Башев Николай Алексеевич родился 20 октября 1946 года в с. Ольговка Яйского района Кемеровской области. Окончил Мариинский сельхозтехникум, Новосибирский аграрный институт. Работал главным ветврачом, главным зоотехником, заместителем директора по производству, директором на птицефабриках Кемеровской области. Избирался секретарем Яшкинского райкома партии, народным депутатом СССР. Поэт, прозаик. Автор семи книг. Член Союза писателей России. Живет в с. Колмогорово.
...Заяц! Заяц-чудовище!
Сначала у него была одна голова, круглая, как футбольный мяч, такая же огромная, с прижатыми к затылку длинными ушами. От носа к спине через всю морду устремились три полосы, поблескивая фиолетовыми оттенками. Полосы эти вдруг налились кровью и начали мигать, переливаясь сверху вниз кровавой массой. Затем голов стало две, три – они злобно оскалились, обнажая длинные желтые клыки...
Тело этого чудовища – тощее, с длинными, нескладными ногами, присевшее, как для стремительного прыжка, – напоминало фигуру огромного паука-кровопийцы, приготовившегося растерзать жертву. Заяц взбрыкивал своими костистыми конечностями, разбрасывая в разные стороны рыхлую землю, и, вытаращив налитые кровью глаза, истошно орал металлическим голосом:
– Сдохни! Сдохни!..
Именно так, не «умри», а «сдохни», будто я не человек, а никому не нужное, бесполезное животное.
И вдруг наступила гробовая тишина.
...Огромный лист стекла – матового, с серым оттенком – завис над бездной, уходя нижним концом своим в эту пропасть, в бесконечность. Верхний конец был ограничен непонятно чем – то ли потолком, то ли небесами. Между этой преградой и верхом стекла образовалось маленькое пространство, в котором разместилась дрожащая капля прозрачного вещества: возможно, это была моя душа...
С одной стороны стекла мельтешили мелкие фигурки людей, скорее всего мои родственники либо знакомые. Они что-то говорили, размахивая руками и раскачиваясь из стороны в сторону, но их присутствие мало что значило. С другой стороны зияла бездна, я парил над ней...
– Ну вот и все, – сказал мне четко и ясно мой голос. – Сейчас тебя не будет. Ты больше не будешь ничего знать и чувствовать, как будто тебя никогда и не было.
Голос был настолько убедительным, что я понял: сейчас я умру. И еще я твердо уверовал, что смерть такой и должна быть: небытие и ничего другого.
Капля над ребром стекла задрожала сильнее, сорвалась и полетела вниз...
* * *
...Ярко освещенная комната, в углу каменная колонна. И мысль: «Почему же я, крепко обхватив ее руками, как обезьяна, сижу на самом ее верху?» Вдруг комната начинает раскачиваться, расплывается, и я проваливаюсь в темноту...
Чувствую на лице тугую повязку, она сдавливает до боли мой лоб и подбородок. Пытаюсь медленно вдохнуть воздух, но какая-то сила резко и неприятно вталкивает в мою гортань свою порцию воздуха. Она растягивает мои легкие, я судорожно пытаюсь выдохнуть ее и не успеваю, новая волна, как мне кажется, разрывает грудь.
С большим трудом открываю слипшиеся веки, яркий свет лампы высвечивает высокий потолок, и он медленно начинает раскачиваться из стороны в сторону. Поворачиваю взгляд вправо: мигает монитор, белый гофрированный шланг, направляясь к моему лицу, упруго пульсирует, а возможно, мне это только кажется. Пытаюсь поднять руку, с первого раза это не удается, с третьей попытки подношу ее к лицу и наконец смутно понимаю, что лицо мое плотно стягивает маска, а пульсирующий шланг заполняет воздухом легкие, причем насильственным путем, что приносит не облегчение, а только муки. Поворачиваю глаза налево, там большое количество разноцветных проводов от висящего на стене монитора, и все направлены к моей груди. Люди в белых халатах, в перчатках, в очках, полностью закрывающих их лица, снуют кругом.
«Реанимация, – медленно проворачивает догадку мой мозг. – Коронавирус окончательно свалил меня с ног и лишил разума. Господи, невозможно приспособиться к работе этого аппарата, он разрывает мои легкие! Как хочется вырвать этот шланг и сорвать с лица проклятую маску!»
Надо мной склоняется фигура человека, плотно закутанного во все белое. Сквозь его защитные очки с трудом различаю глаза. Он что-то говорит, но я ничего не понимаю. Руки его опускаются мне на грудь, и я чувствую отдаленную тупую боль в области правой ключицы. Затем эти руки перемещаются в область моего живота, и отдаленная боль возникает уже в мочевом пузыре. Человек отходит, на его месте появляется другой: в руке штатив с бутылкой, наполненной жидкостью, от нее тянется длинная прозрачная трубка. Этот предмет мне знаком, и даже в полусознательном состоянии я понимаю, что это капельница.
Потолок опять медленно начинает раскачиваться и вдруг стремительно уплывает в сторону. Темнота.
...Кто-то дышит страшно тяжело, с надрывом и стонами – так, будто рядом сгрудилось с десяток загнанных лошадей. С трудом открываю глаза. Напротив за колонной видна часть грузной женской фигуры; это предсмертное, как мне кажется, дыхание доносится оттуда.
Маска сдавила мне лицо, белый гофрированный шланг размеренно пульсирует, загоняя в мои легкие кислород, спасая от гипоксии, но я чувствую, что ритм нашего с ним дыхания не совпадает, и вместо того, чтобы принести облегчение, этот проклятый аппарат пытается меня задушить.
Сейчас я сорву маску и выдерну шланг! Пытаюсь пошевелить руками и не могу. Нет сил, да еще все тело опутано проводами датчиков, прозрачными трубками. Но, видимо, что-то мне все же удалось нарушить: тревожно запищал и замигал расположенный справа от лежанки монитор. Белая фигура быстро подошла и поправила прикрепленный к моему пальцу датчик. Монитор затих.
«Я сейчас задохнусь!» Потолок снова начал раскачиваться, взгляд мой, как сквозь пелену тумана, захватил висящие на стене круглые часы. Они стали быстро увеличиваться, занимая всю стену, их стрелки изгибались, как гуттаперчевые. Огромная черная бабочка попыталась сесть на стрелку, но, сорвавшись, устремилась ко мне. Стало темно.
...Опять это болезненное, лошадиное дыхание... Открываю глаза, в голове шумит, пищат мониторы, за стеной стонет мужчина. У моей кровати несколько закутанных в белое фигур озабоченно переговариваются между собой. Вероятно, консилиум. В таком одеянии не сразу и поймешь, кто из них мужчина, а кто женщина. С большим трудом различаю и обрывки фраз.
