Сергей Чиняев
От автора
Эту историю поведали мне Аркадий и Надежда Зотовы, проживающие ныне в селе Тесь Минусинского района Красноярского края. А юные их годы прошли в рудничном поселке Верхняя Ивановка, что был отстроен в среднем течении реки Усы под горой Марганцевой. Но в пятидесятых годах прошлого столетия рудник закрыли, люди, бросив свои дома, разъехались.
И вот уже на склоне лет в веке нынешнем Зотовых неудержимо потянуло в памятные с детства места. Они приехали. Конечно, от времени уж давно обветшали и развалились деревянные дома, а потом еще и золотодобывающая старательская артель прошлась по долине, после которой от поселка и вовсе не осталось следа. Но по-прежнему звенели знакомые Зотовым с детства ручейки, шумели речные перекаты, все так же пахла пихтачом тайга и незыблемыми стояли скалы.
По воле случая в одном месте на берегу Усы мы оказались одновременно. Познакомившись, до глубокой ночи беседовали у костра о прошлой жизни исчезнувшего поселка. Много интересного, радостного и печального рассказали Зотовы о событиях давних лет. Тогда и услышал я о трагедии семьи первого директора Верхне-Ивановской сельской школы.
* * *
С приходом весны рабочий поселок геологоразведчиков еще долго оставался под снегом. В ту зиму намело его особенно много: домишки, что были срублены под самой горой, завалило пухляком по самые крыши. Но вот, где-то уж к апрелю, от прилетевших с юга теплых ветров глубокие таежные сугробы набухли влагой, отяжелели. С каждым днем весеннее солнце поднималось все выше, и мягкая царствующая белизна от жгучих истомляющих лучей стала медленно оседать, подтаивать, и теперь уж не была похожей на праздничную белую скатерть, а все более превращалась в морщинистую серенькую шагрень. Вскоре появились проталины и, почуяв ласковое тепло, из-под земли, всем на радость, пробились первые подснежники.
Этой весны директор начальной школы Порфирий Гаврилович Журавлев дожидался в небывалом ранее томлении духа. Ждал он тепла с надеждой на свершение потаенных, зародившихся еще зимой планов о своем дальнейшем житье. В эту таежную глушь – Верхнюю Ивановку – его направил Наркомпрос после войны, сразу, как только было принято решение о строительстве школы на Усинском руднике. Почему именно его отправили, как говорится, «куда подальше», Журавлев мог лишь догадываться; водились за ним грешки. Верхне-Ивановская школа размещалась в обычном рубленом доме, в котором было всего две комнаты: в одной учебный класс, а в другой учительская. Впрочем, и учеников в школе было немного, как говорится, можно по пальцам перечесть, но при этом дети были разновозрастные.
Вот прошло уж несколько лет после открытия школы. Журавлев весьма активно работал, подобрал учителей из прибывших на рудник семей, и все вроде бы шло хорошо – наладился учебный процесс. Но скучно стало жить в этом медвежьем крае Порфирию, да и дети подрастали... «Здесь, у черта на куличках, ни театра, ни цирка, даже кино ребяткам ведь негде посмотреть, – сожалел он, кручинясь. – Ладно, мы с Катериной пожили... Ну, Машенька еще город мало-мало помнит, а Лешка-то вообще дикий – здесь народился, и окромя поросшей пихтачом скалы, что нависла над холодной рекой напротив поселка, ничего отродясь и не видел».
Вот и зародилась у Журавлева мыслишка: съездить в город вместе с семьей, да все там, на месте толком-то и разузнать. То есть навести справки о сроке своего пребывания на Ивановском руднике. Ведь заславший его в тайгу народный комиссариат к тому времени уже упразднили, и на смену ему пришло министерство просвещения. Думал Порфирий, что даже если новое начальство не позволит ему остаться в городе, то хоть семью удастся пристроить в более удобном для проживания месте.
В Ивановке, если судить по тамошним меркам, условия быта у директора школы были довольно сносными: добротно срубленный дом, огород, да и с дровами на зиму помощь оказывали – жить можно. Хотя и сам Журавлев без дела не сидел: любил он березовые чурочки поколоть, мебель кое-какую в доме сам смастерил. А в прошлую зиму увлекся лубяным промыслом: из осинового луба изладил небольшой сундучок, да такой изящный тот получился, что не мог он на свою работу налюбоваться. Покрыл сундучок лаком, узоры масляными красками на нем стал выдумывать, а детишки тут же рядышком крутились и все подсказывали, уговаривали свое дорисовать. Супруга Порфирия – Катерина – смотрела на них и тихо радовалась, а то, не удержавшись, и сама к ним с советами да уговорами подсаживалась. Однако Журавлев полагал, что лубочный узор нужно осмыслить, и не торопился завершать роспись.
Но однажды заметил Порфирий, что на сундучке появляются не его узоры. Он даже стал угадывать руку художника: «Вот голубые незабудки – это явно женушка постаралась, а эти вот ромашечки сбоку – то старшая Машунька подрисовала. А вот еще красные нечеткие ягодки на тыльной стороне – это уж точно младшенький Алешенька красил, озорничал, видно, пока никто не одергивал». Хотел было возмутиться Порфирий, но, подумав немного, не стал корить своих домочадцев за их художества, и даже похвалил помощников, потому как видно было, что старались родимые, малевали со всей душой. Получился вроде как семейный промысел. В сундучке этом хранили потом самое ценное из того, что было в доме, да еще метрики на детей, документы и другие важные бумаги.
А весна уж в полную силу бесцеремонно хозяйничала в сонных таежных дебрях: растопила остатки белого покрова, растормошила убаюканные зимними вьюгами обомшелые пихты, пробудила укрывавшихся под снежным одеялом лесных обитателей. Вскоре вскрылась закованная в ледяной панцирь река, и жители поселка дружно высыпали на берег поглазеть и послушать ледовый ход. Сверкающие прозрачной голубизной льдины, проплывая мимо, цеплялись краями за берега, шебаршили, словно возвещали о скором открытии навигации. Основной лед прошел довольно быстро, а недавно скатился с верховьев самый последний рыхлый ледок и, хотя по тенистым уремистым распадкам еще лежал плотный крупчатый снег, днем в поселке уж по-летнему было тепло.
Эта весенняя теплынь охмеляла Журавлева и исподволь навевала воспоминания о прошлой городской жизни. Он теперь все чаще выходил на берег, смотрел на разлившуюся речку, уносящую свои холодные воды к большим селениям. «А там, на большой земле, в городе-то, надо полагать, уж совсем лето...» – думал Порфирий.
