1.
Папа открывает входную дверь и отступает из прихожей в комнату, уступая место мне и моим баулам. Он ходит по квартире, будто что-то еще собирая, или складывая в шкаф, или поправляя на письменном столе. Да, я поняла, корм для кота в холодильнике, цветы поливать дважды в неделю, конечно, я не буду водить гостей – в квартире дорогая видеокамера.
Я бросаю свои вещи в угол дивана и сажусь на краешек. Папа садится рядом, но так, словно минуточку посидит и тут же сорвется с места, станет что-нибудь поправлять или упаковывать. Через час они с женой Светой погрузятся в поезд и поедут в гости к ее родне в Нижний Новгород. Я же остаюсь караулить видеокамеру и кормить кота.
Света присаживается в кресло, и теперь мы уже не просто сидим, а «на дорожку». Я провожаю их до прихожей, говорю, то, что положено говорить о счастливом пути и удачном отдыхе, и закрываю за ними дверь. Всё, чаши незримых весов уравновесились.
Я живу в ошеломляющей пустоте, которая одна только и остается, когда всё остальное проходит. Вот она и материализовалась пустой квартирой, в которой я наедине с собой, впервые за последние полгода.
Иногда приходит Аня, разделяя мое добровольное одиночество, и нисколько не интересуется камерой. Ей двадцать четыре года, прожитых разнообразно и весело в окружении многочисленных поклонников, которых она называет «подыхателями». С незнакомыми людьми Аня ведет себя с идущей ей царственностью, от чего собеседники проникаются либо пожизненным уважением, либо такой же преданной ненавистью. В компании друзей она впадает в ребячество, капризно растягивая слова, чем вызывает приступы умиления у «подыхателей».
И вот Аня приходит из шумного окружающего мира в мою человечеством забытую келью. Мы засиживаемся до утра, пьем вино, болтаем о разных глупостях. Сейчас она располагается в папином кресле, держа в одной руке кружку, а другой поправляет длинные темные волосы, падающие ей на лицо.
- Я около полутора месяцев работаю в газете, и вот что заметила, - она замолкает, будто решаясь что-то сказать. – Ведь все журналисты, по сути, ужасные циники.
- Ну да, - чуть улыбаюсь. – Я когда училась в восьмом классе, стихи начала писать. И вот был какой-то конкурс, и мне сказали, что мои тексты читал председатель областного Союза писателей. Представляешь, сам председатель! – и я делаю большие глаза.
Аня смеется.
- Вот у нас есть оператор Андрей, - продолжаю я. - Он на телевидении уже лет двадцать работает и видел всё, что в принципе можно увидеть. И трупы, и в Чечню ездил, и с губернатором много мотался. Он и выглядит... Знаешь, такой сухой, жилистый, ничего лишнего. И при этом он очень хороший, без сюсюканья хороший. Был такой момент, я рассказывала, когда меня совсем в угол загнали и деваться мне было некуда. С этим моим, монтажером…
- Это когда он на тебя доносы писал? – понимающе улыбается Аня.
- Вот-вот, тогда. Я не знаю, что он там во мне увидел, ну, в смысле, оператор, но он вдруг начал очень помогать, вкладываться в программу. У него глаза совсем другие стали, мягкие, теплые. Так что никакие они на самом деле не циники, просто в них нет ничего лишнего, нет иллюзий, потому что они знают, чего сколько на самом деле стоит. А тот же Кирилл…
2.
Когда открываешь холодную воду, кран сначаласудорожно кашляет, а потом угрожающе рычити дергает тощей изогнутой шеей. Так что посуду мыть приходится кипятком. Ее не бывает много, потому что я почти не ем. Разве что кефир из горлышка и пару чашек кофе в час. Я мою свою пару чашек, а потом их безжалостно пачкаю. А потом снова мою, чтобы производить видимость какой-нибудь деятельности. Больше не делаю ничего, я в отпуске, бессрочном и безапелляционном.
Около полугода назад, когда я здесь отобедала, напилась чаю и мыла вроде эту же чашку, корча из себя почтительную то ли гостью, то ли дочь, Света за моей спиной говорила о работе.
Она стала женой моего отца лет десять назад, познакомившись с ним на месте его службы – в филармонии. Мама к тому времени была замужем и уже родила мне сестру, которая носила другую, не такую как я, фамилию. Поэтому к появлению еще одной родительницы я отнеслась спокойно.
И вот, я старательно мыла кружку, а Света бодренько так меня поучала:
- … Коллектив у нас дружный, я вчера с бухгалтером на коньках кататься ходила.
- Мм. А ты умеешь на коньках или так? - спросила я, соображая, где же у них найти жидкость для мытья посуды.
- В детстве научилась. Мальчик у нас есть хороший, Кирюша…
По тому, как изменился тон ее голоса, я поняла, что меня пытаются за кого-то сосватать. Я внутренне собралась, настроилась, вооружившись скептичной ухмылкой, благо, стояла к ней спиной.
- Сколько лет? Чем занимается?
- Двадцать пять вроде, занимается графикой, - воодушевленная моим якобы интересом, ответила она. – Заставки рисует.
- А.
- Рисует замечательно и вообще он умница, Кирилл…
Терпеть не могу это имя - Кирилл. Я с детства не перевариваю всех Кириллов, Артуров и Филиппов, благо, они почти не встречаются. Сразу встает картинка перед глазами: высокий, тощий, сутулый очкарик. Размазня, одним словом. Тоже нашли жениха…
- Если что-то будет непонятно, сразу у меня спрашивай – я за соседним столом сижу.
- Ага…
Собирают как в армию…
- У нас только коммерческая директриса – дура. Ее все не любят. Не обращай на нее внимания.
- Ага…
Хотя это странно – если она начальник, как же не обращать на нее внимания?
Домыв посуду, я вместе со Светой пошла в зал.
- Ну, я пойду, - сказала папе.
- Ты сейчас куда, домой? – спросил он.
- Нет, гулять.
- Завтра ж на работу! – почти возмутился он. – Первый рабочий день.
- Ну. Я недолго. Воздухом подышать.
- С кем? – спросил снова.
- С приятелем.