– Придется применить плазму... – произнес мужской голос.
– Если он впадет в коматозное состояние, нам его не вытащить, – добавил женский.
– Я не вижу другого выхода: по последним анализам крови, ему осталось недолго...
– Посоветуйтесь с его сыном, он опытный врач...
– Да, он уже несколько раз звонил...
Видимо, они не догадывались, что я пришел в себя.
Белые фигуры приблизились вплотную и склонились надо мной. Я мотнул головой. К моему лицу протянулась рука и приподняла край маски.
– Что-то не так? – спросил мужской голос.
– Я больше не могу, уберите маску и шланг! – прохрипел я.
– Потерпи, дорогой, потерпи, ничего снимать нельзя.
Он поправил маску, переместив ее в более удобную позицию. Другая фигура протерла мое тело влажным полотенцем.
Облегчения это не принесло. Представив себе, что этот аппарат еще долго будет издеваться надо мной, и окончательно расстроенный только что услышанным, я потерял контроль над своим разумом. Собрав все силы и сорвав с себя датчики, я сел и спустил ноги на пол. Человек, поправлявший мне маску, тут же кинулся ко мне.
– Лена, неси быстро... – И он назвал какой-то препарат.
Потом доктор попытался меня успокоить. Но все было бесполезно. Наверное, впрыснутый в мое тело препарат сразу не произвел нужного действия.
Я сорвал ненавистную маску и, откинув ее в сторону вместе со шлангом, заявил:
– Все! Я больше ничего не хочу! Дайте мне спокойно умереть!
Прибежали еще несколько белых фигур; применив силу, уложили меня на место и начали натягивать на лицо маску.
– Не нужно! – раздался голос главного доктора. – Делаем интубацию.
То есть мне собирались ввести трубку в трахею для проведения искусственной вентиляции легких. Принцип тот же, что и у аппарата ИВЛ, но более жесткий.
Силы окончательно стали покидать меня, а введенное вещество, вероятно, все же возымело свое действие. Я начал терять сознание. Последнее, что запомнилось, это ощущение инородного тела во рту...
* * *
...До горизонта хлеба... Золотистые пшеничные колосья чуть заметно раскачиваются нежным ветерком, нагоняя причудливые волны, напоминающие волшебное желтое море.
Рыжий конь, запряженный в легкие дрожки, бежит трусцой по полевой дороге, лениво перебирая копытами. Я, парнишка, сижу на этих дрожках, свесив ноги, и, раскачивая ими, пытаюсь достать пшеничные колосья. За моей спиной, отвернувшись, подергивая вожжи, сидит мужчина, похожий на моего отца.
«Как же так? – закрадывается в голову тревожная мысль. – Он же давно умер!» Я оборачиваюсь и внимательно смотрю на мужчину. Да, это отец, причем голова его еще не покрыта сединой. Он выглядит так, как в те времена, когда работал в колхозе бригадиром и частенько брал меня с собой в поле, усадив на вот эти самые дрожки.
И так же, как в те времена, он, подгоняя лошадь легкими подергиваниями вожжей, тихонько насвистывает сквозь зубы знакомый мотив.
– Отец, куда мы едем? – спрашиваю я его – просто так, чтобы что-нибудь сказать.
Я знаю, что мы едем домой, где нас ждет мама, приготовив вкусный обед.
Отец не оборачивается и не отвечает, все так же подергивая вожжи и насвистывая.
«Какая мама? – опять возникает в голове тревожная мысль. – Ее ведь тоже давно нет на этом свете!»
Вдруг из хлебного моря выскакивает на дорогу заяц и со всей прыти несется под копыта лошади.
– Стой! – кричу я, но отец продолжает легонько подгонять коня, он меня не слышит.
Заяц, проскочив под копытами, снова скрывается среди пшеницы. Я радуюсь, но через мгновение в груди моей опять возникает тревога: я не могу понять, почему отец не разговаривает со мной. И начинаю уже сомневаться: а действительно ли мы едем домой?
Но вот полевая пыльная дорога сменилась более широкой проселочной и из-за знакомой рощицы показались первые деревенские дома. Сияя синевой выкрашенных ставень, вырос на пригорке и наш дом. Уже видны высокие тесовые ворота с большим металлическим кольцом для подъема задвижки.
Почему они закрыты? Почему нас не встречает мама?
И вдруг совершенно неожиданно пропал и рыжий конь, и дрожки, а вместе с ними и отец... Я стою в одиночестве перед воротами, виновато опустив голову. Но вот кольцо на воротах дернулось, и они, распахнувшись, явили образ моей матушки.
Она печально посмотрела на меня и, махнув рукой, тихо сказала:
– Уходи, сынок, рано еще, обед для тебя не готов.
Ворота, скрипнув, захлопнулись.
– Матушка...
...Я поднимаю голову – вместо ворот огромный лист стекла серовато-матового цвета. По одну сторону его зияет бездонная пропасть, по другую замерли людские фигуры, мои родственники.
Маленькая капля, находившаяся на верхнем ребре листа, задрожала, сорвалась и полетела в гущу столпившихся людей. Они облегченно вздохнули.
* * *
...Писк мониторов, из-за стенки через открытую дверь слышны жуткие мужские стоны, рядом хриплое дыхание «загнанной лошади», которое вдруг прерывается, и надсадный скрипучий голос перекрывает все звуки:
– Валя... Валя...
«Где я? Кто такая Валя? Почему мне трудно дышать?»
Какая-то сила, стиснув мое лицо, упруго нагнетает воздух в легкие.
Размыкаю веки: тусклый свет потолочных ламп выхватывает из полумрака белые фигуры людей, одна из которых устремляется в сторону скрипучего голоса, наверное, она и есть Валя. В том углу, за колонной, где раздается лошадиное дыхание, начинаются какие-то манипуляции, видимо, оказывается необходимая помощь.
Мозг мой, хотя и с большим напряжением, начинает постепенно осваивать окружающую обстановку и воспроизводить прошедшие события. И на первый план, несмотря на то что происходило все почти в бессознательном состоянии, выплывает мой нервный срыв. Возникает чувство вины перед доктором. Эта борьба с аппаратом искусственной вентиляции легких, приведшая к тому, что мне пришлось делать интубацию. А может быть, нет, не пришлось? Пытаюсь сделать глотательное движение. Боль в гортани и пищеводе подтверждает то, что в них побывали инородные предметы. Значит, интубация была. Но доктор уже удалил зонд и дыхательную трубку и вновь подключил меня к ненавистному аппарату.
