Автор: Дубро Екатерина Владимировна
Своими средствами
Телевизор не работает. Вызванный из телеателье мастер починил, да едва за порог – экран погас. Вызываем повторно – то же самое. Мама сетует:
– Теперь повелят принести телевизор в мастерскую.
А нести далеко и некому. Ну, и живём без «голубого экрана». Периодически проверяя: вдруг включится?
Но приснился мне покойный папа и там нашу «Весну» починил. (В жизни – без таковых способностей.)
– Проверим?
– Может, и наотдыхался уже? – высказала надежду мама.
Так или эдак, а телевизор включился и больше не капризничал.
Уже другой телевизор мне, одной оставшейся, «ремонтировал» папа же – сам однажды, а ко второй неполадке привёл мастеров. Во сне, разумеется. А срабатывало наяву.
До востребования
Приехала она к нам зимой, под вечер. Вошла и сказала:
– Я к вам, Катя. Не знаю, где брать силы. Вы моя последняя надежда.
Женщина по имени, допустим, Надежда.
Господи. Моя бедная душа споткнулась и упала.
– Маманечка?! – простонала я, когда Надежда умывалась с дороги. – Чем помогу?!
– Катя, просто поговоришь с ней по-своему. Как обычно. Самой собой оставайся.
– Легко сказать!
Так живу: до востребования – людьми, обстоятельствами, судьбой. О т в е т н а я.
Но в данном-то случае востребовалась кем и когда?!.
Мама и двадцатипятилетняя Надежда подружились в кемеровской онкобольнице. В гнетущей атмосфере всеобщей подавленности бодрственное мамино спокойствие одних раздражало, а Надежду привлекло – вызнать секрет: чем держится?
– Тётя Вера говорит: Катей. Вот и приехала я к вам. Чем держитесь вы, Катя?
– А я – мамой. Сейчас. Спасайте сыночка, Надя: жизнь только жизни стоит.
Сыночку четыре года, а у неё злокачественное лимфатическое заболевание в последней стадии.
– Включайте резервы.
– О них я и хочу узнать.
Ей-то моё положение не завидней своего казалось! Сугубо кроватное. Мать онкобольная в той же последней стадии. И оставаться мне одной.
Всю ночь проговорили.
Спустя три месяца она посетила нас. Чтобы отговорить маму от больницы, куда ехать ей завтра на очередной курс химиотерапии.
– Вообще откажитесь от лекарств. Как я. Посмотрите на меня. Смотреть было на что: свежая, бодрая, хорошенькая. Вот это да: включила резервы! Мы подумали, ошибка в диагнозе. И слава Богу.
– Тётя Вера, оставайтесь дома! У вас ведь есть Катя, такое лекарство!
Мама поехала, конечно.
Увидев в предновогоднем номере областной газеты писательские соболезнования мне, Надежда приехала. Первого января, буквально на час – от автобуса до автобуса.
– Невозможно вам одной оставаться. Наш дом без удобств, две комнаты пока, но мы будем пристраивать. Вы согласитесь к нам переехать?
– Надя, Надя, спасибо, я тронута. Не соглашусь никуда. Не думайте обо мне, прошу вас.
И ждала она ребёнка!
– Во мне столько сил, столько энергии, что стыдно не тратить их. Пусть живёт ещё один человек.
Я подумала: помоги ей Господи, пронеси, а вот мне о ней не вспоминать бы теперь – не навредить своими опасениями.
Но августовским вечером того же 1986 года... На счастье, гостила у меня тогда двоюродная сестра Валентина из Ачинска, сорока девяти лет.
И увидела я другую Надю, с младенцем на руках.
– Что надо ему? Плачет!
Менее всего это волновало её.
Свернула в мой край, возвращаясь домой с врачебных консультаций в Кемерове. В голубом измятом платье, худющая, пепельного цвета лицо, огромные глаза со взглядом «вовнутрь». Кроме свёртка с дитём и сетки с пелёнками, держала в руке вялый розовый цветок, купленный для меня на кемеровском базаре.
– Надя, хочет есть?! Перепеленать надо?!
– Все младенцы плачут, Катя, такое их устройство. Чем ещё заниматься Петеньке? – И Надежда, утрясая его, продолжала рассказывать, как потянуло её ко мне ещё в апреле: невмоготу, мрак.
– Думаю, а поеду-ка я к Кате за светом, за советом. Вышла из дому, и начались схватки. Прямо с улицы очутилась в роддоме. А там с головой началось. Но я следила, чтобы этого не заметили,
– Что началось?
– Голоса.
– Мало ли голосов в больнице.
– Нет, другое. Этого не объяснишь. Ночью слышала. Про меня и ко мне.
Такое с нею уже случалось пятью годами ранее, даже лечилась.
Голоса запрещали ехать ко мне, всячески запугивали. Так
что, ослушиваясь их, совершала героизм, рисковала жизнью.
В ещё больший ужас вверг её наш новый автовокзал.
– Я поняла, что их угрозы сбылись, что здесь уже по-другому всё и вас в живых уже нет.
Но села в городской автобус и двинулась в мою сторону – может быть, к своей собственной гибели. Даже наверное так! Но ей надо было удостовериться, что меня уже нет. У перекрестка сошла с автобуса, из таксофона на углу моего дома позвонила мне:
– Катя?! Вы меня примете?
А «голоса» продолжали страдать.
– Я так рада, что вы живы!
– Надя, невыносимо! займитесь же ребёнком.
Она засмеялась и ушла с ним в ванную – обмыться.
