом будешь жалеть. Нет, мы любим, конечно, порассказывать (особенно приезжим, особенно с юга), какие мы все тут закалённые, такие убеждённые романтики-полярники с сосульками в бородах, сызмальства привыкшие ночевать в сугробах; но спросите у любого сибиряка за пятьдесят, хочет ли он с ноября до Нового года или с Рождества до 23 Февраля провести в спячке, и половина точно согласится.
Потому что слишком уж долго тянется зима. Ну ладно бы месяц-два – это даже бодрит, разнообразит выходные и блеск снежинок под фонарём, и деревья в инее, и коньки-лыжи, и красотки с мороза раскрасневшиеся – всё это и впрямь замечательно. Ну, и чтобы весна встречалась с настоящей радостью, месяца три потерпеть можно. Но полгода – явный перебор. Вся жизнь замирает, и апатия полная.
В общем, когда в пятницу все прогнозы сошлись в одном: не минус и без осадков, мы решились.
Позади уже мост через Томь, отрезок шоссе вдоль берега и ручей с антично-тюркским названием Люскус; теперь Михина «демио» с удивительной резвостью штурмует затяжную горку: уже пятнадцать лет в России, а всё продолжает демонстрировать корпоративное рвение. «Я успел взять её, когда проклятые капиталисты ещё не научились делать плохие машины», – объясняет Миха. Хотя сам однажды чуть не изменил ей с молодым «фордом» из Канады. Но сделка сорвалась, и старушка «мазда» словно обрела второе дыхание, поняв, что никто не спишет её в утиль, пока она сама не взмолится. А мы сегодня уж точно не потребуем. Сегодня мы легче, добрей и беззаботней обычного раза в четыре.
Золотая осень за городом – только ради этого уже стоило выехать. Берёзы жёлтые, рябины бордовые, трава кое-где ещё зелёная, а на серебристой облепихе слева на откосе ягоды ярко-оранжевые. Вот бы выйти вечером втихушку и, замирая под редкими фарами, набрать целое ведро. И потом наделать варенья, разводить морс и дуть его – прямо горячий! – долгими зимними вечерами… Дурак, что ли, такое добро переводить? Масло из неё гонят. Облепиховое масло – лучшее средство от ожогов. А если бражку поставить? Противоожоговая бражка: пьёшь и буксы вообще не горят! Это знаешь кому надо – факирам, которые глыкают керосин и потом выдувают пламя. А-а, так вот откуда взялось слово «керосинить»! Настроение у всех приподнятое, все болтают без умолку, и среди всех этих окружающих красот возбуждённость какая-то особенно весёлая и праздничная. Все в предвкушении.
С кольца уходим вправо, и Миха выключает двигатель: теперь до самой Жургавани можно докатиться и так. И дело не только в экономии топлива (Миха гораздо больше энергии тратит, отбиваясь от наших шуточек) – это такой ритуал, маленький фокус, маленькое испытание: получится или нет? В этот раз получилось, и это хороший знак.
А вот и ещё лучше: дом, уже законсервированный было на зиму, пока не обворован, даже, похоже, вообще не наведывались, на месте даже бумбокс, тупо оставленный на веранде.
– Только Тане о нём не говорите, – просит Миха. – Это я последним дверь закрывал, забыл спрятать под матрасами.
– Обалдел, что ли? – говорит Данька. – Там же первым делом найдут. Буханут, завалятся спать и сразу наткнутся! И устроят свальный грех под радио «Шансон», представляете?
Он начинает смеяться. Точнее заливается тонким смешком, заходится от хихиканья, аж согнулся, и слёзы выступили. Мы с Михой переглядываемся: и когда успел? Наверное, пока мы дверь открывали и таскали провизию, а он отходил за угол «вдохновиться природой, так, по-маленькому».
Главная проблема таких субботних выездов – правильное использование времени. Темнеет уже рано, и нужно твёрдо решить, когда усаживаться за стол: сразу же (и значит, с концом) или сначала элегически погуляв по лесу. Если бы здесь были наши жёны, всё прошло бы эстетичней и безопасней для здоровья. А так может получиться и некрасиво, и очень вредно.