- Кто такой? Как зовут? – не унимался папа.
Я не сердилась. Ему нужно периодически играть в папу, ничего не поделаешь. Если б мы жили вместе, он был бы спокойней.
- Его зовут Ганов, - устало ответила я.
- Чем он занимается?
- Он пишет, прозаик.
- То есть как? Учится? Работает?
- Не учится и не работает – он пишет, - я начала злиться.
Папа стал что-то возмущенно бубнить, я молчала. Ему невозможно объяснить, что да, есть такие люди, которые просто пишут, потому что писать – это главное.
3.
Папа почему-то не обратил внимания, что приятеля зовут «Ганов», а не Вася или, например, Петя. Дело в том, что Ганов носил имя, мало для него приспособленное. Ну, что это такое – называть здоровенного бугая Виталиком? Это не Виталик – это двухметровый Виталище, с длиннющими руками, в огромных ботинках, белобрысый, с простым деревенским лицом. Это ж вылитый Ганов, а не Виталик!
Сначала он обижался, надолго замолкая, когда слышал из моих уст свою фамилию. Зато потом привык, обжился в ней и, протягивая при знакомстве руку, коротко говорил «Ганов». Имени никто не спрашивал – верили ему на слово.
Мы встретились с Гановым возле почтамта. Он переминался с ноги на ногу, наверно, долго ждал. Потянулся меня обнять. Я отодвинулась, быстро заговорила, будто не поняв, чего он хочет. Я не стремилась его увидеть – я стремилась к плану, который лежал во внутреннем кармане его куртки.
- Как дела? – спросил он.
- Я на работу завтра устраиваюсь.
- Куда?
- На телевидение, - ответила, рассчитывая на эффект.
Эффекта не было – Ганов чужд предрассудкам.
- Кем?
- Редактором.
- Это что? – спросил, думая о чем-то своем.
- Программу буду делать.
- Понятно. Где курить будем?
- Пошли к театру для молодежи.
В окружающем мире были зима и вечер. Мы перешли дорогу и завернули в сквер напротив театра.
- Прям здесь? – спросила я, оглядываясь.
Мы стояли возле занесенной снегом лавки на боковой аллее. В пятидесяти метрах впереди была набережная, по которой иногда курсировали дяденьки в форме. Справа через дорогу – театр. Самый центр города, и вдруг – такая наглость.
- Ага, - сказал Ганов, доставая из кармана куртки смятую пивную банку.
- А люди?
- Какие люди? – он демонстративно повертел головой.
Людей не было.
- А если придут?
- Не придут. Не гони ни за чё.
По куртке заскользил снег, и я подняла голову: темнеющая вышина осыпалась крупными белыми хлопьями. Они кружились, как капустницы в июле, и неторопливо летели вниз.
- На, - Ганов подал мне банку.
Я взяла, втянула душистый дым.
- Как ты туда попала, на телевидение? – спросил он.
- Увидела объявление, позвонила, а меня взяли, ну, типа попробовать.
- А!
- Оказалось, что у меня в этой конторе мачеха работает, жена отца.
- А, - повторил Ганов.
После третьей хапки огни фонарей стали ярче и настойчивей. Я болезненно жмурилась и передергивала плечами – пространства вокруг стало слишком много, и предметы зажили какой-то своей, исключающей меня жизнью. А это было обидно.
- Ты знаешь, а я ведь чувствовала это, ну, телевидение, - заговорила я.
Мне стало нестерпимо важно утвердиться в своем активном статусе, в том, что я среди вещей главная, а они все – вторичны.
- В смысле, я чувствовала не телевидение, а что-то такое… Знаешь, у меня мамка ныла, что я нигде не работаю, а я прям знала, что мне не надо суетиться, оно само всё сделается. Причем будет что-то грандиозное, совершенно новое и очень хорошее. Такое захватывающее чувство, предвкушение. Я и слово это слышала в голове – пред-вку-ше-ние, прям жила им. А потом я позвонила и поняла, что это оно и есть.
План тут был совершенно не при чем. Я говорила самую чистейшую правду, которая только возможна. Хотя если бы ни план, у меня и мысли бы не возникло поделиться такими переживаниями с Гановым. Тем более, он меня совсем не слушал.
4.
Когда я первый раз попала в телекомпанию для разговора о трудоустройстве, я оказалась в таком плотном кольце слов коммерческой директорши, что, кроме нее самой, на телевидении ничего больше не увидела. Мы сидели на диванчике напротив лифта, я мучилась от жары, потому что сразу куртку снять не догадалась, а после было неудобно.
Директорша широким жестом богатого воображением человека разворачивала перед моим мысленным взором восхитительные картины моей телевизионной будущности. Быть редактором одной программы – это недостаточно для такой умной девочки как я! Для начала нужно поработать здесь, чтобы «там» заметили и взяли на карандаш. Потом – местное вещание федерального канала, у меня глазки умненькие, директорша уже сейчас видит, что я справлюсь. А уж затем – фанфары, цветы, несмолкающие аплодисменты! – конечно, Москва. Что, скажи мне на милость, тебе делать в нашем захолустье?..
Я изумленно глядела на нее, не совсем понимая, как я должна реагировать на такие хвалебные речи. Никакими особенными подвигами моя трудовая книжка не отличалась, опыта работы на телевидении у меня не было, да и журналистский стаж всего-то два года. Впоследствии я узнала, что на тот момент работать было совсем некому, так что моя персона просто подвернулась под руку, и упускать меня было нельзя.
На вид коммерческому директору Наталье Николаевне было около пятидесяти лет. Маленькая худенькая женщина одевалась с претензией на элегантность, накручивая вокруг шеи какие-то платочки. У директорши были короткие, крашенные в модный блондинистый цвет волосы, которые часто выказывали – вслед за хозяйкой – свой креативный нрав и торчали во все стороны.
Кроме безграничного воображения, Наталья Николаевна отличалась неисчерпаемой энергичностью в отношении всего, до чего только могла дотянуться. Вопрос компетентности ее никогда не смущал, директорша, не задумываясь, даже оператору советовала, как ему лучше снимать. На что я за ее спиной тихонько шептала, чтоб оператор директоршу не слушал.
