Автор: Вера Лаврина
В кромешной тьме забрезжил...
В кромешной тьме забрезжил осторожный, пронятый теплом сумрак. Он начал медленно клубиться. Спирали теней высветлялись. Раскручиваясь, они становились все прозрачнее, истаивали, уступая место ясному золотистому свету. Ульяна ощутила себя растворенной в нем. Она не чувствовала никаких границ между собой и светом, и свет был блаженством. Он освободил ее от тяжести, свербящей боли и непрестанной давящей заботы. «Почему раньше было не так? Ведь это же и есть подлинное. Это! Когда ты и свет – одно!»
Свет начал зримо сгущаться и темнеть по округлым линиям. Ульяна увидела проступившую из него проселочную дорогу, излучину реки, невысокие холмы на другом берегу. И дорога, и река, и холмы были так прекрасны и совершенны в своих изгибах. «Я люблю тихие реки, проселочные дороги, холмы, но я не знала, что и они любят меня и так внятно свидетельствуют об этом. Как? Чем свидетельствуют? Да вот этим безупречным видом. В них полнота и радость». Она пошла по дороге. Каждый шаг, поворот головы, скольжение взгляда привносили неуловимые перемены, тонкие сдвиги видимого и новые оттенки чудесных ощущений.
Ульяна приблизилась к берегу и низко наклонилась над водой. Из глубины всплыло отражение. Сначала не узнала себя. Не увидела прежнюю – где узкие глаза с нависшими мятыми веками, иссохшая кожа в морщинах и бурых пятнах, тяжелая складка на переносице? И вдруг вмиг поняла, что та старая износившаяся женщина была лишь когда-то прилипшей к ней маской. Что теперь наконец-то она свободна от маски и может соединиться с тем беспредельным желанным, дарящим трепет и восторг абсолютной полноты, к чему она порой так близко подступала, но оно неизменно ускользало. А теперь – нет! Они вместе!
На водной глади отражалось молодое лицо: тронутые улыбкой губы, лучистые глаза. Ульяна счастливо рассмеялась.
Одно за другим на поверхности воды стали проступать отражения контуров деревьев, облаков. Она поднялась и осмотрелась. Вверх бежала деревенская улица. Ладные пятистенки четко впечатывались в яркий свет. Ульяну охватило сладкое чувство узнавания чего-то очень дорогого, давно ушедшего невозвратно. И теперь вдруг чудом явившегося.
– Это же... Это деревня моей бабушки!
Ульяна легко зашагала вверх по улице. У ворот домов играли дети. Их было много. Веселые крики и смех неслись от двора к двору.
Около плетня она увидела рыжего жеребенка. Тот весело перебирал тонкими ножками, качал головой.
– Какой же ты хорошенький! – невольно воскликнула Уля.
Жеребенок, словно долго дожидавшийся ее здесь, с готовностью подбежал и ткнулся мягкими губами в лицо.
– Ой, целуется! – радостно вскрикнула Ульяна и обняла его за шею.
В детстве ей часто хотелось вот так обняться и поласкаться с жеребенком, но боялась подойти близко.
– Это на-а-аш малышонок, – услышала Ульяна певучий голос.
Незнакомая девушка низко поклонилась ей.
– Ждут, ждут тебя. Вон глянь-ка.
Ульяна повернула голову. К ним быстро шла женщина в легком длинном сарафане и кружевной блузке. Уля еще не узнавала ее, но волнующее предчувствие уже охватило душу.
– Бабушка! – Ульяна кинулась ей навстречу.
Та раскрыла объятия. Бабушка нежно поглаживала и похлопывала ее по спине.
– Ты... ты так помолодела! – выдохнула Уль-яна.
– Мы все здесь такие, доча!
«Доча... Сынок... Так бабушка называла всех маленьких и молодых. И другие женщины в их деревне так называли младших», – вспомнила Ульяна.
– Почему ты здесь? – спросила она.
– Как почему? Вышла тебя встречать.
– Ты знала?
– А как же, мы здесь всё знаем. Пойдем домой, там тебя ждут.
Они зашли в избу. Навстречу ей бросились дети.
Они вмиг облепили ее, галдя и вскрикивая:
– Уля! Уля пришла! Мы тебя ждали!
Каждый старался прикоснуться, крепче обнять гостью. Их живые лица сияли от радости.
– Сколько их! – изумилась Уля.
– Все наши, все наши. – Бабушка с улыбкой поглаживала детские головки. – А ну-ка, пострелята, – на улицу! Дайте гостье передохнуть.
– Мы хотим с Улей побыть! С Улей!
– Ну, тогда по лавкам и тихонько сидеть! – распорядилась бабушка.
Уля огляделась. Внутри изба оказалась очень просторной – с большой изразцовой печью, украшенная кружевными занавесками, вышитыми рушниками. Комната была залита плотным золотистым светом.
– А меня узнала, внученька? Деда своего?
Навстречу гостье поднялся моложавый, по-юношески подтянутый дед.
– Какой ты дед?! Ты парень! – воскликнула Уля, обняв своего молодого дедушку.
– Вот, прибыла наша внученька. А сейчас тетушка прибежит.
– Тетя Валя?
Тут же стукнула дверь.
– Ах ты, моя золотая! Айда ко мне, айда, моя рыбонька! – Тетя Валя ласково обняла гостью, не отпуская руки, посадила рядом с собой. – И ты теперь здесь, у нас, мой ты дитенок!
– Как у вас красиво, по-старинному! – Уля с восхищением оглядывала большую нарядную комнату.
– Мы так любим, доча, – кивнула бабушка. – Сами все ткем, вяжем, плетем да шьем. Такими рукодельницами стали, все с Божьей помощью, во всем Он нам помогает. А Валентина-то как вышивает. Увидишь потом. Садись, доча, к столу.
– Я, баб, есть не хочу.
– Да мы и не едим. Вот яблочки только грызем.
Стол был уставлен блюдами с алыми, багряными, желтыми и зелеными яблоками.
– Глянь, какие! И у каждого аромат на особинку. Возьми-ка! А я и пирожки испечь могу, блинчики. Сами не едим, конечно, но отдаем.