И вдруг ему припомнилось, как годами раньше, где-то в последних числах месяца мая, его приглашали на день рождения одного большого городского начальника. Славно тогда погуляли... «Сколько же лет-то прошло?» – задумался Журавлев и, загибая пальцы рук, вдруг осознал, что в этом году у того начальника юбилей. «Вот было бы хорошо попасть на этот праздник, да преподнести такому влиятельному человеку хороший дорогой подарок!» – пришло на ум Порфирию. Денег у него поднакопилось предостаточно, ведь в тайге-то и тратить их не на что. Авось и посодействует начальник в его устройстве.
Журавлев даже задумался о выборе подарка, и вспомнилось ему, как азартно в прошлый раз вели разговор о рыбалке на тайменя. «Спиннинг! – решил Журавлев. – Самый лучший, самый дорогой! И блесен набор!»
После таких размышлений Порфирий и вовсе потерял покой – все его мысли были теперь о скорейшем отбытии в город.
Карбасы с конной тягой к тому времени еще не ходили до Верхней Ивановки – не сезон: вода большущая, силен еще был поток, да и набитая копытами бечева подтоплена – места лошадям для хода маловато.
Однако безучастно ожидать прибытия первого карбаса на рудник Порфирию Гавриловичу было теперь тягостно. «Да еще и не факт, что для всего моего семейства в той лодке найдутся места. У рудничного начальства-то масса проблем накопилось, и оно тоже ожидает карбаса», – трезво рассудил Порфирий. Соразмерив такую перспективу со своими замыслами, решил он потолковать с местным шорцем, который уж не первый год гонял свою плоскодонку по Усе на шестах (лодочных моторов в то время на руднике еще не было).
На просьбу Журавлева – сплавить его со всем семейством до города – шорец Анисим отреагировал скептически. И, неторопливо раскурив трубку, молвил:
– Большая вода, однако!
– Да вниз ведь, не вверх, – стал уламывать его Порфирий. – По такой-то воде быстрее скатимся. Ты же тут, считай, самый опытный лоцман! Все перекаты, все камни знаешь. А я, если что, на шесте могу носовым встать...
Анисим в задумчивости воззрился на реку. А как же тут не задуматься – ему ведь потом опять в верха, считай, целую неделю подниматься. Да и опаска потихоньку нутро гложет, но разве объяснишь это директору. Заметив, что шорец колеблется, Журавлев посулил за его нелегкие труды солидное денежное вознаграждение. Анисим отвел взгляд от реки, но согласия на его лице так и не обозначилось.
– А еще в придачу и ружье тебе отдам, – подзадорил Порфирий, вспомнив, как еще по осени шорец ласково гладил блестящие стволы его двустволки.
Такой щедрый подарок развеял сомнения лодочника. Немного помявшись для солидности, Анисим согласился. На том они и столковались меж собой, ударили по рукам и уговорились отчалить на следующий же день – как водится, с утречка пораньше.
В приподнятом настроении Порфирий направился домой с радостной весточкой о завтрашнем отплытии; по пути завернул в школу и упредил о том учителей.
Для семейства Журавлева это известие не было чем-то совсем уж нежданным: велись уж о том разговоры. Но чтоб так неожиданно и скоро!.. В доме поднялась суматоха, беготня, посыпались вопросы: что брать, что оставить? Каждый старался отстоять свое – самое дорогое, самое любимое. Дети собирали игрушки, а Катерина никак не хотела расставаться с зингеровской швейной машинкой. Пришлось Журавлеву объяснять да уговаривать, что ничего лишнего брать сейчас нельзя, потому как избыточный груз лодочник не возьмет. Единственной вещью, на которой все единодушно сошлись, был лубяной сундучок: его-то уж никак нельзя оставить. Да еще теплые вещи необходимы, на реке пока зябко – вода-то ледяная. Согласился Порфирий и на уговоры супруги про пуховые подушки: веса в них немного, а детям под сиденья будет в самый раз. Но чем дольше продолжались сборы, тем сильнее Катерина чувствовала какое-то внутреннее волнение и, обняв подушку, она вдруг призадумалась, подсела на лавочку к мужу и молвила:
– Все же боязно как-то, Порфирушка. Может, обождем чуток? Вода-то эвон какая полая...
Однако, одержимый своим желанием, Журавлев убедил ее в безопасности предприятия, сославшись на опытность лодочника.
Хлопоты со сборами продолжались до самого вечера. Вскоре и ночь подступила. Взбудораженные сборами Журавлевы долго не могли уснуть, лишь далеко за полночь обитатели дома утихли.
Утром, когда рассвет еще только занимался, Порфирий поднял всех на ноги. Екатерина укутала детей потеплее, да и сама обрядилась в стеганую телогрейку, а Журавлев напялил овчинный почти неношеный тулуп, выделенный ему когда-то рудничным завхозом. Такой утепленной компанией с узелками и подушками семейство отправилось на берег. На полпути обернулись и еще раз попрощались с домом: вернутся ли они сюда когда-нибудь?..
Анисим уж поджидал их, пристроившись на носу прогонистой, как тот щуренок, лодки. Компания дружно поприветствовала дядю Аниса (то было настоящим его именем, но все привыкли называть его на русский манер Анисимом), – тот в ответ лишь слегка кивнул головой. Порфирий, не откладывая обещанное на потом, передал шорцу охотничье ружье.
– Вот спасибо, директор, однако! – заулыбавшись, поблагодарил Анисим и пригласил всех усаживаться в лодку.
Солнце еще не поднялось из-за горы, и по реке стелился седой туман. Екатерина с Машенькой разместились на сидушке посреди лодки, предварительно подложив на отпаченную холодным туманом досочку захваченные из дома подушки. Малого Алешеньку матушка посадила на колени, а Порфирий прошел в носовую часть, где для него был приготовлен добротный длинный шест. Лубяной сундучок, дабы не испачкался и не сломался в дороге, Маша бережно пристроила у себя на коленочках.
Анисим взялся за шест, слегка кивнул головой, как бы подав знак готовности Журавлеву, и они скоро вытолкали лодку на течение. На стрежне суденышко понеслось быстрее, зашлепали волны о борта лодки. Анисим уверенно правил плоскодонкой, отталкиваясь с кормы шестом, и умело обходил опасные камни.
Однако на душе Катерины было неспокойно, и чем дальше они отдалялись от поселка, тем сильнее ее охватывало чувство тревоги: что-то недоброе, зловещие мерещилось ей в холодных мутноватых струях полноводной реки. Она старалась не показывать своего волнения, а лишь плотнее прижимала к себе детей. Порфирий на носу зорко всматривался вдаль, и когда по курсу лодки обозначались буруны от выступающих камней, подавал рукой знак Анисиму. Но шорец хорошо знал фарватер и почти не обращал внимания на его отмашки. Журавлев помогал кормщику шестом лишь на плесах, дабы ускорить ход лодки.
