Мы жили тогда на даче моей сестры в тревожном ожидании: прежняя наша квартира была два месяца как продана, а новая – пустая коробка в замершем доме – все никак не могла стать нашей. Саня нервничал и ездил по адвокатам, каждый из которых говорил ему что-то свое, по непонятной причине стоившее оглушительных денег. По вечерам я разглядывала план нашей будущей квартиры, мысленно рисуя белые стены и минимум мебели, и все сильнее меня раздражала пропыленная дачная захламленность, плюшкинская привычка хранить здесь залежи ненужного хлама, от неработающей техники до вороха старого тряпья и груды неизвестно чьих школьных тетрадей. Сестра приезжала по выходным. Мы с нею не вполне ладили: она была старше на двенадцать лет и детской дружбы между нами никогда не существовало. Сестра работала воспитателем в детском саду, по вечерам вышивала; муж ее таксовал, играл в шахматы и, выпив, предлагал сразиться за черных всем, кто имел неосторожность оказаться с ним за одним столом. Оба они были людьми простыми, славными и мне настолько чужими, что я не жалела о нашей чуждости. Когда наступил бесполезный отпуск, я нашла себе развлечение в пристройке, куда годами сваливали ненужные книги. Там всегда было прохладно и вкусно пахло библиотечным хранилищем. Бабушка до самой смерти была заядлым книгочеем и, кстати сказать, кулинаром. Выкинуть книгу было для нее кощунством. В пристройке мирно соседствовали старые кулинарные книги, школьные учебники, собрания сочинений Бунина, Вересаева, Ленина и Чейза, наши детские книги, литературные пересказы латиноамериканских мыльных опер и книги о разведении комнатных растений. Саша почти никогда не открывал книгу, я читала в дороге с экрана телефона. Но книги эти, ненужные, сосланные в пристройку книги пахли днями, когда нетяжко болеешь, в школу не идешь, сидишь дома одна, лечишься чтением и пьешь по графику лекарства. Они были как старые украшения: такие на себя наденешь редко, но выбросить не поднимается рука. Отыскав что-нибудь занимательное, я садилась прямо на перевязанную стопку книг (а больше в пристройке сидеть было не на чем) и бережно листала страницы. На стенах висели лубочные янтарные картины, когда-то привезенные бабушкой из прибалтийской командировки. Однажды мне попались конторские книги с рецептами, записанными тем же размашистым, острым, уникально разборчивым почерком, каким бабушка моя выписывала медицинские рецепты. В ее записях «Курицу нафаршировать!», «Мясо нарезать кубиками!», «Лук нашинковать!» как нельзя лучше отражался крутой норов строгого терапевта, наводившего страх на пациентов. Дед – а он всю жизнь, до самой смерти, проработал с нею в одной больнице – называл ее своей командиршей. Бабушка умерла несколько лет назад, а самые живые воспоминания о ней отчего-то те, что родом из дошкольного детства. Помню ее шершавые руки, готовые к шлепку, громкий голос, раскатистое «эррр», скорая походка, бурый плащ, застегнутый под горло. Несколько зим подряд я болела воспалением легких, она приходила ставить уколы, и каждый хворый сизый вечер я напрасно ждала, что она задержится или забудет. Самым страшным было прикосновение влажной ваты за секунду до укола – да не пищи ты, я же тебя не режу! – и знакомая рука неловким успокаивающим движением гладит меня по голове, почесывает за ухом, а я реву от боли и обиды и бью ногами по кровати. В одной из книг рецептов и оказалось первое из найденных писем, сложенное в бумажный самолетик.