Валентина, всё это время остававшаяся в соседней комнате, засобиралась ночевать в квартире уехавшего с семьёй в отпуск брата.
– Что вдруг?
– Н y , помешаю вам, может быть.
– Ага. Иди, иди. Спокойно ночи. Только утром, может быть, наведаешься? Узнать, живы ли мы.
– Ну, что ты говоришь, Катя. Я останусь.
– Тогда стели им на диване, а себе ставь здесь раскладушку.
– Я на полу лягу, налегке, с Максиком вот. Чтобы видеть ту комнату.
Мне под подушку снесла ножи и вилки.
– Зачем?
– Мало ли что. От греха подальше.
– Будет чем меня порезать и на что подцепить?
Только на эту дурацкую шутку меня и хватило.
В ванной под напористый шум льющейся воды продолжал захлёбываться в плаче Петечка.
– Валя, что она там делает?!
– Похоже, купанья нет. Оба кричат.
– Чего она хочет от него?
– Укоряет за нетерпение и несознательность, велит замолчать
– Ужас. Вызови её.
– Не послушается и разгневается, она невменяема. И ты, Катя, не вздумай ей перечить. Переночевать бы нам.
Валентина фельдшер, работала в наркологии, подобных больных тоже знает во всяких проявлениях – непредсказуемы, агрессивны, опасны.
– Скажи ей, что зову. Что тебе стоит? Валя, пусть выйдет немедленно!
– Не выйдет, только осерчает. Зачем нам это надо? Я боюсь, не проси.
Ну, горе. И дышать мне нечем, и заплакать не могу. А Валентина неумолима.
– Катя, успокойся, ничего страшного она ему не сделает, мать всё-таки. А песет, соседи обеспокоятся? Придут, и мы тогда ни при чём, а она выйдет.
– Здесь никто не обеспокоится, ничего не услышат, не увидят – хоть что случись! Вот и случилось: плачет грудной: ребёнок! Давно. Ночью, считай!
Наверное, мой организм перепугался срыва – сумел-таки заплакать. И уже безостановочно, в голос, в стену лбом уткнувшись, в ковёр. Кот Максим где-то прятался...
– Катя, ну можно ли так, Катя? Побереги сердце. Нет, я за тебя боюсь, я вызову «скорую»!
– Вызови Надю! Вызови Надю!
Наконец Валентина прониклась, побежала к Наде под дверь ванной. Та вышла тотчас.
– Вы звали меня, Катя?
Опухшая, рыдающая, как разорусь:
– Прекрати издеваться над дитём! Ты мать или кто?
– А ну садись!
Она как во сне, глаз с меня не спуская, опустилась в кресло.
– Расстёгивайся и корми!
Валентина отчаянно прикладывала палец ко рту, за голову бралась.
– Кошка, – кричала я, – детей своих и чужих жалеет, собака жалеет, птицы и все, а тебе не жаль!
Надежда опомнилась и тоже закричала:
– А пусть закаляется! В Афганистане дети голодают, на наш, север помидоров не завозят, авитаминоз, а он потерпеть не может?! Втолковываю ему, втолковываю.
– Здесь не Афганистан и не Север. Здесь мать морит голодом дитя! Корми, говорю тебе!
Она стала расстёгиваться, приговаривая:
– Вот это приём. Я за советом приехала, а вы... – И вдруг вознегодовала: – Интересное дело! Неужели я хочу зла своему ребёнку? В чём вы меня обвиняете?
– Да корми же ты, Господи! – рявкнула я.
И всё это под непрерывный, в надрыв, плач младенца.
Вынести это кормление, жадный припад к груди изголодавшегося, распаренного, багрового и враз умолкнувшего Петечки... После чего уснул мгновенно.
– Сейчас будешь ты есть.
– Я сказала: не буду, на хочу.
– Ну и не хоти. А есть будешь. Валя, столик сюда, пожалуйста.
Достаю из холодильника еду.
– Я третий день не ем и чувствую себя прекрасно! Вы сами знаете: голодать полезно.
– Когда нет грудного ребёнка. А ему чем питаться? Ты зачем рожала? Для диких экспериментов? Для политзанятий?
Надежда возмутилась:
– Но я не хочу есть! Организм сам знает, что ему надо!
– Знает только Петечка. Ему надо есть – значит, надо есть тебе. Валя, подержишь его?
Валентина отказливо замотала головой и спрятала руки за спину. Помалкивает. Ни телодвижения, ни возгласа самочинно!
– Надя, Валя подержит Петю?
Надежда покорилась, отдала спящего сына, стала есть – вяло, медленно.
– А сейчас это съешь. Запей молоком.
Валентина перепеленала Петечку, мокрого, конечно. В другой комнате. Там и осталась с ним, пока я завершала ночной приём. Жёстко.
– Теперь слушай. Говоришь, за советом приехала? В чём? Ты поражаешь меня, Надежда. Это безумие. Если отважилась родить, будь добра помнить о детях. Каких тебе советчиков? Какой мрак? От тебя зависит жизнь Петечки, ты сейчас ему принадлежишь. Слышишь меня?
Она потерянно кивнула, глядя в сторону.
– И ты умная. Соберись с духом, следи за собой, никакие голоса тебе не указ. Ничего они не могут, ничего не бойся, поняла? Только Петечка. Вот твоё солнышко. Любому мраку развеяться под ним. Так?
Она кивнула.
Наутро вялая и погасшая, так же понуро, покорно и молча ела «под диктовку», едва ли не из рук моих.
Валентина и не приближалась к нам, но о Петечке заботилась, что главное.