Однако первый разговор с Натальей Николаевной произвел на меня впечатление. Я ничего про ее воображение еще не знала, да и должность она занимала достаточно солидную для того, чтоб ее слова воспринимались всерьез. Ведь если она так говорит, значит, видит во мне нечто стоящее? Я захватывалась открывающимися перспективами, возможностью делать что-то совершенно новое и очень интересное. Меня прельщала мысль, что теперь мои слова не прочтет сотня человек в какой-нибудь захудалой газетке, а услышат с экранов несколько сотен, а быть может, даже и тысяч…
Конечно, дальше этой конкретной телекомпании чаяния мои не распространялись. Я отлично понимала, что ничего-то я не умею, остро этим тяготилась, сердилась на свою профессиональную беспомощность и болезненно смущалась чужих людей.
Зачарованная разговором с Натальей Николаевной, я отправилась в кабинет генеральной директорши. Это была просторная комната с большими окнами, с добротным столом справа и рядом стульев слева. Сама генеральная, которую звали Татьяной Павловной, оказалась женщиной средних лет, невысокой, пухленькой, с круглым гладким лицом, с аккуратно уложенными темными волосами, очень холеной и по-директорски осанистой. Из того первого разговора с ней я запомнила только одно слово, с которого и началась моя работа на телевидении. Помолчав после прочтения моего послужного списка и задумчиво постукивая наманикюренными пальцами по столешнице, генеральная директорша сказала: «Попробуй».
5.
Первая неделя на телевидении прошла будто мимо меня. Я беспомощно терялась между кабинетами, то и дело сворачивая не в тот коридор, и существовала в удушливом смятении и панике, словно клубы дыма застилали глаза, и я не могла толком ничего разобрать. Я нелепо махала руками, пытаясь разогнать «дым», однако ясности это не прибавляло. Закончилась неделя тем, что человек, который должен был монтировать мою программу, ушел в запой.
- Не переживай – сейчас всё сделаем! - беспечно махнул рукой Кирилл.
В опровержение моего предрассудка Кирилл оказался среднего роста, крепкого телосложения и с такой спиной, о которой в глубине души мечтает каждая женщина, чтобы за ней спрятаться – такая вот мужественная спина. Он был темноволосым, сероглазым, имел правильные черты лица, постоянную суточную щетину, которая очень ему шла, и чуть припухшую нижнюю губу. Одним словом, красавчик со стопроцентным зрением.
С первого взгляда было видно, что Кирилл в телекомпании совершенно необходимый человек, к которому вереницей выстраиваются разнообразные вопрошатели, нуждающиеся в совете, помощи или просто во внимании харизматичного и приятного во всех отношениях парня.
Кирилла любили все. Начальство совещалось с ним по любому поводу, вкрадчиво называя «Кирюша». Еще больше парня любили сотрудники, особенно женская их половина. Рядом с его столом стоял стул, который почти всегда был занят какой-нибудь приятной особой.
Любой бы другой наверняка зазнался от такого всеобщего почитания, но Кирилла это как будто нисколько не трогало. Он был отзывчив и добродушен со всеми, не выделяя кого-либо из своих обожателей. Сидящие вокруг него барышни, казалось, пользовались равными правами хороших приятельниц – и только.
В связи с недееспособностью монтажера, мою первую программу взялся собирать Кирилл. Я сидела рядом на том самом стуле, стараясь занимать как можно меньше места, не дышать, не шевелиться, и усиленно делала вид, что меня нету вовсе – так сильно я перед ним смущалась. Он казался таким большим, таким недосягаемым, что находиться рядом было дикой странностью. Я смотрела, как стремительно двигаются его пальцы, как легко, словно играючи, цветные картинки совпадают со звуком – и Кирилл казался мне веселым полубогом.
Вдруг он начал читать поздравительный ролик с монитора:
- «Дорогие женщины! Желаем вам большого и крепкого…» А на следующей строке – «здоровья».
И засмеялся – так откровенно, цинично, словно срывая покровы всех возможных недосказанностей, словно человеческий мир был до скуки элементарен, а все не-элеменарное являлось плодом больного воображения.
Меня покоробило, но, собравшись с духом, я спросила:
- Кирилл, а ты над всем так глумишься?
Он как будто вздрогнул:
- Что ты имеешь в виду? Есть ли у меня что-нибудь святое?
- Ну да.
- Есть, - проговорил и резко поднялся, заходил по кабинету, будто что-то отыскивая.
- Что? – повернулась я на стуле так, чтоб его видеть.
- Ага, сейчас взял и всё выложил.
Но невидимая стена дрогнула, и за ней я увидела пространство, очень для Кирилла важное. Девушка, которая уже есть, или которая будет – и он ее очень ждет.
- Зато если сделаю гадость, неожиданностью не будет. А если сделаю что-то хорошее, кто-то порадуется, – повернувшись ко мне, сказал он.
Кирилл казался почти обиженным тем, что его недооценили.
6.
На следующей неделе для моей программы нашелся новый монтажер, потому как прежнего уволили за пьянство. Новенький был мужчиной около сорока лет, невысокого роста, несколько обрюзгший и рыхлый. Звали его Григорий. При любых погодных условиях он был одет в короткую джинсовую куртку, которая глухо застегивалась на все пуговицы и невыгодно подчеркивала его пухлость и небольшой рост. Как только сошел снег, Гриша стал носить с собой зонтик, и даже ослепительно чистое небо не могло его разубедить.
Он был очевидным флегматиком, говорил размеренно и много, будто поплавок, соскальзывая с гребня волны одной темы и тут же всплывая на следующей волне. Так что разговоры с участием Григория прекращались только тогда, когда собеседники бежали от него прочь. Он казался довольно начитанным, производил впечатление добряка, много и приятно смеялся негромким грудным смехом. Однако дальше разговоров Гриша не заходил, предпочитал во всем держаться посередке и работал только тогда, когда я стояла рядом. Оказалось, что дело, на которое я затрачиваю десять минут, у него отнимает полчаса. Так что Гришу все время приходилось подталкивать, словно забуксовавшую машину.
