Не чаяла хворать Азея, да наступила на валежину, одетую лишайником, ухнув в скрытую мохом промоину, изувечила ногу.
Боль уняла своей волей - заклинанием, кое-как притащилась домой, а чтоб усугубления не было, обмазала травянистой массой, наложила дощатую шину в виде кухонной лопатки и ограничила свой путь печкой да кроватью.
Третий день домовничала у нее золотореченская полудýшка Апроська. Получалось это у нее отменно: мыть, печь, варить, стирать, ухаживать за детьми – нипочем не обгонишь. Девушка была одержима милосердием. Верно, все до нее доходило со скрипом, но уж коли дошло - кувалдой не выколотишь. За похвалу Апроська готова была лоб расшибить. Но особо девушка гордилась, когда Азея брала ее с собой по травы, по ягоды, по коренья-моренья. Часто с ними вместе находился Егорка. Апроське нравился Егорка, Егорке нравилась Апроська. У Апроськи между широко расставленными бровями была белая гладкая кожа. Егорке почему-то нравилось гладить эту чистую часть лба, а Апроська безропотно подчинялась, ровно ей это доставляло удовольствие. Девушка часто сжимала мальчишку в своих объятьях и целовала в щеку. Его обездоленное сердце трепетало. Егорка тосковал по своей сестренке Соне, а та почти постоянно гостила у дяди с тетей на прииске.
Азеин дом стоял на выселке Осиновки, можно сказать в лесу, со стороны - мало заметный. Сельчане, если набредали на него, со страхом обходили стороной: так было заведено. Многих пугала эта таинственная отселенка. Мистический трепет наводила деревянная
птица, обладающая способностью оживать. Молвят, нет ни одной неправдивой легенды. А птица на крыше колдуньиной избы легендарная. Много версий гуляет по селу и далеко за его пределами. Об этой птице знают все, хоть видеть ее доводилось немногим. Страдальцы появлялись в ее владениях с нуждой. Родной же брат Антон со своей хрупкой женой Броней ни с того, ни с сего, наезжал в гости внезапно. Броню Азея обожала, братца же своего недолюбливала за то, что часто заглядывал в чарку. Но никогда ему не отказывала, если он просил у нее араки или спирта, разрешала выпить не прежде, чем он поест. Антон днями бродил с Егоркой по лесу. Они надевали лыковые лапти или кожаные олочи, через плечо перекидывали легкие ичиги. Антон брал зипун, а Егорка фофудью (фуфайку). Обязательно брали с собой рогатину с привязанным на конце острым кованым ножом.
Скучая в постели, Азея озаботилась: что-то братец давненько не наведывался, Егорка уже дважды пытал: «Пошто дядя Антоша не едет?»
Всю эту больную Азеину неделю Апроська по-хозяйски, с охотцей носила с ключа или с речки воду, кормила корову, свинью с поросятами. Варила Егорке еду, который с большой охотой во всем помогал девушке. Мальчик почти все вечера и ночи находился в избушке, называемой поварней. У него было мягкое ложе, устеленное хворостом, медвежьими шкурами и травой. Азеин топчан, что стоял напротив, очень часто пустовал. Парень постоянно находился в лесу и охотился с луком на птиц и на мелких зверушек. Принося, домой трофеи, он хвастался ими Азее, а та его расхваливала. Однажды спросила: «А если бы я летела, ты бы меня тоже стрелой угостил?» - «Как я свою Катьку или Марею не узнаю? И летают они ночью при луне. А ночью я не охочусь». Она с интересом выслушивала его лесные рассказы. А случаев с парнишкой было великое множество. Он ловко лазал по деревьям. Летом купался, плавал и нырял в холодной речке. Мальчишка рос самостоятельным, закаленным. Осиновские отроки считали его упрямым. За провинности Азея его не ругала, лишь отмечала, где он сотворил добро, а где зло, которые она называла ошибками. Часто доверяла ему брать с собой в лес кривой монгольский меч, который, по уверению Трифелы, когда-то принадлежал Есугаю храброму, отцу Чингисхана. Зимой с речки иногда он приходил весь заиндевевший. У них с Осиновскими мальчишками была игра: чей «поссыкунчик» окажется выше. Они находили на речке вздутия. Почти у каждого из них был выпрямленный зуб конных граблей. Они на эти вздутия ставили всяк свой знак, а потом долбили. И как только пробивали корку льда, под напором из-под вздутия бил фонтан воды. Случалось, не успевших отскочить озорников - холодный фонтан окатывал с ног до головы. Победителем выходил тот, чей фонтан бил выше всех. Однажды Егорка пришел домой весь покрытый панцирем льда. Его треух и овчинный полушубок казались одетые стеклом. Мальчик был готов к тому, что Азея его за это будет отчитывать, но Азея со смехом сказала: «О! явился дед Мороз, где-то нужно искать бабку Морозиху». Она велела Егорке расстелить на голбчик полушубок и, как только растает лед, все время его встряхивать, чтобы он не задубел. Егорка все-таки заболел и провалялся целую неделю. Отпивался ягодами. Кончились каникулы, но он на три дня пропустил школу. Что интересно, эти пропущенные дни он каким-то образом умудрился наверстать.