Дала я Надежде денежку, и Валя проводила их на автовокзал, купила там билет, посадила в «Икарус».
Чепчик забыли...
Шукшину
Екатерина Николаевна преподнесла мне в нашу первую встречу, поздней осенью, гроздь красно-спелой калины, на красном же шнурке.
– Куда положить?
– Да там... – Я кивнула неопределённо, и положила она гроздь на прикроватный кухонный, под салфеткой, стул, на газету, которую читала я до её прихода, – на статью о Василии Шукшине!
Всё правильно: ему.
Снеговушка
Пьяненькая, она позвонила мне новогодней ночью 1987 -го, и мы надолго увязли в тягостных речах. Сидела она там на полу в коридоре, мучилась сама и меня мучила.
– Ты не представляешь даже, как я помню тебя. Не вспоминаю, а – помню.
Я останавливала: не надо ей говорить этого, а мне слышать.
– Нет, надо. Потому что я дрянь. И не могу так больше.
– Успокойся, – взывала я. – Я живу, как сама организовалась. Не хочу, чтобы и от меня зависел чей-то душевный покой.
Она не внимала.
– Мы сегодня ели, ну эти... колобки из драной картошки с мясом, какими кормила тётя Вера. Мама спрашивает: «И как Катя одна живёт?» А я не представляю. Как – ты – одна – живёшь!?
– Нормально живу.
– Как: нормально? Я с ума сойду!
– Видишь ли, у всех у нас свои нормативы. Разные то есть. Она не знала даже, что уже не сажусь в кресло-коляску.
– Ужас. А дверь кто открывает?
– Я. Дистанционное управление.
– А кормит тебя кто?
– Ещё чего. Сама кормлюсь. Всё рядом с кроватью. И посуду мою сама, в бидон.
– А продукты кто приносит?
– Заказываю по телефону в магазине для инвалидов, раз в неделю-две, привозят. Рыбу для кота и хлеб приносит Таня.
– Кто это?
– Помощница, которой плачу. Всё у меня в порядке. А у тебя?
– Да ну.
Поинтересовалась, кто меня навещает из прежних.
– Никто.
– Вот какие мы. Когда нас прижимало, к тебе шли» а тебя одну оставили.
– Прекрати. Я же единоличница по натуре, одиночница и снеговушка. В коллективе умру. Не по силам бы.
Говорит, по заложенному журналами второму окну моему узнаёт, что я ещё здесь...
Пообещала прийти сегодня же. Я запретила.
– Мы уже поговорили. И ещё поговорим, когда захочешь. По телефону.
– Я не могу разговаривать с тобой по телефону, когда дома,не одна.
(Она и той ночью выгоняла своих домашних из коридора в комнаты, «чтобы не высовывались».)
– Приду. Или дверь мне не откроешь?
– На открою. И зачем нам такое надо? Пришла, вечером. Проспавшаяся, тихая.
У меня же на прикроватном стуле е электроплиткой доваривался суп с мясом -для бабки Марины, одинокой,
– Отнесёшь на четвёртый этаж?
Поразилась она донельзя:
– И ты ещё кормишь кого-то?!
О захворавшей Марине – так её все называли, нашего когдатошнего дворника – я узнала на днях, когда попросила пригласить её к поминальному столу, в первую годовщину маминой, кончины. А она там, в незамкнутой квартире, лежала на кровати – в пальто, платке и валенках, с высокой температурой из-за воспалённого уха. Заслав еды туда, назавтра приготовила тоже, и днём следующим – кто придет ко мне, тот и отнесёт. До выздоровления, Первого января не ожидался никто, убрала бы в холодильник суп, – да вдруг гостья.
– Сейчас перелью в банку.
– Давай я.
– Сама. Рассказывай что-нибудь, на меня не смотри.
Не для посторонних глаз зрелище: мой телесный состав скособочен, руки поодиночке и на весу не работницы, а надо... Плюх-плюх ложкой, пока-то перелью из ковша.
– Отвернись, говорю. Ты городскую ёлку видела? В парке она или где?
Ох, не видеть бы и мне её несчастных глаз. Прикрыла она лицо ладонью и выбежала. Под её взрыды в ванной переплюхав наконец варево в банку, прокричала вызов.
– Хлеба тоже прихвати. На.
Сходила она к Марине.
– Спрашивает у меня: «Как же готовит Катя?» «Не знаю», -ответила я.
И опять маялись мы.
– Чем тебе помочь? Сижу, ничего не делаю.
– Отнесла поесть Марине.
– А для тебя – ничего.
– Это и есть для меня. Спасибо.
– Значит, если приду потом, так же посижу и уйду?
– Как все мои гости. Как обычно прежде.
– Прежде с тобой была тётя Bepa !
– Её давно нет. В моём положении не выжить бы, полагаясь на случайную помощь. И почему, собственно, человеку полагаться не на себя? В собственной-то жизни. И чем мой дом хуже чьего-то? Сиди и гости.
А она своё вывела:
– Значит, не простишь. Ну, и правильно, так мне и надо.
– He выдумывай. Ни на кого я не в обиде. Никто ничего никому не должен. И не жду никого.
Менее бы всего ей виноватиться из-за своего отсутствия в моём быту: мы давным-давно разошлись, да и не сходились так уж тесно. А вот поди ж ты.
– Я понимаю, надо уйти. И не могу.
– Не мёрзни, – попросила я. – Я снеговушка, но ты не мёрзни.
– Да, да... Тётя Вера в больнице умирала?
– Нет, конечно. Дома, при мне.
– А эта... твоя одноклассница – Валя, да? – она приходит? Звонит?