Сколько прошло времени? Ночь, сутки, двое?
Поворачиваю голову направо: монитор аппарата ИВЛ, попискивая, показывает давление кислорода, с которым эта машина загоняет его в мои легкие через белый гофрированный шланг. Делаю усилие приспособиться к ритму его дыхания, вроде получается. Наверное, придется с ним подружиться, хотя нестерпимо хочется дотянуться рукой до маски и снять ее со своего стиснутого лица.
Поворачиваю голову налево: там другой монитор, к которому от моей груди тянется несколько проводов разных цветов. Протягиваю руку к груди, ощущаю пальцами множество плоских, величиной с пятак, датчиков, прочно прикрепленных к телу. Приходит опасливая мысль: «Как же будет больно, когда их будут сдирать! Они же прилеплены прямо на волосяной покров!»
Вдруг левую руку начинает сдавливать широкая манжета, закрепленная на ней. Догадываюсь: «Датчик включил тонометр – идет замер давления». Смотрю на экран монитора, на нем все мое внутреннее состояние на данный момент: артериальное давление, сердцебиение, температура тела, а главное, самыми крупными цифрами, – показатель сатурации, то есть содержание кислорода в крови.
Какие процедуры со мной проводил доктор? Учел он предостережение своей коллеги или пренебрег им? Но ясно одно: какие-то решительные меры им были предприняты. Мое состояние хоть и ненамного, но все-таки улучшилось. Безразличие к жизни отступило, возникло желание преодолеть эту проклятую болезнь.
Рядом с кроватью штатив с закрепленным пузырем, в нем лекарственный раствор. Прозрачная трубка, по которой он льется, направляется к моей правой ключице. «Вот что за боль причинил доктор, – вспомнилось мне. – Устанавливал катетер под ключицу». Ощущаю неприятное давление в области мочевого пузыря, нетрудно догадаться, что и там стоит катетер. Опускаю глаза – и точно: трубка от низа живота тянется в прикрепленный к штативу сосуд под названием «утка».
«Прямо как самогонный аппарат: сюда вливают, оттуда вытекает», – приходит в голову дурацкая мысль.
– Очнулся, милый, – наклоняется надо мной белая фигура в очках; на груди черной краской по белому халату написано имя: «Наташа». – Давай я тебе поменяю простыни и наволочку.
Согласно киваю головой, а сам думаю: «Как же она будет это делать?» Я весь опутан проводами и трубками, и помочь ей у меня просто не хватит сил. А она маленькая, килограммов пятьдесят, не более... Но, видимо, в этой красной зоне все знают свое дело. Ловко закинув простыню под провода и повернув меня на бок, она подсунула край под спину, после чего, повернув меня на другой бок, расправила простыню, оказавшуюся у меня за спиной, на всю кровать. И с наволочкой легко справилась.
Потом, протерев меня влажной салфеткой и улыбнувшись глазами, сообщила:
– Вы, если вам что-то нужно, не стесняйтесь, приподнимите слегка маску и зовите меня. Я Наташа.
Забегая вперед, скажу, что весь обслуживающий персонал (няни) в красной зоне работал исправно, ухаживая за страждущими, размещенными в двух палатах реанимации, не покладая рук. Но я старался обращаться в основном именно к Наташе, если мог, терпел и дожидался ее появления. Не потому, что она выделялась красотой либо стройностью фигуры (в «противочумных» костюмах они все были одинаковы), просто ее я почему-то не стеснялся, полностью ей доверялся.
Что же касается сестринского персонала, то он вообще представлял собой хорошо отлаженный механизм, работающий четко, как автомат. Эта мысль укрепилась в моем мозгу окончательно, как только я окреп и начал соображать нормально. Сестры менялись, так же как и няни, через каждые шесть часов. Закутанные в защитные костюмы, они отличались друг от друга только ростом и объемом тела. Поэтому определить очередную можно было только по имени, написанному на форме.
Точно по времени подавались пилюли, менялись растворы в капельницах, записывались показания мониторов. Не оставались без внимания любые изменения, происходящие с больными.
Моя соседка за колонной, та самая, что со страшным дыханием, покоя персоналу не давала ни днем ни ночью. Вероятно, она в этой палате находилась давно, поэтому знала все имена медсестер и нянь. Только начинаешь немного успокаиваться, впадаешь в забытье, как тут же на всю реанимацию раздается крик с надрывом: «Надя!», или «Маша!», или «Наташа!» Причем иногда невпопад, но тут же любая дежурившая бросалась на помощь. Иногда казалось, что зовы эти были надуманные, просто капризные, но, может быть, я ошибался.
Естественно, как только я очнулся, буквально через пять минут появился доктор-реаниматолог. Наклонился надо мной. «Врач Сергей Владимирович», – прочел я на белой одежде имя своего спасителя.
– Как дела? – спросил он.
Явно чувствовалось, что врач доволен моим воскрешением.
– Немного лучше стало?
Я кивнул.
– Ну, слава богу, – выдохнул доктор. – Только вам придется смириться с этим аппаратом. На какое время – пока не знаю, будет зависеть от показаний датчиков о содержании кислорода в вашей крови.
Я снова кивнул. А что мне еще оставалось делать?
– Сейчас вы можете при необходимости приподнимать край маски и звать няню или медсестру. Ну и врача, конечно. Только не нужно злоупотреблять этим и тем более дышать мимо аппарата.
Понимая, что и я и он, мы вместе, добились почти невозможного, я соглашался со всеми его наставлениями.
– Завтра можно будет уже покушать, – бодро сказал доктор и пошел к лежащей напротив пациентке.
«Как же, интересно, меня кормили все это время, пока я отсутствовал на этом свете? – подумал я. – Наверное, через капельницу». Есть и сейчас совсем не хотелось; желудок мой, съежившись, молчал.
До окончательной победы над болезнью, видимо, было еще очень далеко.
* * *
Но некоторые изменения все-таки происходили. Со мной уже не возились, как с совсем уж тяжелым и беспомощным, и теперь, помогая нянечкам перестилать постель, я сам уже помаленьку поворачивался с боку на бок. Потом меня перевернули на живот и как следует отшлепали ладонями по спине – для восстановления дыхания и предотвращения отека. А еще капитально протерли все тело мокрым полотенцем и побрили лицо (как я понял, вовсе не затем, чтобы я, лежа пластом, красовался перед соседями, а чтобы маска «любимого» аппарата плотнее прижималась к коже).
Принесли целую горсть таблеток (от коронавируса положено сразу десять да вдобавок еще штук пять иных). «Как же я буду их глотать?» – озадачился я. Оказалось все просто: убрали маску, в рот мне засунули бумажную воронку и высыпали эту горсть, потом, приподняв мою голову, дали запить всю эту массу водичкой.