Во время его болезни произошел странный случай. Пришла Колодина Анфиса. Она моргала часто и облизывалась. Руки расставлены были широко.
- Азеюшка, сударушка, сними с меня, ради бога, порчу. Навела на меня соседка, у которой я брала капусту. Но не могла отдать, потому, что в моем огороде ее сожрали козлы. Вот она и…. Куда не пойду - оказываюсь не там. Брюхо болит. В голове ровно кто червяком дрова пилит. Порченная я. О-о-ой порченная!
Азея взяла ее за руку и закричала, сморщившись как от боли. Апроська, взяла бабу за руку, и вытолкала за дверь. Так нужно.
- Апроська, скажи гостье, чтобы она не приезжала. - И произошло чудо - баба освободилась от порчи.
В этот же день с прииска Золоторечье приехала вдова Осмухина Павлина, которая сама себя называла Паулиной. На дверь Азеиной избы Апроська набросила плашку, отчего казалось, что в доме никого. Павлина проследовала в избушку-поварню, где находился Егорка. Затворив за собой дверь, вдова сверху получила «гостинец». С гвоздя над дверью сорвалась ржавая подкова. Из межи между лбом и волосами хлынула кровь. В голове гостьи помутнело, перед глазами засверкали искры. Павлина от неожиданности окостенела, а потом и завопила: «Убить хочете?!» Егорка вскочил с кровати, на которой лежал поверх постели. Забежала Апроська, а следом за ней вошла Азея, она прихрамывала:
- Чего тут стряслось?
Павлина Осмухина показала на лежащую у порога подкову.
- Апроська, холера! Ты сдурела, ли чо ли? Где ты взяла эту железяку? И пошто примостила ее прямо в избе?
- Ак, на счастье, Лизаровна. Касатников меня одарил ею, а я тебе счастья хочу дивней, чем себе… и Егорушке эвон.
- Варега ты недовязанная, Апросинья! Важно осчастливила нашу гостью.
- Осчастливила?! - плаксиво вопрошала Осьмухина. - Кому бы это счастье подарить? - Закатив глаза, она пыталась определить степень увечья. Боль куда то ушла, что нимало озадачило вдову.
- А что, действительно осчастливила. Ведь не захлестнула же до смерти. - Улыбнулась Азея. - Ну-ка, дева, живо березовой бахтармы! - приказала Азея Апроське и подняла подбородок Павлины. - Извинения прошу, как ваше светлое отечество?
- Паулина я Угрюмовна, матушка Азея-птица.
- Все путем будет Паулина Угрюмовна. - Азея чуть слышно стала читать заклинание. - Шла баба по речке, вела быка на нитке. Нитка оборвалась, кровь остановилась. Стану я на камень… - дочитав заклинание до конца, Азея повторила его еще дважды и отошла в сторону.
Павлина, тронув свой лоб, изумилась:
- Господи!!! Кровь-то остановилась. А мне эта ведьма Брюханова сказала, что моя кровь жидкая и остановить ее спочти что не можно. Вот халда, язви ее.
Апроська подала тонкую пленку, снятую со свежей бересты. Азея приложила ее к ранке на голове Павлины:
- А вы больше верьте Брюханихе, жить веселей будет.
- Я к тебе, Азея птица, за твоим словом. Привязался ко мне один любезник. Разлюли малина. С верховья Золотой речки на шитике приплывает. Который раз зовет за себя. Судя по тому, как он сгоношил шитик: Лодку саргами липовыми сшил, корнями, значит, длинными такими, это надо уметь. А Дутиха Зинаида мне сказала, что этот мужик негораздый. Мол, хитрец из лихих людей. У меня испуг: единова ночью приблудился ко мне один чалдон. Я его захлестнула сковородником - отцепился. Сумленье: а как опеть заявится? Хотя я на постой пустила чернявую девку Зайду. Зайда мне нагадала именно этого любезника Ипата. Опричь того он нашибает на моего покойного Кантельяна.
- Как она тебе гадала?