Ульяна уселась на широкую лавку и взяла одно яблоко. Их пряный дух витал в комнате.
Она не совсем понимала, почему она здесь встретилась со своими родными, лишь смутные догадки бродили в ее душе. Но точно знала: не надо об этом спрашивать сейчас, все откроется, обязательно прояснится. Очень скоро.
– Ну, расскажите мне, как вы здесь живете? – спросила гостья.
– Живем и Господа славим, доча. Наши крестьянские труды – все в радость, все в радость. И коровки у нас есть, и овечки, курочки. Мы за ними как за малыми детьми ухаживаем. Без дела не приучены сидеть. Кто ткет, кто вяжет, вышивает, что кому нравится, то и делает. Мы без труда не можем. Только, доча, труд-то теперь в радость, без натуги и тяжести. И все ради Гос-пода.
– Бабушка, если вы не едите, куда все это деваете: молоко, мясо? Огороды у вас большие. – Уля взглянула в окно.
– Ну, мяса-то у нас нет, упаси Бог, мы скотинку не режем. Она у нас вольная: день пасется на лугах, вечером сама приходит. Коровку подоим, как без этого. А все мы отдаем.
– Отдаете? Кому?
– Под закат приезжает Василий. Мы ему на подводу бидоны с молоком ставим, яйца в лукошках, стряпню нашу, овощи, он и увозит кому надо. Господу так угодно. А Василий нам яблочки привезет или подскажет, куда можно за яблочками сходить, в какой лесок, где они поспели.
– У вас нет в избе икон, а всегда стояли, – вдруг заметила Уля.
Она помнила, что деда с бабой без крестного знамения не садились за стол.
– Стояли, пока мы в разлуке с Ним были. А теперь в каждой душе Он начертан – сияет! Живой! И разговор у нас с Ним, доча, как вот с тобой – течет и течет в душе. Просим Его и о тех, кого ждем, и кто в дальних обителях томится, обо всем Он нам говорит, что в мире происходит. Да ты сама разве не чуешь?
– Я чувствую такое блаженство, что и слов не надо мне.
– А вот попривыкнешь, блаженства твои по чину встанут, будешь Его речь различать. – Бабушка ласково погладила внучку по волосам. – Она вроде и без слов, но все понятно.
– Неужели всегда будет все это с вами? Эта деревня, покосы, печки, самовары, эти дивные просторы и леса? – Ульяна широко развела руками.
– Нет, доча, Господь говорит, что в другие обители нас призовет, но больше нам неведомо. Когда и куда – не говорит. Молчит до срока, – ответила бабушка.
Дед разгладил смоляную бороду:
– Сегодня вечером на горку пойдем. Хороводы будем водить, танцевать, песни наши старинные петь, душевные и духовные, Бога славить.
– А что это за горка?
– Это холм высокий у реки, Величальным зовется.
– Каждый вечер мы там все собираемся. Ох и блаженно все это, – вступила бабушка. – Пойдешь с нами?
– Обязательно пойду!
– Вот увидишь, какие наряды мы пошили, какую красоту приготовили. Все для Него. Мы и тебе сшили, чтоб оделась ты по-нашему. Обрядем – будешь павой! Пойдем-ка, примеришь.
Бабушка взяла Ульяну за руку и повела в светлицу.
Когда за окном золотистый свет загустел, подернулся охристыми рукавами, все начали собираться на горку. Бабушка нарядила Ульяну в расшитую рубаху с кружевными вставками, клетчатую поневу, подпоясала рушником. Оглядела ее.
– Красота! – залюбовалась бабушка. – Вот Валентина рубаху расшила шелком. А эти кружева прабабушка моя плела, Лукерья. Тут она, недалеко обитает, увидишь ее нынче.
Они шли по лугу, усыпанному золотистыми лютиками и белыми цветами клубники, мимо пасущихся вольно жеребят с матками. На Величальный холм всходили со всех сторон нарядные обитатели. Стайками бежали дети. Стройным ладом звучала протяжная песня. Звуки чарующих напевов изливались на зеленые луга, перелески, охватывали все пространство, откликались в душе сладостным волнением.
Ульяна вдруг заплакала так светло и счастливо, как если бы смеялась от радости. Тот крестьянский мир, мир ее предков – вспоротый, много раз разграбленный, оплеванный, распятый, немилосердно раздавленный, – оказывается, пребывает нетронутым в заповедной обители вместе с невинными страдальцами, творящими его здесь.
Наконец-то брод закончился...
Наконец-то брод закончился. Двое вышли на берег мелководной широкой реки. В ботинках зачавкала вода, вытекая мутными струйками.
Они пошли по бурой равнине, поросшей чахлыми кустиками карликовой березки и усыпанной осклизлыми камнями. Над сумеречным полем нависал низкий, серенький, в темных пятнах, будто провисший к центру небесный полог.
Один из идущих, толстый, кривоногий, по виду татарин, нес на спине большой деревянный стол-тумбу. Щелеватый, немудряще сработанный деревенским мастером стол послужил немало времени. Грязно-голубая краска облупилась, обнажая ядовито-зеленую. С двух сторон тумбы виднелись коричневые липкие потеки жира с прилипшими лохмотьями пыли, паутины и высохшими дохлыми тараканами. Растрескавшиеся ножки махрились гнилыми волокнами.
Толстяк кряхтел, обливался потом, тяжело припадая на одну из своих кривых ног. Другой – в добротном костюме, с портфелем-дипломатом, коротко стриженный – шел чуть впереди, недовольно оглядываясь на толстого.
– Слушай, на кой тебе этот стол? Брось его, наконец! – раздраженно сказал он.
– Не могу, я его украл, – тяжело прохрипел толстяк. – Дома сносили, в них уже никого не было. Я ночью пришел с соседом, утащил этот стол, на дачу увез, на летнюю кухню. А утром бабка прибежала, стала верещать: «Ворюги, оставить ничего нельзя, стол поганый и тот унесли!»
