Автор: Оксана Васильева
Всё утро Андрейка куксился и похныкивал. Хныканье обрывалось на той неопределённой ноте, после которой неминуемо должен был следовать рёв. Но Андрейка вдруг затихал и какое-то время лежал, беззвучно помахивая кулачками. Потом его маленький подбородок начинал подрагивать, личико съёживалось, и хныканье возобновлялось.
Услышав, как сын заходит на новый круг, Санька закусила губу и водрузила на гладильную доску ворох пелёнок, распашонок и ползунков:
- Я справлюсь, - сказала она себе, - справлюсь! Всего каких-то три дня.
Эта трёхдневная командировка возникла неожиданно. Вадим успел только заскочить домой, наскоро собрать вещи. Санька растерянно кивала на его слова: да-да-да, продукты, лекарства, телефоны. А перед выходом вжалась в него вся, обхватила руками, зарылась лицом в шарф на его шее и долго стояла, прислушиваясь к дыханию мужа.
- Папа уехал, а ты буянишь! Приедет, спросит: «Как тут вёл себя мой Андрейка?» Что я ему скажу? – Санька закончила с распашонками и принялась за пелёнки. Андрейка, внимательно выслушав её, опять скуксился.
- Ну что, что тебе неймётся? – должно было прозвучать строго, но вышло жалобно и тоскливо. Санька выключила утюг, вынула сына из кроватки, пробежала губами по лицу, прижала к себе и вздохнула:
- Скучаешь по папе? И я тоже скучаю! – она вдруг всхлипнула. Ребёнок, откликаясь на её настроение, снова захныкал. И Санька заговорила торопливо и нарочито бодро:
- А пойдём-ка прогуляемся по дому, раз на улицу не пошли. Ай, какой дождик, помешал Андрейке гулять!
Но и путешествовать по квартире Андрейке скоро наскучило. Гладкие светлые, почти белые стены, тёмные полы. Ничего лишнего, ничего пёстрого, никаких ярких пятен, кроме недоглаженных ползунков и погремушки на полу у кроватки - минимализм и функциональность, как любит Вадим.
Пусто и холодно. Без Вадима здесь всегда холодно.
Санька остановилась у окна, выглянула во двор, но теплее не стало. С самого утра было пасмурно, а ближе к обеду и вовсе закапал дождик, первый в этом году. Деревья стояли голые, с набухающими почками. Восточный ветер проходил сквозь ветки, как сквозь зубья расчёски, и уже приглаженный, но не усмирённый, кидался на окна. Санька поёжилась, отошла от окна.
Андрейка, успокоившийся было на руках, снова захныкал.
- Ну, хорошо! Знаю я одно средство. Только чур, папе не говорить.
Санька прошла в зал, забралась в угол дивана, пристроила на руках Андрейку и взяла пульт от телевизора.
Вадим телевизор почти не смотрел и не любил, когда Санька включала при нём:
- Зачем тебе этот дурацкий ящик? У тебя есть мы: я и Андрей. И мы хотим, чтобы ты была с нами. Иди сюда, ко мне. – Он притягивал жену к себе на колени, мягко вынимал из рук пульт и нажимал на кнопку.
Телевизор был в квартире единственной вещью, с присутствием которой Вадим мирился исключительно в силу соответствия интерьера исторической эпохе. Правда, время от времени он приносил диски с фильмами и устраивал домашний кинотеатр. Это делало телевизор в его глазах не до конца бесполезным, поэтому плазменная плита всё ещё занимала место в доме.
Изредка, пока Вадим был на работе, а Андрейка капризничал, Санька перебиралась в зал. Под бормотание телевизора ребёнок как-то вдруг успокаивался и задрёмывал. И хотя действие достигало нужного эффекта, Саньке всегда становилось не по себе. Она чувствовала себя немного предательницей. Будто в её душе, прозрачной и открытой Вадиму, как речной песок на мелководье в солнечный день, вдруг появлялся тёмный острый камешек.
Обычно вороватое Санькино общение с телевизором ограничивалось двадцатью минутами равнодушного переключения каналов. Но сегодня она впилась глазами в картинку и даже добавила звук.
На экране сверкал карнавал.
Тот самый, Бразильский, который раньше казался ей чересчур громким, цветастым и даже где-то вульгарным в сравнении с Венецианским, обрушился на неё всем своим хищным великолепием. От шоколадных танцовщиц, выступающих по самбодрому в ослепительных конструкциях из перьев, стразов и позолоты, в комнату дохнуло жаркой бразильской ночью.
И Саньке показалось, что её лицо опалило этим жаром.
***
- Папа, я должна знать о карнавалах всё! – двенадцатилетняя Санька ворвалась в мастерскую и запрыгала возле отца, сияя глазами.
- Нашла?
- Нашла-нашла-нашла! – Она ухватилась за отцовский локоть и затрясла его изо всех сил.
- Санька, стой! Подожди секунду!
Отец отложил сиреневый мелок в коробку, вытер пальцы о тряпку и повернулся к дочери:
- Ну, вот теперь давай, я готов!
Санька повисла у него на шее:
- Карнавалы, пап, ты понимаешь?.. Меня как ударило… Вот оно!
Спустя какое-то время они сидели на диване, и Санька в подробностях рассказывала. Как она пошла к Лерке Силкиной, потому что завтра зачёт, а вопросы она потеряла. Как Леркина мама устроила большую весеннюю уборку. Как они уронили со шкафа коробку с искусственной ёлкой, а Леркина мама подумала, что кто-то из них упал со стремянки. Как у коробки оторвалось дно, и вместе с пластмассовыми еловыми ветками (фу, гадость!) вывалилось несколько новогодних масок.
- Понимаешь, пап, я стала их складывать в коробку, а они совсем старые, а одна – такая затёртая, и я подумала, что её нужно заново раскрасить, а потом подумала, как здорово нарисовать маску или даже целый костюм, как на карнавале. И тут до меня дошло… Понимаешь? Карнавалы! Пап, они же разные бывают, да? В Бразилии есть, да? А ещё где? Пап, я хочу знать про них всё!
- Да, конечно, все узнаешь… Санька, я так рад! Своя тема! Я же говорил, говорил, что найдёшь! Просто придёт время… Мы должны рассказать маме.
И они, обгоняя и дурашливо отпихивая друг друга, побежали на кухню.
- Санька, мы с мамой поздравляем тебя с таким знаменательным событием в жизни художника, как нахождение своей темы. Возможно, это определит твою творческую судьбу. Но теперь, когда тема найдена, ты должна будешь много, очень много работать. Ты это понимаешь?
Отец произносил торжественную речь за кухонным столом, который в честь праздника был накрыт льняной бабушкиной скатертью, а посреди стола в тонком керамическом кувшине стояли фиолетовые ирисы. От сочетания жёлтой скатерти и фиолетовых цветов Санька с отцом пришли в восторг и долго упрашивали Надежду не портить красоту.
- Мама, мы и на полу поедим, – кричала Санька, - а на стол просто смотреть будем!
- Ну, уж нет! Праздник так праздник! – сказала Надежда твёрдо.
И теперь на столе красовались ещё наполненные тарелки и кружки, оставшиеся от трёх разных сервизов, и это добавляло пестроты и радости глазу. Здесь редко обращали внимание на то, что лежало в тарелке. А сама тарелка больше интересовала как возможная составляющая натюрморта.
- Художники, что с них взять, - вздыхала Надежда, стараясь придать словам страдательные интонации. Но получалось плохо, потому что в голосе неизменно звучала гордость.
- Заканчивай поскорее школьные дела и приступай к работе. У тебя впереди целые каникулы. Время нужно потратить с пользой. Завтра сделаю запрос в библиотеке, чтобы нам подобрали книги. Эх, в Сети бы покопать… Надюша, мы должны подключиться к Интернету. Я понимаю, что дорого, но ребёнку нужна информация…
И родители погрузились в обсуждение вечного, не теряющего остроты вопроса: «Где найти деньги?», а Санька сбежала из-за стола в мастерскую. Помечтать.
* * *
- Паша, ты слишком давишь на неё. У девочки каникулы, она должна отдохнуть, а ты - «работать, работать».
Надежда мыла посуду, а Павел расслабленно сидел за столом и вертел в длинных пальцах бледно-голубую салфетку.
- Надюша, пойми, это не прихоть отца-самодура, это необходимость. Санька талантлива, очень талантлива. Это не потому, что она наша дочь. Я профессионал, я вижу. Но ей нужно работать, много работать. Ей самой это нужно, понимаешь? Чтобы чувствовать себя счастливой. Поверь мне, я знаю, что говорю. Она ведь мучилась, я видел, она мучилась, пока не нашла. И я ничем не мог ей помочь. Только дать время. Она сама должна была понять, что ей нужно, что интересно… А какая тема! Надюш, это же просто клад, а не тема! Столько возможностей, столько идей! Молодец, Санька!
Радостное возбуждение не покидало Павла, и Надежда в очередной раз поразилась, насколько отец и дочь похожи.
- Лизу я уже упустил. Ты помнишь, как она рисовала в детстве? А сейчас… Да что говорить…
- Паш, ну зачем ты так! Лиза у нас умница, институт закончила, внука нам родила…
- Всё так, Надюша, всё так! Кто же спорит, и умница, и красавица… Только вот инженеров этих вокруг сколько? Сотни, тысячи? Да и вернётся ли она на работу, ещё вопрос. По-моему, Олега всё устраивает: жена дома, с ребёнком, пироги печёт, чего ещё надо?