- Мы в подполье с ней спустились, закрыли западню, зажгли свечку. В стакан святой воды опустили мое обручальное колечко. Смотрели, смотрели мы в этот стакан, смотрели, смотрели. Морок в глазах, и вдруг в середине колечка лицо этого самого мужика Ипата. И вот что теперь делать мне? Выходить за него? Дак он меня на одиннадцать годов моложе. Но кается, что ему глянутся только жирные бабы.
- Покажи-ка мне твое колечко, Угрюмовна.
- Ой! А оно, видать, у Зайды где-то…. Совсем из ума вышибло.
- Ты до меня ни к кому не обращалась?
- Дак, к Дутихе, к Зинаиде.
- Кантельян-то много тебе оставил?
- Дак оставил…
- И чего тебе советует Дутова?
- Дак советуют многие в один голос, что это судьба моя: Ипат-от…. Мол, неча рассусоливать - выходить… сойтись с ним и все счастье. Опричь того, сделать хозяином дома и пайщиком деляны. Никому не ведомо, что пай деляны я продала супряге Кантельяна, Боберу. Жить, поживать, советуют, да добра наживать.
- И гомна наживать. Зайда у тебя одна дома?
- Дак она к своим в гости уехала.
- Тебе, Угрюмовна, не сходиться надо, а собирать манатки - и подальше от Золоторечья. Хочешь, я тебе сейчас царя Николая нагадаю или Григория Распутина?
- Можешь и Распутина нагадать?
- Нагадаю. Колечко-то есть? Нет. Ладно, можно без колечка. В избе не годится, нужен мрак. - Женщины опустились в подполье. Свечка едва осиливала темноту. Павлина долго вглядывалась в стакан воды. Она то чихала, то икала. Азея, улыбаясь, покачала головой, а потом серьезно проговорила шуточное заклинание. «Икота, икота, перейди на Федота, с Федота - на Якова, с Якова - на всякого». К удивлению Павлины, икота прекратилась. Осмухина стала всматриваться в стакан еще зорче. Несколько раз глаза ее смыкались от усталости. И вдруг на дне стакана вырисовался портрет Распутина. От того, что вода покачивалась, портрет казался ожившим. Павлина от изумления раскрыла рот.
- Прими стакан, - сказала Азея.
- Чего? - не поняла Павлина.
- Да стакан-то, говорю, прими.
Подняв стакан, Павлина еле поняла, что на ладони Азеи лежит небольшой портрет Распутина.
Они поднялись из подполья. Азея спросила Павлину:
- Хочешь поговорить с Кантельяном?
- Как поговорить?- испугалась женщина. - Он же в могиле.
- В этом доме все возможно. Одно условие - не подпускай его ближе чем на шаг. Сама не двигайся, сиди, как сидишь. И не пужай его. Будто ты не знаешь, что он мертвый. Я выйду, говоря с ним, не спеши, но торопись. Время у те в обрез. Спроси только об одном.
- Азея! Матушка, Азея, постой!!!
- Все. Я тебе не нужна. - Колдунья куда-то делась.
В дверь вошел Кантельян:
- Ты здорова, Паулина?
- Здорова. Что мне делать, Кантельян?
- Поджигай жилье, и чтоб ноги твоей здесь не было. - Кантельян растворился в воздухе.
Павлина сидела оцепеневшая. Ей не верилось, что она сейчас видела живого мужа.
У старателей на отвалах чем-то отравилась кобыла; предварительно обкорнав хвост и гриву, лошадь отвезли на падалище. Жеребушка сбежала из засады, пришла к мертвой матери и, не подходя близко, стала жалобно ржать. Азея в это время за бугром добывала корни. Прибежал Егорка и рассказал об осиротевшем жеребенке. Попустившись делом, колдунья пришла на помощь жеребушке – увела домой, не поленилась сходить за пять верст в юрту к буряту Бальжиниме, подоить кобылу. И разбавив с коровьим молоком, несколько раз напоила жеребушку– та успокоилась. Азея нарекла ее Манькой.
Дня через три Азея стала поить ее лишь коровьим молоком. Манька привязалась к Азее. И теперь во время ее болезни она ржала жалобнее, чем на падалище возле родной мертвой матери, почти ничего не брала в рот. Егорку обижало, что Манька относилась к нему не так, как к Азее. Даже один раз лягнула его. В окно Азея увидела ее стоящей у ворот с понуро опущенной головой.
- Апроська, приведи Маньку, попихтаю ее холеру дурную.
- Какую Маньку? – вытаращила Апроська широко поставленные красивые глаза.