Неспокойна, своенравна и напориста весенняя река. То она, беснуясь, клокочет, бурлит – словно злится, то вдруг притихнет и умиротворенно зашелестит водами, как бы заплетая в длинные косы водяные струи, а потом вдруг снова озлится и, взбесившись, понесется неистово, отплевываясь желтоватой пеной.
Невозмутимость и даже какая-то флегматичность Анисима на корме вселяла уверенность, шорец без лишней суеты управлялся шестом, удерживая лодку в нужной струе. Журавлев улегся в носовой части и теперь, с мечтой о будущей городской жизни, любовался своим семейством. Ребятишкам было зябко, они все плотнее жались к матери, и Катерина, приобняв, как могла, согревала их. Но вот Анисим изменился в лице, поднялся с кормы и, вытянувшись во весь рост, стал пристально вглядываться вперед. Там вдали за поворотом реки заслышался приглушенный гул и, по мере продвижения лодки, он все нарастал и нарастал, постепенно преобразуясь в зловещий звериный рев. Это подавал голос полноводный Казырсинский порог. От этого предупреждающего рыка даже на лице всегда спокойного шорца обозначилось волнение. Анисим теперь чаще толкался шестом, направляя лодку в основную струю бушующего потока. Журавлев, надеясь на его опытность, пока не предпринимал каких-либо действий, он лишь урывками поглядывал то на захваченного работой кормщика, то на супругу, в страхе прижимающую к груди детей.
Вот стремнина подхватила плоскодонку и потащила в бучило порога. Большая стоячая волна обдала всех холодным каскадом брызг. Журавлев вцепился в древко шеста мертвой хваткой, готовый в любой момент помочь кормщику. Обернувшись, он заметил, как Анисим на корме суетливо работал шестом, а семейство его в испуге прижалось к самому днищу лодки; в памяти Порфирия вдруг всплыли рассказы людей о коварстве порога. Журавлев снова глянул вперед и содрогнулся от ужаса: прямо по ходу лодки из воды торчал и быстро приближался огромный серый валун. Порфирий вскочил и, желая уйти от столкновения, изо всех сил толкнулся шестом, чтобы отвести нос от камня.
– Айя! Ай-я-я-яй!.. – последнее, что услышал Порфирий с кормы.
Лодку боком понесло на камень, тут же придавило к мокрому шершавому лбу мощным потоком, перехлестнуло напористой волной, и следом раздался зловещий хруст...
Случилась беда; не учел Журавлев, а скорее всего и не знал об особенностях горных потоков, о невидимых глазом направленных струях. Зря он вмешался в действия опытного шорца...
Все произошло в какие-то мгновения. Оказавшись под водой, Порфирий попытался выбраться на поверхность потока, но его тут же затягивало водоворотом и тащило дальше. Единственное, что он успел заметить, – как по реке уносятся обломки переломленной надвое лодки. Людей в тех обломках не было.
Еще долго его тащило бурным течением, било о камни, но в какие-то мгновения Порфирий успевал хватануть ртом воздуха и снова подчинялся беснующейся силе воды. Наверно, благодаря овчинному тулупу ему еще удавалось держаться ближе к поверхности воды. Когда его в очередной раз прижало к камню, он немного опамятовался и сумел переместиться за валун – в образовавшийся за камнем затишек. От студеной воды руки почти онемели, но, собрав последние силы, Порфирий ринулся к берегу.
Преодолевая бурное течение, он все же добрался до бечевника и обессиленный упал на камни. Через мгновение опомнился, вскочил и ошалелыми глазами воззрился на реку. Его взор пристально скользил по торчащим из бучила валунам, но ничего, кроме яростной воды, разбивающейся брызгами о каменные лбы, он не увидел.
– Ка-те-ри-и-ина! – упав на колени, выдавил из себя Порфирий срывающимся голосом, всматриваясь в глубины клокочущей воды. А потом разразился горькими рыданиями: – Катень-ка-а-а...
Слезы застлали ему глаза, он их смахивал и все смотрел и смотрел в пучину порога, словно надеялся там кого-то разглядеть. И вдруг запричитал:
– Детки-то наши где? А?
Всхлипывая, спрашивал он у жены, словно та была еще жива и ответственна за ребят. Но такой сейчас она ему виделась; что-то странное деялось с его сознанием, похоже, был он грани помешательства.
Долго еще сидел Порфирий на берегу, выплакал все слезы, и они солью иссохли на лице. Но не хотела его душа принимать очевидную реальность происшедшей трагедии, оставлял он в себе надежду – так ему было сейчас легче. В голове его возникали несуразные вопросы: «Почему никого не видно? И куда делся Анисим?»
С этими мыслями он встал и, так и не сняв намокшего тулупа, побрел вдоль берега. Взор его был прикован к коварной реке, он почти не смотрел под ноги, спотыкался, падал, снова вставал и шел, гонимый иллюзорной надеждой. Кровью сочились ссадины на теле, но не обращал он внимания на боль, он ее даже не чувствовал.
Долго брел Журавлев по берегу – казырсинские пороги растянулись более чем на два километра. И постепенно до него стало доходить, что напрасны его надежды, что не найдет он никого. Отчаялся уж Порфирий, но тут, чуть поодаль, заметил он в прибрежных кустах что-то небольшое, яркое. «Ну, конечно же, – это наш сундучок», – узнал Порфирий коробушку. Сбросив тулуп, опрометью бросился он в реку, добрел до кустов и, ухватив расписной сундучок, выполз с ним на берег. Обняв коробушку, Порфирий накрылся тулупом, и на него тут же навалилась дрема. В забытье представились ему Катерина с детишками, усердно вырисовывающие цветочки на сундучке... Сейчас ему казалось, что жизнь их теплится в этой лубяной коробушке, и его душа тоже сейчас там, вместе с ними. Потом привиделась дорога, вспомнилось, как Машенька бережно держала этот сундучок на коленках... И безжалостная явь снова, будто иглой пронзила его сердце – возвращалось к нему осознание реальности.
– Машунька, – прошептал он каким-то чужим осипшим голосом. Всплыл в его памяти и образ Катерины, а потом и Алешки, в страхе прижавшегося к матери. Тело Порфирия вновь содрогнулось от рыданий, но слез у него уже не было – плакал он душой.
Потом на него снова навалился неумолимый сон, он быстро сомлел, завернулся во влажный тулуп, и, невзирая на грохот порога, проспал, как ему казалось, целую вечность.
Проснулся Журавлев на исходе дня, все происшедшее на реке показалось ему уже каким-то давнишним. Он покручинился еще, погоревал. А порог все так же неумолчно ревел, словно голодный зверь, но теперь его рокот стал Порфирию ненавистен. В нем вдруг вскипела ярость, и, перебивая сердитый рев, срывая голос, он заорал:
– Ну, что ты зверем орешь, гад! А? Куда ты дел моих детей, сволочь?.. Будь ты проклят во веки веков!