– Дурак! Я ничего, кроме народного достояния, не крал! – Стриженый осклабился. – Мы ведь тоже из народа, верно? – Он изящно побарабанил пальцами по дипломату. – Не буду тебя ждать, пойду вперед. Тащишься как кляча.
Толстяк тяжело опустил стол на камень, отер пухлой рукой лоб, сел на землю, опершись спиной на тумбу.
– Иди, – равнодушно сказал он.
Стриженый двинулся дальше, немного отошел и остановился. Оглядел безжизненный пейзаж. Оставаться одному не хотелось. Вдруг он услышал какой-то отдаленный, едва различимый крик, похожий на человеческий. Стриженый замер, прислушиваясь, обернулся.
– Слышишь? – спросил он спутника.
– Что?
– Как будто кричит кто-то.
– Не слышу.
– А сейчас?
– Это тебе кажется.
Но стриженый отчетливо слышал крики, теперь они сопровождались то ли всхлипами, то ли стонами.
Через некоторое время он двинулся дальше, нервно озираясь. Вдруг боковым зрением заметил, как слева мелькнула темная тень. Резко обернувшись, стал пристально вглядываться, но ничего не увидел. Переложил дипломат в другую руку, вытер о пиджак потную ладонь, покосился на толстяка. Тот с натугой переставлял ноги, тяжело сопел, уперев взгляд в землю.
Стриженый увидел, как впереди замаячили темные силуэты, то приближаясь, то отдаляясь так, что совсем исчезали в сумерках. Спутник не обращал на них внимания.
«Наверное, не видит», – понял стриженый. Теперь он опасался идти один, шагал рядом с толстяком, со страхом всматриваясь в мрачные тени. Они перемещались странно – будто не шли, а ехали на колесах. И от этого выглядели зловеще. Их длинные плащи медленно развевались. Непонятно было, что им нужно. В отдалении они двигались вокруг путников.
Из размытой сумеречной мглы стали проступать неясные очертания какого-то строения.
– Это... это... – Стриженый всматривался в здание, явно что-то узнавая. – Это же моя вилла на Давайях! – воскликнул он. – А там причал, яхта! Там вертолеты и самолеты! Там – все! Вот оно! Собирайте сокровища! Они все в сохранности с вами пребудут! – довольно расхохотался он.
Вид его дорогой виллы, неизвестно как оказавшейся в этом мрачном месте, безмерно во-одушевил стриженого. Забыв про страхи и мрачные тени, он резво побежал навстречу величественной громаде, выраставшей из сумерек. «Родные стены помогут!» – приговаривал он. Толстяк с облупленным столом остался далеко позади.
Стриженый бежал все быстрее и быстрее, чувствуя, что уже не ноги несут его. Непреодолимая сила, как чудовищный магнит, влекла вперед. Попробовал остановиться, но тело не слушалось. Вилла стремительно приближалась. В мгновение бегун очутился перед распахнутыми коваными воротами. Попытался зацепиться за их боковую стойку, но какая-то дьявольская сила легко оторвала его. Он пролетел по въездной аллее и с размаху впечатался в большую бронзовую дверь. Дикая боль исказила лицо. Стриженый рухнул на мраморные плиты перед парадным входом. Тут же его подхватили подоспевшие тени и втащили внутрь.
Кривоногий подошел к вилле. Его стол заметно уменьшился и полегчал. Он остановился отдышаться. Взору открылась удручающая картина. Засохшие метелки елей и гортензий топорщились на пустых клумбах и бурых газонах. Пышный фасад виллы растрескался. Черные потеки покрывали облупленные колонны и обитые скульптуры в нишах. Пожелтевшие пучки трав торчали из глубоких трещин в стенах.
Толстяк прошел через парадный вход. В больших залах стоял мертвенный холод. Запустение и разруха царили здесь. На полу лежали куски штукатурки, с купольного потолка капала мутная вода. Мебель выцвела, покорежилась. Лица на портретах странно исказились. Стриженый с окровавленным лицом безвольно повис на стуле. Голова его то закидывалась назад, то падала на грудь. Темные тени бесшумно скользили по комнатам, открывали шкафы, ящики столов, двигая обветшалую мебель. Они осматривали все, будто проводя инвентаризацию, что-то подсчитывали и записывали.
Осмотревшись, кривоногий направился к выходу.
– М-м-м... – промычал стриженый. – М-м-меня-я-я забери-и-и-и...
Толстяк оглянулся и в нерешительности остановился. Но тут две тени подхватили его под руки и через черный ход выпроводили прочь. Он зашагал по заросшей аллее и скоро скрылся за частоколом высохших деревьев.
Создавый мя...
«Создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человеци пойдем, надгробное рыдание творяще песнь...»
Голоса чтецов смолкли.
– Аллилуйя! Тройная аллилуйя дальше! Почему не читаете?! – строго высказал отец Михей чтецам.
Никто не ответил.
Над головой со свистом закрутился вихрь. Он ввинчивался внутрь и как магнит вытягивал, выдавливал, выдирал живой поток из тела.
– Господи, помилуй, Господи, помилуй, – бормотал Михей.
Вихрь выбросил отца в гудящую тьму. Через некоторое время все стихло.
– Ну, вот и слава Богу, – облегченно произнес Михей.
Его голос глухо прозвучал в сдавленной полутьме. Он огляделся и увидел, что оказался в сводчатом тоннеле, плавно уходящем вниз. Далеко внизу был едва заметен тусклый свет. Михей начал спускаться. Он будто не шел, а быстро скользил над поверхностью каменного пола. В сумраке были видны грубо обработанные бугристые стены. Прошло много времени, но выход не приближался: то же мутное пятно едва брезжило далеко впереди. Тоннель не расширялся и не сужался, монотонными сводами накатывал на Михея.
«Почему же вниз, а не вверх?» – с беспокойством думал тот. Он слышал позади себя ритмичные негромкие хлопки. Но, оглядываясь, видел только непроницаемую тьму, будто цементирующую обратный путь.
«Где ангелы и черти? Как без них мытарства проходить? – В душе нарастал страх. – Не один же я умер! Где другие души? Господи, помоги!» – взывал Михей.