- Да жеребушку-то приведи, господи…. С рук покормлю ее.
- Да ну ее в..., - мазнула девка рукой по пространству, но бросила дело.
Она дочищала ветошанкой-травой с песочком чугунок. Встала с пола и, проведя грязной рукой по плавной переносице, вышла.
Манька, ласково касаясь рук Азеи, переступала с ноги на ногу и, взвизгивая, вертела хвостом.
- Ишь ты, как хвостомелит! - не то хваля не то, ругая, кричала девка, а сама, убыстряя, яростно терла чугун. Апроська, то и дело смахивая пот, оставляла на лице сажу. Переносица и кончик носа у нее были уже предельно черными, от чего она сильно походила на медвежонка. Азея улыбнулась.
- Ох, и удалая же ты, Апросинья, хорошая, однако, женушка достанешься кому-то.
- Ой, - махнула рукой девушка, шмыгнула носом и смешно пошевелила пальцами голых ног, меж которых держала чугунок: - не ври, никаво-то, матушка птица… за кого идти-то? Рази есть ноне добры парни-то…
- Неужто никто не глянется тебе? – спросила Азея и прижала к себе жеребущку.
Апроська бросила дело и, оттопырив толстенную нижнюю губу, удивленно глядела, как Азея нежила Маньку, потом, словно вопрос, посланный ей колдуньей, долго летал по избе вокруг да около и еле нашел ухо, вдруг ответила вопросом же:
- А кто? Шалобан ли чо ли? Да таких, ой… такого добра. Ва-ай, рази, может он быть мужиком?.. Хошь за церквой да за вашинскими, дедушки вашего, огородами натрепал мне языком, что я хорошая… то сë. А мне-то от того… Он же, з-з-змей, задавит ночью-то. Маменька же говорила – оне, змеи, давятся ночью-то. Оне вить… - Апроська опнулась на слове: увидела, как странно смотрит на нее собеседница. – Вай, ты погляди, чо Манька выкамаривает, она уж боком терëтся об коленку твою. Дошлая до чего - умнее другого человека.
- Шалобан, говорят, умеет соблазнять девок?…
- Не, он подсолнухом подчевал. Вот экий солноворот приволок под рубахой. Сахару припер вот с эсколь. Обещал целу голову сахару, ежели расскажу, каво с Семëхой Каверзиным в ихой конюшне вытворяла. А каво я с ëм, дураком, делала. Да никавошеньки.
- Ну, за сахар такое любая бы рассказала, наверно.
- А я нипочем… Малехонько – Семëха же не велел об этом язык распускать. – Апроська расплылась в улыбке: - А голову Шалобан все одно мне притащил. Не всю… Малость ни полбашки…
- И всю башку бы припер, я его знаю, да, видать, вы с Сенькой ничего и не делали?
- Но дак уж, так уж и ничего уж… - Апроська, чтобы немного остудить пыл, прижала чугунок к щеке, изогнулась в сторону и ленивым грудным голосом призналась: - Целоваться учил, дурак. Будто ли я не умею. Да я ишо получше его. Касатников будто… будто… - Апроська замолчала.
- Федька учил? - Вопрос пикой пронзил Апроську.
- Не Федька! – Она вскочила на ноги, поставила чугун на лавку. – Сбегаю на улку, выбью нос.
Немало времени прошло, пока Апроська вернулась. Напевая, она суетилась в кути, часто одергивала платье, зачем-то поминутно складывала крестом руки и прижимала их к грудям, вздрагивала, как от холода. А когда поняла, что Азея хочет что-то сказать, Апроська схватила с кутяной лавки казанок, опустив голову, с показным усердием начала его чистить.
Глядя, как Апроська старательно чистит песочком казанок, Азея улыбнулась и переменила тему разговора:
- А ты знаешь, вот у японцев заведено - посуда не должна иметь вид свежести, даже китайский фарфор у них имеет вид захватанности, заляпанности. И новая посуда с налетом. А монголы в Чингизхановы и Батыевы времена вообще посуду не мыли.
- Вовсе?! - удивилась Апроська.
- Вовсе. Чтобы старый жир смыть с плошек, зачерпывали горячее варево и сливали обратно в общий котел.
- А что, нам тоже надо так…
- Мы же не дикари. - Помолчав, Азея вернулась к прежней теме разговора. - Молодец, Апрося, - ласково похвалила она, - об том, что мы с тобой раньше толковали, никому говорить не след. Ты же помнишь, что тебе наказывал Аполлоний Федотович?
Апроська тихо мотнула головой и еще более потупилась.
- Но меня не бойся – тебя я не выдам. А сворожить да узнать я и без тебя могу. Ты же знаешь?