Кроме того, монтажер оказался удивительно пуглив. Он быстро сообразил, от кого, случись что недоброе, можно огрести неприятностей и говорил с Кириллом исключительно коротко и по делу. Я забавлялась, слушая, как меняется обращенный к Кириллу Гришин голос, становясь неуловимо почтительным.
Нужно сказать, что монтажка являлась одним из главных помещений телевизионного зазеркалья. Это был небольшой кабинет, в котором перпендикулярно к окну стояли три стола. Два из них располагались так, что коллеги сидели лицом друг к другу, слева – Кирилл, справа – монтажерша Светкиной программы. Наш стол стоял сбоку от Светкиного. На столешницах громоздились мониторы, видеомагнитофоны, системные блоки, еще какая-то техника, названий которой я не знала. Всё это было присыпано сценариями и другими документами. Слева от входной двери располагался большой угловой диван.
Другим важным помещением телекомпании был павильон. Здесь проходили съемки Светкиной программы и писались сценарии. Это была большая комната, с наглухо забитыми фанерой окнами, чтобы солнце не светило, куда попало и не мешало снимать с нужным светом, который производили специально расставленные лампы. Правая часть комнаты была перегорожена огромным фанерным полотном, затянутым синей тканью. Эта штука называлась маской или фоном и была нужна для того, чтобы перед ней снимать необходимого персонажа. Потом на компьютере синий фон вырезали, и за героем ставили любую картинку – хоть извержение вулкана.
Справа вдоль стены стояли наши со Светой столы, отделенные от съемочной площадки длинной стойкой. По комнате в произвольном порядке размещались мягкие пуфики, различные сооружения из фанеры, большие цветастые подушки и крупные куски материи. Вдоль забитых окон стоял большой мягкий диван, заваленный куклами, который тоже был частью декораций.
Вот в такой обстановке мне и предстояло работать.
7.
Моя вторая пятница на телевидении оказалась кануном дня Защитника Отечества. Часовв двенадцать дня перед дверями в кабинет генеральной директрисы выставили столы, которые уставили алкоголем и закуской. Одним из базовых элементов корпоративной культуры телевизионщиков оказалось отношение к алкоголю - к алкоголю относились все. Разумеется, в разной степени тяжести.
Я чувствовала себя неуверенно и неловко рядом с этими людьми. Они работали вместе несколько лет, и катались на коньках, и еще что-то делали. Я же была пока посторонней и смотрела на то, как они пьют, стоя за спинкой стула.
- А теперь давайте выпьем за наших свободных мужчин, - провозгласила коммерческая директриса.
Я украдкой взглянула на Кирилла – что он думает о своей свободе. Он стоял с другой стороны стола, рядом с бутылками шампанского, и, чуть склонив голову, смотрел в тарелку с бутербродами. У него был такой пустой к окружающему и, вместе с тем, сосредоточенный и недоумевающий взгляд, что мне показалось, Кирилл сам не знает, в каком состоянии его «свобода».
Я почувствовала, что кто-то тянет меня за рукав, и услышала над ухом:
- Агат, где у тебя зажигалка?
Я вздрогнула и ответила рефлекторно:
- Там, куда ты ее положила.
Молоденькая менеджерша по рекламе Лена наморщила свой хорошенький носик, повернулась и обиженно зацокала шпильками по коридору. Я тряхнула головой, не совсем понимая, что это такое сейчас было, взглянула перед собой и увидела, что Кирилл смотрит на меня:
- Это было… грубо, - укоризненно заметил он.
Я опустила глаза.
Мне еще нужно было писать сценарий, и я пила чисто символически. В очередной раз поднося к губам бокал с шампанским, я почувствовала пристальное постороннее внимание: Кирилл внимательно следил за тем, сколько я пью.
После третьего тоста за наших защитников я ушла к своему сценарию и больше не возвращалась.
8.
Распорядок моей служебной деятельности выглядел примерно так: в понедельник я решала, какие сюжеты будут в программе, и садилась на телефон договариваться о съемках. Всю недели мы снимали, а в пятницу писали так называемое ведение. То есть я вставала перед камерой, здоровалась, говорила о сюжетах и прощалась. А между этим забывала слова, ругалась матом, топала ногами, щелкала пальцами – в общем делала именно то, что является самым интересным на телевидении, но зрителя своего находит только в лице монтажера.
В понедельник я пришла на работу, разделась в павильоне и вышла на лестницу покурить. На подоконнике сидела Лена.
- О, привет! – поздоровалась я.
- Привет, - кивнула она и уставилась в окно.
Я тихонько мучилась совестью за свою резкую реплику про зажигалку.
- Лен… ты на меня необиделась? – спросила я.
- Вот еще! Обижаться мне, что ли, больше не на кого…
Она еще пристальней стала смотреть на улицу, будто увидела там нечто важное. С минуту Лена молчала, потом вспомнила что-то и повернулась ко мне.
- Представляешь, - заговорила она, – я тогда пошла в павильон, ну, после того, как с тобой поговорила. Мне так неприятно было, у меня с парнем проблемы, а тут ты еще… И вот, сижу я одна в павильоне. Заходит Кирилл и говорит мне: «Ты не обижайся на неё, она же хорошая, и ты хорошая. У меня тоже сначала со Светой проблемы были. А теперь все нормально»… Представляешь?
Ленка вопросительно уставилась на меня, будто спрашивая, как к такому поступку Кирилла следует относиться.
- Ну ничего себе он… - ошарашено промямлила я.
- Мне сразу легче стало. Вот ведь, не все равно кому-то, а мог бы даже внимания не обратить. Никто же его ни о чем не просил.
- Да уж…
Мы обе сосредоточенно замолчали.
- А еще он очень умный, - вдруг брякнула Ленка.
С первого дня знакомства я замечала в Кирилле необычную чуткость, бережность в обращении с чужой душой. Даже когда парень указывал на ошибки, он делал это так осторожно, словно боялся причинить боль. «Это не критика, не критика» - постоянно твердил он. А случайно задев за живое, Кирилл на полуслове замолкал, понимая, что дальше говорить не имеет смысла, потому что я совсем его не слышу, а только сильнее съеживаюсь, рефлекторно обороняясь от нежеланного урока.