- Ты не прав, Паша! Дочь счастлива, довольна жизнью, а ты ворчишь!
- Надюша, мне кажется, она что-то потеряла в себе, и в этом виноват я! Слишком молод был, слишком занят собой. И она закрылась, ушла. Не чувствую я её, Надюш. Знаю, что любит. И я её люблю. А не чувствую! И потому боюсь теперь и Саньку упустить. Она для меня сейчас - как открытая ладошка: всю вижу!
- Да уж, папина дочка!
Санька была поздним ребёнком. К моменту её рождения пятнадцатилетняя Лиза жила своими интересами, и Павел со всем пылом вновь обретённого отцовства взялся за воспитание младшей дочери. Надежда посмеивалась, глядя на их измазанные краской довольные лица, и не вмешивалась.
Признав когда-то за Павлом статус Большого Художника, она раз и навсегда добровольно взвалила на плечи обязанности хозяйки дома, а когда появилась Лиза, все заботы о её воспитании. Девочка росла умной, здоровой и обычной. Надежда, в отличие от Павла, смотрела на дочь более трезвым взглядом и любила в ней ещё и эту обычность. И пока Павел метался в поисках нужного цвета, освещения и ракурса, пока договаривался о выставках и маялся над оформительскими заказами (жить-то на что-то надо даже Большим Художникам), две его женщины – большая и маленькая - тихо обитали в его тени, создавая вокруг мужа и отца бережную атмосферу благоговения и покоя.
В тринадцать лет Лиза бросила художественную школу.
- Лучше рисовать я уже не начну, мам! Потолок! Я же дочь художника, понимаю. Да и не хочу, если честно. Папа, конечно, расстроится, но что делать! Он ведь сам говорил, надо искать себя. Вот и буду искать.
Павел не просто расстроился - заболел. Он лежал на диване с температурой и смотрел на жену и дочь несчастными глазами, но Лиза была непреклонна. И Павел смирился, хотя в душе не переставал себя обвинять.
А через несколько дней уехал в Москву на Международную художественную выставку, посвящённую XII молодёжному фестивалю, и Лиза обрела долгожданную свободу.
С тех пор отец и дочь начали отдаляться. Они, как и прежде, были ласковы друг с другом, но каждый жил в своём измерении.
А потом родилась Санька, и Павел вдруг почувствовал, что получил второй шанс. Он расцвёл, даже как будто помолодел, и полностью завладел дочкиным вниманием. Надежда мудро отодвинулась на второй план. Материнская интуиция подсказывала, что так будет правильно. Что Санька другая, не такая, как Лиза. Что это единение душ необходимо не только дочке, но и Павлу, который в возрасте сорока двух лет, кажется, начал взрослеть.
***
Андрейка причмокнул губами, и Санька приложила его к груди, лишь на секунду оторвавшись от экрана.
По самбодрому двигалась бело-голубая платформа с гигантской куклой беременной женщины под серебристой накидкой. По бокам платформы также возлежали и восседали беременные. Их изображали живые люди с накладными пластиковыми животами, под прозрачными куполами которых помещались розовые тельца пластиковых же младенцев.
Восемь лет назад это зрелище показалось бы ей отвратительным. Слишком земно, слишком грубо, почти на грани. Тогда, в двенадцать, физиология была для неё только строчками учебника, а мысли парили над землёй невесомые и нежные, как маленькие пёрышки облаков в высоком летнем небе. Но сейчас, держа на руках засыпающего Андрейку, Санька просто улыбалась жизнерадостной фантазии бразильцев.
Как много изменилось за восемь лет!
В то лето Надежда со старшей дочерью и маленьким внуком Петей гостила в деревне у родни, оставив Саньку и Павла одних «на хозяйстве», как она говорила, почти на полтора месяца.
Отец и дочь, предоставленные сами себе, поднимались в половине восьмого, съедали по яйцу всмятку и шли в мастерскую. Павел вставал за мольберт, а Санька садилась у окна за чёрный письменный стол, который они перетащили из её комнаты. Рисовала, постепенно отодвигаясь по столу от горячих солнечных лучей.
Ближе к полудню, когда солнце захватывало и нагревало всю столешницу, Санька перемещалась на диван и читала принесённые отцом книги по истории европейских и латиноамериканских карнавалов, разглядывала иллюстрации и фотографии. Из всего карнавального многообразия её всё больше и больше притягивал Венецианский карнавал. Строгий, изящный, таинственный, облачённый в плащи и маски, на фоне площади Святого Марка, при свете факелов, отражающихся дорожками в чёрной ночной воде.
К трём часам дня Санька спохватывалась и бежала на кухню, кидала в воду пять сосисок (три – отцу, две – себе) и возвращалась в мастерскую. Через полчаса, когда остатки выкипевшей воды шипели на дне кастрюли, Санька снова вбегала в кухню, шлёпала лопнувшие вываренные сосисочные тела на тарелку, доставала из холодильника майонез и нарезала батон. Под гудение закипающего чайника они с Павлом обедали, а после работали уже до вечера.
Часов в девять, точно две сомнамбулы, опустошённые до звона в голове, уходили на речку. По дороге молчали. Шли через сады, частью обработанные, частью брошенные хозяевами и уже зараставшие малинником и молодыми побегами клёна. Изредка отец останавливался и, махнув рукой куда-нибудь в угол сада поверх гривы хмеля, спускавшегося с деревянного забора, удивлённо восклицал:
- Гляди, Санька, какое интересное сочетание: нефритовый и оливковый!
- Ага! И ещё сбоку глубокий зелёный, - добавляла она.
Вынырнув из-под арки сплетённых вишнёвых веток, они попадали на берег и спускались к воде. Санька с визгом влетала в нагретую за день речку, ныряла и плыла к бревну, край которого, выбеленный солнцем, торчал метрах в семидесяти от берега. Павел входил в воду плавно, без остановок и где-то на середине пути догонял Саньку. Они покидали берег лёгкие и счастливые и неторопливо возвращались домой в тёплом свете заката.
Ужинали чаем с крекерами, горкой насыпанными в глубокую синюю тарелку с золотой полосой по волнистому краю. Готовить не хотелось совершенно. Кажется, Надежда перед отъездом даже записала для них несколько рецептов в тонкую тетрадку с большим жирным пятном на обложке, очертаниями напоминавшим Африку. Санька положила тетрадь на холодильник, не заглянув в неё, и забыла на полтора месяца.
Только однажды, нарушая установившуюся традицию, на столе появилась клубника. Баба Женя со второго этажа, покровительница подъездных кошек, принесла эмалированный бидон крупной тёмно-красной ягоды с желтыми семечками, глубоко сидящими в душистой мякоти. Конечно, сначала зарисовали клубнику во всех возможных ракурсах, меняя фон и посуду. Потом ели её за ужином, уже измученную, впитавшую в себя запахи мастерской.
Перед сном обычно читали при свете ночников каждый в своей комнате, пока не засыпали.
В начале учебного года в выставочном зале художественной школы открылась персональная Санькина выставка. Павел сиял.
***
Огромный мохнатый муравьед с хитрыми полуприкрытыми глазками восседал на платформе в окружении веток диковинного растения. Прямо под выступающим козырьком длинного узкого носа животного билась в экстазе танца черноволосая и белозубая танцовщица в ореоле ярко-оранжевых перьев.
Карнавал шумел.
Санька потянулась к пульту, чтобы убавить звук, но передумала, осторожно поднялась с дивана и понесла заснувшего Андрейку в спальню. Она укрыла сына одеяльцем, провела пальцем по крошечному лобику от темных волосков до переносицы, немного постояла, прислушиваясь к дыханию ребёнка, подняла с пола погремушку.
Снова стало зябко. Обхватив себя руками за плечи, Санька прошла в ванную. Ванная была сплошь чёрной от пола до потолка. Придя в дом впервые, Санька подивилась дизайну, а после перестала обращать внимание, раз Вадима всё устраивало. Белые махровые халаты на фоне чёрной стены казались поникшими привидениями. Санька накинула на себя один из них, запахнулась поглубже и вышла на кухню.
Белая кухня после чёрной ванной выглядела более ослепительной, чем всегда, и невыносимо холодной. Содержать её в чистоте удавалось с трудом, но Санька старалась. Она поставила чайник, сняла с полки чайную чашку из немецкого фарфорового сервиза. Чашка была, конечно же, белой и, по Санькиным меркам, чрезвычайно дорогой. Впрочем, ей нравилось смотреть на солнце через тонкие фарфоровые стенки, и тогда чашка приобретала тёплый розоватый оттенок. Но сегодня солнца не было.
И даже чай не согревал. Без Вадима белый цвет вдруг враждебно обступил со всех сторон, заставляя Саньку чувствовать себя маленькой, беспомощной и несчастной. Как когда-то, среди белых больничных стен, где умирал отец, почти сливаясь с этими стенами неестественной бледностью лица.
***
Саньке было четырнадцать. Она проколола уши и сделала короткую стрижку, которая нравилась ей до безумия.