Апроська вновь мотнула головой и чуть выпрямилась.
- Не. Ничо… штук вот столь, - не поворачиваясь, она подняла руку с растопыренными пальцами.
- Ну и ладно. Подай ступку мне да ополосни казанок.
Азея обрадовалась: «Другой веревочкой ты ко мне привязан, идол Аполлонка, скоро ты мне скажешь, где прячешь тибетскую посудину. Только бы еще одну веревочку, для прочности. Ну, коли две есть и, третья где-то пылится».
Историю с Тибетской посудиной знала еще колдунья Жингала. Тибетские костоправы учатся до изнеможения. Проверка их навыков и проста, и сложна. В мешке разбивают горшок, и костоправа просят собрать его сломанные части через ткань мешка. Одному монаху дали собрать горшок, разбитый на мелкие кусочки. И он его собрал, а потом эти кусочки склеили яичным белком. И горшок этот обрел целебную силу. А потом еще разобрались, что горшок тот древняя редкость. Стóит к нему прикоснуться рукой, как все немощи оставляют тело. Прошел слух, что этот горшок объявился в Нерчинске. Но когда Азея приехала в Нерчинск, горшка уже не было. Уехал и купец. Ей сказали, что посудину купил старик, по описанию внешности было понятно, что этот старик и есть Касатников Аполлон Федотович. Но Касатников сказал, что он и знать не знает, о каком горшке идет речь.
Апроська сходила на улицу, Азея встретила ее теплым взглядом.
- Пряников дважды купил Касатников, - сказала повеселевшая Апроська.
- Принеси постно масло, Апросочка, то, что на нижней полке.
- В чуланчике?.. – Апроська бросилась за маслом. У двери обернулась: - Да конфеток. – Выскочила в сени.
- Мамоньке тока не просвистись, матушка, ладно? – подавая туес, испуганно попросила Апроська: - Никомушеньки. Ты же знаешь, чо он мне сулил?
- Как не знать. Опосля того разу, верно?
- Истинно.
- Вить ты умна девка, как же не подумала, когда шла?
- А откуль я знала? С Марейкой подрались, я за баню убежала. Я вовсе не хотела в окошко подглядывать. Он сам увидел меня, когда дядя Егор Федотыч напарился да ушел. «Апрося, - в окошко-то, - сходи с ковшом к колоде, зачерпни водицы холодной». А сам обманул – заманил в баню по чо-то. – Апроська замолчала. Потом, пошмыгав носом, продолжила: - Ну, мылися мы с ëм… и все. Спроси сама его.
- Не все, Апросюшка. Забыла ты чего?
Апроська надолго задумалась, потом замотала головой:
- Ага, забыла, как есть забыла.
- Я подскажу – целоваться учил.
- Ага, учил. Вспомнила, учил. А мне не поглянулося: колется. Потом вехоткой с мылом тер меня. Всю как есть.
Таким манером Азея долго выуживала из Апроськиного омута-души все о Касатникове. Одобряла все Апроськины действия по защите своей чести, на что Апроська разохотилась и рассказала все.
- Хошь, говорит, Апрося, я покажу тебе, чо бабы с мужиками по ночам делают. А я чо, дура? То же, что вон и собаки. Склещишься еще с ëм, и взамуж никто не возьмет.
Манька, которая до этого времени лежала, вскочила и стала, фыркая, прыгать по избе. Сорочонок Катька (каждого нового сорочонка для удобства колдуньи называли этим именем) ругался и угрожающе стрекотал, если Манька приближалась к дереву. Манька вытягивала шею и, глядя на Катьку, шумно втягивала воздух. Катька отступала в угол. Азея, как дитя, радостно хохотала над их проделками. Вдруг Манька стала невежей.
- Манька, Манька, ты чо удумала? Апрося, прогони гостью, да убери за ней.
Силой выдворили жеребушку. Апроська взялась за веник и лопату. Азея вдруг застыла на кровати. Закрыла глаза, напряглась вся, растопырив пальцы рук.
- Апроська! Бросай веник, отворяй ворота – бог гостей послал. Марея мне сказала.
Апроська с удивлением и страхом посмотрела на пернатую вещунью. Азея, вставая с кровати, неловко повернулась и уронила самопрялку. Подняв ее, Апроська заглянула в окно:
- Да каво ты, матушка, турусишь? На улке ни шороху, ни пороху.
- Торопись, Апроська, Марея кровь вещает.
Девка еще раз с недоверием посмотрела на птицу и, повинуясь приказу, выбежала в ограду, отодвинула воротный засов и… с испугу отскочила в сторону.
