От любви до ненависти путь короток, как ни банально это звучит. Особенно ежели речь о супругах, бывших и настоящих, или, грубее, сексуальных партнёрах. Эти любят-ненавидят семь раз на неделе.
В данном случае речь не о «партнёрском» родстве, иногда фиксируемом паспортным штампом, иногда – нет, а о родстве абсолютном – об отношениях сына и матери. И об их взаимной любви, если она была, переросшей в ненависть, которая очевидна.
Истории уже несколько лет. Сын многажды прошёл по разным редакционным этажам, пробуя заинтересовать своим сюжетом журналистов. Никто так и не решился про это писать – больно непроглядной виделась за тем сюжетом чернота.
И я решаюсь только сегодня. И называю их бесфамильно и безымённо, Он и Она, всё равно они поменяли фамилии: Он взял новую у жены, Она, ещё нестарая, вновь вышла замуж…
Начиналось обыденно.
Обычная, то есть не очень благополучная семья. Мать и отец в разводе. Отец остаётся в Белоруссии, где и сыновья его родились, а мать уезжает в Кемерово, откуда сама родом и где бабушка её детей живёт.
Старший сын остаётся у отца, младший становится кемеровчанином. Здоровье у мальчишки не ахти – кочует из санаториев в больницы. Заикается и отстаёт в развитии от сверстников – мать отдаёт его в школу-интернат для умственно отсталых.
Год Он проводит в интернате и происходит, я бы сказал, чудо: мальчик приучается читать, делает всякие иные успехи в школе и учителя вспомогательной школы говорят, мол, кабы не заикание, то учиться можно ему и в нормальной школе. И логопед успокаивает, ничего страшного, дескать, этот тип заикания с возрастом проходит.
До восьмого класса Он и Она живут вместе. Мать ласково называет его то «телёночек», то «мой дурачок». Парень в самом деле растёт тихоней, но в некие кризисные дни может «ни с того, ни с сего» перевозбудиться и время от времени впадает в истерики. Поводы возникают постоянно: Она как-то пытается устроить себе жизнь, получается у неё это неловко и в квартире то и дело появляются и исчезают новые «папы». Некоторые довольно долго живут, а некоторые не задерживаются – погуляют, «погужуются» и уходят, как поезда с промежуточной станции. А ему нехорошо, ему, как и всякому сыну, лучше бы было, когда б мама жила с настоящим папой, и он творит маминым сожителям разные мелкие пакости, сердя мать, тоже особу довольно «взрывную»…
«Тихоню» на всякий случай обследуют психиатры, находят некоторые отклонения от нормы и, поколебавшись, ставят на учёт.
Идёт время. Мать, как может, заботится о сыне. Но, видя в нём прежнего, пусть заикастого, слюнявого, ночами мочащегося в постель, но всё равно дорогого, наставляет: мол, высшего образования тебе не получить, не по разуму оно тебе, шёл бы в техникум да устраивался к нам на завод – специальность и верный кусок хлеба будут.
У сына, однако, свои планы на будущее. В техникум он не хочет – у него просыпаются наклонности гуманитария, интерес к истории. Исторический факультет университета – в этом Он видит своё проснувшееся призвание. А Она слышать не хочет ни о какой истории, пускай деньги скорее начинает зарабатывать.
Сын, которому исполняется шестнадцать, тайком, одолжившись на дорогу у бабушки, уезжает к отцу – в Белоруссию. Там никто не знает, что он «телёнок» и «дурачок». Он абсолютно нормален и учится в абсолютно нормальной школе. Причём учится неплохо.
Так начинается его юность…
Мать между тем откровенно скучает по своим чадам. Мало того, что старший её бросил – с отцом воспитывался, от отца в армию ушёл, к нему ж и вернулся, – а тут ещё и младшенький сбежал, любимый. И бабушка тоскует – у неё тяжкое онкологическое заболевание, ей внимание и уход нужен.