С другой стороны, всё это женское стратегическое планирование, эти санитарно-бытовые условности и прочие рюшечки-салфеточки – в День Закрытия Сезона как-то особенно излишни. Это суровый мужской праздник. Желательно без свинства, конечно, но всё-таки.
Посовещавшись, решаем так:
1. Распаковываемся.
2. Затапливаем печь.
3. Действуем по обстановке. То есть по настроению.
Но сначала, конечно, надо выпить. А до того решить вопрос с Данькой. Профилактическую (откровенную) беседу с ним заранее мы не успели провести. Может, сейчас ещё сработает? Сразу очистить совесть, чтобы потом не возвращаться.
– Дань, тут вот какое дело… В общем, мы договорились… – осторожно приступает Миха, но потом чувствует, что переборщил с дипломатией, и начинает говорить нормально: – Ты не обижайся, но мы тебе сегодня наливать не будем, даже не проси. Сами выпьем немного (надеюсь), а тебе не дадим. Мы же не фашисты. Тебе правда нельзя.
Данька, надо отдать ему должное, всего пару секунд выглядит уязвленным, а потом великодушно включает клоунаду – бросается к нам с объятиями и восклицаниями: «Спасибо, друзья, спасибо! Вы спасли меня!»
– Ладно, чего уж, – тоже пытается играть Миха. – Мы тогда и закуску твою съедим, хорошо?
– Вот! – сразу ухватывается Данька. – Вот я вас и вывел на чистую воду – на чистую водку! Давайте, жрите мою вкусненькую, трескайте мою закуску! Может, вам ещё и женщину мою предоставить?! И Родину продать?!
Надо как-то его успокоить, и я напоминаю о печке. Данька всегда хвастается, что лучше нас подготовлен к жизни, больше умеет по хозяйству. И это правда: в своём шахтовом посёлке в своем доме он ту же печку с детства топил.
Сейчас Данька с удовольствием помыкает нами: меня отправил выбросить золу, а Миху – расколоть поленья, имеющиеся-де слишком велики. Всегда и такие годились, но Миха не спорит, послушно берет топор.
– Учитесь, дети асфальта! – покрикивает Данька, раздирая газеты по сгибу, комкая листы и засовывая их в печь. – Учитесь, пока я живой!
Рукава у него закатаны, вид ужасно довольный, и если бы не жёлтые склеры, улыбка была бы, как прежде, неотразима – и озорная, и тёплая одновременно.
Минут через двадцать в доме уже тепло. Даже, наверное, слишком: Данька сразу зафигачил несколько шумовок угля.
– А весло здесь есть? – неожиданно спрашивает он, оглядывая стены.
– Ты греблей академической решил в бору заняться?
– Ты не знаешь, что такое весло? Музыканты так гитару называют. А парнас? Знаешь, что это такое? Только на первый слог ударение.
– Ну, наверное, барабан. Или бас-балалайка.
– Смешно. Нет, это такой концерт за деньги. Когда можно заказывать песни.
– Ты думал у нас тут чёс устроить? Так зрителей маловато. А мы с Михой и сами тебе что хошь споём, причём сдемпингуем по цене.
– Он нам ещё заплатит, чтобы мы замолчали, – радостно поддерживает Миха.
Всем известно, как противно он поёт.
– Нет, правда нет гитары? – спрашивает Данька. – По-моему, была же.
Миха поднимает брови: Данька и правда не помнит. Сам же сломал весной, забирал в город, да так и не вернул.
– Ладно, хватит языками трепать, – говорю я. – Надо же вас отпиндюрить наконец-то – на Суперкубок закрытия сезона, а то ходите такие неотпиндюренные. А до этого ещё с лесом попрощаться. Мих, ты идёшь? Ненадолго.
Миха изображает лёгкий позыв к рвоте: такие бессмысленные занятия не для него. Он лучше с книжкой поваляется.
– Дань, а ты переодеваться не будешь? Хотя в лесу сейчас сухо – можно не переодеваться. Бери тогда корзину, два ножа. Что ещё?