И потом уже тише прошептал:
– Будь ты проклят, окаянный!
Когда он выплеснул наружу всю свою накопившуюся горечь, всю захлестнувшую его ненависть к злосчастному порогу, ему даже немного полегчало. Порфирий поднял сундучок, и, прижав к груди эту самую дорогую теперь для него вещь, побрел берегом в направлении поселка.
В Чек-Су Журавлев притащился далеко за полночь. Поселковые собаки, завидев его, взъерепенились, и, следуя за ним по пятам, оглашали окрестности громким лаем. Не обращая внимания на псов, Порфирий добрел до знакомой избы. Постучал в дверь. Ему с опаской открыли. Никто его сразу не признал. Да и трудно было в нем разглядеть директора Ивановской школы. Вид у него действительно был страшный: всклоченные поседевшие волосы, исцарапанное ветками лицо, безумно-вытаращенные глаза. Да и одет пришлый незнакомец был в грязный изодранный тулуп. Он больше похож был теперь то ли на лешего, то ли на беглого каторжника. Забоялись давние знакомцы пускать его в дом. К тому ж к груди гость прижимал какой-то ларец – не иначе ограбил кого! Лишь при свете керосиновой лампы разглядели и опознали:
– Ты ли это, Порфирий Гаврилыч?!
Смертельно уставший Журавлев лишь слегка кивнул. Засуетились хозяева, проводили в дом, чайник на плиту поставили. Стали приставать с вопросами: что, мол, случилось, да как? Но не до разговоров было Порфирию, усталость клонила в сон. Отозвался он на вопросы лишь коротким пояснением:
– На порогах... Все... – с трудом выдавил из себя. И, сглотнув подступающий к горлу комок, добавил: – Я один выплыл.
Ошеломленные известием хозяева пытались дознаться:
– Кто ж с вами был-то?
– Все-е! – надрывно простонал Порфирий. – И Катерина, и дети... Шорец Анисим нас сплавлял, – известил он сжигающую его душу правду. И, не желая далее вести разговор, спросил: – Где можно прилечь?
Ему указали место, помогли снять тулуп. Хотели забрать сундучок, но Порфирий, сверкнув колючим взором, наотрез отказался с ним расставаться. Так в обнимку с коробушкой и уснул. Ему думалось, что расстанься он с этим сундучком – и порвется тонкая ниточка, связывающая с его родными. Через эту коробушку он ощущал дарованную ему благодать, позволяющую еще сохранять в теле дух и жить на этой земле.
Спал Журавлев до полудня. По поселку уже разнесли слухи о трагедии на пороге. Нашелся даже свидетель, который видел, как по реке плыла подушка, а на ней вроде как лежал ребенок. Эта молва и вовсе довела Порфирия до умопомрачения. В его воспаленном мозгу стали возникать видения: вот Катерина укладывает Алешеньку на подушку и отпускает его по течению бурной реки, а сама, помахав на прощанье рукой, тонет в пучине...
На следующий день Журавлев уехал из поселка. Однако до города он так и не добрался. Не вернулся потом и обратно в школу на Ивановку. Долго о его судьбе ничего не было известно. Средь людей даже пошли кривотолки, что не пережил он горя, надорвал сердце мукой душевной и, наверно, где-то по дороге-то и скончался.
Но Порфирий Гаврилович был жив. Только не мог теперь жить, как прежде. Круто изменилась его новая бытность. Добравшись до небольшого селения Околье, что притулилось на берегу Томи недалеко от Мысков, он решил там и обосноваться. Спокойное это было место, тихое, и оно показалось Порфирию подходящим, сообразным для проживания в его нынешнем расположении духа. Как-то само собой так случилось, что оказался Порфирий неким отшельником. Был доселе Журавлев человеком неверующим, а теперь в доме его появилась иконка, и под ней – бесценная для него реликвия: лубяной сундучок.
Не умел Журавлев правильно по церковным канонам читать молитву, а лишь смотрел на образ и что-то неслышно шептал губами. А потом, склонившись над коробушкой, предавался щемящей до боли в сердце печали. Он теперь понимал, что и его вина была немалой в той трагедии.
Такая тихая жизнь вполне устраивала Порфирия, но иногда черными ночами являлась ему в сновидениях Катерина, и с ласковым укором, глядя ему в глаза, проникновенно сетовала: «Упреждала же я тебя, Порфирушка... Вот ведь как вышло...» И дети в тех снах смотрели на него вопрошающе, как-то по-взрослому, будто винили его в своей погибели. Оттого, наверное, были ему такие видения, что была за ним виноватость, и осознание этой вины снедало ему мозг. Пытался он даже сквозь сон оправдаться, говорил, что всего лишь желал для них лучшей доли... Но следом, откуда-то со стороны, возникал Анисим и тоже смотрел на него с горькой укоризной, да все пытался вернуть ему подаренное ружье – будто хотел воротить время вспять. От этих навязчивых видений Журавлев просыпался, вскакивал с кровати и, усевшись на коленях возле сундучка, зажигал под иконкой свечу. Поминал он, как умел, усопших.
Всю оставшуюся жизнь Порфирий казнил себя за то опрометчивое роковое решение. Он так и остался затворником на берегу Томи, жил с неутихающей душевной мукой. Зарос Журавлев бородой, неразговорчивым стал, и несведущие люди прозвали его бирюком. Отходил душой Порфирий лишь в своей хибарке, мысленно беседуя с лубяной коробушкой, словно через вещицу эту открывался ему чудесный светлый проход, и через какие-то потаенные тончайшие каналы Катерина и дети слышали его – по крайней мере, он в это верил.
Иной раз он с замирающим сердцем открывал ларец, загрубевшими пальцами перебирал бережно полуистлевшие метрики с расплывшимися чернильными надписями, и в эти минуты из сундучка исходило осязаемое теплое свечение. А может быть, ему это только казалось, но он видел этот чудесный свет. Вероятно, то было общение тоскующих душ его родных, ведь толика их была вложена и Катериной, и ребятишками в немудреные, но так любовно намалеванные росписи на ларце, и радость та сохранилась в лубяной коробочке. Виделись тогда Журавлеву оставленный на Ивановке дом, школа и такие милые сердцу лица. Он все помнил из той прошлой жизни, и теперь вымаливал себе прощение.
* * *
Со временем острая душевная боль Журавлева притупилась, но щемящая тоска по семье так и не покидала его. А каждую весну во время ледохода Порфирия какой-то неудержимой силой влекло на берег. Однако стоило ему замечтаться, вспомнить о той последней усинской весне, как мерещилось ему, что средь хаоса нагромождения льдин плывет по реке пуховая подушка...