Она едет в Белоруссию и вместе они возвращаются в Кемерово. Причём Он не просто возвращается – с триумфом: бывший «дебил» из вспомогательной школы-интерната выдерживает конкурс в престижный лицей, откуда прямая дорога в университет.
Вот и год лицея позади. Аттестат просто великолепен, чуть-чуть не дотянул до серебряной медали. Он тайком от матери едет в Москву (снова бабушка помогает), в МГУ и всего один балл недобирает на тамошний исторический факультет.
Возвращение домой. Повестка из военкомата – никуда не поступил, значит, надевай погоны и куда-нибудь в Чечню. Впрочем, тогда, в начале 1990-х в Чечне ещё всё было нормально. Ну, значит, в какую другую «горячую точку» – их у России скоро станет полно.
Но тут и Он, и Она вспоминают про психбольницу и стояние там на учёте. Ему дают «белый билет» как «психопатической личности эпилептоидного круга», такие черты его характера, как «повышенная возбудимость в сочетании с взрывчатостью, склонность к бурным проявлениям аффекта» оказываются несовместными с воинской службой.
Она успокаивается – сыночек дома. А Он окунается в предпринимательство.
Сын находит себя в операциях с недвижимостью. Сселяет и расселяет, покупает и продаёт, берёт кредиты и возвращает их, сам кредитует и берёт в залог… Скоро парень становится владельцем двух квартир, однокомнатной и двухкомнатной, и ещё двух комнат с подселением. Заодно и женится. Неплохо для двадцатилетнего бизнесмена.
Кстати, Она до сих пор жила в двухкомнатной полнометражной квартире: одна комната её, другая соседская. Престарелый одинокий сосед умирает. Ей остаётся большая квартира. И видя ловкость, с какой сын управляется с чужой недвижимостью, Она просит: «Зачем мне две комнаты в полнометражной, ты бы, сынок, обменял её на однокомнатную, а разницу мы б поделили».
Деньги ей нужны – завод, где она работает, едва-едва дышит, как и все химические предприятия, оставшиеся без военных заказов.
Сыну как-то даже радостно, дескать, себе помог жизнь устроить, вот и матери помогу. Только для этого квартиру надо приватизировать. Приватизировали. В число совладельцев включили обоих сыновей. Так положено по закону.
И тут мать раздумывает переходить в однокомнатную квартиру. У неё, кстати сказать, появился новый муж и новые надежды на лучшее.
Сын же занят разменом всерьёз. У него выстроилась некая «цепочка» обменов и в конце замаячила изрядная выгода – минимум тысячи три долларов. Как раз он поступает на коммерческое отделение института, только не на истфак, а на юридический. Резон: юристам нынче живётся не в пример доходнее, чем историкам.
Между прочим, с молодой супругой Он не уживается, оставляет ей квартиру и переходит к матери – чего лишней комнате-то пустовать.
Матери это не очень нравится. У сына своя жизнь: друзья, девицы, посетители, постоянно телефон трезвонит да ещё его привычка засиживаться за книгами далеко за полночь…
Его материнский образ жизни тоже не устраивает: сожитель не дурак выпить, постоянно навязывается в компанию, надоел. И периодическое выяснение отношений между ею и новым мужем тоже надоели. «Давай-ка, мать, расселимся», - предлагает однажды сынок. И показывает, кстати, доверенность на распоряжение частью квартиры, подписанную старшим братом.
Её эта юридическая предусмотрительность поражает в самое сердце: гляди-ка «дурачок»-то поумнел, только поумнел как-то криво, ишь, с родной матери хочет какую-то «свою» долю стребовать…
И это правда. И доля высчитана – те самые три тысячи долларов, хватит на оплату высшего образования. Кстати заметить, у него в собственности только материны полквартиры и осталось – прогорел бизнес на недвижимости. В общем, гипотетических, ещё не выторгованных денег становится достаточно, чтоб между сыном и материю началась война…
Ну, поначалу это выглядит затянувшейся внутрисемейной «разборкой». Так и со стороны на них смотрят – никуда, мол, не денутся сын с матерью, кровное родство не разобьёшь.