«Как легко дышится без маски!» – радовался я, когда ее снимали. Но вскоре маску возвращали на место, то есть на лицо.
Выполнив все необходимые процедуры, люди, закутанные в белые одежды, переходили от меня к другим болящим. А я снова оставался один на один с неласковым аппаратом ИВЛ. Дышать было все так же тяжело, я старался приспособиться к работе этой машины, пытаясь поймать ритм нагнетающего шланга, подающего в легкие кислород, но он, этот шланг, диктовал мне свою волю, с усилием загоняя воздух и сбивая мои попытки дышать самостоятельно или хотя бы в унисон с ним.
Лежать приходилось постоянно на спине – по причине того, что повернуться на бок мешали провода датчиков и трубки капельницы и катетеров. Пытаюсь хотя бы слегка перенести тяжесть на один из боков, но тут же нарушается работа закрепленного на пальце датчика, определяющего степень сатурации, монитор начинает противно визжать. Появляется сестра, поправляет датчик и просить быть осторожнее. Спина начинает ныть. Пищат мониторы, тяжело дышат и стонут больные. Терзает легкие и душу аппарат ИВЛ. И в голову приходит парадоксальная мысль: «В реанимации лучше находиться в шоковом состоянии, без памяти».
Но постепенно начинаешь приспосабливаться: хотя и с трудом, но все же удается на несколько сантиметров менять положение тела, поправлять провода и трубки, а также датчик на пальце, который, судя по всему, обслужил немало клиентов реанимации и теперь от усталости держится уже слабо.
Врач Сергей Владимирович несколько раз за день возникал перед моим логовом.
– Ничего-ничего, все идет нормально, – подбадривал он меня и давал какие-то распоряжения сестре, после чего в мою капельницу поступала новая доза препарата.
Порой подходил молча, некоторое время смотрел на мониторы, на меня и, удовлетворенно кивнув, удалялся. А затем появлялся вновь, и складывалось впечатление, что он никогда не покидал реанимационную палату, а как бы находился за колонной, готовый в любой момент поспешить на помощь своим подопечным.
Наступила очередная ночь. В реанимации она мало чем отличается от дневной смены. Все так же пищат мониторы, все так же наполняются капельницы (а соответственно, и утки), все те же стоны и хрипы. Ну, может быть, немного затихает постоянная ходьба обслуживающего персонала. Зато время движется настолько медленно, что кажется, оно остановилось совсем. О глубоком сне не может быть и речи, идет постоянная борьба организма с болью, немощью, со звуками и аппаратом искусственной вентиляции легких. Иногда это становится так невыносимо, что ты совершаешь какие-то необъяснимые глупости. Вот, например, на руке задвигалась и стала сжимать мускулы манжета тонометра (она срабатывает автоматически каждый час). И я вдруг начинаю шептаться с ней: «Что, и тебе не спится? Ну давай, давай поговорим». И она, эта манжета, словно поняв мое состояние, надувается не сразу, а несколько раз подергавшись, сплющившись, медленно, как приятель начинает сжимать мою руку. И так каждый час. И я, глядя на часы на стене напротив моей кровати, жду уже с нетерпением, когда она снова начнет со мной заигрывать.
* * *
Как ни длинна ночь, но утро наконец наступило. Это стало заметно по тому, как оживились и задвигались люди, упакованные в белые непроницаемые одежды. А еще по тому, что изменились имена, написанные у них на груди: пришла новая смена.
Появился доктор Сергей Владимирович. Он и ночью несколько раз подходил ко мне, смотрел на монитор, удовлетворенно кивал, что-то бормотал себе под нос и переходил к следующему пациенту. И мне кажется, что за ночь он так и не нашел ни одного часа для отдыха.
Принесли завтрак: пища упакована в индивидуальные одноразовые контейнеры.
– Ну, давайте будем завтракать, – говорит Наташа, заступившая на смену.
Снимает с моего лица маску (какая благодать!) и начинает кормить меня с ложечки, как малое дитя. Ни запаха, ни вкуса я не ощущаю, это еще одно свойство проклятого вируса – лишать человека важнейших чувств...
Пришел доктор, внимательно посмотрел на монитор, на меня и сообщил радостную весть:
– Показания сатурации высокие.
Я уже и сам приспособился определять данные на мониторе, но услышать это от врача – счастье!
– Сегодня к вечеру сниму маску ИВЛ, – продолжил доктор. – Вы молодец, так быстро вышли из такого тяжелого положения.
«Да, – подумал я, – без твоей помощи еще неизвестно, куда бы я вышел!» Радости моей не было предела: наконец-то я буду дышать самостоятельно!
Примерно через час у моей кровати собралось несколько врачей – опять на консилиум.
– Николай Николаевич передает вам поклон, – наклонилась ко мне заведующая вирусным отделением.
Она оформляла меня сюда, и я ее запомнил.
Николай Николаевич – мой сын, он восемнадцать лет работал здесь, в областной больнице, вместе с этими докторами. И, видимо, озабоченный моим состоянием, постоянно находился с ними на связи. Сейчас он заместитель главного врача по хирургии онкологического центра, переведен на повышение. Я не думаю, что от него поступали какие-то указания, он уважает умение коллег. Просто с ним наверняка советовались и заручались его согласием на применение каких-то вынужденных мер.
– А вы молодец, мы уж и не надеялись, что в таком возрасте вы так быстро справитесь с кризисом, – продолжала заведующая отделением.
Я понимал, что врачи собрались именно для того, чтобы воочию убедиться, что я действительно справился с кризисом. И конечно, они все делали для того, чтобы я остался жить.
– Сегодня я отключаю его от аппарата ИВЛ, – сказал Сергей Владимирович. – Пусть кислородом дышит сам через обычную маску.
– А не рано еще? – засомневался женский голос. – Возможно, у него были мелкие кровоизлияния в момент срыва...
– Сколько можно его мучить? Показатели нормальные, – вступился мой доктор.
– Скажите, а у вас в глазах мушки черные не летали? – спросил другой врач.
Видимо, это и есть признак кровоизлияния.
– Нет, – отодвинув край маски, ответил я, – мушки не летали. А вот бабочка была, большая.
– Бабочка... – озабоченно протянул врач и, отойдя в общую группу, что-то зашептал окружающим.
Вероятно, бабочка ему не понравилась.
К вечеру пришел Сергей Владимирович, долго смотрел на меня, на аппарат ИВЛ, на монитор, вздохнул...