От автора
Эту историю поведали мне Аркадий и Надежда Зотовы, проживающие ныне в селе Тесь Минусинского района Красноярского края. А юные их годы прошли в рудничном поселке Верхняя Ивановка, что был отстроен в среднем течении реки Усы под горой Марганцевой. Но в пятидесятых годах прошлого столетия рудник закрыли, люди, бросив свои дома, разъехались.
И вот уже на склоне лет в веке нынешнем Зотовых неудержимо потянуло в памятные с детства места. Они приехали. Конечно, от времени уж давно обветшали и развалились деревянные дома, а потом еще и золотодобывающая старательская артель прошлась по долине, после которой от поселка и вовсе не осталось следа. Но по-прежнему звенели знакомые Зотовым с детства ручейки, шумели речные перекаты, все так же пахла пихтачом тайга и незыблемыми стояли скалы.
По воле случая в одном месте на берегу Усы мы оказались одновременно. Познакомившись, до глубокой ночи беседовали у костра о прошлой жизни исчезнувшего поселка. Много интересного, радостного и печального рассказали Зотовы о событиях давних лет. Тогда и услышал я о трагедии семьи первого директора Верхне-Ивановской сельской школы.
* * *
С приходом весны рабочий поселок геологоразведчиков еще долго оставался под снегом. В ту зиму намело его особенно много: домишки, что были срублены под самой горой, завалило пухляком по самые крыши. Но вот, где-то уж к апрелю, от прилетевших с юга теплых ветров глубокие таежные сугробы набухли влагой, отяжелели. С каждым днем весеннее солнце поднималось все выше, и мягкая царствующая белизна от жгучих истомляющих лучей стала медленно оседать, подтаивать, и теперь уж не была похожей на праздничную белую скатерть, а все более превращалась в морщинистую серенькую шагрень. Вскоре появились проталины и, почуяв ласковое тепло, из-под земли, всем на радость, пробились первые подснежники.
Этой весны директор начальной школы Порфирий Гаврилович Журавлев дожидался в небывалом ранее томлении духа. Ждал он тепла с надеждой на свершение потаенных, зародившихся еще зимой планов о своем дальнейшем житье. В эту таежную глушь – Верхнюю Ивановку – его направил Наркомпрос после войны, сразу, как только было принято решение о строительстве школы на Усинском руднике. Почему именно его отправили, как говорится, «куда подальше», Журавлев мог лишь догадываться; водились за ним грешки. Верхне-Ивановская школа размещалась в обычном рубленом доме, в котором было всего две комнаты: в одной учебный класс, а в другой учительская. Впрочем, и учеников в школе было немного, как говорится, можно по пальцам перечесть, но при этом дети были разновозрастные.
Вот прошло уж несколько лет после открытия школы. Журавлев весьма активно работал, подобрал учителей из прибывших на рудник семей, и все вроде бы шло хорошо – наладился учебный процесс. Но скучно стало жить в этом медвежьем крае Порфирию, да и дети подрастали... «Здесь, у черта на куличках, ни театра, ни цирка, даже кино ребяткам ведь негде посмотреть, – сожалел он, кручинясь. – Ладно, мы с Катериной пожили... Ну, Машенька еще город мало-мало помнит, а Лешка-то вообще дикий – здесь народился, и окромя поросшей пихтачом скалы, что нависла над холодной рекой напротив поселка, ничего отродясь и не видел».
Вот и зародилась у Журавлева мыслишка: съездить в город вместе с семьей, да все там, на месте толком-то и разузнать. То есть навести справки о сроке своего пребывания на Ивановском руднике. Ведь заславший его в тайгу народный комиссариат к тому времени уже упразднили, и на смену ему пришло министерство просвещения. Думал Порфирий, что даже если новое начальство не позволит ему остаться в городе, то хоть семью удастся пристроить в более удобном для проживания месте.
В Ивановке, если судить по тамошним меркам, условия быта у директора школы были довольно сносными: добротно срубленный дом, огород, да и с дровами на зиму помощь оказывали – жить можно. Хотя и сам Журавлев без дела не сидел: любил он березовые чурочки поколоть, мебель кое-какую в доме сам смастерил. А в прошлую зиму увлекся лубяным промыслом: из осинового луба изладил небольшой сундучок, да такой изящный тот получился, что не мог он на свою работу налюбоваться. Покрыл сундучок лаком, узоры масляными красками на нем стал выдумывать, а детишки тут же рядышком крутились и все подсказывали, уговаривали свое дорисовать. Супруга Порфирия – Катерина – смотрела на них и тихо радовалась, а то, не удержавшись, и сама к ним с советами да уговорами подсаживалась. Однако Журавлев полагал, что лубочный узор нужно осмыслить, и не торопился завершать роспись.
Но однажды заметил Порфирий, что на сундучке появляются не его узоры. Он даже стал угадывать руку художника: «Вот голубые незабудки – это явно женушка постаралась, а эти вот ромашечки сбоку – то старшая Машунька подрисовала. А вот еще красные нечеткие ягодки на тыльной стороне – это уж точно младшенький Алешенька красил, озорничал, видно, пока никто не одергивал». Хотел было возмутиться Порфирий, но, подумав немного, не стал корить своих домочадцев за их художества, и даже похвалил помощников, потому как видно было, что старались родимые, малевали со всей душой. Получился вроде как семейный промысел. В сундучке этом хранили потом самое ценное из того, что было в доме, да еще метрики на детей, документы и другие важные бумаги.
А весна уж в полную силу бесцеремонно хозяйничала в сонных таежных дебрях: растопила остатки белого покрова, растормошила убаюканные зимними вьюгами обомшелые пихты, пробудила укрывавшихся под снежным одеялом лесных обитателей. Вскоре вскрылась закованная в ледяной панцирь река, и жители поселка дружно высыпали на берег поглазеть и послушать ледовый ход. Сверкающие прозрачной голубизной льдины, проплывая мимо, цеплялись краями за берега, шебаршили, словно возвещали о скором открытии навигации. Основной лед прошел довольно быстро, а недавно скатился с верховьев самый последний рыхлый ледок и, хотя по тенистым уремистым распадкам еще лежал плотный крупчатый снег, днем в поселке уж по-летнему было тепло.
Эта весенняя теплынь охмеляла Журавлева и исподволь навевала воспоминания о прошлой городской жизни. Он теперь все чаще выходил на берег, смотрел на разлившуюся речку, уносящую свои холодные воды к большим селениям. «А там, на большой земле, в городе-то, надо полагать, уж совсем лето...» – думал Порфирий.