Поначалу всё казалось совсем не страшным. Сентябрь выдался тёплым и ярким. Санька бегала в больницу два раза в день, приносила этюды и, как всегда, обрушивала на отца гору новостей: где была, что видела, с кем встретилась. Ей тогда нравился Виталька Чумнов, и они собирались в кино в ближайшее воскресенье. Была ли это та самая пресловутая первая любовь, Санька не знала, но что-то внутри сладко ёкало, когда Виталька встречал её у художки, и они шли домой дальней дорогой через запущенный городской парк, прокладывая ходы в ворохе жёлто-коричневых кленовых листьев. Сидя у Павла в ногах на неудобной больничной койке, Санька шёпотом пересказывала отцу свой день, и они улыбались друг другу, потому что были вместе.
А потом ему стало хуже. И вся жизнь вдруг сосредоточилась на маленьком кусочке белого пространства кровати, вместившего в себя худое тело Павла.
Его перевели в реанимацию, и теперь Надежда с Санькой и Лизой уже не видели его, а приходили в определённый час для встречи с врачом. Поначалу Надежда не хотела брать с собой Саньку, но та на слова матери только закусила губу и рванула с вешалки лёгкую куртку. Они заходили в больницу со стороны травмпункта и занимали своё место в небольшой молчаливой очереди у безликой двери врачебного кабинета.
Люди там стояли одни и те же. Маленькая старушка в вылинявшей кофте и аккуратном белом платочке. Коренастый мужчина средних лет и его взрослый сын, оба с небольшими бородками. Грозного вида дама с крупным мясистым носом и низким голосом и её муж, с виду ничем не выдающийся. Совсем молодая ещё пара, всё время держащаяся за руки. И, наконец, женщина в чёрном, приходившая одна. Возраст её трудно было определить, настолько усталым, почти безжизненным казалось лицо.
А вот врачи менялись. С отстранённо-озабоченным видом появлялись они из дверей реанимационного отделения, как можно скорее старались пройти мимо подавшихся вперёд родственников тяжелобольных пациентов и скрывались за дверью кабинета. В его небольшом равнодушно-белом пространстве стояли только стол и несколько стульев. На столе врачебные карты и нашатырь на всякий случай.
В первый день с Надеждой, Санькой и Лизой разговаривал пожилой усатый врач. Что-то было в его голосе утешающее и даже ободряющее, хотя он и не сказал ничего сверх обычного в таких случаях: «Состояние стабильно тяжёлое. Мы делаем всё возможное». Очень уж хотелось ему верить, и они вышли из кабинета почти успокоенные.
Молодой доктор в узких очках, с виду почти мальчик, сказал им на следующий день то же самое, но от его слов успокоение почему-то не наступило. Наоборот, Санька почувствовала, что где-то внутри неё нарастает и разливается по телу отчаяние. И скованные отчаяньем, они с одеревеневшими телами и лицами вышли в коридор.
Санька позже старалась не вспоминать эти дни. Предчувствие надвигающегося горя, а потом и само горе как будто вставили в цветную киноленту её жизни чёрно-белые кадры. Чёрные угольные наброски на белых листах в мастерской, сделанные Павлом перед больницей. Чёрный письменный стол, к которому Санька, поняв, что не может работать, прислонилась щекой и застыла в приступе тоски. Белая высокая шапочка и чёрные густые брови докторши, сказавшей им то, что они больше всего боялись услышать. Чёрные буквы на белом листке официальной бумаги, в совокупности означавшие одно короткое слово «смерть». Чёрное платье матери и белые хризантемы, перевитые чёрной ленточкой на холмике каменистой кладбищенской земли.
Чёрное и белое глаз фиксировал чётко. Чёрно-белые столбики вёрст, по которым продолжала двигаться жизнь. Всё остальное было как будто затянуто мутно-серой пеленой. Цвета исчезли. И это напугало Саньку больше всего.
***
Она сбежала из кухни, даже не вымыв чашку. Назад к цвету и веселью, из мучительных воспоминаний к радости.
Карнавал буйствовал.
Нарезка из общих планов сменилась изображением трибун, которые не уступали в зрелищности самому шествию. Маски экзотических животных - обезьян, гепардов, бегемотов, напоминающие о предстоящем чемпионате мира по футболу в Южной Африке, перемежались на все лады растиражированным лицом недавно почившего в бозе короля поп-музыки. Повинуясь ритму, человеческое море на трибунах колыхалось и бурлило, казалось, совсем не обращая внимания на арену.
Пёстро. Слишком пёстро, как сказал бы Вадим.
Это были его первые слова полтора года назад, произнесённые над её ухом с удивлённой и чуть насмешливой интонацией.
Снова стоял сентябрь, и Санька ходила с мольбертом к зданию издательства. Не то случайно, не то по замыслу дизайнера-озеленителя деревья и кусты, посаженные по обе стороны от входа, не только образовывали небольшую аллейку, полностью скрывая от взора два первых этажа краснокирпичного здания, но и являли собой всю палитру осенних красок, на которую способна природа средней полосы.
Санька ставила мольберт так, чтобы в центре композиции каждый раз оказывался новый объект. Сегодня была рябина. Посмеиваясь над простотой замысла, Санька тем не менее с головой погрузилась в работу. Это всегда приносило облегчение, это была приобретённая с годами привычка пережить сентябрь и справиться со страхом.
В те страшные недели после смерти Павла, чтобы не оставлять Надежду и Саньку одних, решили какое-то время пожить все вместе, и Лиза с Олегом поселились в Санькиной комнате, а Санька перебралась в мастерскую. Вернее, она оттуда и не уходила с момента похорон. Надежда с Лизой перенесли её вещи, Олег приладил какие-то полки возле двери. Поначалу её не трогали. Суета с переселением отвлекала от горя. Да и маленький Петя требовал внимания. К концу второго дня, уже в сумерках, Надежда, зашедшая в мастерскую с Санькиной кофтой в руках, машинально включила свет и вздрогнула. Санька сидела в углу дивана с белым лицом и расширенными от ужаса глазами. Надежда бросилась к дочери:
- Сашенька, что?.. Что с тобой?.. Тебе плохо, да?
- Я их не вижу…Мама, я их не вижу…
- Кого?
- Цвета! Я не различаю цвета… совсем…только чёрный, белый и серый…всё вокруг серое, серое, серое!
Последние слова Санька уже кричала: у неё началась истерика. На крик сбежалась семья. Надежда с Лизой с двух сторон обнимали заходящуюся в рыданиях девочку, а Олег вызвал «скорую».
Последствия шока, объясняли врачи, особенность психики. Пройдёт со временем. Ребёнок успокоится. Такое горе, что вы хотите. Отвлеките её чем-нибудь, займите.
Санька спала после укола, а Надежда, сидя у неё в ногах на диване, погрузилась в мучительные раздумья. Она так привыкла полагаться на Павла во всём, что касалось душевного состояния младшей дочери, что поначалу растерялась. И рванулась было в их с Павлом спальню, чтобы привычно спросить: «Что делать-то, Паш?» И снова опустилась на диван, в очередной раз придавленная осознанием потери. И всю эту длинную бессонную ночь, сотни раз оглядывая мастерскую, проплакала и проговорила с мужем, и встретила рассвет с единственно верным решением, которое, она свято в верила, ей подсказал Павел.
Олег с утра сбегал в киоск и принёс несколько чёрных гелевых ручек и маркеров. Когда Санька проснулась, мать положила перед ней альбом и сказала только одно слово:
- Работай.
И Санька работала. Две недели она почти не выходила из мастерской, с трудом отвлекаясь на Надежду, которая приносила какую-то еду и открывала форточки, чтобы проветрить комнату. Иногда немели пальцы, державшие ручку, и приходилось прерываться. И тогда организм, как будто очнувшись, гнал Саньку из мастерской, и она краем сознания вбирала в себя жизнь квартиры: Лиза затеяла стирку, Надежда возится на кухне, Петечка играет в прятки с Олегом. Всё это было рядом, за стенкой, и в то же время очень далеко, в мире, где когда-то жили краски. А в её мире теперь были только белые листы и чёрные рисунки на них: отец со смеющимися глазами, сидящий на больничной койке, лица людей в очереди у кабинета врача, Виталька Чумнов, уходящий один по осенней аллее. Кода кончалась ручка, Санька отбрасывала её и тянулась за другой. Так же, не глядя, она смахивала со стола готовый рисунок, чтобы утвердить на его место чистый лист. Судьба законченных работ её не интересовала, важен был только процесс. Рисунки разлетались по мастерской, и Надежда собирала их в папку. Олег каждый вечер приносил домой несколько новых ручек. Надежда заметила, что они понравились Саньке больше маркеров. А Санька работала.
Однажды (вряд ли это было сделано намеренно, скорее Олег просто не заметил, когда покупал) вместо чёрной ручки Санька начала рисовать синей.
- Чушь какая, синие листья, - сказала Санька сердито, отбросила ручку в сторону и подняла глаза. В красном пластмассовом стакане стояло ещё несколько чёрных ручек, колпачки которых оказались как раз на уровне светло-зелёной обложки второго тома Урсулы ле Гуин. А выше, над стопкой книг заглядывали в окно почти голые уже коричневые ветки клёна с редкими жёлтыми листьями, чуть закрученными на концах. А ещё выше над клёном спало высокое бледно-голубое небо.