«Оленька! Ясноглазая милая Оленька! Сегодня вечером ты не пришла ко мне. Твоя соседка Зоя заглянула и сказала, что у тебя болела рука, ты всю ночь не спала и плакала в подушку. Когда ты приходишь, то так улыбаешься, что я забываю, как тебе больно. Мне стыдно теперь! Ты мой самый лучший друг здесь. Вчера, как ты учила, я медленно считал про себя до тысячи, чтобы отвлекаться от боли и не плакать. У меня получилось уснуть! Уже не очень больно. Просто ноет нога. Меня опять никто не навестил. Мама бывает редко, оттого что ей нельзя волноваться. Если она видит меня на койке, то потом уходит из больницы со страшной головной болью. Такая болезнь называется «мигрэнь». Маме никакие лекарства от нее не помогают. Нужно только лежать в темноте и тишине и ждать. Отец в разъездах. Однажды мне привиделось, что я вижу его в окно, у ворот. Тот человек так же сутулился, и плащ у него был похож. Отец в этом плаще как большая черепаха. С тех пор я каждое утро только проснусь и сразу смотрю – нет ли его. Смотреть в окно с кровати сложно, приходится поворачиваться на бок, тянуть шею, как страус, и то почти ничего не видно. Может, отец приходит, а я просто его не вижу? Ося говорит, что ломать руку гораздо больнее, чем ногу. Хотел бы я, чтобы было наоборот! Ведь если все так, как говорит Ося, то тебе больнее, чем мне. Сам Ося тоже сломал руку, когда катался на велосипеде. Он впервые выехал со двора на улицу на новом велосипеде, и вот так ему не повезло. А я очень хорошо катаюсь, могу и без рук. Когда мы с пацанами гоняли по дороге в аэропорт, я почти всегда приезжал первым. Если бы не та машина, я бы ни за что не упал. Под утро мне приснилось, что я кормлю тебя вишней у нас на даче, в гамаке, а ты смеешься и косточками плюешься по сторонам. Извини за плохой почерк. Твой Володя».
«Оленька! Мне очень нравится твое имя. У меня есть двоюродная сестра Оля, вредная, как гвоздь в сапоге. Я раньше не любил это имя из-за нее. А теперь оно для меня как музыка. Ося говорит, что в прокате новая картина, мировая, про шпионов! Его друг уже три раза посмотрел. Очень хочу, чтобы мы с тобою поправились, пока это кино еще идет. Хочу посмотреть его вместе с тобой. Так здорово смотреть фильм с другом! Будто два раза его смотришь: своими глазами и глазами друга. Вдвое больше удовольствия. А еще я бы тебе пирожное купил. Какие ты любишь пирожные? Сегодня весь день идет дождь. Я тебе потом обязательно расскажу, как мы с отцом ходили по грибы. Мы там заблудились и плутали едва ли не до ночи. Я боялся, что мы встретим медведя, а отец меня пугал нарочно. Вечером пошел сильный дождь, и мы вымокли до нитки. Подумал сейчас, Оленька: я ведь на самом деле трус. Если бы на тебя напал медведь, я бы стал защищать тебя или убежал? Я не знаю. С утра опять разболелась нога. Сейчас приходила сестра и сделала укол. Нога болит меньше. Но все равно кажется, что под коленкой, в самой глубине, без остановки жалит пчела».
«Оленька! Иногда такие дурацкие мысли в голову лезут: будто я герой фильма, а еще, будто я живу много лет назад. Например, недавно я лежал и представлял себе, что мы живем сто лет назад, я сижу в беседке, в усадьбе, и пью чай в халате. Ты приходишь, садишься напротив и тоже пьешь чай. Мы едим румяные пироги с капустой, кладем в чай мед и ведем светский разговор о борзых собаках и ценах на овес. А вечером едем на балет. Я встречаю тебя у колонн, ты выходишь из экипажа, а я целую твою руку в перчатке. Надеюсь, никто, кроме тебя, не прочитает это бредовое письмо! Говорят, что завтра у нас на обходе будет самый главный врач. Я еще ни разу его не видел. А ты? Приходили пацаны и принесли мне уроки. Химия очень сложная, не могу разобраться. Поможешь? Ты, наверное, отличница? Скорей бы домой, домой! Володе-большому родители принесли пряники. Он такой хороший парень, неуклюжий и добряк. Его любят все наши, он похож на общего дядюшку. Он большой не только потому, что самый старший, а из-за своего огромного роста. Ося, кажись, ему по пояс. Я свой пряник оставил для тебя, но кто-то тайком его съел. Наверняка Ося! Вчера он смеялся, что я втюрился. Хочу поскорее встать и задать ему трепку. Вчера ты присела на мою кровать и своей здоровой рукой погладила по руке меня, и я снова забыл, что тебе тоже бывает очень больно. Хорошая моя! Я хочу, чтобы меня выписали раньше, но мне будет грустно без тебя. Ты знаешь, что у тебя светлый голос? Сейчас снова глупость напишу, вот: у тебя акварельный голос. Когда тебя слушаешь, хочется улыбаться. Мне кажется, ты могла бы стать врачом. Мы летом жили в деревне, и там была такая бабка, которая лечит руками. Так говорили соседи. А вдруг ты тоже так умеешь? Еще мне нравится, как у тебя розовеют уши, если тебе сказать приятное, а ты сердишься. Извини меня за почерк! В позе, в которой я вынужден лежать, сложно писать аккуратно, да и без того я никогда не был пятерочником по чистописанию. Сегодня все смеялись, что у меня синие губы и язык из-за химического карандаша. Я тебе не все письма передаю. Иной раз по десять листов бумаги изведешь, а получается не то».