И вдруг ему припомнилось, как годами раньше, где-то в последних числах месяца мая, его приглашали на день рождения одного большого городского начальника. Славно тогда погуляли... «Сколько же лет-то прошло?» – задумался Журавлев и, загибая пальцы рук, вдруг осознал, что в этом году у того начальника юбилей. «Вот было бы хорошо попасть на этот праздник, да преподнести такому влиятельному человеку хороший дорогой подарок!» – пришло на ум Порфирию. Денег у него поднакопилось предостаточно, ведь в тайге-то и тратить их не на что. Авось и посодействует начальник в его устройстве.
Журавлев даже задумался о выборе подарка, и вспомнилось ему, как азартно в прошлый раз вели разговор о рыбалке на тайменя. «Спиннинг! – решил Журавлев. – Самый лучший, самый дорогой! И блесен набор!»
После таких размышлений Порфирий и вовсе потерял покой – все его мысли были теперь о скорейшем отбытии в город.
Карбасы с конной тягой к тому времени еще не ходили до Верхней Ивановки – не сезон: вода большущая, силен еще был поток, да и набитая копытами бечева подтоплена – места лошадям для хода маловато.
Однако безучастно ожидать прибытия первого карбаса на рудник Порфирию Гавриловичу было теперь тягостно. «Да еще и не факт, что для всего моего семейства в той лодке найдутся места. У рудничного начальства-то масса проблем накопилось, и оно тоже ожидает карбаса», – трезво рассудил Порфирий. Соразмерив такую перспективу со своими замыслами, решил он потолковать с местным шорцем, который уж не первый год гонял свою плоскодонку по Усе на шестах (лодочных моторов в то время на руднике еще не было).
На просьбу Журавлева – сплавить его со всем семейством до города – шорец Анисим отреагировал скептически. И, неторопливо раскурив трубку, молвил:
– Большая вода, однако!
– Да вниз ведь, не вверх, – стал уламывать его Порфирий. – По такой-то воде быстрее скатимся. Ты же тут, считай, самый опытный лоцман! Все перекаты, все камни знаешь. А я, если что, на шесте могу носовым встать...
Анисим в задумчивости воззрился на реку. А как же тут не задуматься – ему ведь потом опять в верха, считай, целую неделю подниматься. Да и опаска потихоньку нутро гложет, но разве объяснишь это директору. Заметив, что шорец колеблется, Журавлев посулил за его нелегкие труды солидное денежное вознаграждение. Анисим отвел взгляд от реки, но согласия на его лице так и не обозначилось.
– А еще в придачу и ружье тебе отдам, – подзадорил Порфирий, вспомнив, как еще по осени шорец ласково гладил блестящие стволы его двустволки.
Такой щедрый подарок развеял сомнения лодочника. Немного помявшись для солидности, Анисим согласился. На том они и столковались меж собой, ударили по рукам и уговорились отчалить на следующий же день – как водится, с утречка пораньше.
В приподнятом настроении Порфирий направился домой с радостной весточкой о завтрашнем отплытии; по пути завернул в школу и упредил о том учителей.
Для семейства Журавлева это известие не было чем-то совсем уж нежданным: велись уж о том разговоры. Но чтоб так неожиданно и скоро!.. В доме поднялась суматоха, беготня, посыпались вопросы: что брать, что оставить? Каждый старался отстоять свое – самое дорогое, самое любимое. Дети собирали игрушки, а Катерина никак не хотела расставаться с зингеровской швейной машинкой. Пришлось Журавлеву объяснять да уговаривать, что ничего лишнего брать сейчас нельзя, потому как избыточный груз лодочник не возьмет. Единственной вещью, на которой все единодушно сошлись, был лубяной сундучок: его-то уж никак нельзя оставить. Да еще теплые вещи необходимы, на реке пока зябко – вода-то ледяная. Согласился Порфирий и на уговоры супруги про пуховые подушки: веса в них немного, а детям под сиденья будет в самый раз. Но чем дольше продолжались сборы, тем сильнее Катерина чувствовала какое-то внутреннее волнение и, обняв подушку, она вдруг призадумалась, подсела на лавочку к мужу и молвила:
– Все же боязно как-то, Порфирушка. Может, обождем чуток? Вода-то эвон какая полая...
Однако, одержимый своим желанием, Журавлев убедил ее в безопасности предприятия, сославшись на опытность лодочника.
Хлопоты со сборами продолжались до самого вечера. Вскоре и ночь подступила. Взбудораженные сборами Журавлевы долго не могли уснуть, лишь далеко за полночь обитатели дома утихли.
Утром, когда рассвет еще только занимался, Порфирий поднял всех на ноги. Екатерина укутала детей потеплее, да и сама обрядилась в стеганую телогрейку, а Журавлев напялил овчинный почти неношеный тулуп, выделенный ему когда-то рудничным завхозом. Такой утепленной компанией с узелками и подушками семейство отправилось на берег. На полпути обернулись и еще раз попрощались с домом: вернутся ли они сюда когда-нибудь?..
Анисим уж поджидал их, пристроившись на носу прогонистой, как тот щуренок, лодки. Компания дружно поприветствовала дядю Аниса (то было настоящим его именем, но все привыкли называть его на русский манер Анисимом), – тот в ответ лишь слегка кивнул головой. Порфирий, не откладывая обещанное на потом, передал шорцу охотничье ружье.
– Вот спасибо, директор, однако! – заулыбавшись, поблагодарил Анисим и пригласил всех усаживаться в лодку.
Солнце еще не поднялось из-за горы, и по реке стелился седой туман. Екатерина с Машенькой разместились на сидушке посреди лодки, предварительно подложив на отпаченную холодным туманом досочку захваченные из дома подушки. Малого Алешеньку матушка посадила на колени, а Порфирий прошел в носовую часть, где для него был приготовлен добротный длинный шест. Лубяной сундучок, дабы не испачкался и не сломался в дороге, Маша бережно пристроила у себя на коленочках.
Анисим взялся за шест, слегка кивнул головой, как бы подав знак готовности Журавлеву, и они скоро вытолкали лодку на течение. На стрежне суденышко понеслось быстрее, зашлепали волны о борта лодки. Анисим уверенно правил плоскодонкой, отталкиваясь с кормы шестом, и умело обходил опасные камни.
Однако на душе Катерины было неспокойно, и чем дальше они отдалялись от поселка, тем сильнее ее охватывало чувство тревоги: что-то недоброе, зловещие мерещилось ей в холодных мутноватых струях полноводной реки. Она старалась не показывать своего волнения, а лишь плотнее прижимала к себе детей. Порфирий на носу зорко всматривался вдаль, и когда по курсу лодки обозначались буруны от выступающих камней, подавал рукой знак Анисиму. Но шорец хорошо знал фарватер и почти не обращал внимания на его отмашки. Журавлев помогал кормщику шестом лишь на плесах, дабы ускорить ход лодки.