– А ты думаешь, грибы ещё есть? – загорается Данька.
– Да вряд ли: уже заморозки на почве были. Но чем чёрт не шутит? Грузди под землей ещё могли остаться. Но лучше не надеяться.
– А помнишь, мы опята из-под снега откапывали?
Конечно, помню, хотя насчёт «откапывали» он слегка приукрасил. Но снег тогда и вправду выпал – первый, пушистый, почти невесомый. И на шляпках опят он действительно смотрелся фантастично. Редкий кадр для воспоминаний на всю оставшуюся жизнь.
– Ну, давай, пока этот промысловик собирается, – наливает Миха в две рюмки и кладёт на два куска хлеба по кружку колбасы. – Чего там грибникам желают: ни моха, ни поганки?
До этого мы выпили «за открытие закрытия сезона» – ещё когда печка растапливалась, и всего по одной. При Даньке всё же как-то не-удобно. И сейчас выпиваем не то чтобы торопливо-воровато, но чуть быстрей, чем требуется.
– Сколько вас не будет? – спрашивает Миха. – Мне надо знать, когда лапшу ставить.
– Полчаса – час максимум. Тренируйся пока. Каре и покер в заказ отработай: что-то в последнее время даже неинтересно тебя обыгрывать – такой уровень низкий.
– Ой-ой-ой! Сегодня ты увидишь наконец настоящую игру. Ты поймёшь, что зря на свет народился: такого мастерства тебе никогда не достичь!
– Ну-ну. На табло потом всё будет написано.
Лес молчалив и пуст, даже опустошён – отдыхает после насыщенного лета. И ещё словно немного обижен, подавлен, удивлён: что это с ним стряслось и что дальше будет? Так голые призывники стоят перед хирургом на медкомиссии: вроде бы и не самый страшный момент, а всё равно тревожно. Там, впрочем, ещё и напускная весёлость присутствует, бравада. А здесь – нет: всё всерьез, неизбежность в чистом виде, после осени совершенно точно будет
зима.
Мы идём по свободной тропинке (раньше она была сильно заросшей с боков) до первой поляны с большой густой сосной: именно она (хотя по виду – явно он, кряжистый и мощный) в округе всех главнее. Как-то давно Данька классно сострил, что это дерево здесь «держит шишку», и с тех пор он тоже любит сюда ходить, пусть и сейчас почувствует, вдохнёт настроения. Но он будто не узнаёт этой поляны, даже не приостанавливается, и приходится его окликать.
– Зайдём на минуту? – предлагаю я.
Осиновая поросль по краю уже совсем без листьев, все они на земле. Внутри леса почти то же самое, даже если и остались где грибы, трудно будет их разглядеть. Мы углубляемся всего на несколько шагов, и Данька чуть ли не у первой же берёзы заводит свою канитель. С ума с ним сойдёшь: выбирает одно место (особенно если найдет что-то, даже несчастную сыроежку), садится на корточки и начинает траву вокруг разгребать – и так буквально по квадратному дециметру. Обычно ещё очки надевает, хорошо, что сейчас их не взял.
– Да нет здесь ничего: всё сухо, – убеждаю я его, но это бесполезно: пока сам не убедится, никуда не сдвинется.
Ладно, лес сейчас прозрачный, видно далеко, не заблудится. И я его издалека буду видеть.
Я снова выбираюсь на тропинку, ведущую к выходу из бора. Оттуда вид хороший: поля, колки, простор. Этой мой личный бзик – постоять там и попрощаться с лесом до следующего года, поблагодарить его. Да я и вообще всегда, если один возвращаюсь, даже не набрав ничего – ни грибов, ни папоротника, ни ягоды, ещё и кланяюсь ему – но это только если никто не видит.
Там ещё берёза есть удобная: один из стволов изогнулся почти параллельно земле, можно посидеть, отдохнуть.
Я успеваю выкурить сигарету и прочесть вслух подобающий стих (уж небо осенью дышало и так далее – и здесь, кстати, он лился особенно выразительно), а Данька всё не подходит. И куртка его красная на прежнем месте уже не маячит.