Тягостный путь длился и длился.
«Что же это такое, Господи! Что такое? Когда же конец этому?!» – роптал отец.
Время исчезло, он не мог бы сказать, час или год пребывал в мрачном тоннеле под мерные хлопки непроницаемой тьмы. Размытое пятно впереди не исчезало, но и не прояснялось.
Вдруг Михей заметил в стене высокую двухстворчатую дверь. Он остановился. Дверь распахнулась.
Навстречу ему выскочил молодой служитель в дьяконском облачении и громко сказал:
– Отче, пожалуйте сюда! Пора службу начинать!
Михей переступил порог и очутился в храме.
– Слава Богу! Слава Богу! – забормотал он.
Дьякон проводил его в алтарь.
– Какую службу сегодня служим? По какому дню? – спросил Михей.
– Сегодня? – переспросил дьякон. – По обстоятельствам.
– Что за служба такая – по обстоятельствам? – строго спросил Михей.
– Наш архиерей такую службу учредил.
Отец озадаченно посмотрел на дьякона.
– Да вы, отче, служите, а мы все в положенных местах подскажем вам, – торопливо бросил дьякон. – Сейчас вседневные часы начнем.
После проскомидии отец Михей в сияющей ризе вышел на каждение. Храм был заполнен народом. Прихожане имели вид благообразный и аккуратный. С умильными лицами кланялись и молились.
«А хор-то как чудно поет! Как поет!» – восхитился Михей.
– Елицы оглашеннии, изыдите, оглашеннии, изыдите, елицы оглашеннии, изыдите! – громко произнес дьякон.
После этих слов Михей явственно услышал шелест.
«Видно, ангелы слетаются!» – благостно думал он.
«Яко да под державою твоею всегда хранимы...» – негромко читал Михей тайную молитву.
Хор замолчал.
– Почему херувимскую не поют? – спросил отец у дьякона.
– Певцы все вышли.
– Как вышли?
– Недостойные! – Дьякон нахально подмигнул отцу Михею.
Тому стало не по себе.
– Выйди и с прихожанами пой, – стараясь держать себя в руках, сурово сказал он.
Дьякон вытянул трубочкой губы, закатил глаза и, причмокнув, выпрыгнул на амвон. Раздалось нестройное пение херувимской. Голос дьякона дребезжал, фальшивил.
«Хоть бы уж службу эту быстрее закончить! Что-то здесь не то!» Нехорошие догадки зашевелились в голове Михея.
После открытия завесы дьякон наклонился к уху Михея и громко сказал:
– «Символ веры» не поем. Архиерей запретил.
– Почему?
– По уставам древней церкви, – важно поднял дьякон указательный палец и дернул головой.
На мохнатом лице заиграла наглая улыбка.
Михей быстро отвернулся и перекрестился подрагивающей рукой. Он с особым старанием прочел положенные молитвы.
– Святая – святым! – провозгласил он, поднимая чашу над диксосом.
– Отче, нельзя причащаться! – Дьякон грубо схватил иерея за руку.
– Отойди от меня, Сатана! – с приглушенной яростью сказал Михей.
– Дух Святой не сошел! – взвизгнул дьякон. – Нет здесь Духа! И чаша твоя не чаша, и ты – ряженый!
В чаше зашипела бурая жидкость, поднялась горячей пеной и, выплеснувшись, обожгла руку Михея. Тот выронил чашу. Облачение его высохло, как осенний прах, и облетело.
– И церковь – не церковь! – визжал дьякон.
Дьяконские одежды почернели. Паникадила, светильники и свечи в тот же миг погасли. В темноте запахло гарью. В разных углах замигали тусклые зеленые огни. Пространство наполнилось гулом и грохотом. Стены корежились и ломались, словно их сминала чья-то могучая рука. Когда огни сменил ровный ледяной синий цвет, Михей увидел себя в громадном зале, стены которого едва виднелись в сгустившейся мгле.
Коренастая женщина, похожая на охранницу, усадила его на жердь, висящую перед длинным столом, и придавила тяжелой рукой, не давая возможности встать с неудобного насеста. На столе, закинув ногу на ногу, сидела девица в полупрозрачном брючном костюме из цветастого шифона.
Затягиваясь длинной сигаретой, она со скучающим видом диктовала услужливо склонившемуся над бумагами невзрачному клерку:
– Двоеженство. Причем двое детей в маргинальной связи. И, знаешь, ничем не смущался. Пожертвования четырех дней недели забирал на личные нужды. Записал? Чревоугодие. Тайно по ночам ел мясо в пост. Записал? – Она ткнула пальцем в бумагу.
Михей вжал голову в плечи: «Иерея обличать?!»
– Почему у вас обличье человечье, если вы дьяволы?! – зло крикнул он.
Девица, ухмыльнувшись, повела плечом:
– А у вас там разве так не бывает? Обличье человечье, а сами давно уже не люди. Знаете, в иные времена нам вас и переплюнуть трудно. Как начнете всех в наш свет отправлять, давить, душить, жечь, так здесь просто аврал, ни днем ни ночью... Знаете... кофейку попить некогда.
Жердочка, на которой сидел Михей, треснула. Он рухнул вниз и, проломив пол, исчез в образовавшейся дыре.
Неотразимый задержал взгляд...
Неотразимый задержал взгляд на своем отражении в темном стекле напротив. Хорош. Светлые, стильно подстриженные волосы. Голубые глаза с черными ресницами делали его взгляд тягучим и клейким. Прямой нос и изящная линия губ. Вот и лощеная блондинка с округлым задом призывно вперилась в него.
«Да-да, красотка, я тот, за кого ты меня принимаешь: красавчик, бабник, люблю эксперименты в той сфере, которая тебя интересует, и, если ты сможешь меня зацепить, у тебя тоже есть шанс».
Регистрация на рейс «Москва – Краснодар» шла уже второй час. Оценивающим взглядом он пробежался по очереди: «Вот это неплохой экземпляр. Да и все, пожалуй». Всех, кому за тридцать, он пропускал – староваты. Только молоденькие, свеженькие и крепенькие тела, никакой геронтологии.