Папа открывает входную дверь и отступает из прихожей в комнату, уступая место мне и моим баулам. Он ходит по квартире, будто что-то еще собирая, или складывая в шкаф, или поправляя на письменном столе. Да, я поняла, корм для кота в холодильнике, цветы поливать дважды в неделю, конечно, я не буду водить гостей – в квартире дорогая видеокамера.
Я бросаю свои вещи в угол дивана и сажусь на краешек. Папа садится рядом, но так, словно минуточку посидит и тут же сорвется с места, станет что-нибудь поправлять или упаковывать. Через час они с женой Светой погрузятся в поезд и поедут в гости к ее родне в Нижний Новгород. Я же остаюсь караулить видеокамеру и кормить кота.
Света присаживается в кресло, и теперь мы уже не просто сидим, а «на дорожку». Я провожаю их до прихожей, говорю, то, что положено говорить о счастливом пути и удачном отдыхе, и закрываю за ними дверь. Всё, чаши незримых весов уравновесились.
Я живу в ошеломляющей пустоте, которая одна только и остается, когда всё остальное проходит. Вот она и материализовалась пустой квартирой, в которой я наедине с собой, впервые за последние полгода.
Иногда приходит Аня, разделяя мое добровольное одиночество, и нисколько не интересуется камерой. Ей двадцать четыре года, прожитых разнообразно и весело в окружении многочисленных поклонников, которых она называет «подыхателями». С незнакомыми людьми Аня ведет себя с идущей ей царственностью, от чего собеседники проникаются либо пожизненным уважением, либо такой же преданной ненавистью. В компании друзей она впадает в ребячество, капризно растягивая слова, чем вызывает приступы умиления у «подыхателей».
И вот Аня приходит из шумного окружающего мира в мою человечеством забытую келью. Мы засиживаемся до утра, пьем вино, болтаем о разных глупостях. Сейчас она располагается в папином кресле, держа в одной руке кружку, а другой поправляет длинные темные волосы, падающие ей на лицо.
- Я около полутора месяцев работаю в газете, и вот что заметила, - она замолкает, будто решаясь что-то сказать. – Ведь все журналисты, по сути, ужасные циники.
- Ну да, - чуть улыбаюсь. – Я когда училась в восьмом классе, стихи начала писать. И вот был какой-то конкурс, и мне сказали, что мои тексты читал председатель областного Союза писателей. Представляешь, сам председатель! – и я делаю большие глаза.
Аня смеется.
- Вот у нас есть оператор Андрей, - продолжаю я. - Он на телевидении уже лет двадцать работает и видел всё, что в принципе можно увидеть. И трупы, и в Чечню ездил, и с губернатором много мотался. Он и выглядит... Знаешь, такой сухой, жилистый, ничего лишнего. И при этом он очень хороший, без сюсюканья хороший. Был такой момент, я рассказывала, когда меня совсем в угол загнали и деваться мне было некуда. С этим моим, монтажером…
- Это когда он на тебя доносы писал? – понимающе улыбается Аня.
- Вот-вот, тогда. Я не знаю, что он там во мне увидел, ну, в смысле, оператор, но он вдруг начал очень помогать, вкладываться в программу. У него глаза совсем другие стали, мягкие, теплые. Так что никакие они на самом деле не циники, просто в них нет ничего лишнего, нет иллюзий, потому что они знают, чего сколько на самом деле стоит. А тот же Кирилл…
2.
Когда открываешь холодную воду, кран сначаласудорожно кашляет, а потом угрожающе рычити дергает тощей изогнутой шеей. Так что посуду мыть приходится кипятком. Ее не бывает много, потому что я почти не ем. Разве что кефир из горлышка и пару чашек кофе в час. Я мою свою пару чашек, а потом их безжалостно пачкаю. А потом снова мою, чтобы производить видимость какой-нибудь деятельности. Больше не делаю ничего, я в отпуске, бессрочном и безапелляционном.
Около полугода назад, когда я здесь отобедала, напилась чаю и мыла вроде эту же чашку, корча из себя почтительную то ли гостью, то ли дочь, Света за моей спиной говорила о работе.
Она стала женой моего отца лет десять назад, познакомившись с ним на месте его службы – в филармонии. Мама к тому времени была замужем и уже родила мне сестру, которая носила другую, не такую как я, фамилию. Поэтому к появлению еще одной родительницы я отнеслась спокойно.
И вот, я старательно мыла кружку, а Света бодренько так меня поучала:
- … Коллектив у нас дружный, я вчера с бухгалтером на коньках кататься ходила.
- Мм. А ты умеешь на коньках или так? - спросила я, соображая, где же у них найти жидкость для мытья посуды.
- В детстве научилась. Мальчик у нас есть хороший, Кирюша…
По тому, как изменился тон ее голоса, я поняла, что меня пытаются за кого-то сосватать. Я внутренне собралась, настроилась, вооружившись скептичной ухмылкой, благо, стояла к ней спиной.
- Сколько лет? Чем занимается?
- Двадцать пять вроде, занимается графикой, - воодушевленная моим якобы интересом, ответила она. – Заставки рисует.
- А.
- Рисует замечательно и вообще он умница, Кирилл…
Терпеть не могу это имя - Кирилл. Я с детства не перевариваю всех Кириллов, Артуров и Филиппов, благо, они почти не встречаются. Сразу встает картинка перед глазами: высокий, тощий, сутулый очкарик. Размазня, одним словом. Тоже нашли жениха…
- Если что-то будет непонятно, сразу у меня спрашивай – я за соседним столом сижу.
- Ага…
Собирают как в армию…
- У нас только коммерческая директриса – дура. Ее все не любят. Не обращай на нее внимания.
- Ага…
Хотя это странно – если она начальник, как же не обращать на нее внимания?
Домыв посуду, я вместе со Светой пошла в зал.
- Ну, я пойду, - сказала папе.
- Ты сейчас куда, домой? – спросил он.
- Нет, гулять.
- Завтра ж на работу! – почти возмутился он. – Первый рабочий день.
- Ну. Я недолго. Воздухом подышать.
- С кем? – спросил снова.
- С приятелем.