Из-за кустов несколько мужиков приискателей спешно внесли во двор, а затем и вдомдвое носилок. На них лежали парни с окровавленными лицами.
Осмотрев одного, Азея сказала:
- Зря маялись – холодный уже. Выносите. А этот… - Она взяла другого за руку, наклонилась над ним, послушала. – Душа-то тоже далеко. Но вернуть попытаюсь. Апрося, горячей воды.
Пока горняки выносили мертвого, знахарка спешно сняла со своей ноги шину-лопатку и, прихрамывая, отставила самопрялку за топчан. Апроська ухватом вытащила из печки большой чугун с кипятком.
- Лей в ведро, - тихо приказала лекарка, - да сперва убери за Манькой. Харю-то свою умой – напужаешь всех, Анчутка.
Мужики оторопело стояли у дверей горницы. Они заворожено смотрели за действиями Азеи. Один выхватил у Апроськи лопату и веник:
- Давай помогу. Умывайся.
Впопыхах Апроська только грязь размазала по лицу, но никто не обратил внимания. В этот момент с помощью мужиков Азея вытянула из-под печки длинную полсть из волчьих шкур.
- Кладите сюда.
С носилок на полсть переместили безжизненное обмякшее тело Ограна. Азея приказала вытащить оттуда же бревно, около двух метров длиной. Мужики только теперь заметили, что она все время чуть слышно повторяет одно слово. Но какое - никто не мог разобрать.И тут ее птица Марея, у которой было семь крашеных перьев, тоже стала повторять то же слово, чем привела мужиков в крайнее изумление.
Азея увела в сени главного из этой компании – Евлампия. На ухо шепнула: «Раззуди мне девку». - «Не могу – такая беда, а ты – девку раззуди», - ощетинился мужик. «Раззуди - велю, для дела, чтобы захотелось ей мужика любить, да чтоб дух бабий появился от нее. Понятно? Не вздумай только одолеть ее, блаженную», – приказным тоном сказала хозяйка, отошла к Апроське, что-то шепнула той на ухо. Девушка боком выскользнула в дверь.
Азея чуть отодвинула кутную лавку, выдернула из-под посуды доску. Посуда словно прибитая к стене, осталась на прежнем месте. Лишь какой-то горшок упал на пол и стал потихонечку дымить. Ножки у лавки стояли, как прежде. Лавочную доску они положили на бревно. Та покачнулась из стороны в сторону и застыла на бревне, не понять каким образом.
- Вздымайте, кладите.
Мужчины подняли шкуру за шесть деревянных кляпов и водрузили на это шаткое удивительное ложе. Один, что стоял близь дымившегося горшка, боязливо оглядывался. Словно это дымит бомба и сейчас она взорвется. В избе появился странный запах, пощипывающий ноздри.
- Держите, - приказала всем Азея, строго посмотрела на трусливого приискателя. Быстро вышла и мигом вдернула в дверь раскрасневшуюся Апроську, увела ее за печку. Но через мгновение вышла уже покрытая большим белым платом (пончо) с прорезью для головы посередине. Что вновь изумило присутствующих. Изменилась она и в лице и, кажется, даже хромать перестала. Мигом колдунья распустила свои волосы, зашла с изголовья больного. Через равные промежутки времени повторяла теперь уже ясно различимое: «худо человеку, худо». А Марея повторяла: «худо, худо, худо, худо». Вдруг колдунья резко наклонилась, подняла веки больного, опустила и, проделав это трижды, заставила приискателей, словно зыбку, покачивать шкуру. Бросив беглый взгляд на солнечный блик на полу, встала холодно-непроницаемым лицом в обратную от солнца сторону. Соединив перед грудью ладони, застыла на томительное время.
Потом наклонилась, словно для поцелуя. Резко хватанула воздух ртом и тут же вдула больному в рот.
Все, затаив дыхание, заворожено ждали чуда. Но, несмотря на усилия колдуньи, никаких признаков жизни парень не выказывал. Она взяла край шкуры у одного «брата милосердия», у другого, покачала ими и опустила. Шкура, чуть касаясь пола, словно застыл в воздухе.
- Привздымайте.
И те, что держали шкуру возле ног, приподняли эти странные носилки. Азея вытянула на себя бревно. Так, что Огран лежал на нем, очевидно, лишь головой.
- Опускайте, – скомандовала она.