«Ты опять не пришла. Что случилось, Оленька? Зато была мама. Сидела возле меня, плакала, терла виски и закатывала глаза. Она перед уходом попросила Володю-большого, чтобы он присматривал за мной. Мне было стыдно за нее (зачеркнуто). Осю забрали в изолятор. Володя-большой сказал, что у него менингит. Ося всю ночь бредил, ему казалось, что он где-то застрял. Его колотило в ознобе, и он все кричал: «Ау! Я здесь! Вытащите меня!» Из нас никто не спал. Мы скидывали на него свои одеяла, чтобы согреть. Володя-большой, единственный ходячий, искал сестру, с костылем прыгая на одной ноге. Он еще ни разу не ходил с костылем по лестнице, но ему пришлось. Так устал, что вернулся и упал в дверях с грохотом, лицо у него в тот момент было похоже на отражение в кривом зеркале. У меня сразу же заболела нога с новой силой. Когда Володя упал, Ося вдруг вынырнул из своего бреда и неудержимо, скрипуче засмеялся. Было очень страшно слушать его смех. Он до сих пор у меня в ушах. Володя-большой тоже смеялся, хотя ему было больно. За ним зашла сестра и на нас кричала, что мы стадо диких павианов. Пока она кричала, пришел незнакомый врач и унес Осю на руках, как маленького ребенка».
«Олечка! Вчера тебя снова не было. Или ты приходила, когда я спал? Я закемарил вчера вечером после укола еще до отбоя и боюсь, что пропустил тебя. Конечно, по вечерам девочкам закрыт вход в палату к мальчикам, но вдруг ты снова сумела упросить сестру. У нас в палате новичок – это взрослый дядька, которому не хватило места на третьем этаже. Он лежит на вытяжке и страдает без курева, а, как назло, никто из нас не курит и не может тайком поднести ему сигарету. Прибегала его молодая жена и угостила всех блинами. Вкусные! Она кормила его с руки, как птенца. Он звал ее странно, то ли Буся, то ли Пуся. Краем глаза зыркал на нас и тянулся к ней лицом, а она клевала его в губы и снова кормила. После обеда он орал на сестру. Ему опять строго запретили курить. Когда кто-то рядом кричит, я перестаю слушать и накрываю лицо подушкой, а уши пальцами затыкаю. Потом я подглядел из-под подушки, и оказалось, что сестра ушла, а он по-прежнему кричит и плюется в крике. Пришел врач и долго его ругал. Говорил так: «Какой пример вы подаете мальчикам?» Еще он кричит, когда ему делают уколы. Такой большой, а кричит, охает и стонет. У нас в палате даже Павлик терпит, хотя он всего-то второклашка. Однажды в школе мы писали сочинение о «маленьких людях». Я не был на уроке, когда рассказывали, как правильно писать сочинение, не понял, почему обычные люди вдруг называются маленькими и написал тогда, что любой человек внутри своей взрослой шкурки навсегда остается маленьким – то есть ребенком. Мне тогда влепили пару».
«С днем рождения, хорошая моя Оленька! Тебе уже семнадцать, а мне шестнадцать только через четыре месяца, и я никогда до тебя не дорасту. Рядом с тобой хочется быть другим. Расти над собой. Развиваться. Непременно заниматься спортом. Когда я выйду из больницы, то начну бегать по утрам. А вот еще что, читать! Обязательно надо читать! Помнишь это: «Григорьев - яркая индивидуальность, а Диккенса не читал». Я тоже не читал, но скоро прочту. Я попросил маму принести мне из библиотеки Диккенса и Гюго. А у тебя какая любимая книга? Не забудь мне ответить, я прочту обязательно, если еще не читал. Я очень любил ходить в библиотеку, там страшно много книг, и неужели есть человек, который смог прочитать их все? Ты, наверное, улыбаешься сейчас. Ты всегда очень красивая. Я никогда не встречал таких красивых. Закрываю глаза и вижу твое нежное лицо. Знаешь, твое лицо создано для того, чтобы я держал его в своих ладонях и любовался тобой. Наверное, твои волосы мягкие на ощупь. Мне всегда очень хочется их погладить. Ты всегда заплетаешь косу? Я подумал, каким человеком должен быть твой муж, перебирал все положительные качества и решил: настоящим человеком. Когда же я снова увижу тебя, славная, нежная добрая Оленька?»