– Нет.
– Тоже!
– А чем она хуже других?
Зато письменно поздравляла с днём рождения и с 8 марта. Даже телеграмму присылала. Обращаясь вдруг на «вы» и по имени-отчеству! В пышных выражениях желая счастья, успехов в творчестве и долгих лет.
Ну, ежели народ хочет, постараюсь, конечно. Но ответно не телеграфирую.
Парад кандидатов
Первые президентские выборы грядут в России. Голосовать буду за Тулеева, но победить кому?!
И вот сниться они мне стали, поочерёдно. Кандидаты в президенты.
Там, во сне, мама оставила мне пельменей тарелку и ушла на работу. Поев, несу тарелку в кухню, а там – вот это номер! – Бакатин, утренний, в майке. Удивляюсь, но надо же завтракать гостю. Говорю:
- Доставайте пельмени из холодильника.
А их там нет! Не оставлено для гостя. Неудобственно мне, соображаю, как выправить положение.
– Н y , тогда яичницу поджарьте.
Проснувшись, предполагаю: наверное, не Бакатину достанутся «пельмешки».
– А кому?
И снится Рыжков. На вокзале в Златоусте, перед роскошным дворцом. Улыбается, довольный.
Проснувшись, встревожилась: неужели ему?
Тулеева увидела на телеэкране и очень издалека.
Зато Ельцин прямо домой явился, сел в мою кресло-коляску – бодрый, заинтересованный.
– Ну и работа у вас, Борис Николаевич, даже по ночам. Как не устаёте?
Проснувшись, думаю: похоже, этот кандидат уже уселся в наших домах?
Жириновский с Макашовым, слава Богу, обошли меня вниманием, избавив от лишних догадок.
Разные темпераменты
1
Тот самый случай, когда человек воистину звучит гордо.
Травмируются незадачливые ныряльщики по-страшному. Вот, шею себе сломай – и неподвижен, с ложечки кормят.
Юрий Матвеевич, подростком нырнув в такую травму, поднял себя. с кровати за пять лет. От группы инвалидности отказался; к врачам не обращается. Женат, детей растит. Преподаватель художественного труда в школе-интернате, мастер на все рука. Даже рассказы пишет (почему и вышел на меня). Даже штангу по утрам поднимает!
– Такие мне ещё не встречались, – говорю. (Впрочем, на то же самое в свой адрес). – Какой же вы молодец! На вас же приятно посмотреть: восстановился человек!
А он недовольствует:
– Одна рука – видите? – плохо сжимается в кисти, медлительная, болит. И одна нога тоже...
– Да вы привереда, Юрий Матвеевич. Их бы всех благодарить и нахваливать с утра до вечера: носят вас, обслуживают терпеливо и безотказно, делают всё и больше, даже штангу тягают. А их упрекают! Просите прощения, а то и обидеться могут. Уже обиделись!
Улыбается:
– Интересно вы говорите. Нет, такими они мне не нравятся. Пусть исправятся.
Негодую:
– Чёрная неблагодарность! Да у них просто темпераменты разные: у левых сотрудников такой, у правых этакий.
2
Москвичка Лиля позвонила:
– Ваш голос услышать.
А у самой он слабый-слабый. У спинальницы-страдальницы, человека сильного, деятельного и душевно чуткого.
– Катя, ну разговариваю я со своими. По-вашему.
– Как разговариваете?
– В основном поругиваю. Сержусь.
– За что?
– За плохое поведение.
– И это по-моему?! Это дискриминация! Лиля, только лаской! Они же все у нас герои-мученики!
– Но вторая-то нога таких коленец не выкидывает.
– У них разные темпераменты! Ишь какая. Моё телесное содружество выражает вам, Лиля, протест и сочувственно приветствует ваше телесное содружество. Надеюсь, все слышат?
Смех смехом, но всерьёз.
– Катя, но я слышу голос здорового человека.
– Стало быть, так и есть.
За похвальбу расплачусь «не отходя от кассы» – заболею ли, несчастье ли свалится, но не умею и не хочу отказаться от такого поведения. Да и не киснуть же публично и других подквашивать, все мы и так сыроватенькие.
Лиля поинтересовалась даже:
– Катя, а вы постоянные боли испытываете? Например, сейчас болит что-нибудь?
– Например, просидень у меня слева, ранка. На правом бы только боку лежать. Или стоять. А я сижу, и весь мой быт слева: стул с электроплиткой, стул с пишмашинкой, холодильник, на котором телефон. И так далее. Притом всегдашние крошки и прочая враждебная мелкота. Ни вымести из-под себя, ни сдвинуться.
– Катя, кошмар!
– Ну. Так что хоть плачь, хоть кричи, хоть молчи. Или бодро разговаривай. Что ближе по темпераменту.
Мамино варенье
Раиса Николаевна в гостях, моя школьная учительница, с Урала. Засолила мне капусты банку. А кухонный осмотр съестных припасов оглашала:
– Запоминай.
Припасов тех кот наплакал, и сама помню.
– Катя, там у тебя варенья много.
– Оно древнее, испорченное.
– Варенье не портится,
– Но так мне сказали, давно. Только не всё выбросили да унесли на бражку. А хорошее, мамино, я раздала.
Оказалось, роздано не всё.
– Отличное варенье, Катя, я попробовала.
Раиса Николаевна и мне поднесла на пробу. Да, варенье мамино. Малиновое и смородиновое. Минимум одиннадцатилетнее.
– А я без варенья живу! Вот спасибо вам обеим. И, главное, в какой день?!
Двадцать седьмого октября – в день маминого рождения. Её угощение.