Я направляюсь назад. Потом прибавляю шагу. Куда он мог запропаститься?
– Дань! Да-ня! – кричу я.
– Да здесь я, чего орёшь? В лесу, что ли?
Он стоит за деревом. Я подхожу:
– Неужто правда что-то нашёл? Грузди?
– Да какие грузди. Грусть, сплошная грусть…
Фляжки в руке не видно, но этот свежий запах изо рта ни с чем не спутаешь: три секунды назад – дешёвая водка из горла, причем не один глоток.
– Ладно, возвращаемся, – говорю я. – Грибов теперь до начала мая не будет.
– Странно, – удивляется он. – Я был уверен, что наберём море. Было такое чувство.
Миха уже сервировал стол. Посуда, правда, пластиковая, зато всё остальное от души. Обед из трёх блюд: лапша с тушёнкой, колбаса с хлебом и фирменная Михина солёная кунджа (утром засолил, а сейчас уже можно есть, большие куски буквально тают во рту). Миха вообще самый правильный повар: не выпендривается с изысками и редкими ингредиентами, а из обычных гарантированно делает хорошо. Вот и сейчас мы с ним легко уминаем (ещё бы – на свежем-то воздухе да с водочкой!) по две тарелки. Только Данька поклевал совсем немного, говорит, что больше не хочет.
– А теперь – генеральный покер! – провозглашает Миха. – Матч за звание лучшего игрока сезона. Пусть победит сильнейший (то есть я), а проигравшие горько плачут и сетуют на судьбу! Трепещите!
Он отодвигает лишнюю посуду на край стола, в центр кладёт три ручки, листки с отпечатанными таблицами, потом кубики. Один при этом падает на пол и откатывается в дальний угол веранды. Спасибо, что не в щель и находится сразу.
– Подождите! – говорит вдруг Данька. – А хотите – стих прочитаю? Так, навеяло…
– О, конечно! Это песня? Новую написал? – радуемся мы с Михой.
Игра никуда не денется, а он давно не писал ничего, говорит, что нынешние гнусные реалии не располагают к творчеству.
– Нет, музыку ещё не навеяло… А что, здесь есть весло?
– Нет, так читай.
Данька встаёт, прочищает горло, смотрит вперёд-вверх – необычно серьёзно. А потом вообще закрывает глаза.
– Называется «Наши мамы не брили подмышек».
– О, про порнушку? – оживляется Миха. – Интересно-интересно!
– Это что – дурка такая антигламурная? – смягчаю я. – Давно пора.
Как у всякого приличного артиста на вольных хлебах, у Даньки в репертуаре с десяток безотказных дурок – переделанных песен на известные мелодии: или просто ржачные, или к месту похабные, или даже остро-политические. Например, самая короткая – из двух строчек, на мотив «Я хочу быть с тобой» Бутусова: «Я пытался уехать в Израиль. Я брал острую бритву и правил себя…» И публика, конечно, от хохота сползает со стульев. Так что это очень полезное наследие кавээновского прошлого и знакомства с легендарной «Конторой братьев Дивановых». Вся наша компания давно знает эти дурки наизусть.
– Нет, это такое… конц-центрированное. И концептуальное. Слушайте внимательно. И потом не говорите, что не слышали. Только попробуйте – я вот вас!
Он показывает нам кулак. Потом снова замирает. И, наконец, начинает громко, да ещё и нарочито нажимая на сонорные:
Наши мамы не брили ни ног, ни подмышек,
Ни тем более что-то ещё.
Нам хватило двора и зачитанных книжек,
Чтобы выучить гамбургский счёт.
Нам хватало смолы, «марсов» нам не светило,
В прикуп нам не вложили туза.
М-м… та-та та-да-та и хозяйское мыло
Нам на всё продирало глаза.
Он открывает глаза и подозрительно оглядывает нас:
– Ну и как? Аплодисменты, пожалуйста, аплодисменты, не стесняйтесь!