Неспокойна, своенравна и напориста весенняя река. То она, беснуясь, клокочет, бурлит – словно злится, то вдруг притихнет и умиротворенно зашелестит водами, как бы заплетая в длинные косы водяные струи, а потом вдруг снова озлится и, взбесившись, понесется неистово, отплевываясь желтоватой пеной.
Невозмутимость и даже какая-то флегматичность Анисима на корме вселяла уверенность, шорец без лишней суеты управлялся шестом, удерживая лодку в нужной струе. Журавлев улегся в носовой части и теперь, с мечтой о будущей городской жизни, любовался своим семейством. Ребятишкам было зябко, они все плотнее жались к матери, и Катерина, приобняв, как могла, согревала их. Но вот Анисим изменился в лице, поднялся с кормы и, вытянувшись во весь рост, стал пристально вглядываться вперед. Там вдали за поворотом реки заслышался приглушенный гул и, по мере продвижения лодки, он все нарастал и нарастал, постепенно преобразуясь в зловещий звериный рев. Это подавал голос полноводный Казырсинский порог. От этого предупреждающего рыка даже на лице всегда спокойного шорца обозначилось волнение. Анисим теперь чаще толкался шестом, направляя лодку в основную струю бушующего потока. Журавлев, надеясь на его опытность, пока не предпринимал каких-либо действий, он лишь урывками поглядывал то на захваченного работой кормщика, то на супругу, в страхе прижимающую к груди детей.
Вот стремнина подхватила плоскодонку и потащила в бучило порога. Большая стоячая волна обдала всех холодным каскадом брызг. Журавлев вцепился в древко шеста мертвой хваткой, готовый в любой момент помочь кормщику. Обернувшись, он заметил, как Анисим на корме суетливо работал шестом, а семейство его в испуге прижалось к самому днищу лодки; в памяти Порфирия вдруг всплыли рассказы людей о коварстве порога. Журавлев снова глянул вперед и содрогнулся от ужаса: прямо по ходу лодки из воды торчал и быстро приближался огромный серый валун. Порфирий вскочил и, желая уйти от столкновения, изо всех сил толкнулся шестом, чтобы отвести нос от камня.
– Айя! Ай-я-я-яй!.. – последнее, что услышал Порфирий с кормы.
Лодку боком понесло на камень, тут же придавило к мокрому шершавому лбу мощным потоком, перехлестнуло напористой волной, и следом раздался зловещий хруст...
Случилась беда; не учел Журавлев, а скорее всего и не знал об особенностях горных потоков, о невидимых глазом направленных струях. Зря он вмешался в действия опытного шорца...
Все произошло в какие-то мгновения. Оказавшись под водой, Порфирий попытался выбраться на поверхность потока, но его тут же затягивало водоворотом и тащило дальше. Единственное, что он успел заметить, – как по реке уносятся обломки переломленной надвое лодки. Людей в тех обломках не было.
Еще долго его тащило бурным течением, било о камни, но в какие-то мгновения Порфирий успевал хватануть ртом воздуха и снова подчинялся беснующейся силе воды. Наверно, благодаря овчинному тулупу ему еще удавалось держаться ближе к поверхности воды. Когда его в очередной раз прижало к камню, он немного опамятовался и сумел переместиться за валун – в образовавшийся за камнем затишек. От студеной воды руки почти онемели, но, собрав последние силы, Порфирий ринулся к берегу.
Преодолевая бурное течение, он все же добрался до бечевника и обессиленный упал на камни. Через мгновение опомнился, вскочил и ошалелыми глазами воззрился на реку. Его взор пристально скользил по торчащим из бучила валунам, но ничего, кроме яростной воды, разбивающейся брызгами о каменные лбы, он не увидел.
– Ка-те-ри-и-ина! – упав на колени, выдавил из себя Порфирий срывающимся голосом, всматриваясь в глубины клокочущей воды. А потом разразился горькими рыданиями: – Катень-ка-а-а...
Слезы застлали ему глаза, он их смахивал и все смотрел и смотрел в пучину порога, словно надеялся там кого-то разглядеть. И вдруг запричитал:
– Детки-то наши где? А?
Всхлипывая, спрашивал он у жены, словно та была еще жива и ответственна за ребят. Но такой сейчас она ему виделась; что-то странное деялось с его сознанием, похоже, был он грани помешательства.
Долго еще сидел Порфирий на берегу, выплакал все слезы, и они солью иссохли на лице. Но не хотела его душа принимать очевидную реальность происшедшей трагедии, оставлял он в себе надежду – так ему было сейчас легче. В голове его возникали несуразные вопросы: «Почему никого не видно? И куда делся Анисим?»
С этими мыслями он встал и, так и не сняв намокшего тулупа, побрел вдоль берега. Взор его был прикован к коварной реке, он почти не смотрел под ноги, спотыкался, падал, снова вставал и шел, гонимый иллюзорной надеждой. Кровью сочились ссадины на теле, но не обращал он внимания на боль, он ее даже не чувствовал.
Долго брел Журавлев по берегу – казырсинские пороги растянулись более чем на два километра. И постепенно до него стало доходить, что напрасны его надежды, что не найдет он никого. Отчаялся уж Порфирий, но тут, чуть поодаль, заметил он в прибрежных кустах что-то небольшое, яркое. «Ну, конечно же, – это наш сундучок», – узнал Порфирий коробушку. Сбросив тулуп, опрометью бросился он в реку, добрел до кустов и, ухватив расписной сундучок, выполз с ним на берег. Обняв коробушку, Порфирий накрылся тулупом, и на него тут же навалилась дрема. В забытье представились ему Катерина с детишками, усердно вырисовывающие цветочки на сундучке... Сейчас ему казалось, что жизнь их теплится в этой лубяной коробушке, и его душа тоже сейчас там, вместе с ними. Потом привиделась дорога, вспомнилось, как Машенька бережно держала этот сундучок на коленках... И безжалостная явь снова, будто иглой пронзила его сердце – возвращалось к нему осознание реальности.
– Машунька, – прошептал он каким-то чужим осипшим голосом. Всплыл в его памяти и образ Катерины, а потом и Алешки, в страхе прижавшегося к матери. Тело Порфирия вновь содрогнулось от рыданий, но слез у него уже не было – плакал он душой.
Потом на него снова навалился неумолимый сон, он быстро сомлел, завернулся во влажный тулуп, и, невзирая на грохот порога, проспал, как ему казалось, целую вечность.
Проснулся Журавлев на исходе дня, все происшедшее на реке показалось ему уже каким-то давнишним. Он покручинился еще, погоревал. А порог все так же неумолчно ревел, словно голодный зверь, но теперь его рокот стал Порфирию ненавистен. В нем вдруг вскипела ярость, и, перебивая сердитый рев, срывая голос, он заорал:
– Ну, что ты зверем орешь, гад! А? Куда ты дел моих детей, сволочь?.. Будь ты проклят во веки веков!