Телевизор не работает. Вызванный из телеателье мастер починил, да едва за порог – экран погас. Вызываем повторно – то же самое. Мама сетует:
– Теперь повелят принести телевизор в мастерскую.
А нести далеко и некому. Ну, и живём без «голубого экрана». Периодически проверяя: вдруг включится?
Но приснился мне покойный папа и там нашу «Весну» починил. (В жизни – без таковых способностей.)
– Проверим?
– Может, и наотдыхался уже? – высказала надежду мама.
Так или эдак, а телевизор включился и больше не капризничал.
Уже другой телевизор мне, одной оставшейся, «ремонтировал» папа же – сам однажды, а ко второй неполадке привёл мастеров. Во сне, разумеется. А срабатывало наяву.
До востребования
Приехала она к нам зимой, под вечер. Вошла и сказала:
– Я к вам, Катя. Не знаю, где брать силы. Вы моя последняя надежда.
Женщина по имени, допустим, Надежда.
Господи. Моя бедная душа споткнулась и упала.
– Маманечка?! – простонала я, когда Надежда умывалась с дороги. – Чем помогу?!
– Катя, просто поговоришь с ней по-своему. Как обычно. Самой собой оставайся.
– Легко сказать!
Так живу: до востребования – людьми, обстоятельствами, судьбой. О т в е т н а я.
Но в данном-то случае востребовалась кем и когда?!.
Мама и двадцатипятилетняя Надежда подружились в кемеровской онкобольнице. В гнетущей атмосфере всеобщей подавленности бодрственное мамино спокойствие одних раздражало, а Надежду привлекло – вызнать секрет: чем держится?
– Тётя Вера говорит: Катей. Вот и приехала я к вам. Чем держитесь вы, Катя?
– А я – мамой. Сейчас. Спасайте сыночка, Надя: жизнь только жизни стоит.
Сыночку четыре года, а у неё злокачественное лимфатическое заболевание в последней стадии.
– Включайте резервы.
– О них я и хочу узнать.
Ей-то моё положение не завидней своего казалось! Сугубо кроватное. Мать онкобольная в той же последней стадии. И оставаться мне одной.
Всю ночь проговорили.
Спустя три месяца она посетила нас. Чтобы отговорить маму от больницы, куда ехать ей завтра на очередной курс химиотерапии.
– Вообще откажитесь от лекарств. Как я. Посмотрите на меня. Смотреть было на что: свежая, бодрая, хорошенькая. Вот это да: включила резервы! Мы подумали, ошибка в диагнозе. И слава Богу.
– Тётя Вера, оставайтесь дома! У вас ведь есть Катя, такое лекарство!
Мама поехала, конечно.
Увидев в предновогоднем номере областной газеты писательские соболезнования мне, Надежда приехала. Первого января, буквально на час – от автобуса до автобуса.
– Невозможно вам одной оставаться. Наш дом без удобств, две комнаты пока, но мы будем пристраивать. Вы согласитесь к нам переехать?
– Надя, Надя, спасибо, я тронута. Не соглашусь никуда. Не думайте обо мне, прошу вас.
И ждала она ребёнка!
– Во мне столько сил, столько энергии, что стыдно не тратить их. Пусть живёт ещё один человек.
Я подумала: помоги ей Господи, пронеси, а вот мне о ней не вспоминать бы теперь – не навредить своими опасениями.
Но августовским вечером того же 1986 года... На счастье, гостила у меня тогда двоюродная сестра Валентина из Ачинска, сорока девяти лет.
И увидела я другую Надю, с младенцем на руках.
– Что надо ему? Плачет!
Менее всего это волновало её.
Свернула в мой край, возвращаясь домой с врачебных консультаций в Кемерове. В голубом измятом платье, худющая, пепельного цвета лицо, огромные глаза со взглядом «вовнутрь». Кроме свёртка с дитём и сетки с пелёнками, держала в руке вялый розовый цветок, купленный для меня на кемеровском базаре.
– Надя, хочет есть?! Перепеленать надо?!
– Все младенцы плачут, Катя, такое их устройство. Чем ещё заниматься Петеньке? – И Надежда, утрясая его, продолжала рассказывать, как потянуло её ко мне ещё в апреле: невмоготу, мрак.
– Думаю, а поеду-ка я к Кате за светом, за советом. Вышла из дому, и начались схватки. Прямо с улицы очутилась в роддоме. А там с головой началось. Но я следила, чтобы этого не заметили,
– Что началось?
– Голоса.
– Мало ли голосов в больнице.
– Нет, другое. Этого не объяснишь. Ночью слышала. Про меня и ко мне.
Такое с нею уже случалось пятью годами ранее, даже лечилась.
Голоса запрещали ехать ко мне, всячески запугивали. Так
что, ослушиваясь их, совершала героизм, рисковала жизнью.
В ещё больший ужас вверг её наш новый автовокзал.
– Я поняла, что их угрозы сбылись, что здесь уже по-другому всё и вас в живых уже нет.
Но села в городской автобус и двинулась в мою сторону – может быть, к своей собственной гибели. Даже наверное так! Но ей надо было удостовериться, что меня уже нет. У перекрестка сошла с автобуса, из таксофона на углу моего дома позвонила мне:
– Катя?! Вы меня примете?
А «голоса» продолжали страдать.
– Я так рада, что вы живы!
– Надя, невыносимо! займитесь же ребёнком.
Она засмеялась и ушла с ним в ванную – обмыться.
Валентина, всё это время остававшаяся в соседней комнате, засобиралась ночевать в квартире уехавшего с семьёй в отпуск брата.