В кромешной тьме забрезжил осторожный, пронятый теплом сумрак. Он начал медленно клубиться. Спирали теней высветлялись. Раскручиваясь, они становились все прозрачнее, истаивали, уступая место ясному золотистому свету. Ульяна ощутила себя растворенной в нем. Она не чувствовала никаких границ между собой и светом, и свет был блаженством. Он освободил ее от тяжести, свербящей боли и непрестанной давящей заботы. «Почему раньше было не так? Ведь это же и есть подлинное. Это! Когда ты и свет – одно!»
Свет начал зримо сгущаться и темнеть по округлым линиям. Ульяна увидела проступившую из него проселочную дорогу, излучину реки, невысокие холмы на другом берегу. И дорога, и река, и холмы были так прекрасны и совершенны в своих изгибах. «Я люблю тихие реки, проселочные дороги, холмы, но я не знала, что и они любят меня и так внятно свидетельствуют об этом. Как? Чем свидетельствуют? Да вот этим безупречным видом. В них полнота и радость». Она пошла по дороге. Каждый шаг, поворот головы, скольжение взгляда привносили неуловимые перемены, тонкие сдвиги видимого и новые оттенки чудесных ощущений.
Ульяна приблизилась к берегу и низко наклонилась над водой. Из глубины всплыло отражение. Сначала не узнала себя. Не увидела прежнюю – где узкие глаза с нависшими мятыми веками, иссохшая кожа в морщинах и бурых пятнах, тяжелая складка на переносице? И вдруг вмиг поняла, что та старая износившаяся женщина была лишь когда-то прилипшей к ней маской. Что теперь наконец-то она свободна от маски и может соединиться с тем беспредельным желанным, дарящим трепет и восторг абсолютной полноты, к чему она порой так близко подступала, но оно неизменно ускользало. А теперь – нет! Они вместе!
На водной глади отражалось молодое лицо: тронутые улыбкой губы, лучистые глаза. Ульяна счастливо рассмеялась.
Одно за другим на поверхности воды стали проступать отражения контуров деревьев, облаков. Она поднялась и осмотрелась. Вверх бежала деревенская улица. Ладные пятистенки четко впечатывались в яркий свет. Ульяну охватило сладкое чувство узнавания чего-то очень дорогого, давно ушедшего невозвратно. И теперь вдруг чудом явившегося.
– Это же... Это деревня моей бабушки!
Ульяна легко зашагала вверх по улице. У ворот домов играли дети. Их было много. Веселые крики и смех неслись от двора к двору.
Около плетня она увидела рыжего жеребенка. Тот весело перебирал тонкими ножками, качал головой.
– Какой же ты хорошенький! – невольно воскликнула Уля.
Жеребенок, словно долго дожидавшийся ее здесь, с готовностью подбежал и ткнулся мягкими губами в лицо.
– Ой, целуется! – радостно вскрикнула Ульяна и обняла его за шею.
В детстве ей часто хотелось вот так обняться и поласкаться с жеребенком, но боялась подойти близко.
– Это на-а-аш малышонок, – услышала Ульяна певучий голос.
Незнакомая девушка низко поклонилась ей.
– Ждут, ждут тебя. Вон глянь-ка.
Ульяна повернула голову. К ним быстро шла женщина в легком длинном сарафане и кружевной блузке. Уля еще не узнавала ее, но волнующее предчувствие уже охватило душу.
– Бабушка! – Ульяна кинулась ей навстречу.
Та раскрыла объятия. Бабушка нежно поглаживала и похлопывала ее по спине.
– Ты... ты так помолодела! – выдохнула Уль-яна.
– Мы все здесь такие, доча!
«Доча... Сынок... Так бабушка называла всех маленьких и молодых. И другие женщины в их деревне так называли младших», – вспомнила Ульяна.
– Почему ты здесь? – спросила она.
– Как почему? Вышла тебя встречать.
– Ты знала?
– А как же, мы здесь всё знаем. Пойдем домой, там тебя ждут.
Они зашли в избу. Навстречу ей бросились дети.
Они вмиг облепили ее, галдя и вскрикивая:
– Уля! Уля пришла! Мы тебя ждали!
Каждый старался прикоснуться, крепче обнять гостью. Их живые лица сияли от радости.
– Сколько их! – изумилась Уля.
– Все наши, все наши. – Бабушка с улыбкой поглаживала детские головки. – А ну-ка, пострелята, – на улицу! Дайте гостье передохнуть.
– Мы хотим с Улей побыть! С Улей!
– Ну, тогда по лавкам и тихонько сидеть! – распорядилась бабушка.
Уля огляделась. Внутри изба оказалась очень просторной – с большой изразцовой печью, украшенная кружевными занавесками, вышитыми рушниками. Комната была залита плотным золотистым светом.
– А меня узнала, внученька? Деда своего?
Навстречу гостье поднялся моложавый, по-юношески подтянутый дед.
– Какой ты дед?! Ты парень! – воскликнула Уля, обняв своего молодого дедушку.
– Вот, прибыла наша внученька. А сейчас тетушка прибежит.
– Тетя Валя?
Тут же стукнула дверь.
– Ах ты, моя золотая! Айда ко мне, айда, моя рыбонька! – Тетя Валя ласково обняла гостью, не отпуская руки, посадила рядом с собой. – И ты теперь здесь, у нас, мой ты дитенок!
– Как у вас красиво, по-старинному! – Уля с восхищением оглядывала большую нарядную комнату.
– Мы так любим, доча, – кивнула бабушка. – Сами все ткем, вяжем, плетем да шьем. Такими рукодельницами стали, все с Божьей помощью, во всем Он нам помогает. А Валентина-то как вышивает. Увидишь потом. Садись, доча, к столу.
– Я, баб, есть не хочу.
– Да мы и не едим. Вот яблочки только грызем.
Стол был уставлен блюдами с алыми, багряными, желтыми и зелеными яблоками.
– Глянь, какие! И у каждого аромат на особинку. Возьми-ка! А я и пирожки испечь могу, блинчики. Сами не едим, конечно, но отдаем.