«Оленька, заметила ли ты, что здесь, в больнице, каждый из нас тоскует по еде, может, и не самой любимой, но самой домашней? Например, мне хочется сырников, которые мама жарит по воскресеньям. Со сметаной или со сгущенкой. Мы их едим и слушаем какую-нибудь передачу по радио. Мама не разрешает есть под телевизор. Потом напишу еще: ко мне пришла мама. Сейчас снова будет плакать».
«Оля! Нету больше Оси. Вчера вечером нам сказали, когда освобождали тумбочку от его вещей. У меня его книжка – Маяковский. Надо вернуть тете Оси, но я хочу оставить книгу себе на память. Как ты думаешь, отдать или нет? Хочется дождаться, пока все уснут, и зареветь. Вот был Ося: двенадцать лет, сирота, жил у тетушки, стонал от боли, закусив угол подушки, предлагал нам в карты сыграть на деньги. Круглая бритая голова. Родинка на щеке. Писался в постель, сестры вот ругаются на него, а он съежится и молчит. Хлопает белыми ресницами. Ночью опять за свое. Мне кажется, что это его очередная дурацкая шутка. Разве мог он умереть всерьез? Та штука, которую врачи приняли за Осю, не он. Настоящий живой Ося прячется от нас, чтобы потом посмеяться. Ведь правда? Осина кровать стоит голая, как скелет, и мы все стараемся не смотреть в тот угол. Дядя Жора достал откуда-то флягу и предложил помянуть пацана. Все отказались, кроме Володи-большого. Он только сделал глоток, и его сразу вывернуло на свою кровать. Сегодня утром дядю Жору перевезли на другой этаж».
«Оленька! Олененок! Пришла Зоя и рассказала про твое нагноение и операцию. Держись, хорошая моя, держись, держись, держись! Ты самая сильная из всех, кого я здесь узнал. Зоя сидит рядом, пока я пишу, и сейчас отнесет тебе мое письмо. Я попросил поцеловать тебя в щеку за меня. Хорошая, любимая, я мыслями с тобой! Если я что-нибудь значу для тебя, представь, что я сижу рядом и сжимаю твою руку. Любимая! Любимая! Мне нравится повторять это слово. Говорить «любимая Оленька» - все равно, что катать во рту лимонную карамельку. Мне не надоест повторять твое имя даже сто тысяч раз, даже миллион! Я рад, что сломал ногу и попал в больницу, потому что здесь я встретил тебя. Когда я не могу заснуть, я придумываю для тебя ласковые имена. Твой Володя».
«Оля! Ты не отвечаешь на мои письма и не приходишь меня навестить. Прошла уже неделя. Я спросил о тебе у Алексея Денисовича на обходе. Он назвал меня юным возлюбленным и ответил, что ты быстро идешь на поправку и целыми днями читаешь в постели, а это вредно для глаз. Невозможно описать, как меня это обрадовало. Но почему ты молчишь? Я сделал что-нибудь не так? Я обидел тебя? Если не хочешь больше ко мне приходить, передай это через Зою, и скажи почему. Я исправлюсь, если ты обижаешься на меня. Возможно, на днях мне разрешат вставать. Как только я смогу пройти на костылях хоть немного, а я буду постоянно тренироваться, я сам найду тебя».
«Оля! Олечка! Где ты? Я скучаю по тебе так, что мне больно дышать. Будто в горле у меня моток колючей проволоки. Завтра меня выписывают, но я этому не рад, потому что мне так и не удалось с тобой поговорить. Телефона у нас пока нет, но если ты вдруг захочешь увидеть меня вдали от стен больницы, мы можем пойти в кино, театр или даже в цирк (хотя мы оба не любим смотреть на дрессированных животных). Я могу каждый день встречать тебя после занятий! Напиши мне, пожалуйста! А лучше приходи! Можешь приходить в любое время вечером. Я не буду гулять после школы, буду делать уроки и ждать тебя. Мой адрес – улица Заречная, дом 2. И еще, если тебе не жалко, пришли мне на память свою фотокарточку. Твой Володя».