– Что вдруг?
– Н y , помешаю вам, может быть.
– Ага. Иди, иди. Спокойно ночи. Только утром, может быть, наведаешься? Узнать, живы ли мы.
– Ну, что ты говоришь, Катя. Я останусь.
– Тогда стели им на диване, а себе ставь здесь раскладушку.
– Я на полу лягу, налегке, с Максиком вот. Чтобы видеть ту комнату.
Мне под подушку снесла ножи и вилки.
– Зачем?
– Мало ли что. От греха подальше.
– Будет чем меня порезать и на что подцепить?
Только на эту дурацкую шутку меня и хватило.
В ванной под напористый шум льющейся воды продолжал захлёбываться в плаче Петечка.
– Валя, что она там делает?!
– Похоже, купанья нет. Оба кричат.
– Чего она хочет от него?
– Укоряет за нетерпение и несознательность, велит замолчать
– Ужас. Вызови её.
– Не послушается и разгневается, она невменяема. И ты, Катя, не вздумай ей перечить. Переночевать бы нам.
Валентина фельдшер, работала в наркологии, подобных больных тоже знает во всяких проявлениях – непредсказуемы, агрессивны, опасны.
– Скажи ей, что зову. Что тебе стоит? Валя, пусть выйдет немедленно!
– Не выйдет, только осерчает. Зачем нам это надо? Я боюсь, не проси.
Ну, горе. И дышать мне нечем, и заплакать не могу. А Валентина неумолима.
– Катя, успокойся, ничего страшного она ему не сделает, мать всё-таки. А песет, соседи обеспокоятся? Придут, и мы тогда ни при чём, а она выйдет.
– Здесь никто не обеспокоится, ничего не услышат, не увидят – хоть что случись! Вот и случилось: плачет грудной: ребёнок! Давно. Ночью, считай!
Наверное, мой организм перепугался срыва – сумел-таки заплакать. И уже безостановочно, в голос, в стену лбом уткнувшись, в ковёр. Кот Максим где-то прятался...
– Катя, ну можно ли так, Катя? Побереги сердце. Нет, я за тебя боюсь, я вызову «скорую»!
– Вызови Надю! Вызови Надю!
Наконец Валентина прониклась, побежала к Наде под дверь ванной. Та вышла тотчас.
– Вы звали меня, Катя?
Опухшая, рыдающая, как разорусь:
– Прекрати издеваться над дитём! Ты мать или кто?
– А ну садись!
Она как во сне, глаз с меня не спуская, опустилась в кресло.
– Расстёгивайся и корми!
Валентина отчаянно прикладывала палец ко рту, за голову бралась.
– Кошка, – кричала я, – детей своих и чужих жалеет, собака жалеет, птицы и все, а тебе не жаль!
Надежда опомнилась и тоже закричала:
– А пусть закаляется! В Афганистане дети голодают, на наш, север помидоров не завозят, авитаминоз, а он потерпеть не может?! Втолковываю ему, втолковываю.
– Здесь не Афганистан и не Север. Здесь мать морит голодом дитя! Корми, говорю тебе!
Она стала расстёгиваться, приговаривая:
– Вот это приём. Я за советом приехала, а вы... – И вдруг вознегодовала: – Интересное дело! Неужели я хочу зла своему ребёнку? В чём вы меня обвиняете?
– Да корми же ты, Господи! – рявкнула я.
И всё это под непрерывный, в надрыв, плач младенца.
Вынести это кормление, жадный припад к груди изголодавшегося, распаренного, багрового и враз умолкнувшего Петечки... После чего уснул мгновенно.
– Сейчас будешь ты есть.
– Я сказала: не буду, на хочу.
– Ну и не хоти. А есть будешь. Валя, столик сюда, пожалуйста.
Достаю из холодильника еду.
– Я третий день не ем и чувствую себя прекрасно! Вы сами знаете: голодать полезно.
– Когда нет грудного ребёнка. А ему чем питаться? Ты зачем рожала? Для диких экспериментов? Для политзанятий?
Надежда возмутилась:
– Но я не хочу есть! Организм сам знает, что ему надо!
– Знает только Петечка. Ему надо есть – значит, надо есть тебе. Валя, подержишь его?
Валентина отказливо замотала головой и спрятала руки за спину. Помалкивает. Ни телодвижения, ни возгласа самочинно!
– Надя, Валя подержит Петю?
Надежда покорилась, отдала спящего сына, стала есть – вяло, медленно.
– А сейчас это съешь. Запей молоком.
Валентина перепеленала Петечку, мокрого, конечно. В другой комнате. Там и осталась с ним, пока я завершала ночной приём. Жёстко.
– Теперь слушай. Говоришь, за советом приехала? В чём? Ты поражаешь меня, Надежда. Это безумие. Если отважилась родить, будь добра помнить о детях. Каких тебе советчиков? Какой мрак? От тебя зависит жизнь Петечки, ты сейчас ему принадлежишь. Слышишь меня?
Она потерянно кивнула, глядя в сторону.
– И ты умная. Соберись с духом, следи за собой, никакие голоса тебе не указ. Ничего они не могут, ничего не бойся, поняла? Только Петечка. Вот твоё солнышко. Любому мраку развеяться под ним. Так?
Она кивнула.
Наутро вялая и погасшая, так же понуро, покорно и молча ела «под диктовку», едва ли не из рук моих.
Валентина и не приближалась к нам, но о Петечке заботилась, что главное.
Дала я Надежде денежку, и Валя проводила их на автовокзал, купила там билет, посадила в «Икарус».