Ульяна уселась на широкую лавку и взяла одно яблоко. Их пряный дух витал в комнате.
Она не совсем понимала, почему она здесь встретилась со своими родными, лишь смутные догадки бродили в ее душе. Но точно знала: не надо об этом спрашивать сейчас, все откроется, обязательно прояснится. Очень скоро.
– Ну, расскажите мне, как вы здесь живете? – спросила гостья.
– Живем и Господа славим, доча. Наши крестьянские труды – все в радость, все в радость. И коровки у нас есть, и овечки, курочки. Мы за ними как за малыми детьми ухаживаем. Без дела не приучены сидеть. Кто ткет, кто вяжет, вышивает, что кому нравится, то и делает. Мы без труда не можем. Только, доча, труд-то теперь в радость, без натуги и тяжести. И все ради Гос-пода.
– Бабушка, если вы не едите, куда все это деваете: молоко, мясо? Огороды у вас большие. – Уля взглянула в окно.
– Ну, мяса-то у нас нет, упаси Бог, мы скотинку не режем. Она у нас вольная: день пасется на лугах, вечером сама приходит. Коровку подоим, как без этого. А все мы отдаем.
– Отдаете? Кому?
– Под закат приезжает Василий. Мы ему на подводу бидоны с молоком ставим, яйца в лукошках, стряпню нашу, овощи, он и увозит кому надо. Господу так угодно. А Василий нам яблочки привезет или подскажет, куда можно за яблочками сходить, в какой лесок, где они поспели.
– У вас нет в избе икон, а всегда стояли, – вдруг заметила Уля.
Она помнила, что деда с бабой без крестного знамения не садились за стол.
– Стояли, пока мы в разлуке с Ним были. А теперь в каждой душе Он начертан – сияет! Живой! И разговор у нас с Ним, доча, как вот с тобой – течет и течет в душе. Просим Его и о тех, кого ждем, и кто в дальних обителях томится, обо всем Он нам говорит, что в мире происходит. Да ты сама разве не чуешь?
– Я чувствую такое блаженство, что и слов не надо мне.
– А вот попривыкнешь, блаженства твои по чину встанут, будешь Его речь различать. – Бабушка ласково погладила внучку по волосам. – Она вроде и без слов, но все понятно.
– Неужели всегда будет все это с вами? Эта деревня, покосы, печки, самовары, эти дивные просторы и леса? – Ульяна широко развела руками.
– Нет, доча, Господь говорит, что в другие обители нас призовет, но больше нам неведомо. Когда и куда – не говорит. Молчит до срока, – ответила бабушка.
Дед разгладил смоляную бороду:
– Сегодня вечером на горку пойдем. Хороводы будем водить, танцевать, песни наши старинные петь, душевные и духовные, Бога славить.
– А что это за горка?
– Это холм высокий у реки, Величальным зовется.
– Каждый вечер мы там все собираемся. Ох и блаженно все это, – вступила бабушка. – Пойдешь с нами?
– Обязательно пойду!
– Вот увидишь, какие наряды мы пошили, какую красоту приготовили. Все для Него. Мы и тебе сшили, чтоб оделась ты по-нашему. Обрядем – будешь павой! Пойдем-ка, примеришь.
Бабушка взяла Ульяну за руку и повела в светлицу.
Когда за окном золотистый свет загустел, подернулся охристыми рукавами, все начали собираться на горку. Бабушка нарядила Ульяну в расшитую рубаху с кружевными вставками, клетчатую поневу, подпоясала рушником. Оглядела ее.
– Красота! – залюбовалась бабушка. – Вот Валентина рубаху расшила шелком. А эти кружева прабабушка моя плела, Лукерья. Тут она, недалеко обитает, увидишь ее нынче.
Они шли по лугу, усыпанному золотистыми лютиками и белыми цветами клубники, мимо пасущихся вольно жеребят с матками. На Величальный холм всходили со всех сторон нарядные обитатели. Стайками бежали дети. Стройным ладом звучала протяжная песня. Звуки чарующих напевов изливались на зеленые луга, перелески, охватывали все пространство, откликались в душе сладостным волнением.
Ульяна вдруг заплакала так светло и счастливо, как если бы смеялась от радости. Тот крестьянский мир, мир ее предков – вспоротый, много раз разграбленный, оплеванный, распятый, немилосердно раздавленный, – оказывается, пребывает нетронутым в заповедной обители вместе с невинными страдальцами, творящими его здесь.
Наконец-то брод закончился...
Наконец-то брод закончился. Двое вышли на берег мелководной широкой реки. В ботинках зачавкала вода, вытекая мутными струйками.
Они пошли по бурой равнине, поросшей чахлыми кустиками карликовой березки и усыпанной осклизлыми камнями. Над сумеречным полем нависал низкий, серенький, в темных пятнах, будто провисший к центру небесный полог.
Один из идущих, толстый, кривоногий, по виду татарин, нес на спине большой деревянный стол-тумбу. Щелеватый, немудряще сработанный деревенским мастером стол послужил немало времени. Грязно-голубая краска облупилась, обнажая ядовито-зеленую. С двух сторон тумбы виднелись коричневые липкие потеки жира с прилипшими лохмотьями пыли, паутины и высохшими дохлыми тараканами. Растрескавшиеся ножки махрились гнилыми волокнами.
Толстяк кряхтел, обливался потом, тяжело припадая на одну из своих кривых ног. Другой – в добротном костюме, с портфелем-дипломатом, коротко стриженный – шел чуть впереди, недовольно оглядываясь на толстого.
– Слушай, на кой тебе этот стол? Брось его, наконец! – раздраженно сказал он.
– Не могу, я его украл, – тяжело прохрипел толстяк. – Дома сносили, в них уже никого не было. Я ночью пришел с соседом, утащил этот стол, на дачу увез, на летнюю кухню. А утром бабка прибежала, стала верещать: «Ворюги, оставить ничего нельзя, стол поганый и тот унесли!»