Но мужики боялись уронить. А на ее требовательный жест опустили и вновь поразились – полсть повисла в воздухе, лишь кое-где шерстью касаясь травы, постланной на полу. Один хотел заглянуть под полсть. Азея жестом указала на дверь – тот пулей вылетел из избы. Вошел Евлампий, воровато бегая по избе кошачьими глазами. Из-за печки, покрытая таким же, как и колдунья, платищем вышла Апроська. Колдунья попросила всех мужиков выйти вон.
Колдунья с помощью девушки обнажила покалеченного полностью. Апроська воротила голову от мужской наготы. Азея тряпкой прикрыла Ограну низ живота. Осмотрела раны, постелила на них красные тряпки и сверху стала сыпать желто-белый порошок, похожий на старую известь. Приказала Апроське ходить вокруг ложа и говорить: «ой, худо, худо человеку».
Через какое-то время Азея вышла из-за печки, держа красную же тряпку в руке. Наклонилась опять над головой Ограна с изголовья. Через минуту выпрямилась:
- Худо дело, дева птица Марея, - обратилась она к «воронушке». - Душа его отлетела. Пока я ему дам чуть своей души. Слетай, Марея, догони его душу.
Колдунья, пропустив между своих ног голову Ограна, прошла до середины тела, а сев Ограну на живот быстро развернулась и встала. Потом пристально стала смотреть на птицу. Затем медленно вытянула руку. Серая птаха вспорхнула с ветки и села на тыльную сторону ее кисти. Азея повторила приказание. Птица влетела в печной дымоход. Азея ударила Ограна по щеке, по другой и стала ходить туда и обратно, пропуская его тело и бревно между своих ног.
- Святые здесь - грешников нет.
Вскоре через трубу вернулась птица. Она села на грудь Ограна и стала махать крыльями. Азея обнесла дымящим горшком вокруг больного. Потом дыхнула над горшком, наклонилась над головой и вновь дунула в рот Ограну. Он открыл мутные глаза, не понимая, где он и что с ним случилось. Во всем теле он ощущал гложущую боль.
- Где я, что со мной? - с силой выдавил покалеченный.
- Потом узнаешь, а пока выпей этот настой, - колдунья приподняла его голову.
- Противное зелье, - сморщился больше, чем от боли парень.
- Пей, говорю, не шиньгайся! - Азея насильно наклонила чашку. Парень чуть не захлебнулся, но проглотил все.
- А теперь спи.
- Ну? - вопросительно смотрел Евлампий.
- Идите к себе и того уносите подальше от дома. А на «ну» узнаете через три дня.
- Чего-нибудь надо?
- Я сказала все. Через тридни. И то придет один, а пока - с Богом.
В Азею Огран влюбился сразу, как только проснулся, и увидел ее, свою боль он связал с болью по ней. Теперь его жизнь обрела смысл: он знал, что кроме этой девушки для него не существует ничего. Он не просто смотрел на нее - он любовался. Каждый ее шаг для него был движением жизни. Он обретал опору, он оживал, Любовь творила и творит всегда чудеса.
- Меня Огранном зовут.
- Я знаю. Хошь знать, как меня нарекли? Азея.
- Что со мной стряслось?
- В шурфе тебя помяло. Сотрясение мозгов, ребро поломано. В голове, небось, закипает?
- Шумит, и блевать охота.
- Поесть надо утиного бульону.
- Выти нет.
- Поесть надо. И обратно на три дня уснуть. - Азея приподняла Ограну голову, подставила кружку к губам, а в ней половина бульона. Парень выпил и сразу почувствовал голод. Ему захотелось еще. Колдунья сказала: «Будет. Поспишь, дам еще. А теперь пей отвар». На этот раз зеленая бурда парню показалась не так противна, как в первый. Вскоре на лице его выражение отвращения сменилось выражением удовольствия.
- Ну вот, захорошело, - сказала Азея и вышла.
На этот раз Огран спал менее трех суток. Проснулся он с первыми петухами. С удовольствием оживал. Боль в правом боку чувствовал лишь тогда, когда пытался поменять положение. Не хотел будить хозяйку, но ждал ее появления. Оказалось, она уже на ногах. Прошла мимо него в куть и стала заниматься опарой.
- Ну что, выплыл из морока? - спросила она, не оглядываясь. Оказывается, лекарка знает, что Огран очнулся ото сна, хоть он и не подавал вида.
- Дай тебе Бог здоровья! А с моим напарником что?
- С ним все в порядке - он не страдает.
- Как я сюда попал?
Азея вкратце рассказала, как он очутился в ее дому. Сказала, что его проведают подельники и сегодня должен прийти Евлампий, старший спарник.
Дня через четыре Огран с трудом стал передвигаться по дому. Однажды Азея, решив проверить, есть ли у него жар, приложила тыльную сторону ладони к его лбу. Он взял ее руку и стал целовать.