Чепчик забыли...
Шукшину
Екатерина Николаевна преподнесла мне в нашу первую встречу, поздней осенью, гроздь красно-спелой калины, на красном же шнурке.
– Куда положить?
– Да там... – Я кивнула неопределённо, и положила она гроздь на прикроватный кухонный, под салфеткой, стул, на газету, которую читала я до её прихода, – на статью о Василии Шукшине!
Всё правильно: ему.
Снеговушка
Пьяненькая, она позвонила мне новогодней ночью 1987 -го, и мы надолго увязли в тягостных речах. Сидела она там на полу в коридоре, мучилась сама и меня мучила.
– Ты не представляешь даже, как я помню тебя. Не вспоминаю, а – помню.
Я останавливала: не надо ей говорить этого, а мне слышать.
– Нет, надо. Потому что я дрянь. И не могу так больше.
– Успокойся, – взывала я. – Я живу, как сама организовалась. Не хочу, чтобы и от меня зависел чей-то душевный покой.
Она не внимала.
– Мы сегодня ели, ну эти... колобки из драной картошки с мясом, какими кормила тётя Вера. Мама спрашивает: «И как Катя одна живёт?» А я не представляю. Как – ты – одна – живёшь!?
– Нормально живу.
– Как: нормально? Я с ума сойду!
– Видишь ли, у всех у нас свои нормативы. Разные то есть. Она не знала даже, что уже не сажусь в кресло-коляску.
– Ужас. А дверь кто открывает?
– Я. Дистанционное управление.
– А кормит тебя кто?
– Ещё чего. Сама кормлюсь. Всё рядом с кроватью. И посуду мою сама, в бидон.
– А продукты кто приносит?
– Заказываю по телефону в магазине для инвалидов, раз в неделю-две, привозят. Рыбу для кота и хлеб приносит Таня.
– Кто это?
– Помощница, которой плачу. Всё у меня в порядке. А у тебя?
– Да ну.
Поинтересовалась, кто меня навещает из прежних.
– Никто.
– Вот какие мы. Когда нас прижимало, к тебе шли» а тебя одну оставили.
– Прекрати. Я же единоличница по натуре, одиночница и снеговушка. В коллективе умру. Не по силам бы.
Говорит, по заложенному журналами второму окну моему узнаёт, что я ещё здесь...
Пообещала прийти сегодня же. Я запретила.
– Мы уже поговорили. И ещё поговорим, когда захочешь. По телефону.
– Я не могу разговаривать с тобой по телефону, когда дома,не одна.
(Она и той ночью выгоняла своих домашних из коридора в комнаты, «чтобы не высовывались».)
– Приду. Или дверь мне не откроешь?
– На открою. И зачем нам такое надо? Пришла, вечером. Проспавшаяся, тихая.
У меня же на прикроватном стуле е электроплиткой доваривался суп с мясом -для бабки Марины, одинокой,
– Отнесёшь на четвёртый этаж?
Поразилась она донельзя:
– И ты ещё кормишь кого-то?!
О захворавшей Марине – так её все называли, нашего когдатошнего дворника – я узнала на днях, когда попросила пригласить её к поминальному столу, в первую годовщину маминой, кончины. А она там, в незамкнутой квартире, лежала на кровати – в пальто, платке и валенках, с высокой температурой из-за воспалённого уха. Заслав еды туда, назавтра приготовила тоже, и днём следующим – кто придет ко мне, тот и отнесёт. До выздоровления, Первого января не ожидался никто, убрала бы в холодильник суп, – да вдруг гостья.
– Сейчас перелью в банку.
– Давай я.
– Сама. Рассказывай что-нибудь, на меня не смотри.
Не для посторонних глаз зрелище: мой телесный состав скособочен, руки поодиночке и на весу не работницы, а надо... Плюх-плюх ложкой, пока-то перелью из ковша.
– Отвернись, говорю. Ты городскую ёлку видела? В парке она или где?
Ох, не видеть бы и мне её несчастных глаз. Прикрыла она лицо ладонью и выбежала. Под её взрыды в ванной переплюхав наконец варево в банку, прокричала вызов.
– Хлеба тоже прихвати. На.
Сходила она к Марине.
– Спрашивает у меня: «Как же готовит Катя?» «Не знаю», -ответила я.
И опять маялись мы.
– Чем тебе помочь? Сижу, ничего не делаю.
– Отнесла поесть Марине.
– А для тебя – ничего.
– Это и есть для меня. Спасибо.
– Значит, если приду потом, так же посижу и уйду?
– Как все мои гости. Как обычно прежде.
– Прежде с тобой была тётя Bepa !
– Её давно нет. В моём положении не выжить бы, полагаясь на случайную помощь. И почему, собственно, человеку полагаться не на себя? В собственной-то жизни. И чем мой дом хуже чьего-то? Сиди и гости.
А она своё вывела:
– Значит, не простишь. Ну, и правильно, так мне и надо.
– He выдумывай. Ни на кого я не в обиде. Никто ничего никому не должен. И не жду никого.
Менее бы всего ей виноватиться из-за своего отсутствия в моём быту: мы давным-давно разошлись, да и не сходились так уж тесно. А вот поди ж ты.
– Я понимаю, надо уйти. И не могу.
– Не мёрзни, – попросила я. – Я снеговушка, но ты не мёрзни.
– Да, да... Тётя Вера в больнице умирала?
– Нет, конечно. Дома, при мне.
– А эта... твоя одноклассница – Валя, да? – она приходит? Звонит?
– Нет.
– Тоже!