Бабушка время от времени мир в семье наводит. Поночует раз-два, глядь, и успокоились воюющие стороны.
Да ненадолго. Оба слабости друг друга знают и кусаются больно. Скоро и до рукоприкладства дело доходит. Мать сынку то пощёчину влепит, то шваброй в задницу ткнёт. Сынок, защищаясь, ей самой больно сделает. Она за телефон и в милицию, а то прямо в психушку.
Те приедут – всё вроде бы тихо. Но участковый милиционер сына просто-таки возненавидел: «Будешь дальше себя так вести – посажу». От греха подальше мамкин сожитель сбежал: «Ну, вас к чертям». Сын между тем себя виноватым не считает, он без пяти минут дипломированный юрист, все законы и конституции ему известны, он варианты квартирных разменов и доплат ищет. И успешно находит.
А мамаша уже просто изощряется в провокациях, вожжи не держат. Представьте себе, приходит и мочится посреди комнаты, где живёт сын.
Тот врезает в дверь замок. Она меняет замок на входной двери. Он выбивает дверь. Она пишет заявление в милицию, мол, сын вымогает деньги, бьёт и демонстрирует синяки (особенность её кожи – чуть надавил и уже кровоподтёк). Соседи согласно кивают: да, мол, неладно живут, квартиру никак не поделят. Приезжает «воронок» и дяди в погонах увозят парня в «крытую».
Идёт следствие. Статья обвинения – вымогательство. Будущий юрист протестует, пишет заявления, объявляет голодовки. В следственном изоляторе он проводит без малого два года и получает туберкулёз.
В конце концов случается суд и выносит соломоново решение: виновным признать частично и, приняв во внимание материнские просьбы, а также психическую неуравновешенность подсудимого, назначить ему условное наказание с зачётом уже отсиженного, а поскольку к моменту приспела амнистия, то и вообще освободить от наказания.
…Тут я готов закончить. Всё равно дальше у сюжета движения нет. Сын добивается официального оправдательного приговора и снятия судимости. Возможно, добьётся, хотя шансы «пятьдесят на пятьдесят», в наших судах однажды принятые решения отменяются редко. Живёт у новой жены под её фамилией, заканчивает учёбу. Прежний бизнес у него совсем разладился, однако парень устроен, работает в частной нотариальной конторе, не на первых ролях, но дела идут.
Мать, наконец, на излёте своих «сорока с хвостиком» вышла замуж, даже в церкви обвенчались. Бабушка померла.
Ненависть у обоих со временем только окрепла. Своего сына мать иначе как «дебил» не зовёт, а тот пишет в заявлениях про неё, как про чужую: «гражданка». Ну, иногда «моя родственница». На суда-пересудах обращается к матери на «вы». А та всем рассказывает, как сын её душил подушкой.
От размена квартиры сын не отступает. В этом-то он наверняка дело выиграет, закон на его стороне.
Родной дом
У моей знакомой умерли родители в деревне. Сначала отец. Потом мать. Дело печальное, но обыкновенное. После кончины мамы проходят положенные законом шесть месяцев и надо вступать в наследные права.
Наследство – столетний домик. «Хата», называла его покойная хозяйка. Плюс участок. Участку площадь соток эдак под тридцать.
В наших местах он делится на огород, где садят картошку и иногда тыкву. И «огородчик», тут всякие овощи (теплолюбивые – на навозной грядке или в тепличке) и ягодные растения. Фруктовых деревьев нет – вымерзают. Всё ж Сибирь и, к тому же, лощина меж двумя длинными всхолмлениями, а посреди речушка, сюда стекается холодный воздух: в городе зимой термометр показывает минус двадцать, а тут все тридцать, в городе – тридцать с мелочью, а в деревне глубоко за сорок.