– Ладно, Сергей Владимирович, – отодвинув край маски, сказал я. – Пусть остается ИВЛ, я до утра потерплю.
– Ну и хорошо, – выдохнул доктор. – Так будет надежней.
И снова томительная ночь, снова замершие часы и спасительная беседа с манжетой тонометра...
Сначала у него была одна голова, круглая, как футбольный мяч, такая же огромная, с прижатыми к затылку длинными ушами. От носа к спине через всю морду устремились три полосы, поблескивая фиолетовыми оттенками. Полосы эти вдруг налились кровью и начали мигать, переливаясь сверху вниз кровавой массой. Затем голов стало две, три – они злобно оскалились, обнажая длинные желтые клыки...
Тело этого чудовища – тощее, с длинными, нескладными ногами, присевшее, как для стремительного прыжка, – напоминало фигуру огромного паука-кровопийцы, приготовившегося растерзать жертву. Заяц взбрыкивал своими костистыми конечностями, разбрасывая в разные стороны рыхлую землю, и, вытаращив налитые кровью глаза, истошно орал металлическим голосом:
– Сдохни! Сдохни!..
Именно так, не «умри», а «сдохни», будто я не человек, а никому не нужное, бесполезное животное.
И вдруг наступила гробовая тишина.
...Огромный лист стекла – матового, с серым оттенком – завис над бездной, уходя нижним концом своим в эту пропасть, в бесконечность. Верхний конец был ограничен непонятно чем – то ли потолком, то ли небесами. Между этой преградой и верхом стекла образовалось маленькое пространство, в котором разместилась дрожащая капля прозрачного вещества: возможно, это была моя душа...
С одной стороны стекла мельтешили мелкие фигурки людей, скорее всего мои родственники либо знакомые. Они что-то говорили, размахивая руками и раскачиваясь из стороны в сторону, но их присутствие мало что значило. С другой стороны зияла бездна, я парил над ней...
– Ну вот и все, – сказал мне четко и ясно мой голос. – Сейчас тебя не будет. Ты больше не будешь ничего знать и чувствовать, как будто тебя никогда и не было.
Голос был настолько убедительным, что я понял: сейчас я умру. И еще я твердо уверовал, что смерть такой и должна быть: небытие и ничего другого.
Капля над ребром стекла задрожала сильнее, сорвалась и полетела вниз...
* * *
...Ярко освещенная комната, в углу каменная колонна. И мысль: «Почему же я, крепко обхватив ее руками, как обезьяна, сижу на самом ее верху?» Вдруг комната начинает раскачиваться, расплывается, и я проваливаюсь в темноту...
Чувствую на лице тугую повязку, она сдавливает до боли мой лоб и подбородок. Пытаюсь медленно вдохнуть воздух, но какая-то сила резко и неприятно вталкивает в мою гортань свою порцию воздуха. Она растягивает мои легкие, я судорожно пытаюсь выдохнуть ее и не успеваю, новая волна, как мне кажется, разрывает грудь.
С большим трудом открываю слипшиеся веки, яркий свет лампы высвечивает высокий потолок, и он медленно начинает раскачиваться из стороны в сторону. Поворачиваю взгляд вправо: мигает монитор, белый гофрированный шланг, направляясь к моему лицу, упруго пульсирует, а возможно, мне это только кажется. Пытаюсь поднять руку, с первого раза это не удается, с третьей попытки подношу ее к лицу и наконец смутно понимаю, что лицо мое плотно стягивает маска, а пульсирующий шланг заполняет воздухом легкие, причем насильственным путем, что приносит не облегчение, а только муки. Поворачиваю глаза налево, там большое количество разноцветных проводов от висящего на стене монитора, и все направлены к моей груди. Люди в белых халатах, в перчатках, в очках, полностью закрывающих их лица, снуют кругом.
«Реанимация, – медленно проворачивает догадку мой мозг. – Коронавирус окончательно свалил меня с ног и лишил разума. Господи, невозможно приспособиться к работе этого аппарата, он разрывает мои легкие! Как хочется вырвать этот шланг и сорвать с лица проклятую маску!»
Надо мной склоняется фигура человека, плотно закутанного во все белое. Сквозь его защитные очки с трудом различаю глаза. Он что-то говорит, но я ничего не понимаю. Руки его опускаются мне на грудь, и я чувствую отдаленную тупую боль в области правой ключицы. Затем эти руки перемещаются в область моего живота, и отдаленная боль возникает уже в мочевом пузыре. Человек отходит, на его месте появляется другой: в руке штатив с бутылкой, наполненной жидкостью, от нее тянется длинная прозрачная трубка. Этот предмет мне знаком, и даже в полусознательном состоянии я понимаю, что это капельница.
Потолок опять медленно начинает раскачиваться и вдруг стремительно уплывает в сторону. Темнота.
...Кто-то дышит страшно тяжело, с надрывом и стонами – так, будто рядом сгрудилось с десяток загнанных лошадей. С трудом открываю глаза. Напротив за колонной видна часть грузной женской фигуры; это предсмертное, как мне кажется, дыхание доносится оттуда.
Маска сдавила мне лицо, белый гофрированный шланг размеренно пульсирует, загоняя в мои легкие кислород, спасая от гипоксии, но я чувствую, что ритм нашего с ним дыхания не совпадает, и вместо того, чтобы принести облегчение, этот проклятый аппарат пытается меня задушить.
Сейчас я сорву маску и выдерну шланг! Пытаюсь пошевелить руками и не могу. Нет сил, да еще все тело опутано проводами датчиков, прозрачными трубками. Но, видимо, что-то мне все же удалось нарушить: тревожно запищал и замигал расположенный справа от лежанки монитор. Белая фигура быстро подошла и поправила прикрепленный к моему пальцу датчик. Монитор затих.
«Я сейчас задохнусь!» Потолок снова начал раскачиваться, взгляд мой, как сквозь пелену тумана, захватил висящие на стене круглые часы. Они стали быстро увеличиваться, занимая всю стену, их стрелки изгибались, как гуттаперчевые. Огромная черная бабочка попыталась сесть на стрелку, но, сорвавшись, устремилась ко мне. Стало темно.
...Опять это болезненное, лошадиное дыхание... Открываю глаза, в голове шумит, пищат мониторы, за стеной стонет мужчина. У моей кровати несколько закутанных в белое фигур озабоченно переговариваются между собой. Вероятно, консилиум. В таком одеянии не сразу и поймешь, кто из них мужчина, а кто женщина. С большим трудом различаю и обрывки фраз.
– Придется применить плазму... – произнес мужской голос.
– Если он впадет в коматозное состояние, нам его не вытащить, – добавил женский.