- Кто такой? Как зовут? – не унимался папа.
Я не сердилась. Ему нужно периодически играть в папу, ничего не поделаешь. Если б мы жили вместе, он был бы спокойней.
- Его зовут Ганов, - устало ответила я.
- Чем он занимается?
- Он пишет, прозаик.
- То есть как? Учится? Работает?
- Не учится и не работает – он пишет, - я начала злиться.
Папа стал что-то возмущенно бубнить, я молчала. Ему невозможно объяснить, что да, есть такие люди, которые просто пишут, потому что писать – это главное.
3.
Папа почему-то не обратил внимания, что приятеля зовут «Ганов», а не Вася или, например, Петя. Дело в том, что Ганов носил имя, мало для него приспособленное. Ну, что это такое – называть здоровенного бугая Виталиком? Это не Виталик – это двухметровый Виталище, с длиннющими руками, в огромных ботинках, белобрысый, с простым деревенским лицом. Это ж вылитый Ганов, а не Виталик!
Сначала он обижался, надолго замолкая, когда слышал из моих уст свою фамилию. Зато потом привык, обжился в ней и, протягивая при знакомстве руку, коротко говорил «Ганов». Имени никто не спрашивал – верили ему на слово.
Мы встретились с Гановым возле почтамта. Он переминался с ноги на ногу, наверно, долго ждал. Потянулся меня обнять. Я отодвинулась, быстро заговорила, будто не поняв, чего он хочет. Я не стремилась его увидеть – я стремилась к плану, который лежал во внутреннем кармане его куртки.
- Как дела? – спросил он.
- Я на работу завтра устраиваюсь.
- Куда?
- На телевидение, - ответила, рассчитывая на эффект.
Эффекта не было – Ганов чужд предрассудкам.
- Кем?
- Редактором.
- Это что? – спросил, думая о чем-то своем.
- Программу буду делать.
- Понятно. Где курить будем?
- Пошли к театру для молодежи.
В окружающем мире были зима и вечер. Мы перешли дорогу и завернули в сквер напротив театра.
- Прям здесь? – спросила я, оглядываясь.
Мы стояли возле занесенной снегом лавки на боковой аллее. В пятидесяти метрах впереди была набережная, по которой иногда курсировали дяденьки в форме. Справа через дорогу – театр. Самый центр города, и вдруг – такая наглость.
- Ага, - сказал Ганов, доставая из кармана куртки смятую пивную банку.
- А люди?
- Какие люди? – он демонстративно повертел головой.
Людей не было.
- А если придут?
- Не придут. Не гони ни за чё.
По куртке заскользил снег, и я подняла голову: темнеющая вышина осыпалась крупными белыми хлопьями. Они кружились, как капустницы в июле, и неторопливо летели вниз.
- На, - Ганов подал мне банку.
Я взяла, втянула душистый дым.
- Как ты туда попала, на телевидение? – спросил он.
- Увидела объявление, позвонила, а меня взяли, ну, типа попробовать.
- А!
- Оказалось, что у меня в этой конторе мачеха работает, жена отца.
- А, - повторил Ганов.
После третьей хапки огни фонарей стали ярче и настойчивей. Я болезненно жмурилась и передергивала плечами – пространства вокруг стало слишком много, и предметы зажили какой-то своей, исключающей меня жизнью. А это было обидно.
- Ты знаешь, а я ведь чувствовала это, ну, телевидение, - заговорила я.
Мне стало нестерпимо важно утвердиться в своем активном статусе, в том, что я среди вещей главная, а они все – вторичны.
- В смысле, я чувствовала не телевидение, а что-то такое… Знаешь, у меня мамка ныла, что я нигде не работаю, а я прям знала, что мне не надо суетиться, оно само всё сделается. Причем будет что-то грандиозное, совершенно новое и очень хорошее. Такое захватывающее чувство, предвкушение. Я и слово это слышала в голове – пред-вку-ше-ние, прям жила им. А потом я позвонила и поняла, что это оно и есть.
План тут был совершенно не при чем. Я говорила самую чистейшую правду, которая только возможна. Хотя если бы ни план, у меня и мысли бы не возникло поделиться такими переживаниями с Гановым. Тем более, он меня совсем не слушал.
4.
Когда я первый раз попала в телекомпанию для разговора о трудоустройстве, я оказалась в таком плотном кольце слов коммерческой директорши, что, кроме нее самой, на телевидении ничего больше не увидела. Мы сидели на диванчике напротив лифта, я мучилась от жары, потому что сразу куртку снять не догадалась, а после было неудобно.
Директорша широким жестом богатого воображением человека разворачивала перед моим мысленным взором восхитительные картины моей телевизионной будущности. Быть редактором одной программы – это недостаточно для такой умной девочки как я! Для начала нужно поработать здесь, чтобы «там» заметили и взяли на карандаш. Потом – местное вещание федерального канала, у меня глазки умненькие, директорша уже сейчас видит, что я справлюсь. А уж затем – фанфары, цветы, несмолкающие аплодисменты! – конечно, Москва. Что, скажи мне на милость, тебе делать в нашем захолустье?..
Я изумленно глядела на нее, не совсем понимая, как я должна реагировать на такие хвалебные речи. Никакими особенными подвигами моя трудовая книжка не отличалась, опыта работы на телевидении у меня не было, да и журналистский стаж всего-то два года. Впоследствии я узнала, что на тот момент работать было совсем некому, так что моя персона просто подвернулась под руку, и упускать меня было нельзя.
На вид коммерческому директору Наталье Николаевне было около пятидесяти лет. Маленькая худенькая женщина одевалась с претензией на элегантность, накручивая вокруг шеи какие-то платочки. У директорши были короткие, крашенные в модный блондинистый цвет волосы, которые часто выказывали – вслед за хозяйкой – свой креативный нрав и торчали во все стороны.
Кроме безграничного воображения, Наталья Николаевна отличалась неисчерпаемой энергичностью в отношении всего, до чего только могла дотянуться. Вопрос компетентности ее никогда не смущал, директорша, не задумываясь, даже оператору советовала, как ему лучше снимать. На что я за ее спиной тихонько шептала, чтоб оператор директоршу не слушал.