Я не могла перестать думать о Володе, несколько дней искала его письма, пыталась разложить их в правильном порядке и погружалась в историю Володи и Оли, по горло в них влюбленная, словно читала увлекательный роман – книгу, из которой вырваны последние страницы. Не хватало фотографий. Попадались все не те: групповые снимки с бабушкиной работы, детские – мамы, меня, сестры, свадебное фото с дедом, несколько карточек из Крыма, все - без надписей и дат, выпавшие из альбомов, с обломанными уголками, вперемешку с открытками, телеграммами, билетами на поезд и прочим жизненным сором. Ничего о Володе-маленьком, кроме его писем, написанных прыгающим почерком на выдранных из блокнота листах, затертых на месте сгиба. Мне не хочется рассказывать о том, как я ездила к Володе: как вы сами можете догадаться, все закончилось банально и нелепо. Я ведь не в кино живу, в котором мы с ним, общительным, крепким стариком, сидели бы на кухне, пили чай с жасмином и вспоминали бабушку – лучшую женщину в его жизни, единственную, кого он любил. Его дом чудом не был снесен и жался, как бедный родственник, к знатным многоэтажкам. Двор за хилой оградой зарос бурьяном. Между досками ограды пробиралась старая крапива. Несмотря на жаркий летний день, в проулке пахло болотом. Было похоже, что здесь уже давно никто не живет. Я постучала на всякий случай, собралась уходить и удивилась, когда у калитки появилась женщина. На ней был бурый плащ, такой же, как у бабушки. Усталое лицо, даже веки, покрывала россыпь пигментных пятен. «Что вам надо?» - спросила она отталкивающим голосом, как если бы я предлагала поговорить о Боге или купить овощечистку – лучшего помощника на кухне. Я сказала, что ищу Володю, Владимира с неизвестной фамилией, человека, который юношей жил здесь пятьдесят лет назад. Женщина смотрела на меня так, будто в жизни не слышала большего вздора. Конечно, она не знала такого человека и не могла взять в толк, почему я спрашиваю ее о нем. Я неловко попрощалась и пошла к остановке трамвая, в мою обычную жизнь, ту самую, с ранними подъемами, пробками, работой ради денег, магазинами, кредитом, химчисткой, РЭУ, медицинскими сериалами онлайн, вечерними посиделками с сухариками и пивом, социальными сетями, мелкими ссорами и дежурными нежностями. Вдоль дороги за мной шла тощая кошка черепаховой масти. Палило жадное июльское солнце.
В конце лета в одной из старых книг я нашла еще одну фотографию, рыжую от старости: веселая девушка на качелях, подол платья задрался, улыбка к небу, смешинка в глазах. Хотелось смеяться вместе с ней, дружить, шептаться, и чтобы не кончалось лето. Легкая озорная влюбленность струилась с будто ожившего снимка, и я верила, нет – я знала, как признаешь родное: Оля любила Володю.
«Оля! Я был в больнице, спросил о тебе и рад, что через неделю тебя выписывают. Сейчас я дома и чувствую себя хорошо. Скоро я вернусь в школу, а пока пытаюсь нагнать пропущенное. С химией совсем беда! Мама все твердит, что я останусь на второй год, но нет, я справлюсь! Обещаю тебе! Нога почти не болит, но стала такая худая и бледная, как будто бы и не моя. Мне повезло, а вот у Володи-большого нога срослась неправильно, и его увезли лечиться в Москву. Первые дни я скучал по больничной толченой картошке, а еще по компоту. Мама сварила компот, но он и вполовину не такой вкусный. Извини, если был назойлив все это время. Я считал и до сих пор считаю тебя своим другом. Я часто вспоминаю, как мы встретились у кабинета рентгена. Я лежал на каталке, весь зареванный, грязный, как беспризорник, в порванных штанах. Ты увидела меня и сказала с улыбкой и слезами в голосе: «Никогда раньше не ломала рук! Сегодня мой дебют!». Я вначале услышал твой голос и полюбил его сразу же, а потом повернулся к тебе и удивился, какая ты маленькая. Помню, когда ты вышла, то сказала, что у врача усы, как у твоей собаки. Я только врача увидел, как сразу засмеялся – твою собаку представил. Ты потом много рассказывала про него, про боксера своего Кешу. А однажды в больнице мне приснился прекрасный сон, будто ты пришла ко мне спящему, поцеловала меня в висок. От тебя очень вкусно пахло цветами, как будто ты только что вышла из весеннего сада. Это было на самом деле или только во сне? Хочется думать, что взаправду. Я жду тебя! Я каждый вечер тебя жду! Твой Володька».