– Я не вижу другого выхода: по последним анализам крови, ему осталось недолго...
– Посоветуйтесь с его сыном, он опытный врач...
– Да, он уже несколько раз звонил...
Видимо, они не догадывались, что я пришел в себя.
Белые фигуры приблизились вплотную и склонились надо мной. Я мотнул головой. К моему лицу протянулась рука и приподняла край маски.
– Что-то не так? – спросил мужской голос.
– Я больше не могу, уберите маску и шланг! – прохрипел я.
– Потерпи, дорогой, потерпи, ничего снимать нельзя.
Он поправил маску, переместив ее в более удобную позицию. Другая фигура протерла мое тело влажным полотенцем.
Облегчения это не принесло. Представив себе, что этот аппарат еще долго будет издеваться надо мной, и окончательно расстроенный только что услышанным, я потерял контроль над своим разумом. Собрав все силы и сорвав с себя датчики, я сел и спустил ноги на пол. Человек, поправлявший мне маску, тут же кинулся ко мне.
– Лена, неси быстро... – И он назвал какой-то препарат.
Потом доктор попытался меня успокоить. Но все было бесполезно. Наверное, впрыснутый в мое тело препарат сразу не произвел нужного действия.
Я сорвал ненавистную маску и, откинув ее в сторону вместе со шлангом, заявил:
– Все! Я больше ничего не хочу! Дайте мне спокойно умереть!
Прибежали еще несколько белых фигур; применив силу, уложили меня на место и начали натягивать на лицо маску.
– Не нужно! – раздался голос главного доктора. – Делаем интубацию.
То есть мне собирались ввести трубку в трахею для проведения искусственной вентиляции легких. Принцип тот же, что и у аппарата ИВЛ, но более жесткий.
Силы окончательно стали покидать меня, а введенное вещество, вероятно, все же возымело свое действие. Я начал терять сознание. Последнее, что запомнилось, это ощущение инородного тела во рту...
* * *
...До горизонта хлеба... Золотистые пшеничные колосья чуть заметно раскачиваются нежным ветерком, нагоняя причудливые волны, напоминающие волшебное желтое море.
Рыжий конь, запряженный в легкие дрожки, бежит трусцой по полевой дороге, лениво перебирая копытами. Я, парнишка, сижу на этих дрожках, свесив ноги, и, раскачивая ими, пытаюсь достать пшеничные колосья. За моей спиной, отвернувшись, подергивая вожжи, сидит мужчина, похожий на моего отца.
«Как же так? – закрадывается в голову тревожная мысль. – Он же давно умер!» Я оборачиваюсь и внимательно смотрю на мужчину. Да, это отец, причем голова его еще не покрыта сединой. Он выглядит так, как в те времена, когда работал в колхозе бригадиром и частенько брал меня с собой в поле, усадив на вот эти самые дрожки.
И так же, как в те времена, он, подгоняя лошадь легкими подергиваниями вожжей, тихонько насвистывает сквозь зубы знакомый мотив.
– Отец, куда мы едем? – спрашиваю я его – просто так, чтобы что-нибудь сказать.
Я знаю, что мы едем домой, где нас ждет мама, приготовив вкусный обед.
Отец не оборачивается и не отвечает, все так же подергивая вожжи и насвистывая.
«Какая мама? – опять возникает в голове тревожная мысль. – Ее ведь тоже давно нет на этом свете!»
Вдруг из хлебного моря выскакивает на дорогу заяц и со всей прыти несется под копыта лошади.
– Стой! – кричу я, но отец продолжает легонько подгонять коня, он меня не слышит.
Заяц, проскочив под копытами, снова скрывается среди пшеницы. Я радуюсь, но через мгновение в груди моей опять возникает тревога: я не могу понять, почему отец не разговаривает со мной. И начинаю уже сомневаться: а действительно ли мы едем домой?
Но вот полевая пыльная дорога сменилась более широкой проселочной и из-за знакомой рощицы показались первые деревенские дома. Сияя синевой выкрашенных ставень, вырос на пригорке и наш дом. Уже видны высокие тесовые ворота с большим металлическим кольцом для подъема задвижки.
Почему они закрыты? Почему нас не встречает мама?
И вдруг совершенно неожиданно пропал и рыжий конь, и дрожки, а вместе с ними и отец... Я стою в одиночестве перед воротами, виновато опустив голову. Но вот кольцо на воротах дернулось, и они, распахнувшись, явили образ моей матушки.
Она печально посмотрела на меня и, махнув рукой, тихо сказала:
– Уходи, сынок, рано еще, обед для тебя не готов.
Ворота, скрипнув, захлопнулись.
– Матушка...
...Я поднимаю голову – вместо ворот огромный лист стекла серовато-матового цвета. По одну сторону его зияет бездонная пропасть, по другую замерли людские фигуры, мои родственники.
Маленькая капля, находившаяся на верхнем ребре листа, задрожала, сорвалась и полетела в гущу столпившихся людей. Они облегченно вздохнули.
* * *
...Писк мониторов, из-за стенки через открытую дверь слышны жуткие мужские стоны, рядом хриплое дыхание «загнанной лошади», которое вдруг прерывается, и надсадный скрипучий голос перекрывает все звуки:
– Валя... Валя...
«Где я? Кто такая Валя? Почему мне трудно дышать?»
Какая-то сила, стиснув мое лицо, упруго нагнетает воздух в легкие.
Размыкаю веки: тусклый свет потолочных ламп выхватывает из полумрака белые фигуры людей, одна из которых устремляется в сторону скрипучего голоса, наверное, она и есть Валя. В том углу, за колонной, где раздается лошадиное дыхание, начинаются какие-то манипуляции, видимо, оказывается необходимая помощь.
Мозг мой, хотя и с большим напряжением, начинает постепенно осваивать окружающую обстановку и воспроизводить прошедшие события. И на первый план, несмотря на то что происходило все почти в бессознательном состоянии, выплывает мой нервный срыв. Возникает чувство вины перед доктором. Эта борьба с аппаратом искусственной вентиляции легких, приведшая к тому, что мне пришлось делать интубацию. А может быть, нет, не пришлось? Пытаюсь сделать глотательное движение. Боль в гортани и пищеводе подтверждает то, что в них побывали инородные предметы. Значит, интубация была. Но доктор уже удалил зонд и дыхательную трубку и вновь подключил меня к ненавистному аппарату.
Сколько прошло времени? Ночь, сутки, двое?
Поворачиваю голову направо: монитор аппарата ИВЛ, попискивая, показывает давление кислорода, с которым эта машина загоняет его в мои легкие через белый гофрированный шланг. Делаю усилие приспособиться к ритму его дыхания, вроде получается. Наверное, придется с ним подружиться, хотя нестерпимо хочется дотянуться рукой до маски и снять ее со своего стиснутого лица.