И потом уже тише прошептал:
– Будь ты проклят, окаянный!
Когда он выплеснул наружу всю свою накопившуюся горечь, всю захлестнувшую его ненависть к злосчастному порогу, ему даже немного полегчало. Порфирий поднял сундучок, и, прижав к груди эту самую дорогую теперь для него вещь, побрел берегом в направлении поселка.
В Чек-Су Журавлев притащился далеко за полночь. Поселковые собаки, завидев его, взъерепенились, и, следуя за ним по пятам, оглашали окрестности громким лаем. Не обращая внимания на псов, Порфирий добрел до знакомой избы. Постучал в дверь. Ему с опаской открыли. Никто его сразу не признал. Да и трудно было в нем разглядеть директора Ивановской школы. Вид у него действительно был страшный: всклоченные поседевшие волосы, исцарапанное ветками лицо, безумно-вытаращенные глаза. Да и одет пришлый незнакомец был в грязный изодранный тулуп. Он больше похож был теперь то ли на лешего, то ли на беглого каторжника. Забоялись давние знакомцы пускать его в дом. К тому ж к груди гость прижимал какой-то ларец – не иначе ограбил кого! Лишь при свете керосиновой лампы разглядели и опознали:
– Ты ли это, Порфирий Гаврилыч?!
Смертельно уставший Журавлев лишь слегка кивнул. Засуетились хозяева, проводили в дом, чайник на плиту поставили. Стали приставать с вопросами: что, мол, случилось, да как? Но не до разговоров было Порфирию, усталость клонила в сон. Отозвался он на вопросы лишь коротким пояснением:
– На порогах... Все... – с трудом выдавил из себя. И, сглотнув подступающий к горлу комок, добавил: – Я один выплыл.
Ошеломленные известием хозяева пытались дознаться:
– Кто ж с вами был-то?
– Все-е! – надрывно простонал Порфирий. – И Катерина, и дети... Шорец Анисим нас сплавлял, – известил он сжигающую его душу правду. И, не желая далее вести разговор, спросил: – Где можно прилечь?
Ему указали место, помогли снять тулуп. Хотели забрать сундучок, но Порфирий, сверкнув колючим взором, наотрез отказался с ним расставаться. Так в обнимку с коробушкой и уснул. Ему думалось, что расстанься он с этим сундучком – и порвется тонкая ниточка, связывающая с его родными. Через эту коробушку он ощущал дарованную ему благодать, позволяющую еще сохранять в теле дух и жить на этой земле.
Спал Журавлев до полудня. По поселку уже разнесли слухи о трагедии на пороге. Нашелся даже свидетель, который видел, как по реке плыла подушка, а на ней вроде как лежал ребенок. Эта молва и вовсе довела Порфирия до умопомрачения. В его воспаленном мозгу стали возникать видения: вот Катерина укладывает Алешеньку на подушку и отпускает его по течению бурной реки, а сама, помахав на прощанье рукой, тонет в пучине...
На следующий день Журавлев уехал из поселка. Однако до города он так и не добрался. Не вернулся потом и обратно в школу на Ивановку. Долго о его судьбе ничего не было известно. Средь людей даже пошли кривотолки, что не пережил он горя, надорвал сердце мукой душевной и, наверно, где-то по дороге-то и скончался.
Но Порфирий Гаврилович был жив. Только не мог теперь жить, как прежде. Круто изменилась его новая бытность. Добравшись до небольшого селения Околье, что притулилось на берегу Томи недалеко от Мысков, он решил там и обосноваться. Спокойное это было место, тихое, и оно показалось Порфирию подходящим, сообразным для проживания в его нынешнем расположении духа. Как-то само собой так случилось, что оказался Порфирий неким отшельником. Был доселе Журавлев человеком неверующим, а теперь в доме его появилась иконка, и под ней – бесценная для него реликвия: лубяной сундучок.
Не умел Журавлев правильно по церковным канонам читать молитву, а лишь смотрел на образ и что-то неслышно шептал губами. А потом, склонившись над коробушкой, предавался щемящей до боли в сердце печали. Он теперь понимал, что и его вина была немалой в той трагедии.
Такая тихая жизнь вполне устраивала Порфирия, но иногда черными ночами являлась ему в сновидениях Катерина, и с ласковым укором, глядя ему в глаза, проникновенно сетовала: «Упреждала же я тебя, Порфирушка... Вот ведь как вышло...» И дети в тех снах смотрели на него вопрошающе, как-то по-взрослому, будто винили его в своей погибели. Оттого, наверное, были ему такие видения, что была за ним виноватость, и осознание этой вины снедало ему мозг. Пытался он даже сквозь сон оправдаться, говорил, что всего лишь желал для них лучшей доли... Но следом, откуда-то со стороны, возникал Анисим и тоже смотрел на него с горькой укоризной, да все пытался вернуть ему подаренное ружье – будто хотел воротить время вспять. От этих навязчивых видений Журавлев просыпался, вскакивал с кровати и, усевшись на коленях возле сундучка, зажигал под иконкой свечу. Поминал он, как умел, усопших.
Всю оставшуюся жизнь Порфирий казнил себя за то опрометчивое роковое решение. Он так и остался затворником на берегу Томи, жил с неутихающей душевной мукой. Зарос Журавлев бородой, неразговорчивым стал, и несведущие люди прозвали его бирюком. Отходил душой Порфирий лишь в своей хибарке, мысленно беседуя с лубяной коробушкой, словно через вещицу эту открывался ему чудесный светлый проход, и через какие-то потаенные тончайшие каналы Катерина и дети слышали его – по крайней мере, он в это верил.
Иной раз он с замирающим сердцем открывал ларец, загрубевшими пальцами перебирал бережно полуистлевшие метрики с расплывшимися чернильными надписями, и в эти минуты из сундучка исходило осязаемое теплое свечение. А может быть, ему это только казалось, но он видел этот чудесный свет. Вероятно, то было общение тоскующих душ его родных, ведь толика их была вложена и Катериной, и ребятишками в немудреные, но так любовно намалеванные росписи на ларце, и радость та сохранилась в лубяной коробочке. Виделись тогда Журавлеву оставленный на Ивановке дом, школа и такие милые сердцу лица. Он все помнил из той прошлой жизни, и теперь вымаливал себе прощение.
* * *
Со временем острая душевная боль Журавлева притупилась, но щемящая тоска по семье так и не покидала его. А каждую весну во время ледохода Порфирия какой-то неудержимой силой влекло на берег. Однако стоило ему замечтаться, вспомнить о той последней усинской весне, как мерещилось ему, что средь хаоса нагромождения льдин плывет по реке пуховая подушка...