Однако первый разговор с Натальей Николаевной произвел на меня впечатление. Я ничего про ее воображение еще не знала, да и должность она занимала достаточно солидную для того, чтоб ее слова воспринимались всерьез. Ведь если она так говорит, значит, видит во мне нечто стоящее? Я захватывалась открывающимися перспективами, возможностью делать что-то совершенно новое и очень интересное. Меня прельщала мысль, что теперь мои слова не прочтет сотня человек в какой-нибудь захудалой газетке, а услышат с экранов несколько сотен, а быть может, даже и тысяч…
Конечно, дальше этой конкретной телекомпании чаяния мои не распространялись. Я отлично понимала, что ничего-то я не умею, остро этим тяготилась, сердилась на свою профессиональную беспомощность и болезненно смущалась чужих людей.
Зачарованная разговором с Натальей Николаевной, я отправилась в кабинет генеральной директорши. Это была просторная комната с большими окнами, с добротным столом справа и рядом стульев слева. Сама генеральная, которую звали Татьяной Павловной, оказалась женщиной средних лет, невысокой, пухленькой, с круглым гладким лицом, с аккуратно уложенными темными волосами, очень холеной и по-директорски осанистой. Из того первого разговора с ней я запомнила только одно слово, с которого и началась моя работа на телевидении. Помолчав после прочтения моего послужного списка и задумчиво постукивая наманикюренными пальцами по столешнице, генеральная директорша сказала: «Попробуй».
5.
Первая неделя на телевидении прошла будто мимо меня. Я беспомощно терялась между кабинетами, то и дело сворачивая не в тот коридор, и существовала в удушливом смятении и панике, словно клубы дыма застилали глаза, и я не могла толком ничего разобрать. Я нелепо махала руками, пытаясь разогнать «дым», однако ясности это не прибавляло. Закончилась неделя тем, что человек, который должен был монтировать мою программу, ушел в запой.
- Не переживай – сейчас всё сделаем! - беспечно махнул рукой Кирилл.
В опровержение моего предрассудка Кирилл оказался среднего роста, крепкого телосложения и с такой спиной, о которой в глубине души мечтает каждая женщина, чтобы за ней спрятаться – такая вот мужественная спина. Он был темноволосым, сероглазым, имел правильные черты лица, постоянную суточную щетину, которая очень ему шла, и чуть припухшую нижнюю губу. Одним словом, красавчик со стопроцентным зрением.
С первого взгляда было видно, что Кирилл в телекомпании совершенно необходимый человек, к которому вереницей выстраиваются разнообразные вопрошатели, нуждающиеся в совете, помощи или просто во внимании харизматичного и приятного во всех отношениях парня.
Кирилла любили все. Начальство совещалось с ним по любому поводу, вкрадчиво называя «Кирюша». Еще больше парня любили сотрудники, особенно женская их половина. Рядом с его столом стоял стул, который почти всегда был занят какой-нибудь приятной особой.
Любой бы другой наверняка зазнался от такого всеобщего почитания, но Кирилла это как будто нисколько не трогало. Он был отзывчив и добродушен со всеми, не выделяя кого-либо из своих обожателей. Сидящие вокруг него барышни, казалось, пользовались равными правами хороших приятельниц – и только.
В связи с недееспособностью монтажера, мою первую программу взялся собирать Кирилл. Я сидела рядом на том самом стуле, стараясь занимать как можно меньше места, не дышать, не шевелиться, и усиленно делала вид, что меня нету вовсе – так сильно я перед ним смущалась. Он казался таким большим, таким недосягаемым, что находиться рядом было дикой странностью. Я смотрела, как стремительно двигаются его пальцы, как легко, словно играючи, цветные картинки совпадают со звуком – и Кирилл казался мне веселым полубогом.
Вдруг он начал читать поздравительный ролик с монитора:
- «Дорогие женщины! Желаем вам большого и крепкого…» А на следующей строке – «здоровья».
И засмеялся – так откровенно, цинично, словно срывая покровы всех возможных недосказанностей, словно человеческий мир был до скуки элементарен, а все не-элеменарное являлось плодом больного воображения.
Меня покоробило, но, собравшись с духом, я спросила:
- Кирилл, а ты над всем так глумишься?
Он как будто вздрогнул:
- Что ты имеешь в виду? Есть ли у меня что-нибудь святое?
- Ну да.
- Есть, - проговорил и резко поднялся, заходил по кабинету, будто что-то отыскивая.
- Что? – повернулась я на стуле так, чтоб его видеть.
- Ага, сейчас взял и всё выложил.
Но невидимая стена дрогнула, и за ней я увидела пространство, очень для Кирилла важное. Девушка, которая уже есть, или которая будет – и он ее очень ждет.
- Зато если сделаю гадость, неожиданностью не будет. А если сделаю что-то хорошее, кто-то порадуется, – повернувшись ко мне, сказал он.
Кирилл казался почти обиженным тем, что его недооценили.
6.
На следующей неделе для моей программы нашелся новый монтажер, потому как прежнего уволили за пьянство. Новенький был мужчиной около сорока лет, невысокого роста, несколько обрюзгший и рыхлый. Звали его Григорий. При любых погодных условиях он был одет в короткую джинсовую куртку, которая глухо застегивалась на все пуговицы и невыгодно подчеркивала его пухлость и небольшой рост. Как только сошел снег, Гриша стал носить с собой зонтик, и даже ослепительно чистое небо не могло его разубедить.
Он был очевидным флегматиком, говорил размеренно и много, будто поплавок, соскальзывая с гребня волны одной темы и тут же всплывая на следующей волне. Так что разговоры с участием Григория прекращались только тогда, когда собеседники бежали от него прочь. Он казался довольно начитанным, производил впечатление добряка, много и приятно смеялся негромким грудным смехом. Однако дальше разговоров Гриша не заходил, предпочитал во всем держаться посередке и работал только тогда, когда я стояла рядом. Оказалось, что дело, на которое я затрачиваю десять минут, у него отнимает полчаса. Так что Гришу все время приходилось подталкивать, словно забуксовавшую машину.