Весной и летом заморозки. Возможно, из-за этого, из-за постоянных холодов деревня не популярна у дачников и богатых горожан, всю остальную округу близ областного центра застроивших своими загородными резиденциями.
Но, говорю вам, наследство есть наследство. Дело не столько в цене этой, повторяю, столетней недвижимости, сколько в памяти – тут, на берегу речки-«переплюйки» прошли детство и юность.
Началось с установления материнства. А также прав покойной матери на имущество умершего супруга. Мало ли что у наследницы в свидетельстве о рождении записано, кто отец, кто мать. Мало ли что у матери с отцом одна фамилия и одна прописка в паспорте. Мало ли что в сельсовете знают отца – ветерана войны и мать – бывшую узницу германского трудового лагеря (там и познакомились бравый молодой лейтенант-сибиряк и шестнадцатилетняя белокурая хохлушка). Райцентру нужен отдельный документ, что отец с матерью жили не в греховном гражданском браке, а в законном, зарегистрированном в органе власти.
Свидетельство о регистрации, вот беда, потерялось. Послали запрос на Украину, в Киевскую область, в село, где после войны состоялась та регистрация. Через несколько недель из сопредельного государства прислали нужную бумажку, мол, да, было такое дело.
Справку сразу забраковали – написана, дескать, на иностранном языке, каковым сейчас является украинский. Посоветовали обратиться к официальному, состоящему при нотариате переводчику и он всего за 500 рублей перетолмачил «Свидоцство о задруженни» в «Свидетельство о браке».
Дальше началось установление личности наследницы. Та, на свою беду, замужем вторым браком. Послали запрос в город, в ЗАГС, где случилось первое замужество. Через два месяца пришёл ответ и копия свидетельства о бывшем браке. А свидетельство о расторжении супружества, каким снабжают всех бывших мужей и жён, во внимание принято не было. Таков, стало быть, порядок.
Прежде чем обратиться в бюро технической инвентаризации и вызвать оценщика, надо получить несколько справок в сельсовете. Одна о том, что по такому-то адресу действительно имеется жилой дом, надворные постройки и приусадебный участок площадью тридцать соток. Другая о том, что мать и отец действительно проживали по этому адресу и на сей счёт имеется запись в похозяйственной книге. Ещё две насчёт того, кто проживал в «хате» после смерти отца, а потом после смерти матери.
Отдельной строкой сообщу о справке, удостоверяющей, что мать погребена. То есть не брошена близ кладбищенской ограды.
Ну, там копии свидетельств о смерти родителей, о собственном рождении. Наконец, обращение в БТИ (бюро технической инвентаризации), куда пришлось ездить несколько раз в течение нескольких месяцев, чтобы оценили имущество. Понятно, не по рыночной цене, а по какой-то своей. И оплата услуги по их цене.
Естественно, ездила, отпрашиваясь на работе. Хорошо, правда, во-первых, что райцентр недалеко от областного города, где проживает наследница, и, во-вторых, она работает в библиотеке, а там пятница нерабочий день и иногда можно пятницу использовать по делам наследства. Только надо вовремя успеть приехать – пятница во всех «присутственных местах» короткий день.
Оценщик постоянно был занят. Но всё ж прибыл. Сверил документы с натурой. Отметил новую постройку – баню. Сказал, что надо перерисовывать план участка, включив туда баню, и за это сколько там следует заплатить.
Перерисовали. Получили оплату. Снова приехал оценщик. Другой. Опять сверил план с натурой. Оказалось, что из перерисованного плана выпал чрезвычайно важный объект – погреб.
В наших местах это просто яма, накрытая, как правило, списанными шпалами и укреплённая железными балками. А сверху насыпь с лазом, называющимся «творило». От слова «отворять». Но каков бы ни был объёкт, по закону он должен быть отражён в официальном документе. Как, кстати говоря, и туалет – дощатый домик полтора метра на метр.