* * *
Приступ больше не повторялся, но всё-таки каждый сентябрь, по мере приближения очередной годовщины смерти отца, Санька, как умела, загружала себя работой. Вот и теперь, будучи уже студенткой третьего курса того же института, который когда-то закончил Павел, она нашла себе занятие и в четвёртый раз стояла у издательства, радуясь многоцветью, возникавшему на листе и как будто охранявшему её от страшных мыслей.
- Как пёстро.
Санька обернулась. Довольно высокий мужчина в тёмном костюме улыбался ей, разглядывая попеременно то рисунок, то саму Саньку.
- А мне нравится, - сказала Санька и вдруг вспомнила. Именно этот мужчина водил их, тогда ещё первокурсников, по издательству и типографии, показывая, как функционирует система полиграфического производства. А Наташка, соседка по комнате, толкнула Саньку в бок и, томно закатив глаза, довольно громко сказала:
- Ах, вот он - мужчина моей мечты!
Однокурсники вокруг засмеялись, и Наташка, обведя всех обиженным взглядом, красиво упала в обморок на руки Славки Клюева. Странно, если бы не Наташкины кривлянья, Санька не стала бы так внимательно рассматривать «экскурсовода». «Обычное лицо, - привычным взором художника охватывая мужчину, думала Санька, - черты резковаты, взгляд жёсткий, но когда улыбается, глаза как будто теплеют. Пожалуй, как модель для наброска не особо интересен».
Всю экскурсию Наташка старательно вздыхала, а выйдя из типографии, тут же забыла о мужчине своей мечты, страстно включившись в обсуждение, в какую бы кафешку намылиться после занятий.
Санька, вспомнив об этом, заулыбалась.
- Не надоедает на одном и том же месте? Да не пугайтесь, вы стоите под моими окнами. Так что я смотрю на вас уже чётвёртый день, - увидев Санькино замешательство, мужчина заулыбался ещё шире.
- Я не пугаюсь. Я знаю, что вы здесь работаете. Вы для нас два года назад экскурсию проводили. А место мне нравится: редкие цветовые сочетания. И потом, четыре дня – это четыре разных рисунка.
- Интересно взглянуть.
- Хотите, я завтра принесу папку? Я завтра ещё приду.
- Хочу. Приходите и приносите. Буду ждать вас у окна.
И мужчина протянул Саньке руку:
- Старыгин Вадим Антонович.
- А-а … Александра, - Санька снова несколько растерялась, но потом тоже подала руку.
- Какое серьёзное имя. Слишком тяжеловесное. Вас должны звать как-то легче, нежнее. Сашенька, может быть? Или нет… Санька?
***
Санькой её называл отец. Всегда, с самого рождения. Она принимала и мягкое Надеждино «Сашенька», и язвительное Лизино «Шурочка», и официальное «Александра Павловна», но для себя была «Санькой». Для себя и для отца.
«Как он угадал? – думала она о новом знакомом, лёжа ночью на узкой общежитской кровати. – Высокий. В костюме. Взрослый… Ва-дим. Короткое имя. Цельное. Ему подходит… Старыгин Вадим Антонович. Жёлтый, коричневый и белый. Хорошее сочетание…»
Мир взрослых людей в костюмах был настолько далёк от Саньки, что она даже не замечала их в толпе. Человек всегда из множества людей выделяет либо созвучных себе, либо звучащих диссонансом. Остальные проходят серой массой на периферии сознания. Когда Санька приехала поступать из маленького промышленного Новозаводска в крупный региональный центр, количество мужчин в костюмах на улицах города её удивило. Но и только. Что-то было в них во всех такое, может быть, сосредоточенное и напряжённое выражение лиц, что делало их, вкупе с костюмами, лишёнными индивидуальности. И Санька очень быстро перестала обращать на них внимание, они были ей неинтересны.
И мимо Вадима она прошла бы так же равнодушно, если бы жизнь не столкнула их во второй раз.
Только теперь, полтора года спустя, сидя на диване перед мельтешащим телевизором, Санька вдруг осознала, как быстро, уверенно и властно Вадим взял в руки её жизнь.
Сначала они просто гуляли. Весь конец сентября и начало октября были теплыми. Вадим оставлял машину недалеко от институтского общежития, забирал у Саньки папку с рисунками, и они шли к дендропарку, любимому пристанищу мамаш с колясками разных мастей и глубоко пожилых супружеских пар.
От фонтана сворачивали налево и доходили до скамейки с чугунной узорчатой спинкой. Дорожка в этом месте делала поворот и заканчивалась, и скамейка была скрыта от глаз рядами голубых елей и кустами, названия которых Санька не помнила, но почему-то знала, что цветут они в начале лета. Вадим устраивался в левом углу скамьи, оставляя Саньке большую часть пространства, рассматривал рисунки, спрашивал. Санька рассказывала, увлекалась, забиралась с ногами на скамейку, размахивала руками и даже ненароком наваливалась Вадиму на плечо, указывая на какую-нибудь деталь, и совершенно не смущалась этим. Впервые за много лет у неё был собеседник, заинтересованный и в ней самой, и в том, что она считала главным – в её работе.
А работала Санька много. Со смерти отца она не переставала равнять по нему свою жизнь, и не работать было всё равно, что предать его память. Иногда со свойственной подросткам категоричностью Санька думала, что она единственная в семье, кто вспоминает Павла и тоскует о нём. Надежда была занята внуком: Петечку нужно было водить и встречать из школы, кормить, делать с ним уроки. Лиза какое-то время ходила по городу в поисках работы, правда делала это не очень активно и с явной неохотой, а потом объявила, что ждёт второго ребёнка, и вопрос о работе отпал сам собой. Олег был доволен. О том, что пожить вместе собирались временно, все как-то подзабыли. Места хватало, жили дружно, и Олег, в конце концов ,сдал их с Лизой однокомнатную квартиру на долгий срок сослуживцу, который окончательно ушёл от жены и теперь намеревался заново устраивать личную жизнь.
Олег тут же заявил: ребёнок будет Павликом, и это не обсуждается. Надежда заплакала. А Саньке вдруг стало стыдно, что она так плохо думала о своей семье. И, скрывая смущение, она бросилась утешать мать. Через минуту ревели обе, а вокруг них суетился Олег, совершенно не представляя, как реагировать на столь бурное проявление то ли радости, то ли чего-то ещё.
Лиза родила мальчика. Жизни в доме прибавилось, и Санька не без удовольствия включилась в кутерьму с кормлениями, гуляниями и купаниями. И всё-таки, возвращаясь в мастерскую, она почти физически ощущала себя пустым аквариумом без дна. Прозрачной ненаполняемой пустотой. И чем невыносимее становилось ощущение бесконечно пустого пространства внутри, тем больше она желала его наполнить.
Рисунки и книги. Книги и рисунки. Она стала сосредоточенной и отрешённой. Сверстники её сторонились: слишком серьёзна. Она их не замечала: поверхностны и неразвиты. Преподаватели художки ею гордились и посылали работы на многочисленные конкурсы.
Виталька Чумнов ушёл в прошлое, и Санька вспоминала о его существовании только при встречах в школьных коридорах. А её пробудившуюся женственность, как летнюю ягоду, точно засунули в морозилку на неопределённое время.
В институте Санька немного оттаяла. И разнородная, но живущая одними интересами институтская компания, и шебутная Наташка, соседка по комнате, и начало самостоятельной жизни в большом городе вдали от дома – всё волновало и радовало, но аквариум был скорее пуст, чем полон. Более опытная в сердечных делах Наташка вытаскивала её с собой на вечеринки, учила знакомиться с мальчиками и флиртовать. Санька смущалась и отбивалась, как умела.
На втором курсе её поцеловал Славка Клюев. Они после выставки компанией завалились в клуб, сдвинули два стола и, насобирав денег, заказали коктейли. Наташка тут же ухватила за руку Макса Иванова, плотного однокурсника азиатской внешности, и умчалась на танцпол. Санька сидела за столом, задумчиво потягивая коктейль, и работала. То есть вспоминала только что увиденную выставку, оценивала отдельные картины, экспозицию в целом. Ей нравилось, подбирая слова, чётко оформлять свою точку зрения. Так когда-то учил отец.
- Ты - художник, - говорил он, - а значит, должна иметь своё мнение по поводу картин, спектаклей, фильмов, пусть даже оно отличается от мнения окружающих. И не мямли, говори внятно!
Начался «медляк», и кто-то дотронулся до её плеча. Санька подняла глаза: Славка Клюев, вечный раздолбай в драных джинсах и один из лучших студентов курса, приглашал на танец. Танцевать она не отказывалась, но и не выкладывалась до конца. Двигалась скорее механически, продолжая размышлять. Славка дышал над ухом, мягко уводил в сторону, оберегая от других танцующих пар, и всё сильнее прижимал Саньку к себе. А когда закончилась композиция, ткнулся губами куда-то вбок, в уголок Санькиных губ. И встретил такой недоумённый взгляд, что тут же смешался, пробормотал что-тоневнятное и отвёл девушку на место. И весь вечер старался не встречаться с ней глазами.
А Санька отреагировала очень спокойно. Вернее, никак. На шуточки и подколки Наташки, от наблюдательного взора которой не укрылось сие знаменательное событие, она только пожимала плечами. А через несколько дней Славка всё так же сидел рядом в аудитории, занимал для всех очередь в столовке и радостно утаскивал половину котлеты с Санькиной тарелки.