– Дурак! Я ничего, кроме народного достояния, не крал! – Стриженый осклабился. – Мы ведь тоже из народа, верно? – Он изящно побарабанил пальцами по дипломату. – Не буду тебя ждать, пойду вперед. Тащишься как кляча.
Толстяк тяжело опустил стол на камень, отер пухлой рукой лоб, сел на землю, опершись спиной на тумбу.
– Иди, – равнодушно сказал он.
Стриженый двинулся дальше, немного отошел и остановился. Оглядел безжизненный пейзаж. Оставаться одному не хотелось. Вдруг он услышал какой-то отдаленный, едва различимый крик, похожий на человеческий. Стриженый замер, прислушиваясь, обернулся.
– Слышишь? – спросил он спутника.
– Что?
– Как будто кричит кто-то.
– Не слышу.
– А сейчас?
– Это тебе кажется.
Но стриженый отчетливо слышал крики, теперь они сопровождались то ли всхлипами, то ли стонами.
Через некоторое время он двинулся дальше, нервно озираясь. Вдруг боковым зрением заметил, как слева мелькнула темная тень. Резко обернувшись, стал пристально вглядываться, но ничего не увидел. Переложил дипломат в другую руку, вытер о пиджак потную ладонь, покосился на толстяка. Тот с натугой переставлял ноги, тяжело сопел, уперев взгляд в землю.
Стриженый увидел, как впереди замаячили темные силуэты, то приближаясь, то отдаляясь так, что совсем исчезали в сумерках. Спутник не обращал на них внимания.
«Наверное, не видит», – понял стриженый. Теперь он опасался идти один, шагал рядом с толстяком, со страхом всматриваясь в мрачные тени. Они перемещались странно – будто не шли, а ехали на колесах. И от этого выглядели зловеще. Их длинные плащи медленно развевались. Непонятно было, что им нужно. В отдалении они двигались вокруг путников.
Из размытой сумеречной мглы стали проступать неясные очертания какого-то строения.
– Это... это... – Стриженый всматривался в здание, явно что-то узнавая. – Это же моя вилла на Давайях! – воскликнул он. – А там причал, яхта! Там вертолеты и самолеты! Там – все! Вот оно! Собирайте сокровища! Они все в сохранности с вами пребудут! – довольно расхохотался он.
Вид его дорогой виллы, неизвестно как оказавшейся в этом мрачном месте, безмерно во-одушевил стриженого. Забыв про страхи и мрачные тени, он резво побежал навстречу величественной громаде, выраставшей из сумерек. «Родные стены помогут!» – приговаривал он. Толстяк с облупленным столом остался далеко позади.
Стриженый бежал все быстрее и быстрее, чувствуя, что уже не ноги несут его. Непреодолимая сила, как чудовищный магнит, влекла вперед. Попробовал остановиться, но тело не слушалось. Вилла стремительно приближалась. В мгновение бегун очутился перед распахнутыми коваными воротами. Попытался зацепиться за их боковую стойку, но какая-то дьявольская сила легко оторвала его. Он пролетел по въездной аллее и с размаху впечатался в большую бронзовую дверь. Дикая боль исказила лицо. Стриженый рухнул на мраморные плиты перед парадным входом. Тут же его подхватили подоспевшие тени и втащили внутрь.
Кривоногий подошел к вилле. Его стол заметно уменьшился и полегчал. Он остановился отдышаться. Взору открылась удручающая картина. Засохшие метелки елей и гортензий топорщились на пустых клумбах и бурых газонах. Пышный фасад виллы растрескался. Черные потеки покрывали облупленные колонны и обитые скульптуры в нишах. Пожелтевшие пучки трав торчали из глубоких трещин в стенах.
Толстяк прошел через парадный вход. В больших залах стоял мертвенный холод. Запустение и разруха царили здесь. На полу лежали куски штукатурки, с купольного потолка капала мутная вода. Мебель выцвела, покорежилась. Лица на портретах странно исказились. Стриженый с окровавленным лицом безвольно повис на стуле. Голова его то закидывалась назад, то падала на грудь. Темные тени бесшумно скользили по комнатам, открывали шкафы, ящики столов, двигая обветшалую мебель. Они осматривали все, будто проводя инвентаризацию, что-то подсчитывали и записывали.
Осмотревшись, кривоногий направился к выходу.
– М-м-м... – промычал стриженый. – М-м-меня-я-я забери-и-и-и...
Толстяк оглянулся и в нерешительности остановился. Но тут две тени подхватили его под руки и через черный ход выпроводили прочь. Он зашагал по заросшей аллее и скоро скрылся за частоколом высохших деревьев.
Создавый мя...
«Создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человеци пойдем, надгробное рыдание творяще песнь...»
Голоса чтецов смолкли.
– Аллилуйя! Тройная аллилуйя дальше! Почему не читаете?! – строго высказал отец Михей чтецам.
Никто не ответил.
Над головой со свистом закрутился вихрь. Он ввинчивался внутрь и как магнит вытягивал, выдавливал, выдирал живой поток из тела.
– Господи, помилуй, Господи, помилуй, – бормотал Михей.
Вихрь выбросил отца в гудящую тьму. Через некоторое время все стихло.
– Ну, вот и слава Богу, – облегченно произнес Михей.
Его голос глухо прозвучал в сдавленной полутьме. Он огляделся и увидел, что оказался в сводчатом тоннеле, плавно уходящем вниз. Далеко внизу был едва заметен тусклый свет. Михей начал спускаться. Он будто не шел, а быстро скользил над поверхностью каменного пола. В сумраке были видны грубо обработанные бугристые стены. Прошло много времени, но выход не приближался: то же мутное пятно едва брезжило далеко впереди. Тоннель не расширялся и не сужался, монотонными сводами накатывал на Михея.
«Почему же вниз, а не вверх?» – с беспокойством думал тот. Он слышал позади себя ритмичные негромкие хлопки. Но, оглядываясь, видел только непроницаемую тьму, будто цементирующую обратный путь.
«Где ангелы и черти? Как без них мытарства проходить? – В душе нарастал страх. – Не один же я умер! Где другие души? Господи, помоги!» – взывал Михей.
Тягостный путь длился и длился.