- Полно тебе! Чего удумал! - испугалась баяльница. Испугалась самое себя, оттого, что ей стало лестно и приятно. Впервые!!! - О господи! Не введи меня в греховный соблазн.- Взмолилась Азея молча и страстно.
Она предуказала себе не шибко тосковать после того, как парень поправится и покинет стены ее дома.
Азею смущало, как смотрит на нее Огран. Она стояла у стола, замешивая тесто для колобов. За окном на горизонте светились висмутовые облака. Вечерело, и лучи заходящего солнца освещали все неказистое убранство комнаты.
Прошло три недели с того дня, как безжизненное тело Ограна принесли в ее дом. Он быстро шел на поправку. Вчера с помощью Азеи в накинутом на плечи одеяле он вышел на крылечко дома, подышать свежим воздухом. Воздух слегка был студеный. Падал первый снег, устилая черную землю белым покрывалом, но как только переставала пороша, влажная земля проявлялась из-под белого настила. Огран тяжело с шумом втянул бодрящий воздух. Покачнулся от слабого головокружения. Азея легко подхватила его. За то время, пока болел, Огран похудел, осунулся, щеки его покрыла щетина, нос заострился. Только одни глаза блестели. Опершись на плечо Азеи, он с большим трудом добрался до кровати. Потеряв последние силы, снопом свалился на постель.
- Ничо, ничо, - проговорила Азея, - душа из тела улетает легко. Возвращается тяжко. Твоя блудная душа вернулась. Обещаю тебе жизнь долгую.
- Во власти твоей, Азея, сделать меня счастливым и себя тоже, - Огран осторожно взял ее за руку.
Она молча отняла ее и отошла.
- Не могу, Огран, я быть твоею. Клятва - слово. Слово, даже честное, - летучее. Клятва - скала, падать с нее опасно и подло.
- Я сниму тебя с той скалы. Дай только надежду.
- Надежды дать тебе не могу: у меня ее у самой нет.
- А чем живешь?
- Днем сегодняшним… Солнцем, воздухом, водой, ожиданием благовеста и ухода.
Больше они об этом не разговаривали. Огран - бойкий по натуре, - тушевался Азеи. Ее убеждения, вставшие стеной перед ним, закрывали все его надежды, сжигали в прах все, чем жил, превращали его в существо без будущего. Он краснел, бледнел, напрягался, но уверенности в себе не обнаруживал. Чтобы не делала Азея, чем бы ни занималась, она чувствовала на себе взгляды парня. Вот и сейчас она знала, что он смотрит на нее. Лицо обдало жаром, по спине прошел холодок. Она устала бороться сама с собой. Душа раздвоилась. Одна половинка говорила: «Брось ты все, иди за ним, слушай свое сердце. Он ведь любит тебя, а ты - его». А другая упрекала: «Эх ты! Где твоя сила воли? Господь дает тебе испытание. Как же ты людям помогать будешь, если себе помочь не в силах. Выползти не в могуте из омута страсти. Покрытая паршой порчи, озеваная, сглаженная, умалишенная. А клялась нести крест свой до конца». Эти противоречия не запрещали женщине быть и жить.
В эту ночь она долго не спала. Вдруг привиделось: сон не сон, явь не явь. Она увидела себя на краю обрыва. Огран чуть впереди. Он протягивает ей руку и улыбается. Вдруг ком земли под его ногами медленно начинает сползать. Он, охваченный оползнем, беззвучно кричит, пытается схватить ее за руку и летит в бездну. Она видит его огромные от страха и боли глаза. Вскочив, Азея очнулась. Вытерла холодный пот со лба. Посмотрела в угол, где стояла кровать: Огран мерно дышал. Дева медленно начала приходить в себя. «Судьбу не перехитришь» - с тоской подумала женщина. Больше уснуть она не смогла.
Рано утром, только взошло холодное осеннее солнце, она оделась и выскользнула за дверь…
Огран, одетый, сидел за столом, пил чай с колобами. Послышалось ржание лошади. Выглянув в окно, он увидел, идущего по двору Евлампия. Огран встал навстречу, они обнялись.
- Ну что, я - за тобой. Матушка Азея-птица сказала, что тебя можно забрать.
Для Ограна это было неожиданным: ему хотелось бы здесь и перезимовать. Но он был неволен, обязан подчиниться целительнице. Евлампий вынув из кармана свернутый красный платок, подал Ограну. Тот приблизился к Азее, поклонился ей в пояс, взял ее левую руку и вложил этот тяжелый узелок.