Ровесники были ровесниками, взрослые - взрослыми, а единственным мужчиной в жизни Саньки оставался отец.
Услышав, как сын заходит на новый круг, Санька закусила губу и водрузила на гладильную доску ворох пелёнок, распашонок и ползунков:
- Я справлюсь, - сказала она себе, - справлюсь! Всего каких-то три дня.
Эта трёхдневная командировка возникла неожиданно. Вадим успел только заскочить домой, наскоро собрать вещи. Санька растерянно кивала на его слова: да-да-да, продукты, лекарства, телефоны. А перед выходом вжалась в него вся, обхватила руками, зарылась лицом в шарф на его шее и долго стояла, прислушиваясь к дыханию мужа.
- Папа уехал, а ты буянишь! Приедет, спросит: «Как тут вёл себя мой Андрейка?» Что я ему скажу? – Санька закончила с распашонками и принялась за пелёнки. Андрейка, внимательно выслушав её, опять скуксился.
- Ну что, что тебе неймётся? – должно было прозвучать строго, но вышло жалобно и тоскливо. Санька выключила утюг, вынула сына из кроватки, пробежала губами по лицу, прижала к себе и вздохнула:
- Скучаешь по папе? И я тоже скучаю! – она вдруг всхлипнула. Ребёнок, откликаясь на её настроение, снова захныкал. И Санька заговорила торопливо и нарочито бодро:
- А пойдём-ка прогуляемся по дому, раз на улицу не пошли. Ай, какой дождик, помешал Андрейке гулять!
Но и путешествовать по квартире Андрейке скоро наскучило. Гладкие светлые, почти белые стены, тёмные полы. Ничего лишнего, ничего пёстрого, никаких ярких пятен, кроме недоглаженных ползунков и погремушки на полу у кроватки - минимализм и функциональность, как любит Вадим.
Пусто и холодно. Без Вадима здесь всегда холодно.
Санька остановилась у окна, выглянула во двор, но теплее не стало. С самого утра было пасмурно, а ближе к обеду и вовсе закапал дождик, первый в этом году. Деревья стояли голые, с набухающими почками. Восточный ветер проходил сквозь ветки, как сквозь зубья расчёски, и уже приглаженный, но не усмирённый, кидался на окна. Санька поёжилась, отошла от окна.
Андрейка, успокоившийся было на руках, снова захныкал.
- Ну, хорошо! Знаю я одно средство. Только чур, папе не говорить.
Санька прошла в зал, забралась в угол дивана, пристроила на руках Андрейку и взяла пульт от телевизора.
Вадим телевизор почти не смотрел и не любил, когда Санька включала при нём:
- Зачем тебе этот дурацкий ящик? У тебя есть мы: я и Андрей. И мы хотим, чтобы ты была с нами. Иди сюда, ко мне. – Он притягивал жену к себе на колени, мягко вынимал из рук пульт и нажимал на кнопку.
Телевизор был в квартире единственной вещью, с присутствием которой Вадим мирился исключительно в силу соответствия интерьера исторической эпохе. Правда, время от времени он приносил диски с фильмами и устраивал домашний кинотеатр. Это делало телевизор в его глазах не до конца бесполезным, поэтому плазменная плита всё ещё занимала место в доме.
Изредка, пока Вадим был на работе, а Андрейка капризничал, Санька перебиралась в зал. Под бормотание телевизора ребёнок как-то вдруг успокаивался и задрёмывал. И хотя действие достигало нужного эффекта, Саньке всегда становилось не по себе. Она чувствовала себя немного предательницей. Будто в её душе, прозрачной и открытой Вадиму, как речной песок на мелководье в солнечный день, вдруг появлялся тёмный острый камешек.
Обычно вороватое Санькино общение с телевизором ограничивалось двадцатью минутами равнодушного переключения каналов. Но сегодня она впилась глазами в картинку и даже добавила звук.
На экране сверкал карнавал.
Тот самый, Бразильский, который раньше казался ей чересчур громким, цветастым и даже где-то вульгарным в сравнении с Венецианским, обрушился на неё всем своим хищным великолепием. От шоколадных танцовщиц, выступающих по самбодрому в ослепительных конструкциях из перьев, стразов и позолоты, в комнату дохнуло жаркой бразильской ночью.
И Саньке показалось, что её лицо опалило этим жаром.
***
- Папа, я должна знать о карнавалах всё! – двенадцатилетняя Санька ворвалась в мастерскую и запрыгала возле отца, сияя глазами.
- Нашла?
- Нашла-нашла-нашла! – Она ухватилась за отцовский локоть и затрясла его изо всех сил.
- Санька, стой! Подожди секунду!
Отец отложил сиреневый мелок в коробку, вытер пальцы о тряпку и повернулся к дочери:
- Ну, вот теперь давай, я готов!
Санька повисла у него на шее:
- Карнавалы, пап, ты понимаешь?.. Меня как ударило… Вот оно!
Спустя какое-то время они сидели на диване, и Санька в подробностях рассказывала. Как она пошла к Лерке Силкиной, потому что завтра зачёт, а вопросы она потеряла. Как Леркина мама устроила большую весеннюю уборку. Как они уронили со шкафа коробку с искусственной ёлкой, а Леркина мама подумала, что кто-то из них упал со стремянки. Как у коробки оторвалось дно, и вместе с пластмассовыми еловыми ветками (фу, гадость!) вывалилось несколько новогодних масок.
- Понимаешь, пап, я стала их складывать в коробку, а они совсем старые, а одна – такая затёртая, и я подумала, что её нужно заново раскрасить, а потом подумала, как здорово нарисовать маску или даже целый костюм, как на карнавале. И тут до меня дошло… Понимаешь? Карнавалы! Пап, они же разные бывают, да? В Бразилии есть, да? А ещё где? Пап, я хочу знать про них всё!
- Да, конечно, все узнаешь… Санька, я так рад! Своя тема! Я же говорил, говорил, что найдёшь! Просто придёт время… Мы должны рассказать маме.
И они, обгоняя и дурашливо отпихивая друг друга, побежали на кухню.
- Санька, мы с мамой поздравляем тебя с таким знаменательным событием в жизни художника, как нахождение своей темы. Возможно, это определит твою творческую судьбу. Но теперь, когда тема найдена, ты должна будешь много, очень много работать. Ты это понимаешь?
Отец произносил торжественную речь за кухонным столом, который в честь праздника был накрыт льняной бабушкиной скатертью, а посреди стола в тонком керамическом кувшине стояли фиолетовые ирисы. От сочетания жёлтой скатерти и фиолетовых цветов Санька с отцом пришли в восторг и долго упрашивали Надежду не портить красоту.
- Мама, мы и на полу поедим, – кричала Санька, - а на стол просто смотреть будем!
- Ну, уж нет! Праздник так праздник! – сказала Надежда твёрдо.
И теперь на столе красовались ещё наполненные тарелки и кружки, оставшиеся от трёх разных сервизов, и это добавляло пестроты и радости глазу. Здесь редко обращали внимание на то, что лежало в тарелке. А сама тарелка больше интересовала как возможная составляющая натюрморта.
- Художники, что с них взять, - вздыхала Надежда, стараясь придать словам страдательные интонации. Но получалось плохо, потому что в голосе неизменно звучала гордость.
- Заканчивай поскорее школьные дела и приступай к работе. У тебя впереди целые каникулы. Время нужно потратить с пользой. Завтра сделаю запрос в библиотеке, чтобы нам подобрали книги. Эх, в Сети бы покопать… Надюша, мы должны подключиться к Интернету. Я понимаю, что дорого, но ребёнку нужна информация…
И родители погрузились в обсуждение вечного, не теряющего остроты вопроса: «Где найти деньги?», а Санька сбежала из-за стола в мастерскую. Помечтать.
* * *
- Паша, ты слишком давишь на неё. У девочки каникулы, она должна отдохнуть, а ты - «работать, работать».
Надежда мыла посуду, а Павел расслабленно сидел за столом и вертел в длинных пальцах бледно-голубую салфетку.
- Надюша, пойми, это не прихоть отца-самодура, это необходимость. Санька талантлива, очень талантлива. Это не потому, что она наша дочь. Я профессионал, я вижу. Но ей нужно работать, много работать. Ей самой это нужно, понимаешь? Чтобы чувствовать себя счастливой. Поверь мне, я знаю, что говорю. Она ведь мучилась, я видел, она мучилась, пока не нашла. И я ничем не мог ей помочь. Только дать время. Она сама должна была понять, что ей нужно, что интересно… А какая тема! Надюш, это же просто клад, а не тема! Столько возможностей, столько идей! Молодец, Санька!
Радостное возбуждение не покидало Павла, и Надежда в очередной раз поразилась, насколько отец и дочь похожи.
- Лизу я уже упустил. Ты помнишь, как она рисовала в детстве? А сейчас… Да что говорить…
- Паш, ну зачем ты так! Лиза у нас умница, институт закончила, внука нам родила…
- Всё так, Надюша, всё так! Кто же спорит, и умница, и красавица… Только вот инженеров этих вокруг сколько? Сотни, тысячи? Да и вернётся ли она на работу, ещё вопрос. По-моему, Олега всё устраивает: жена дома, с ребёнком, пироги печёт, чего ещё надо?