Поворачиваю голову налево: там другой монитор, к которому от моей груди тянется несколько проводов разных цветов. Протягиваю руку к груди, ощущаю пальцами множество плоских, величиной с пятак, датчиков, прочно прикрепленных к телу. Приходит опасливая мысль: «Как же будет больно, когда их будут сдирать! Они же прилеплены прямо на волосяной покров!»
Вдруг левую руку начинает сдавливать широкая манжета, закрепленная на ней. Догадываюсь: «Датчик включил тонометр – идет замер давления». Смотрю на экран монитора, на нем все мое внутреннее состояние на данный момент: артериальное давление, сердцебиение, температура тела, а главное, самыми крупными цифрами, – показатель сатурации, то есть содержание кислорода в крови.
Какие процедуры со мной проводил доктор? Учел он предостережение своей коллеги или пренебрег им? Но ясно одно: какие-то решительные меры им были предприняты. Мое состояние хоть и ненамного, но все-таки улучшилось. Безразличие к жизни отступило, возникло желание преодолеть эту проклятую болезнь.
Рядом с кроватью штатив с закрепленным пузырем, в нем лекарственный раствор. Прозрачная трубка, по которой он льется, направляется к моей правой ключице. «Вот что за боль причинил доктор, – вспомнилось мне. – Устанавливал катетер под ключицу». Ощущаю неприятное давление в области мочевого пузыря, нетрудно догадаться, что и там стоит катетер. Опускаю глаза – и точно: трубка от низа живота тянется в прикрепленный к штативу сосуд под названием «утка».
«Прямо как самогонный аппарат: сюда вливают, оттуда вытекает», – приходит в голову дурацкая мысль.
– Очнулся, милый, – наклоняется надо мной белая фигура в очках; на груди черной краской по белому халату написано имя: «Наташа». – Давай я тебе поменяю простыни и наволочку.
Согласно киваю головой, а сам думаю: «Как же она будет это делать?» Я весь опутан проводами и трубками, и помочь ей у меня просто не хватит сил. А она маленькая, килограммов пятьдесят, не более... Но, видимо, в этой красной зоне все знают свое дело. Ловко закинув простыню под провода и повернув меня на бок, она подсунула край под спину, после чего, повернув меня на другой бок, расправила простыню, оказавшуюся у меня за спиной, на всю кровать. И с наволочкой легко справилась.
Потом, протерев меня влажной салфеткой и улыбнувшись глазами, сообщила:
– Вы, если вам что-то нужно, не стесняйтесь, приподнимите слегка маску и зовите меня. Я Наташа.
Забегая вперед, скажу, что весь обслуживающий персонал (няни) в красной зоне работал исправно, ухаживая за страждущими, размещенными в двух палатах реанимации, не покладая рук. Но я старался обращаться в основном именно к Наташе, если мог, терпел и дожидался ее появления. Не потому, что она выделялась красотой либо стройностью фигуры (в «противочумных» костюмах они все были одинаковы), просто ее я почему-то не стеснялся, полностью ей доверялся.
Что же касается сестринского персонала, то он вообще представлял собой хорошо отлаженный механизм, работающий четко, как автомат. Эта мысль укрепилась в моем мозгу окончательно, как только я окреп и начал соображать нормально. Сестры менялись, так же как и няни, через каждые шесть часов. Закутанные в защитные костюмы, они отличались друг от друга только ростом и объемом тела. Поэтому определить очередную можно было только по имени, написанному на форме.
Точно по времени подавались пилюли, менялись растворы в капельницах, записывались показания мониторов. Не оставались без внимания любые изменения, происходящие с больными.
Моя соседка за колонной, та самая, что со страшным дыханием, покоя персоналу не давала ни днем ни ночью. Вероятно, она в этой палате находилась давно, поэтому знала все имена медсестер и нянь. Только начинаешь немного успокаиваться, впадаешь в забытье, как тут же на всю реанимацию раздается крик с надрывом: «Надя!», или «Маша!», или «Наташа!» Причем иногда невпопад, но тут же любая дежурившая бросалась на помощь. Иногда казалось, что зовы эти были надуманные, просто капризные, но, может быть, я ошибался.
Естественно, как только я очнулся, буквально через пять минут появился доктор-реаниматолог. Наклонился надо мной. «Врач Сергей Владимирович», – прочел я на белой одежде имя своего спасителя.
– Как дела? – спросил он.
Явно чувствовалось, что врач доволен моим воскрешением.
– Немного лучше стало?
Я кивнул.
– Ну, слава богу, – выдохнул доктор. – Только вам придется смириться с этим аппаратом. На какое время – пока не знаю, будет зависеть от показаний датчиков о содержании кислорода в вашей крови.
Я снова кивнул. А что мне еще оставалось делать?
– Сейчас вы можете при необходимости приподнимать край маски и звать няню или медсестру. Ну и врача, конечно. Только не нужно злоупотреблять этим и тем более дышать мимо аппарата.
Понимая, что и я и он, мы вместе, добились почти невозможного, я соглашался со всеми его наставлениями.
– Завтра можно будет уже покушать, – бодро сказал доктор и пошел к лежащей напротив пациентке.
«Как же, интересно, меня кормили все это время, пока я отсутствовал на этом свете? – подумал я. – Наверное, через капельницу». Есть и сейчас совсем не хотелось; желудок мой, съежившись, молчал.
До окончательной победы над болезнью, видимо, было еще очень далеко.
* * *
Но некоторые изменения все-таки происходили. Со мной уже не возились, как с совсем уж тяжелым и беспомощным, и теперь, помогая нянечкам перестилать постель, я сам уже помаленьку поворачивался с боку на бок. Потом меня перевернули на живот и как следует отшлепали ладонями по спине – для восстановления дыхания и предотвращения отека. А еще капитально протерли все тело мокрым полотенцем и побрили лицо (как я понял, вовсе не затем, чтобы я, лежа пластом, красовался перед соседями, а чтобы маска «любимого» аппарата плотнее прижималась к коже).
Принесли целую горсть таблеток (от коронавируса положено сразу десять да вдобавок еще штук пять иных). «Как же я буду их глотать?» – озадачился я. Оказалось все просто: убрали маску, в рот мне засунули бумажную воронку и высыпали эту горсть, потом, приподняв мою голову, дали запить всю эту массу водичкой.
«Как легко дышится без маски!» – радовался я, когда ее снимали. Но вскоре маску возвращали на место, то есть на лицо.