Несколько раз пришлось ездить в кадастровый отдел – это у землеустроителей. Там надо было получить данные по нормативной оценке земли. Ну, понимаете, разная по качеству почва – разная цена. За супесь одна, за суглинок другая, за таёжный подзол или за чернозём – своя. По закону, из кадастрового отдела должен приехать специалист и взять пробу. Но, слава Богу, тут закон обошли, потому что почти вся пахотная часть нашей Кузнецкой котловины состоит в основном из сибирских чернозёмов и данный район – не исключение.
Отразили и оценили, кажется, всё и наследница идёт к нотариусу. Тот пошелестел справками – вроде в норме бумаги. Но такого не может быть – чтобы получилось с первого заходу. Пошелестел ещё и нашёл ошибку в какой-то сельсоветской справке.
На следующий день очередная поездка в сельсовет и потом опять к нотариусу. Тот по-новой прошелестел бумагами и нашёл другую ошибку в другой справке – не то слово употреблено. В принципе оба слова – синонимы, но одно правильней, потому что вышли новые законы. А новые законы, что бы там ни думали их составители, вовсе не облегчают жизнь. Они всего лишь означают походы за получением новых справок и переписывание старых – по новым формам.
Ладно, переписали. И нотариус, наконец, сжалился и поставил росчерк в нужном, как бы итоговом документе.
Но всё ж не совсем итоговом. Ещё надо получить две бумаги в двух учреждениях – областном и районном. Причём и туда, и сюда следовало успеть одним днём: и в райцентр, и в областной центр – в учреждение юстиции. Точнее, в областном учреждении юстиции отстоять в очереди и получить счёт, потом отстоять в очереди в банке, А банк, где можно оплатить данный счёт, специально оговорен – не приведи Боже, оплатить у конкурента. Отдать банку денежку за регистрацию, дальше новая очередь, опять в юстиции, ещё и её отстоять и, наконец, получить нужную бумагу, удостоверяющую существование собственности и прав на неё. Потом – в райцентр.
Здесь я должен заметить, что очереди – основная работа наследницы. Они везде. В любой конторе. В среднем выстаивается (если есть лавки или стулья – высиживается, но обычно их мало, так что – выстаивается) пара-тройка часов. Ежели «день пик», то полдня. Если занять до свету – часа полтора. Если везучий, если по знакомству или по взятке – то мигом. Но моя знакомая взяток не давала, хотя иногда красноречивые взгляды ловила. Да порой и самой хотелось всучить нужному человеку. Если честно. Только и останавливало, что нужных людей и нужных контор – море, а зарплата библиотекаря – чуть выше прожиточного уровня.
Впрочем, так или иначе, но платить всё равно приходилось постоянно. За каждый визит что-нибудь да отстегнуть. Абсолютно легально. Как и положено по закону.
…От юстиции полчаса до автовокзала. Час езды на междугороднем автобусе. Страшно подумать, что иные наследники живут где-то вдалеке. В другой области, в другом округе или даже стране.
В райцентр приехала перед окончанием рабочего дня. Он, естественно, с девяти до шести. А завтра или через неделю прийти почему-то нельзя. Но сжалились – документы приняли и свидетельство на право наследования выдали. И на дом, и на землю. Небывалое везение!
Теперь надо в другое областное учреждение юстиции. В чем разница их функций не шибко понятно. Только очень умный и догадливый уяснит: в одном регистрируют ПРАВО НА ПРАВО НАСЛЕДОВАНИЯ, а в другом – ПРАВО НА НАСЛЕДСТВО.
Почувствуйте разницу.
Прошло каких-то два месяца после окончательного отстоя перед юстициальной амбразурой – окошечком, куда отдаются документы, и наследница стала владелицей дома. Но только дома. В праве на землю отказали. Вот ведь незадача: в разных бумагах указаны разные площади земельного участка. Нестыковка в пару соток. Чтобы нестыковку устранить, надо заплатить пять тысяч в кадастровый отдел. Заплатила. Там сказали, что вызовут геодезиста из картографической экспедиции. Ждите месяца три-четыре.