«Что же это такое, Господи! Что такое? Когда же конец этому?!» – роптал отец.
Время исчезло, он не мог бы сказать, час или год пребывал в мрачном тоннеле под мерные хлопки непроницаемой тьмы. Размытое пятно впереди не исчезало, но и не прояснялось.
Вдруг Михей заметил в стене высокую двухстворчатую дверь. Он остановился. Дверь распахнулась.
Навстречу ему выскочил молодой служитель в дьяконском облачении и громко сказал:
– Отче, пожалуйте сюда! Пора службу начинать!
Михей переступил порог и очутился в храме.
– Слава Богу! Слава Богу! – забормотал он.
Дьякон проводил его в алтарь.
– Какую службу сегодня служим? По какому дню? – спросил Михей.
– Сегодня? – переспросил дьякон. – По обстоятельствам.
– Что за служба такая – по обстоятельствам? – строго спросил Михей.
– Наш архиерей такую службу учредил.
Отец озадаченно посмотрел на дьякона.
– Да вы, отче, служите, а мы все в положенных местах подскажем вам, – торопливо бросил дьякон. – Сейчас вседневные часы начнем.
После проскомидии отец Михей в сияющей ризе вышел на каждение. Храм был заполнен народом. Прихожане имели вид благообразный и аккуратный. С умильными лицами кланялись и молились.
«А хор-то как чудно поет! Как поет!» – восхитился Михей.
– Елицы оглашеннии, изыдите, оглашеннии, изыдите, елицы оглашеннии, изыдите! – громко произнес дьякон.
После этих слов Михей явственно услышал шелест.
«Видно, ангелы слетаются!» – благостно думал он.
«Яко да под державою твоею всегда хранимы...» – негромко читал Михей тайную молитву.
Хор замолчал.
– Почему херувимскую не поют? – спросил отец у дьякона.
– Певцы все вышли.
– Как вышли?
– Недостойные! – Дьякон нахально подмигнул отцу Михею.
Тому стало не по себе.
– Выйди и с прихожанами пой, – стараясь держать себя в руках, сурово сказал он.
Дьякон вытянул трубочкой губы, закатил глаза и, причмокнув, выпрыгнул на амвон. Раздалось нестройное пение херувимской. Голос дьякона дребезжал, фальшивил.
«Хоть бы уж службу эту быстрее закончить! Что-то здесь не то!» Нехорошие догадки зашевелились в голове Михея.
После открытия завесы дьякон наклонился к уху Михея и громко сказал:
– «Символ веры» не поем. Архиерей запретил.
– Почему?
– По уставам древней церкви, – важно поднял дьякон указательный палец и дернул головой.
На мохнатом лице заиграла наглая улыбка.
Михей быстро отвернулся и перекрестился подрагивающей рукой. Он с особым старанием прочел положенные молитвы.
– Святая – святым! – провозгласил он, поднимая чашу над диксосом.
– Отче, нельзя причащаться! – Дьякон грубо схватил иерея за руку.
– Отойди от меня, Сатана! – с приглушенной яростью сказал Михей.
– Дух Святой не сошел! – взвизгнул дьякон. – Нет здесь Духа! И чаша твоя не чаша, и ты – ряженый!
В чаше зашипела бурая жидкость, поднялась горячей пеной и, выплеснувшись, обожгла руку Михея. Тот выронил чашу. Облачение его высохло, как осенний прах, и облетело.
– И церковь – не церковь! – визжал дьякон.
Дьяконские одежды почернели. Паникадила, светильники и свечи в тот же миг погасли. В темноте запахло гарью. В разных углах замигали тусклые зеленые огни. Пространство наполнилось гулом и грохотом. Стены корежились и ломались, словно их сминала чья-то могучая рука. Когда огни сменил ровный ледяной синий цвет, Михей увидел себя в громадном зале, стены которого едва виднелись в сгустившейся мгле.
Коренастая женщина, похожая на охранницу, усадила его на жердь, висящую перед длинным столом, и придавила тяжелой рукой, не давая возможности встать с неудобного насеста. На столе, закинув ногу на ногу, сидела девица в полупрозрачном брючном костюме из цветастого шифона.
Затягиваясь длинной сигаретой, она со скучающим видом диктовала услужливо склонившемуся над бумагами невзрачному клерку:
– Двоеженство. Причем двое детей в маргинальной связи. И, знаешь, ничем не смущался. Пожертвования четырех дней недели забирал на личные нужды. Записал? Чревоугодие. Тайно по ночам ел мясо в пост. Записал? – Она ткнула пальцем в бумагу.
Михей вжал голову в плечи: «Иерея обличать?!»
– Почему у вас обличье человечье, если вы дьяволы?! – зло крикнул он.
Девица, ухмыльнувшись, повела плечом:
– А у вас там разве так не бывает? Обличье человечье, а сами давно уже не люди. Знаете, в иные времена нам вас и переплюнуть трудно. Как начнете всех в наш свет отправлять, давить, душить, жечь, так здесь просто аврал, ни днем ни ночью... Знаете... кофейку попить некогда.
Жердочка, на которой сидел Михей, треснула. Он рухнул вниз и, проломив пол, исчез в образовавшейся дыре.
Неотразимый задержал взгляд...
Неотразимый задержал взгляд на своем отражении в темном стекле напротив. Хорош. Светлые, стильно подстриженные волосы. Голубые глаза с черными ресницами делали его взгляд тягучим и клейким. Прямой нос и изящная линия губ. Вот и лощеная блондинка с округлым задом призывно вперилась в него.
«Да-да, красотка, я тот, за кого ты меня принимаешь: красавчик, бабник, люблю эксперименты в той сфере, которая тебя интересует, и, если ты сможешь меня зацепить, у тебя тоже есть шанс».
Регистрация на рейс «Москва – Краснодар» шла уже второй час. Оценивающим взглядом он пробежался по очереди: «Вот это неплохой экземпляр. Да и все, пожалуй». Всех, кому за тридцать, он пропускал – староваты. Только молоденькие, свеженькие и крепенькие тела, никакой геронтологии.
| Далее