Кроме того, монтажер оказался удивительно пуглив. Он быстро сообразил, от кого, случись что недоброе, можно огрести неприятностей и говорил с Кириллом исключительно коротко и по делу. Я забавлялась, слушая, как меняется обращенный к Кириллу Гришин голос, становясь неуловимо почтительным.
Нужно сказать, что монтажка являлась одним из главных помещений телевизионного зазеркалья. Это был небольшой кабинет, в котором перпендикулярно к окну стояли три стола. Два из них располагались так, что коллеги сидели лицом друг к другу, слева – Кирилл, справа – монтажерша Светкиной программы. Наш стол стоял сбоку от Светкиного. На столешницах громоздились мониторы, видеомагнитофоны, системные блоки, еще какая-то техника, названий которой я не знала. Всё это было присыпано сценариями и другими документами. Слева от входной двери располагался большой угловой диван.
Другим важным помещением телекомпании был павильон. Здесь проходили съемки Светкиной программы и писались сценарии. Это была большая комната, с наглухо забитыми фанерой окнами, чтобы солнце не светило, куда попало и не мешало снимать с нужным светом, который производили специально расставленные лампы. Правая часть комнаты была перегорожена огромным фанерным полотном, затянутым синей тканью. Эта штука называлась маской или фоном и была нужна для того, чтобы перед ней снимать необходимого персонажа. Потом на компьютере синий фон вырезали, и за героем ставили любую картинку – хоть извержение вулкана.
Справа вдоль стены стояли наши со Светой столы, отделенные от съемочной площадки длинной стойкой. По комнате в произвольном порядке размещались мягкие пуфики, различные сооружения из фанеры, большие цветастые подушки и крупные куски материи. Вдоль забитых окон стоял большой мягкий диван, заваленный куклами, который тоже был частью декораций.
Вот в такой обстановке мне и предстояло работать.
7.
Моя вторая пятница на телевидении оказалась кануном дня Защитника Отечества. Часовв двенадцать дня перед дверями в кабинет генеральной директрисы выставили столы, которые уставили алкоголем и закуской. Одним из базовых элементов корпоративной культуры телевизионщиков оказалось отношение к алкоголю - к алкоголю относились все. Разумеется, в разной степени тяжести.
Я чувствовала себя неуверенно и неловко рядом с этими людьми. Они работали вместе несколько лет, и катались на коньках, и еще что-то делали. Я же была пока посторонней и смотрела на то, как они пьют, стоя за спинкой стула.
- А теперь давайте выпьем за наших свободных мужчин, - провозгласила коммерческая директриса.
Я украдкой взглянула на Кирилла – что он думает о своей свободе. Он стоял с другой стороны стола, рядом с бутылками шампанского, и, чуть склонив голову, смотрел в тарелку с бутербродами. У него был такой пустой к окружающему и, вместе с тем, сосредоточенный и недоумевающий взгляд, что мне показалось, Кирилл сам не знает, в каком состоянии его «свобода».
Я почувствовала, что кто-то тянет меня за рукав, и услышала над ухом:
- Агат, где у тебя зажигалка?
Я вздрогнула и ответила рефлекторно:
- Там, куда ты ее положила.
Молоденькая менеджерша по рекламе Лена наморщила свой хорошенький носик, повернулась и обиженно зацокала шпильками по коридору. Я тряхнула головой, не совсем понимая, что это такое сейчас было, взглянула перед собой и увидела, что Кирилл смотрит на меня:
- Это было… грубо, - укоризненно заметил он.
Я опустила глаза.
Мне еще нужно было писать сценарий, и я пила чисто символически. В очередной раз поднося к губам бокал с шампанским, я почувствовала пристальное постороннее внимание: Кирилл внимательно следил за тем, сколько я пью.
После третьего тоста за наших защитников я ушла к своему сценарию и больше не возвращалась.
8.
Распорядок моей служебной деятельности выглядел примерно так: в понедельник я решала, какие сюжеты будут в программе, и садилась на телефон договариваться о съемках. Всю недели мы снимали, а в пятницу писали так называемое ведение. То есть я вставала перед камерой, здоровалась, говорила о сюжетах и прощалась. А между этим забывала слова, ругалась матом, топала ногами, щелкала пальцами – в общем делала именно то, что является самым интересным на телевидении, но зрителя своего находит только в лице монтажера.
В понедельник я пришла на работу, разделась в павильоне и вышла на лестницу покурить. На подоконнике сидела Лена.
- О, привет! – поздоровалась я.
- Привет, - кивнула она и уставилась в окно.
Я тихонько мучилась совестью за свою резкую реплику про зажигалку.
- Лен… ты на меня необиделась? – спросила я.
- Вот еще! Обижаться мне, что ли, больше не на кого…
Она еще пристальней стала смотреть на улицу, будто увидела там нечто важное. С минуту Лена молчала, потом вспомнила что-то и повернулась ко мне.
- Представляешь, - заговорила она, – я тогда пошла в павильон, ну, после того, как с тобой поговорила. Мне так неприятно было, у меня с парнем проблемы, а тут ты еще… И вот, сижу я одна в павильоне. Заходит Кирилл и говорит мне: «Ты не обижайся на неё, она же хорошая, и ты хорошая. У меня тоже сначала со Светой проблемы были. А теперь все нормально»… Представляешь?
Ленка вопросительно уставилась на меня, будто спрашивая, как к такому поступку Кирилла следует относиться.
- Ну ничего себе он… - ошарашено промямлила я.
- Мне сразу легче стало. Вот ведь, не все равно кому-то, а мог бы даже внимания не обратить. Никто же его ни о чем не просил.
- Да уж…
Мы обе сосредоточенно замолчали.
- А еще он очень умный, - вдруг брякнула Ленка.
С первого дня знакомства я замечала в Кирилле необычную чуткость, бережность в обращении с чужой душой. Даже когда парень указывал на ошибки, он делал это так осторожно, словно боялся причинить боль. «Это не критика, не критика» - постоянно твердил он. А случайно задев за живое, Кирилл на полуслове замолкал, понимая, что дальше говорить не имеет смысла, потому что я совсем его не слышу, а только сильнее съеживаюсь, рефлекторно обороняясь от нежеланного урока.
| Далее