Приехал геодезист. Инкогнито. Дома никого не было. Походил по соседям, удостоверился их подписями, что земля есть и что она искони используется. Обошёл участок, сверил визуальные впечатления с данными давней аэрофотосъёмки и уехал.
Съездила в кадастровый отдел. Там сказали: ждите решения, позванивайте, заезжайте. Решение вынесли через восемь месяцев. Соломоново такое решение. Суть его в следующем. Вся земля, все тридцать соток, использовалась, и это зарисовано в плане участка, а также огорожено штакетником, но в документе значится чуть меньше тридцати соток. Почему так случилось – покрыто многолетним мраком. По закону надо всё начинать с начала. Но вы уже без малого два года заморачиваетесь своим наследством, поэтому по знакомству даём совет: возьмите землю в аренду.
Ещё несколько поездок в район и наконец опять учреждение юстиции в областном центре. Там всё изменилось. Как бы в лучшую сторону. Теперь не надо стоять в очереди в самом учреждении. Надо взять талон на приём. Это в «терминале» (почему так называется, никто не знает). А в «терминале» очередь – пушкой не пробьёшь, но с улицы (или вдруг начальство нагрянет) не видно…
Но вот наследница вступила в свои права. Она счастлива. Судите сами – всего-навсего каких-то два года жизни ушло. У других уходит больше. У третьих уходит, но результата не приносит. Вот у одноклассницы, что жила за речкой, умерли родители. Года четыре назад. Пока хлопотала в конторах, чтобы унаследовать и продать дом с участком, тот дом сгорел. Хотела узаконить хотя бы право на землю. Но терпения не хватило.
…Пройдусь по иной деревеньке: то там, то сям полуразвалившиеся избы и заросшие бурьяном огороды. Выморочное, никем не наследованное, никому не нужное имущество. Бывший родной дом. Бывшая родная земля.
Больничка
Пару лет тому я попал в больницу – прямо с улицы. Как оперировали, как лечили – масса впечатлений. На всю оставшуюся жизнь запомнились, ей-богу.
По горячим следам я поделился ими с читателями одной из кузбасских газет. А сейчас решил описать всё детально. Соседям по палате – для воспоминаний о былом больничном товариществе. Медикам – чтоб знали, как их воспринимают с больничной койки. А всем остальным – чтоб не дрейфили, в наших больницам не так всё плохо, как малюют некоторые мои коллеги.
…И вот я дома. На ноге, где-то вдоль щиколотки – нагнуться и тщательно рассмотреть не могу, ещё больно – надрез, грубо, широкими мужскими стежками зашитый. Внутри железяка на шурупах-саморезах. Вернее, титановая пластинка. Это имплантант – он скрепляет сломавшуюся кость.
Сегодня моя профессия – больной. Полтора месяца придётся кузнечиком прыгать на костылях. Потом учиться ходить на двух конечностях. Сначала с палочкой – мастер на все руки Лёха обещается привезти что-нибудь оригинальное с Горного Алтая. Какую-нибудь лиственничную загогулину с забуреломленного берега Чуи. С традиционного Чуя-ралли на весенней горной воде, куда я, конечно, в этом году уже не попаду.
«Пропал сезон», - со слезой в голосе пожаловался молоденькому интерну, возившемуся с моей лапой в приёмном покое. Пожаловался без расчёта на сочувствие. А он вдруг заинтересовался: «Какой сезон?». Оказалось – дельтапланерист, им раздолье, как и водным туристам, только летом.
Что ж, дельтапланеристы тоже люди…
Случилось это со мной на людной улице. Просто шли. Просто весенняя лужа на тротуаре. Просто круглые ледяные закраины. «Левая толчковая» едет вперёд и чуть вбок и я своим грузным телом (центнер с лишним – никакой дельтаплан не выдержит, только катамаран или рафт) сажусь в мутное месиво. Ступня задирается подошвой кверху. Ещё не больно.