– А чем она хуже других?
Зато письменно поздравляла с днём рождения и с 8 марта. Даже телеграмму присылала. Обращаясь вдруг на «вы» и по имени-отчеству! В пышных выражениях желая счастья, успехов в творчестве и долгих лет.
Ну, ежели народ хочет, постараюсь, конечно. Но ответно не телеграфирую.
Парад кандидатов
Первые президентские выборы грядут в России. Голосовать буду за Тулеева, но победить кому?!
И вот сниться они мне стали, поочерёдно. Кандидаты в президенты.
Там, во сне, мама оставила мне пельменей тарелку и ушла на работу. Поев, несу тарелку в кухню, а там – вот это номер! – Бакатин, утренний, в майке. Удивляюсь, но надо же завтракать гостю. Говорю:
- Доставайте пельмени из холодильника.
А их там нет! Не оставлено для гостя. Неудобственно мне, соображаю, как выправить положение.
– Н y , тогда яичницу поджарьте.
Проснувшись, предполагаю: наверное, не Бакатину достанутся «пельмешки».
– А кому?
И снится Рыжков. На вокзале в Златоусте, перед роскошным дворцом. Улыбается, довольный.
Проснувшись, встревожилась: неужели ему?
Тулеева увидела на телеэкране и очень издалека.
Зато Ельцин прямо домой явился, сел в мою кресло-коляску – бодрый, заинтересованный.
– Ну и работа у вас, Борис Николаевич, даже по ночам. Как не устаёте?
Проснувшись, думаю: похоже, этот кандидат уже уселся в наших домах?
Жириновский с Макашовым, слава Богу, обошли меня вниманием, избавив от лишних догадок.
Разные темпераменты
1
Тот самый случай, когда человек воистину звучит гордо.
Травмируются незадачливые ныряльщики по-страшному. Вот, шею себе сломай – и неподвижен, с ложечки кормят.
Юрий Матвеевич, подростком нырнув в такую травму, поднял себя. с кровати за пять лет. От группы инвалидности отказался; к врачам не обращается. Женат, детей растит. Преподаватель художественного труда в школе-интернате, мастер на все рука. Даже рассказы пишет (почему и вышел на меня). Даже штангу по утрам поднимает!
– Такие мне ещё не встречались, – говорю. (Впрочем, на то же самое в свой адрес). – Какой же вы молодец! На вас же приятно посмотреть: восстановился человек!
А он недовольствует:
– Одна рука – видите? – плохо сжимается в кисти, медлительная, болит. И одна нога тоже...
– Да вы привереда, Юрий Матвеевич. Их бы всех благодарить и нахваливать с утра до вечера: носят вас, обслуживают терпеливо и безотказно, делают всё и больше, даже штангу тягают. А их упрекают! Просите прощения, а то и обидеться могут. Уже обиделись!
Улыбается:
– Интересно вы говорите. Нет, такими они мне не нравятся. Пусть исправятся.
Негодую:
– Чёрная неблагодарность! Да у них просто темпераменты разные: у левых сотрудников такой, у правых этакий.
2
Москвичка Лиля позвонила:
– Ваш голос услышать.
А у самой он слабый-слабый. У спинальницы-страдальницы, человека сильного, деятельного и душевно чуткого.
– Катя, ну разговариваю я со своими. По-вашему.
– Как разговариваете?
– В основном поругиваю. Сержусь.
– За что?
– За плохое поведение.
– И это по-моему?! Это дискриминация! Лиля, только лаской! Они же все у нас герои-мученики!
– Но вторая-то нога таких коленец не выкидывает.
– У них разные темпераменты! Ишь какая. Моё телесное содружество выражает вам, Лиля, протест и сочувственно приветствует ваше телесное содружество. Надеюсь, все слышат?
Смех смехом, но всерьёз.
– Катя, но я слышу голос здорового человека.
– Стало быть, так и есть.
За похвальбу расплачусь «не отходя от кассы» – заболею ли, несчастье ли свалится, но не умею и не хочу отказаться от такого поведения. Да и не киснуть же публично и других подквашивать, все мы и так сыроватенькие.
Лиля поинтересовалась даже:
– Катя, а вы постоянные боли испытываете? Например, сейчас болит что-нибудь?
– Например, просидень у меня слева, ранка. На правом бы только боку лежать. Или стоять. А я сижу, и весь мой быт слева: стул с электроплиткой, стул с пишмашинкой, холодильник, на котором телефон. И так далее. Притом всегдашние крошки и прочая враждебная мелкота. Ни вымести из-под себя, ни сдвинуться.
– Катя, кошмар!
– Ну. Так что хоть плачь, хоть кричи, хоть молчи. Или бодро разговаривай. Что ближе по темпераменту.
Мамино варенье
Раиса Николаевна в гостях, моя школьная учительница, с Урала. Засолила мне капусты банку. А кухонный осмотр съестных припасов оглашала:
– Запоминай.
Припасов тех кот наплакал, и сама помню.
– Катя, там у тебя варенья много.
– Оно древнее, испорченное.
– Варенье не портится,
– Но так мне сказали, давно. Только не всё выбросили да унесли на бражку. А хорошее, мамино, я раздала.
Оказалось, роздано не всё.
– Отличное варенье, Катя, я попробовала.
Раиса Николаевна и мне поднесла на пробу. Да, варенье мамино. Малиновое и смородиновое. Минимум одиннадцатилетнее.
– А я без варенья живу! Вот спасибо вам обеим. И, главное, в какой день?!
Двадцать седьмого октября – в день маминого рождения. Её угощение.
| Далее