– Ты специально сказал «хозяйское» мыло, а не «хозяйственное»? – мягко интересуюсь я. – Как бы такая аллюзия: хозяин – Сталин – ГУЛАГ и прочая гадость?
– Ну, типа того. Хотя моя бабушка так и говорила: хозяйское.
– А «смола» что такое? – спрашивает Миха. – Это насвай?
– О-о-о, да ты и смолы даже не жевал? О чём с тобой говорить, хороняка! Профессорский сынок! А хотя бы бензин ты нюхал?
– Я понял – это такой портрет поколения, – переключаю я внимание на себя. – Как «Час зачатья я помню неточно».
– Вот! Молодец, понял! Портрет потерянного поколения. А кто его потерял и куда – откуда я знаю? Я музыкант, моё дело – петь. Просто выходить и петь правду. Вот! Я придумал для вас тост! Давайте выпьем за правду!
Мы с Михой тоже встаем. Ясно, что даже если бы он предложил тост за бессовестное враньё, мы поднялись бы с неменьшим энтузиазмом и важностью – лишь бы у него так же сильно звучал голос, лишь бы он так же напоминал себя прошлого.
Себе подливаем водку, а Даньке – минералку без газа. Так что со стороны всё это выглядит не слишком для него унизительно.
Начинаем хорошо: воодушевление, подначки, традиционные фразочки («Сейчас будет избиение младенцев!», «Может, вам гандикап предоставить?», «Поплачь-поплачь, камни слезу любят»). В общем, всё именно так, как нужно. К тому же Данька почти сразу бросает покер в заказ на четвёрках – и это придаёт ему уверенности, куража.
Но в том-то и опасность: ходов через десять, когда ему перестаёт везти, он начинает рисковать напропалую и даже глотничать – какое уж тут удовольствие от игры?
И сама игра скоро становится бессмысленной, потому что Данька, потеряв шансы на победу, постоянно отвлекается, дурачится и просто ноет: ему, видите ли, надоел наш классический покер и хочется «укороченного». Он сам когда-то его придумал (бросать только комбинации) и сейчас упёрся рогом.
– Ну, долго всё это, муторно! Уже бы пять раз успели сыграть!
Это попахивает богохульством, расшатыванием устоев. Мы с Михой всё-таки настаиваем, что партия должна быть доиграна. Это же Суперкубок, победитель войдёт в историю!
– Знаешь, что вошло в историю? Как мы при лучинах играли! – возражает Данька, хотя никто и не спорит.
Да, было такое однажды тоже осенью, когда по всем дачам вырубило свет. Игра в самом разгаре, а тут тьма кромешная. Не найдя свечей, мы свили фитиль из каких-то шнурков, положили его в блюдце с постным маслом, зажгли. Огонек появился, но ненадолго: от перегрева блюдце лопнуло. Тогда мы натесали кучу лучин (причем наверняка неправильных: прогорали они слишком быстро) и всё-таки доиграли партию. А когда проснулись утром – ахнули и смеялись долго: весь белёный потолок и все наши рожи были в копоти!
Кое-как дотягиваем до конца. В итоге – случайно, разумеется, и незаслуженно – выигрывает Миха. Данька же последние ходы откровенно занимался хернёй: ловил только покер в свободе, вычеркнул всю колонку вверх по ходу, но гнул своё. И пару раз был близок, жаль, что не получилось.
Он встаёт, даже не сосчитав сумму, просто хлопнув ручкой по столу:
– Тренируйтесь, вторая лига! Когда захотите научиться играть – обращайтесь. Так уж и быть, проведу мастер-класс!
Он ненадолго скрывается в комнате, выходит и начинает надевать куртку.
– Ты до ветру? – говорю я. – Я тоже.
Данька оборачивается и смотрит на меня с напряжённым недоумением:
– А зачем?
– Зачем я хочу выйти помочиться? Потому что в доме не очень удобно.
– Нет, зачем ты пасёшь меня весь день? Зай-мись уже чем-нибудь поприятней: музыку красивую послушай, водку вкусную попей…
Он смотрит на меня прямо и почти враждебно. Я смотрю на него прямо и без привычного уже сюсюканья «ах, чтобы не задеть». Прямо дуэль какая-то. Сейчас схватимся за дреколье и начнём фехтовать.