Выполнив все необходимые процедуры, люди, закутанные в белые одежды, переходили от меня к другим болящим. А я снова оставался один на один с неласковым аппаратом ИВЛ. Дышать было все так же тяжело, я старался приспособиться к работе этой машины, пытаясь поймать ритм нагнетающего шланга, подающего в легкие кислород, но он, этот шланг, диктовал мне свою волю, с усилием загоняя воздух и сбивая мои попытки дышать самостоятельно или хотя бы в унисон с ним.
Лежать приходилось постоянно на спине – по причине того, что повернуться на бок мешали провода датчиков и трубки капельницы и катетеров. Пытаюсь хотя бы слегка перенести тяжесть на один из боков, но тут же нарушается работа закрепленного на пальце датчика, определяющего степень сатурации, монитор начинает противно визжать. Появляется сестра, поправляет датчик и просить быть осторожнее. Спина начинает ныть. Пищат мониторы, тяжело дышат и стонут больные. Терзает легкие и душу аппарат ИВЛ. И в голову приходит парадоксальная мысль: «В реанимации лучше находиться в шоковом состоянии, без памяти».
Но постепенно начинаешь приспосабливаться: хотя и с трудом, но все же удается на несколько сантиметров менять положение тела, поправлять провода и трубки, а также датчик на пальце, который, судя по всему, обслужил немало клиентов реанимации и теперь от усталости держится уже слабо.
Врач Сергей Владимирович несколько раз за день возникал перед моим логовом.
– Ничего-ничего, все идет нормально, – подбадривал он меня и давал какие-то распоряжения сестре, после чего в мою капельницу поступала новая доза препарата.
Порой подходил молча, некоторое время смотрел на мониторы, на меня и, удовлетворенно кивнув, удалялся. А затем появлялся вновь, и складывалось впечатление, что он никогда не покидал реанимационную палату, а как бы находился за колонной, готовый в любой момент поспешить на помощь своим подопечным.
Наступила очередная ночь. В реанимации она мало чем отличается от дневной смены. Все так же пищат мониторы, все так же наполняются капельницы (а соответственно, и утки), все те же стоны и хрипы. Ну, может быть, немного затихает постоянная ходьба обслуживающего персонала. Зато время движется настолько медленно, что кажется, оно остановилось совсем. О глубоком сне не может быть и речи, идет постоянная борьба организма с болью, немощью, со звуками и аппаратом искусственной вентиляции легких. Иногда это становится так невыносимо, что ты совершаешь какие-то необъяснимые глупости. Вот, например, на руке задвигалась и стала сжимать мускулы манжета тонометра (она срабатывает автоматически каждый час). И я вдруг начинаю шептаться с ней: «Что, и тебе не спится? Ну давай, давай поговорим». И она, эта манжета, словно поняв мое состояние, надувается не сразу, а несколько раз подергавшись, сплющившись, медленно, как приятель начинает сжимать мою руку. И так каждый час. И я, глядя на часы на стене напротив моей кровати, жду уже с нетерпением, когда она снова начнет со мной заигрывать.
* * *
Как ни длинна ночь, но утро наконец наступило. Это стало заметно по тому, как оживились и задвигались люди, упакованные в белые непроницаемые одежды. А еще по тому, что изменились имена, написанные у них на груди: пришла новая смена.
Появился доктор Сергей Владимирович. Он и ночью несколько раз подходил ко мне, смотрел на монитор, удовлетворенно кивал, что-то бормотал себе под нос и переходил к следующему пациенту. И мне кажется, что за ночь он так и не нашел ни одного часа для отдыха.
Принесли завтрак: пища упакована в индивидуальные одноразовые контейнеры.
– Ну, давайте будем завтракать, – говорит Наташа, заступившая на смену.
Снимает с моего лица маску (какая благодать!) и начинает кормить меня с ложечки, как малое дитя. Ни запаха, ни вкуса я не ощущаю, это еще одно свойство проклятого вируса – лишать человека важнейших чувств...
Пришел доктор, внимательно посмотрел на монитор, на меня и сообщил радостную весть:
– Показания сатурации высокие.
Я уже и сам приспособился определять данные на мониторе, но услышать это от врача – счастье!
– Сегодня к вечеру сниму маску ИВЛ, – продолжил доктор. – Вы молодец, так быстро вышли из такого тяжелого положения.
«Да, – подумал я, – без твоей помощи еще неизвестно, куда бы я вышел!» Радости моей не было предела: наконец-то я буду дышать самостоятельно!
Примерно через час у моей кровати собралось несколько врачей – опять на консилиум.
– Николай Николаевич передает вам поклон, – наклонилась ко мне заведующая вирусным отделением.
Она оформляла меня сюда, и я ее запомнил.
Николай Николаевич – мой сын, он восемнадцать лет работал здесь, в областной больнице, вместе с этими докторами. И, видимо, озабоченный моим состоянием, постоянно находился с ними на связи. Сейчас он заместитель главного врача по хирургии онкологического центра, переведен на повышение. Я не думаю, что от него поступали какие-то указания, он уважает умение коллег. Просто с ним наверняка советовались и заручались его согласием на применение каких-то вынужденных мер.
– А вы молодец, мы уж и не надеялись, что в таком возрасте вы так быстро справитесь с кризисом, – продолжала заведующая отделением.
Я понимал, что врачи собрались именно для того, чтобы воочию убедиться, что я действительно справился с кризисом. И конечно, они все делали для того, чтобы я остался жить.
– Сегодня я отключаю его от аппарата ИВЛ, – сказал Сергей Владимирович. – Пусть кислородом дышит сам через обычную маску.
– А не рано еще? – засомневался женский голос. – Возможно, у него были мелкие кровоизлияния в момент срыва...
– Сколько можно его мучить? Показатели нормальные, – вступился мой доктор.
– Скажите, а у вас в глазах мушки черные не летали? – спросил другой врач.
Видимо, это и есть признак кровоизлияния.
– Нет, – отодвинув край маски, ответил я, – мушки не летали. А вот бабочка была, большая.
– Бабочка... – озабоченно протянул врач и, отойдя в общую группу, что-то зашептал окружающим.
Вероятно, бабочка ему не понравилась.
К вечеру пришел Сергей Владимирович, долго смотрел на меня, на аппарат ИВЛ, на монитор, вздохнул...
– Ладно, Сергей Владимирович, – отодвинув край маски, сказал я. – Пусть остается ИВЛ, я до утра потерплю.
– Ну и хорошо, – выдохнул доктор. – Так будет надежней.
И снова томительная ночь, снова замершие часы и спасительная беседа с манжетой тонометра...
| Далее