- Ты не прав, Паша! Дочь счастлива, довольна жизнью, а ты ворчишь!
- Надюша, мне кажется, она что-то потеряла в себе, и в этом виноват я! Слишком молод был, слишком занят собой. И она закрылась, ушла. Не чувствую я её, Надюш. Знаю, что любит. И я её люблю. А не чувствую! И потому боюсь теперь и Саньку упустить. Она для меня сейчас - как открытая ладошка: всю вижу!
- Да уж, папина дочка!
Санька была поздним ребёнком. К моменту её рождения пятнадцатилетняя Лиза жила своими интересами, и Павел со всем пылом вновь обретённого отцовства взялся за воспитание младшей дочери. Надежда посмеивалась, глядя на их измазанные краской довольные лица, и не вмешивалась.
Признав когда-то за Павлом статус Большого Художника, она раз и навсегда добровольно взвалила на плечи обязанности хозяйки дома, а когда появилась Лиза, все заботы о её воспитании. Девочка росла умной, здоровой и обычной. Надежда, в отличие от Павла, смотрела на дочь более трезвым взглядом и любила в ней ещё и эту обычность. И пока Павел метался в поисках нужного цвета, освещения и ракурса, пока договаривался о выставках и маялся над оформительскими заказами (жить-то на что-то надо даже Большим Художникам), две его женщины – большая и маленькая - тихо обитали в его тени, создавая вокруг мужа и отца бережную атмосферу благоговения и покоя.
В тринадцать лет Лиза бросила художественную школу.
- Лучше рисовать я уже не начну, мам! Потолок! Я же дочь художника, понимаю. Да и не хочу, если честно. Папа, конечно, расстроится, но что делать! Он ведь сам говорил, надо искать себя. Вот и буду искать.
Павел не просто расстроился - заболел. Он лежал на диване с температурой и смотрел на жену и дочь несчастными глазами, но Лиза была непреклонна. И Павел смирился, хотя в душе не переставал себя обвинять.
А через несколько дней уехал в Москву на Международную художественную выставку, посвящённую XII молодёжному фестивалю, и Лиза обрела долгожданную свободу.
С тех пор отец и дочь начали отдаляться. Они, как и прежде, были ласковы друг с другом, но каждый жил в своём измерении.
А потом родилась Санька, и Павел вдруг почувствовал, что получил второй шанс. Он расцвёл, даже как будто помолодел, и полностью завладел дочкиным вниманием. Надежда мудро отодвинулась на второй план. Материнская интуиция подсказывала, что так будет правильно. Что Санька другая, не такая, как Лиза. Что это единение душ необходимо не только дочке, но и Павлу, который в возрасте сорока двух лет, кажется, начал взрослеть.
***
Андрейка причмокнул губами, и Санька приложила его к груди, лишь на секунду оторвавшись от экрана.
По самбодрому двигалась бело-голубая платформа с гигантской куклой беременной женщины под серебристой накидкой. По бокам платформы также возлежали и восседали беременные. Их изображали живые люди с накладными пластиковыми животами, под прозрачными куполами которых помещались розовые тельца пластиковых же младенцев.
Восемь лет назад это зрелище показалось бы ей отвратительным. Слишком земно, слишком грубо, почти на грани. Тогда, в двенадцать, физиология была для неё только строчками учебника, а мысли парили над землёй невесомые и нежные, как маленькие пёрышки облаков в высоком летнем небе. Но сейчас, держа на руках засыпающего Андрейку, Санька просто улыбалась жизнерадостной фантазии бразильцев.
Как много изменилось за восемь лет!
В то лето Надежда со старшей дочерью и маленьким внуком Петей гостила в деревне у родни, оставив Саньку и Павла одних «на хозяйстве», как она говорила, почти на полтора месяца.
Отец и дочь, предоставленные сами себе, поднимались в половине восьмого, съедали по яйцу всмятку и шли в мастерскую. Павел вставал за мольберт, а Санька садилась у окна за чёрный письменный стол, который они перетащили из её комнаты. Рисовала, постепенно отодвигаясь по столу от горячих солнечных лучей.
Ближе к полудню, когда солнце захватывало и нагревало всю столешницу, Санька перемещалась на диван и читала принесённые отцом книги по истории европейских и латиноамериканских карнавалов, разглядывала иллюстрации и фотографии. Из всего карнавального многообразия её всё больше и больше притягивал Венецианский карнавал. Строгий, изящный, таинственный, облачённый в плащи и маски, на фоне площади Святого Марка, при свете факелов, отражающихся дорожками в чёрной ночной воде.
К трём часам дня Санька спохватывалась и бежала на кухню, кидала в воду пять сосисок (три – отцу, две – себе) и возвращалась в мастерскую. Через полчаса, когда остатки выкипевшей воды шипели на дне кастрюли, Санька снова вбегала в кухню, шлёпала лопнувшие вываренные сосисочные тела на тарелку, доставала из холодильника майонез и нарезала батон. Под гудение закипающего чайника они с Павлом обедали, а после работали уже до вечера.
Часов в девять, точно две сомнамбулы, опустошённые до звона в голове, уходили на речку. По дороге молчали. Шли через сады, частью обработанные, частью брошенные хозяевами и уже зараставшие малинником и молодыми побегами клёна. Изредка отец останавливался и, махнув рукой куда-нибудь в угол сада поверх гривы хмеля, спускавшегося с деревянного забора, удивлённо восклицал:
- Гляди, Санька, какое интересное сочетание: нефритовый и оливковый!
- Ага! И ещё сбоку глубокий зелёный, - добавляла она.
Вынырнув из-под арки сплетённых вишнёвых веток, они попадали на берег и спускались к воде. Санька с визгом влетала в нагретую за день речку, ныряла и плыла к бревну, край которого, выбеленный солнцем, торчал метрах в семидесяти от берега. Павел входил в воду плавно, без остановок и где-то на середине пути догонял Саньку. Они покидали берег лёгкие и счастливые и неторопливо возвращались домой в тёплом свете заката.
Ужинали чаем с крекерами, горкой насыпанными в глубокую синюю тарелку с золотой полосой по волнистому краю. Готовить не хотелось совершенно. Кажется, Надежда перед отъездом даже записала для них несколько рецептов в тонкую тетрадку с большим жирным пятном на обложке, очертаниями напоминавшим Африку. Санька положила тетрадь на холодильник, не заглянув в неё, и забыла на полтора месяца.
Только однажды, нарушая установившуюся традицию, на столе появилась клубника. Баба Женя со второго этажа, покровительница подъездных кошек, принесла эмалированный бидон крупной тёмно-красной ягоды с желтыми семечками, глубоко сидящими в душистой мякоти. Конечно, сначала зарисовали клубнику во всех возможных ракурсах, меняя фон и посуду. Потом ели её за ужином, уже измученную, впитавшую в себя запахи мастерской.
Перед сном обычно читали при свете ночников каждый в своей комнате, пока не засыпали.
В начале учебного года в выставочном зале художественной школы открылась персональная Санькина выставка. Павел сиял.
***
Огромный мохнатый муравьед с хитрыми полуприкрытыми глазками восседал на платформе в окружении веток диковинного растения. Прямо под выступающим козырьком длинного узкого носа животного билась в экстазе танца черноволосая и белозубая танцовщица в ореоле ярко-оранжевых перьев.
Карнавал шумел.
Санька потянулась к пульту, чтобы убавить звук, но передумала, осторожно поднялась с дивана и понесла заснувшего Андрейку в спальню. Она укрыла сына одеяльцем, провела пальцем по крошечному лобику от темных волосков до переносицы, немного постояла, прислушиваясь к дыханию ребёнка, подняла с пола погремушку.
Снова стало зябко. Обхватив себя руками за плечи, Санька прошла в ванную. Ванная была сплошь чёрной от пола до потолка. Придя в дом впервые, Санька подивилась дизайну, а после перестала обращать внимание, раз Вадима всё устраивало. Белые махровые халаты на фоне чёрной стены казались поникшими привидениями. Санька накинула на себя один из них, запахнулась поглубже и вышла на кухню.
Белая кухня после чёрной ванной выглядела более ослепительной, чем всегда, и невыносимо холодной. Содержать её в чистоте удавалось с трудом, но Санька старалась. Она поставила чайник, сняла с полки чайную чашку из немецкого фарфорового сервиза. Чашка была, конечно же, белой и, по Санькиным меркам, чрезвычайно дорогой. Впрочем, ей нравилось смотреть на солнце через тонкие фарфоровые стенки, и тогда чашка приобретала тёплый розоватый оттенок. Но сегодня солнца не было.
И даже чай не согревал. Без Вадима белый цвет вдруг враждебно обступил со всех сторон, заставляя Саньку чувствовать себя маленькой, беспомощной и несчастной. Как когда-то, среди белых больничных стен, где умирал отец, почти сливаясь с этими стенами неестественной бледностью лица.
***
Саньке было четырнадцать. Она проколола уши и сделала короткую стрижку, которая нравилась ей до безумия.