– Слушай, что мы играем в какую-то дебильную игру? – говорю я.
Именно я. Кто-то же должен это сказать.
– Он так и будет прикладываться по углам, как школьник? – объясняю я Михе. – Давай наливать ему понемногу, хоть закусывать будет нормально и не прятаться с конфеткой.
Миха молчит, нахмурившись. Он так всегда: чуть какой конфликт – сразу становится вяло-печальным и замирает, будто закрывается изнутри. Просто он, в отличие от меня, не любит никого воспитывать. А Данька наблюдает за нами насмешливо, этот чёртик в его глазах уже проснулся и теперь не заснёт пару часов.
Да нет, меньше. Уже вскоре он сникает и покорно даёт себя уложить. Мы стелем ему на веранде: здесь прохладней, так быстрее очухается, утром легче придёт в себя. Какая наивность!
Миха растолкал меня ночью:
– Он домой собирается.
Я включаю свет. Всё выглядит какой-то ненужной выдумкой. Данька уже сидит на диване одетый, возится с обувью.
– Ну что ты такое выдумал? – говорю я. – Ну куда ты сейчас? Никто же сюда не приедет.
– Да всё нормально, что вы всполошились? – он тоже старается говорить легко, убедительно, но языком ворочает с трудом. – Мне просто надо домой, просто надо домой.
– Вот прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
И взгляд такой преувеличенно твёрдый.
Только каким-то чудом, измором, большим актёрским мастерством с нотками искренней паники нам удаётся его отговорить. Но в комнате с нами он соглашается лечь только одетым. Хорошо, что Миха (я ещё не спал, услышал) потихоньку запер дверь на ключ.
Пока с утра взад-вперёд ходили отлить-курить-пить кофе, дом успел выстудиться, а затапливать заново, если скоро собираемся уезжать, как-то неэкологично, да и просто лень.
– Может, на обрыв сходим, на ближайший, прогуляемся? – спрашиваю я.
– Да, надо продышаться. Я, чувствую, ещё тяжеловатый, – признаётся Миха.
– Идите-идите, – хрипло говорит Данька.
Он сидит взъерошенный, закутавшийся в одеяло, громко швыркая, пьёт чай, даже не вытащив из чашки пакетик, и точно никуда не пойдёт.
– Конечно, идите, бросайте меня одного. В дикой чаще. На растерзание лютым зверям.
Когда мы вернулись, он спал, отвернувшись к стене. Прямо возле кровати на полу стоял пустой мерзавчик: то ли он забыл его спрятать, то ли уже не посчитал нужным.
С Притомского проспекта к дому Даньки нет поворота налево. Ему с перекрёстка пройти метров двести, но он требует, чтобы Миха его довёз. То ли слишком устал, то ли за большие заслуги. Бормочет что-то невнятное, с трудом очнувшись совсем недавно, уже в городе.
– Какой ты противный стал, капризный! – не выдерживаю я.
Потому что достал! Михе потом полчаса кружить надо будет.
– А вы что, куда-то торопитесь? – нахально спрашивает. – Тарапиц не на-а-адо, тарапиц не на-а-адо…
– Да заедем, не проблема, – говорит Миха.
– Может, я хочу побыть с вами подольше? Ещё больше обогатиться духовно! Хотя куда уж больше? – говорит Данька и опять начинает мелко хихикать: он так только недавно начал, раньше такого не было.
«Да ты давно уже не с нами», – думаю я, но вслух говорю другое:
– Если будешь таким же капризным, хрен-то мы возьмём тебя в следующий раз – на открытие сезона.
Это я вроде как пошутил. И выразил сдержанный оптимизм. И это были последние слова, которые я сказал другу в глаза, последующие редкие отчёты по телефону («А ты как?» – «А ты?») не в счёт.
Нет, когда он вылез из машины возле своего подъезда, такой сосредоточенный и жалкий, я же наверняка сказал что-то ещё: «Счастливо» или «Будь здоров».