Мои спутники шествуют дальше, оживлённо переговариваясь – мы, собственно говоря, направлялись в гости к Сане, который переехал в новую квартиру (в старой, что на первом этаже, теперь будет юридическая консультация – уже крылечко пристроили). Посмотреть, дать умный совет насчёт ремонта и попить пивка.
Вот и попил.
Они наконец оглядываются и поднимают брови. Быстрее соображает Саня. Он врач. Сейчас рентгенолог, а по молодости работал на «скорой». Ясно, как божий день, что перелом.
Меня подхватывают под мышки и садят на грязный сугроб. Они к таксофону, а я кукую верхом на сугробе. Грязюка, вытаявшие плевки и собачьи какашки – кемеровский мэр Михайлов рассказывал по ТВ, что в Европе, куда он ездил за мэрским опытом, собаковладельцы ходят на прогулки с пластиковыми пакетами и совочками: погадил верный друг – какашка немедленно убирается с глаз долой. А к нам европейский прогресс не дошёл, у нас дерьмо вытаивает наружу, ожидая дворника.
А дворникам некогда. До середины апреля, уже жара на дворе, не удосужились убрать тротуар. В суд подам!
Мимо шелестит народ. Много народу. Конец рабочего дня. Час пик и рядом автобусная остановка. Поглядывают. Кто равнодушно, кто мельком и сразу пряча глаза. Своя рубашка ближе к телу.
Я вполне трезв, пара бутылок пива в желудке не в счёт, довольно прилично одет и отнюдь не юношеского возраста. Мне можно сочувствовать, ей-богу. Но не сочувствует никто. Все идут мимо и мимо, шелестя пластиковыми пакетами. И мне становится стыдно за себя, ибо я, должно быть, такая же эгоистичная сволочь, как все…
«Скорая» всё не едет и не едет. Вот уже полчаса прошло. Лёха матерится и звонит друзьям из МЧС. Их машина осаживает у кромки тротуара через пять минут. Подходят и начинают соображать, как поступить. И тут с воем подкатывает «скорая».
Ногу обувают в «лангету». Снятую туфлю Саня прячет в сумку – предусмотрительный. Прямо грязными штанами я ложусь на носилки – отныне основное моё положение – горизонтальное. Санька присаживается рядом. В течение нескольких предстоящих часов он терпеливо будет выслушивать мои стенания и мат.
В больнице попадаю на конвейер. Чернявый мужик, то ли цыган, то ли кавказец, поступивший вместе со мной, только другой машиной, то опережает, то чуть отстаёт, потом теряется где-то в недрах санпропускника.
Предварительный осмотр. Укол против столбняка. Давление меряют (почти норма – 130 на 90). Кровь на анализ из пальца. Из вены (все вены со страху попрятались) – дополнительный тест на алкоголь (ежели пьяный – хрен тебе, а не страховка). Затем рентген. По ходу процесса постепенно раздевают до трусов и рубахи. Саня утаскивает вещи в гардероб, бумажку, что они были, суёт в сумку, а сумку – под голову.
«Все лекарства переносите?» Все я вряд ли попробовал в этой жизни, но не стесняюсь ответить утвердительно. Ногу обкалывают новокаином. «Распирает? Должно распирать». Распирает ещё как. Мне сверлят дырку повыше пятки, сверло визжит и вылазит с противоположной стороны, продевают в дырку железную спицу («Не дёргайся, больно только когда прохожу надкостницу, а сама кость не болит»), к спице прикручивают массивную скобу. Не спрашиваю, зачем, потому что наступает боль и с ней полный пофигизм: «Я лежу не охаю, мне теперь всё по фигу», - вспоминается весёленькая частушка.
Саня прибегает из буфета и суёт в сумку полуторалитровый баллон с пивом: «Будет отходить новокаин – попей, успокаивает».