Поначалу всё казалось совсем не страшным. Сентябрь выдался тёплым и ярким. Санька бегала в больницу два раза в день, приносила этюды и, как всегда, обрушивала на отца гору новостей: где была, что видела, с кем встретилась. Ей тогда нравился Виталька Чумнов, и они собирались в кино в ближайшее воскресенье. Была ли это та самая пресловутая первая любовь, Санька не знала, но что-то внутри сладко ёкало, когда Виталька встречал её у художки, и они шли домой дальней дорогой через запущенный городской парк, прокладывая ходы в ворохе жёлто-коричневых кленовых листьев. Сидя у Павла в ногах на неудобной больничной койке, Санька шёпотом пересказывала отцу свой день, и они улыбались друг другу, потому что были вместе.
А потом ему стало хуже. И вся жизнь вдруг сосредоточилась на маленьком кусочке белого пространства кровати, вместившего в себя худое тело Павла.
Его перевели в реанимацию, и теперь Надежда с Санькой и Лизой уже не видели его, а приходили в определённый час для встречи с врачом. Поначалу Надежда не хотела брать с собой Саньку, но та на слова матери только закусила губу и рванула с вешалки лёгкую куртку. Они заходили в больницу со стороны травмпункта и занимали своё место в небольшой молчаливой очереди у безликой двери врачебного кабинета.
Люди там стояли одни и те же. Маленькая старушка в вылинявшей кофте и аккуратном белом платочке. Коренастый мужчина средних лет и его взрослый сын, оба с небольшими бородками. Грозного вида дама с крупным мясистым носом и низким голосом и её муж, с виду ничем не выдающийся. Совсем молодая ещё пара, всё время держащаяся за руки. И, наконец, женщина в чёрном, приходившая одна. Возраст её трудно было определить, настолько усталым, почти безжизненным казалось лицо.
А вот врачи менялись. С отстранённо-озабоченным видом появлялись они из дверей реанимационного отделения, как можно скорее старались пройти мимо подавшихся вперёд родственников тяжелобольных пациентов и скрывались за дверью кабинета. В его небольшом равнодушно-белом пространстве стояли только стол и несколько стульев. На столе врачебные карты и нашатырь на всякий случай.
В первый день с Надеждой, Санькой и Лизой разговаривал пожилой усатый врач. Что-то было в его голосе утешающее и даже ободряющее, хотя он и не сказал ничего сверх обычного в таких случаях: «Состояние стабильно тяжёлое. Мы делаем всё возможное». Очень уж хотелось ему верить, и они вышли из кабинета почти успокоенные.
Молодой доктор в узких очках, с виду почти мальчик, сказал им на следующий день то же самое, но от его слов успокоение почему-то не наступило. Наоборот, Санька почувствовала, что где-то внутри неё нарастает и разливается по телу отчаяние. И скованные отчаяньем, они с одеревеневшими телами и лицами вышли в коридор.
Санька позже старалась не вспоминать эти дни. Предчувствие надвигающегося горя, а потом и само горе как будто вставили в цветную киноленту её жизни чёрно-белые кадры. Чёрные угольные наброски на белых листах в мастерской, сделанные Павлом перед больницей. Чёрный письменный стол, к которому Санька, поняв, что не может работать, прислонилась щекой и застыла в приступе тоски. Белая высокая шапочка и чёрные густые брови докторши, сказавшей им то, что они больше всего боялись услышать. Чёрные буквы на белом листке официальной бумаги, в совокупности означавшие одно короткое слово «смерть». Чёрное платье матери и белые хризантемы, перевитые чёрной ленточкой на холмике каменистой кладбищенской земли.
Чёрное и белое глаз фиксировал чётко. Чёрно-белые столбики вёрст, по которым продолжала двигаться жизнь. Всё остальное было как будто затянуто мутно-серой пеленой. Цвета исчезли. И это напугало Саньку больше всего.
***
Она сбежала из кухни, даже не вымыв чашку. Назад к цвету и веселью, из мучительных воспоминаний к радости.
Карнавал буйствовал.
Нарезка из общих планов сменилась изображением трибун, которые не уступали в зрелищности самому шествию. Маски экзотических животных - обезьян, гепардов, бегемотов, напоминающие о предстоящем чемпионате мира по футболу в Южной Африке, перемежались на все лады растиражированным лицом недавно почившего в бозе короля поп-музыки. Повинуясь ритму, человеческое море на трибунах колыхалось и бурлило, казалось, совсем не обращая внимания на арену.
Пёстро. Слишком пёстро, как сказал бы Вадим.
Это были его первые слова полтора года назад, произнесённые над её ухом с удивлённой и чуть насмешливой интонацией.
Снова стоял сентябрь, и Санька ходила с мольбертом к зданию издательства. Не то случайно, не то по замыслу дизайнера-озеленителя деревья и кусты, посаженные по обе стороны от входа, не только образовывали небольшую аллейку, полностью скрывая от взора два первых этажа краснокирпичного здания, но и являли собой всю палитру осенних красок, на которую способна природа средней полосы.
Санька ставила мольберт так, чтобы в центре композиции каждый раз оказывался новый объект. Сегодня была рябина. Посмеиваясь над простотой замысла, Санька тем не менее с головой погрузилась в работу. Это всегда приносило облегчение, это была приобретённая с годами привычка пережить сентябрь и справиться со страхом.
В те страшные недели после смерти Павла, чтобы не оставлять Надежду и Саньку одних, решили какое-то время пожить все вместе, и Лиза с Олегом поселились в Санькиной комнате, а Санька перебралась в мастерскую. Вернее, она оттуда и не уходила с момента похорон. Надежда с Лизой перенесли её вещи, Олег приладил какие-то полки возле двери. Поначалу её не трогали. Суета с переселением отвлекала от горя. Да и маленький Петя требовал внимания. К концу второго дня, уже в сумерках, Надежда, зашедшая в мастерскую с Санькиной кофтой в руках, машинально включила свет и вздрогнула. Санька сидела в углу дивана с белым лицом и расширенными от ужаса глазами. Надежда бросилась к дочери:
- Сашенька, что?.. Что с тобой?.. Тебе плохо, да?
- Я их не вижу…Мама, я их не вижу…
- Кого?
- Цвета! Я не различаю цвета… совсем…только чёрный, белый и серый…всё вокруг серое, серое, серое!
Последние слова Санька уже кричала: у неё началась истерика. На крик сбежалась семья. Надежда с Лизой с двух сторон обнимали заходящуюся в рыданиях девочку, а Олег вызвал «скорую».
Последствия шока, объясняли врачи, особенность психики. Пройдёт со временем. Ребёнок успокоится. Такое горе, что вы хотите. Отвлеките её чем-нибудь, займите.
Санька спала после укола, а Надежда, сидя у неё в ногах на диване, погрузилась в мучительные раздумья. Она так привыкла полагаться на Павла во всём, что касалось душевного состояния младшей дочери, что поначалу растерялась. И рванулась было в их с Павлом спальню, чтобы привычно спросить: «Что делать-то, Паш?» И снова опустилась на диван, в очередной раз придавленная осознанием потери. И всю эту длинную бессонную ночь, сотни раз оглядывая мастерскую, проплакала и проговорила с мужем, и встретила рассвет с единственно верным решением, которое, она свято в верила, ей подсказал Павел.
Олег с утра сбегал в киоск и принёс несколько чёрных гелевых ручек и маркеров. Когда Санька проснулась, мать положила перед ней альбом и сказала только одно слово:
- Работай.
И Санька работала. Две недели она почти не выходила из мастерской, с трудом отвлекаясь на Надежду, которая приносила какую-то еду и открывала форточки, чтобы проветрить комнату. Иногда немели пальцы, державшие ручку, и приходилось прерываться. И тогда организм, как будто очнувшись, гнал Саньку из мастерской, и она краем сознания вбирала в себя жизнь квартиры: Лиза затеяла стирку, Надежда возится на кухне, Петечка играет в прятки с Олегом. Всё это было рядом, за стенкой, и в то же время очень далеко, в мире, где когда-то жили краски. А в её мире теперь были только белые листы и чёрные рисунки на них: отец со смеющимися глазами, сидящий на больничной койке, лица людей в очереди у кабинета врача, Виталька Чумнов, уходящий один по осенней аллее. Кода кончалась ручка, Санька отбрасывала её и тянулась за другой. Так же, не глядя, она смахивала со стола готовый рисунок, чтобы утвердить на его место чистый лист. Судьба законченных работ её не интересовала, важен был только процесс. Рисунки разлетались по мастерской, и Надежда собирала их в папку. Олег каждый вечер приносил домой несколько новых ручек. Надежда заметила, что они понравились Саньке больше маркеров. А Санька работала.
Однажды (вряд ли это было сделано намеренно, скорее Олег просто не заметил, когда покупал) вместо чёрной ручки Санька начала рисовать синей.
- Чушь какая, синие листья, - сказала Санька сердито, отбросила ручку в сторону и подняла глаза. В красном пластмассовом стакане стояло ещё несколько чёрных ручек, колпачки которых оказались как раз на уровне светло-зелёной обложки второго тома Урсулы ле Гуин. А выше, над стопкой книг заглядывали в окно почти голые уже коричневые ветки клёна с редкими жёлтыми листьями, чуть закрученными на концах. А ещё выше над клёном спало высокое бледно-голубое небо.
* * *
Приступ больше не повторялся, но всё-таки каждый сентябрь, по мере приближения очередной годовщины смерти отца, Санька, как умела, загружала себя работой. Вот и теперь, будучи уже студенткой третьего курса того же института, который когда-то закончил Павел, она нашла себе занятие и в четвёртый раз стояла у издательства, радуясь многоцветью, возникавшему на листе и как будто охранявшему её от страшных мыслей.
- Как пёстро.
Санька обернулась. Довольно высокий мужчина в тёмном костюме улыбался ей, разглядывая попеременно то рисунок, то саму Саньку.
- А мне нравится, - сказала Санька и вдруг вспомнила. Именно этот мужчина водил их, тогда ещё первокурсников, по издательству и типографии, показывая, как функционирует система полиграфического производства. А Наташка, соседка по комнате, толкнула Саньку в бок и, томно закатив глаза, довольно громко сказала:
- Ах, вот он - мужчина моей мечты!
Однокурсники вокруг засмеялись, и Наташка, обведя всех обиженным взглядом, красиво упала в обморок на руки Славки Клюева. Странно, если бы не Наташкины кривлянья, Санька не стала бы так внимательно рассматривать «экскурсовода». «Обычное лицо, - привычным взором художника охватывая мужчину, думала Санька, - черты резковаты, взгляд жёсткий, но когда улыбается, глаза как будто теплеют. Пожалуй, как модель для наброска не особо интересен».
Всю экскурсию Наташка старательно вздыхала, а выйдя из типографии, тут же забыла о мужчине своей мечты, страстно включившись в обсуждение, в какую бы кафешку намылиться после занятий.
Санька, вспомнив об этом, заулыбалась.
- Не надоедает на одном и том же месте? Да не пугайтесь, вы стоите под моими окнами. Так что я смотрю на вас уже чётвёртый день, - увидев Санькино замешательство, мужчина заулыбался ещё шире.
- Я не пугаюсь. Я знаю, что вы здесь работаете. Вы для нас два года назад экскурсию проводили. А место мне нравится: редкие цветовые сочетания. И потом, четыре дня – это четыре разных рисунка.
- Интересно взглянуть.
- Хотите, я завтра принесу папку? Я завтра ещё приду.
- Хочу. Приходите и приносите. Буду ждать вас у окна.
И мужчина протянул Саньке руку:
- Старыгин Вадим Антонович.
- А-а … Александра, - Санька снова несколько растерялась, но потом тоже подала руку.
- Какое серьёзное имя. Слишком тяжеловесное. Вас должны звать как-то легче, нежнее. Сашенька, может быть? Или нет… Санька?
***
Санькой её называл отец. Всегда, с самого рождения. Она принимала и мягкое Надеждино «Сашенька», и язвительное Лизино «Шурочка», и официальное «Александра Павловна», но для себя была «Санькой». Для себя и для отца.
«Как он угадал? – думала она о новом знакомом, лёжа ночью на узкой общежитской кровати. – Высокий. В костюме. Взрослый… Ва-дим. Короткое имя. Цельное. Ему подходит… Старыгин Вадим Антонович. Жёлтый, коричневый и белый. Хорошее сочетание…»
Мир взрослых людей в костюмах был настолько далёк от Саньки, что она даже не замечала их в толпе. Человек всегда из множества людей выделяет либо созвучных себе, либо звучащих диссонансом. Остальные проходят серой массой на периферии сознания. Когда Санька приехала поступать из маленького промышленного Новозаводска в крупный региональный центр, количество мужчин в костюмах на улицах города её удивило. Но и только. Что-то было в них во всех такое, может быть, сосредоточенное и напряжённое выражение лиц, что делало их, вкупе с костюмами, лишёнными индивидуальности. И Санька очень быстро перестала обращать на них внимание, они были ей неинтересны.
И мимо Вадима она прошла бы так же равнодушно, если бы жизнь не столкнула их во второй раз.
Только теперь, полтора года спустя, сидя на диване перед мельтешащим телевизором, Санька вдруг осознала, как быстро, уверенно и властно Вадим взял в руки её жизнь.
Сначала они просто гуляли. Весь конец сентября и начало октября были теплыми. Вадим оставлял машину недалеко от институтского общежития, забирал у Саньки папку с рисунками, и они шли к дендропарку, любимому пристанищу мамаш с колясками разных мастей и глубоко пожилых супружеских пар.
От фонтана сворачивали налево и доходили до скамейки с чугунной узорчатой спинкой. Дорожка в этом месте делала поворот и заканчивалась, и скамейка была скрыта от глаз рядами голубых елей и кустами, названия которых Санька не помнила, но почему-то знала, что цветут они в начале лета. Вадим устраивался в левом углу скамьи, оставляя Саньке большую часть пространства, рассматривал рисунки, спрашивал. Санька рассказывала, увлекалась, забиралась с ногами на скамейку, размахивала руками и даже ненароком наваливалась Вадиму на плечо, указывая на какую-нибудь деталь, и совершенно не смущалась этим. Впервые за много лет у неё был собеседник, заинтересованный и в ней самой, и в том, что она считала главным – в её работе.
А работала Санька много. Со смерти отца она не переставала равнять по нему свою жизнь, и не работать было всё равно, что предать его память. Иногда со свойственной подросткам категоричностью Санька думала, что она единственная в семье, кто вспоминает Павла и тоскует о нём. Надежда была занята внуком: Петечку нужно было водить и встречать из школы, кормить, делать с ним уроки. Лиза какое-то время ходила по городу в поисках работы, правда делала это не очень активно и с явной неохотой, а потом объявила, что ждёт второго ребёнка, и вопрос о работе отпал сам собой. Олег был доволен. О том, что пожить вместе собирались временно, все как-то подзабыли. Места хватало, жили дружно, и Олег, в конце концов ,сдал их с Лизой однокомнатную квартиру на долгий срок сослуживцу, который окончательно ушёл от жены и теперь намеревался заново устраивать личную жизнь.
Олег тут же заявил: ребёнок будет Павликом, и это не обсуждается. Надежда заплакала. А Саньке вдруг стало стыдно, что она так плохо думала о своей семье. И, скрывая смущение, она бросилась утешать мать. Через минуту ревели обе, а вокруг них суетился Олег, совершенно не представляя, как реагировать на столь бурное проявление то ли радости, то ли чего-то ещё.
Лиза родила мальчика. Жизни в доме прибавилось, и Санька не без удовольствия включилась в кутерьму с кормлениями, гуляниями и купаниями. И всё-таки, возвращаясь в мастерскую, она почти физически ощущала себя пустым аквариумом без дна. Прозрачной ненаполняемой пустотой. И чем невыносимее становилось ощущение бесконечно пустого пространства внутри, тем больше она желала его наполнить.
Рисунки и книги. Книги и рисунки. Она стала сосредоточенной и отрешённой. Сверстники её сторонились: слишком серьёзна. Она их не замечала: поверхностны и неразвиты. Преподаватели художки ею гордились и посылали работы на многочисленные конкурсы.
Виталька Чумнов ушёл в прошлое, и Санька вспоминала о его существовании только при встречах в школьных коридорах. А её пробудившуюся женственность, как летнюю ягоду, точно засунули в морозилку на неопределённое время.
В институте Санька немного оттаяла. И разнородная, но живущая одними интересами институтская компания, и шебутная Наташка, соседка по комнате, и начало самостоятельной жизни в большом городе вдали от дома – всё волновало и радовало, но аквариум был скорее пуст, чем полон. Более опытная в сердечных делах Наташка вытаскивала её с собой на вечеринки, учила знакомиться с мальчиками и флиртовать. Санька смущалась и отбивалась, как умела.
На втором курсе её поцеловал Славка Клюев. Они после выставки компанией завалились в клуб, сдвинули два стола и, насобирав денег, заказали коктейли. Наташка тут же ухватила за руку Макса Иванова, плотного однокурсника азиатской внешности, и умчалась на танцпол. Санька сидела за столом, задумчиво потягивая коктейль, и работала. То есть вспоминала только что увиденную выставку, оценивала отдельные картины, экспозицию в целом. Ей нравилось, подбирая слова, чётко оформлять свою точку зрения. Так когда-то учил отец.
- Ты - художник, - говорил он, - а значит, должна иметь своё мнение по поводу картин, спектаклей, фильмов, пусть даже оно отличается от мнения окружающих. И не мямли, говори внятно!
Начался «медляк», и кто-то дотронулся до её плеча. Санька подняла глаза: Славка Клюев, вечный раздолбай в драных джинсах и один из лучших студентов курса, приглашал на танец. Танцевать она не отказывалась, но и не выкладывалась до конца. Двигалась скорее механически, продолжая размышлять. Славка дышал над ухом, мягко уводил в сторону, оберегая от других танцующих пар, и всё сильнее прижимал Саньку к себе. А когда закончилась композиция, ткнулся губами куда-то вбок, в уголок Санькиных губ. И встретил такой недоумённый взгляд, что тут же смешался, пробормотал что-тоневнятное и отвёл девушку на место. И весь вечер старался не встречаться с ней глазами.
А Санька отреагировала очень спокойно. Вернее, никак. На шуточки и подколки Наташки, от наблюдательного взора которой не укрылось сие знаменательное событие, она только пожимала плечами. А через несколько дней Славка всё так же сидел рядом в аудитории, занимал для всех очередь в столовке и радостно утаскивал половину котлеты с Санькиной тарелки.
Ровесники были ровесниками, взрослые - взрослыми, а единственным мужчиной в жизни Саньки оставался отец.
| Далее