Ким (Степанищева) Инна Юрьевна родилась 9 октября 1971 года в Осинниках. Окончила Новокузнецкий государственный педагогический институт. Работала на ТВ, в новокузнецких газетах «Франт», «Кузнецкий рабочий», «Седьмой день». Освещает тему культуры на NK-ТV.сом. Живет в Новокузнецке.
Утренний луч пощекотал губы, нос. Будто мамка перышком. Вообще-то она ругалась, что Тася раздербанивает подушки. Но уж больно манко! Ухватить за колкий кончик да и вытянуть из крепкого льняного наперника мягко раскрывающееся парашютом перышко. Словно хвостик пестрой птички. Вроде ржанки. Только сказочной.
А иногда мамка, смеясь, сама подхватывала такое с подушки и ласково щекотала соню Тасю. Чтобы шла кормить поросят.
Те пофыркивали и повизгивали, суетливо тыкаясь сопливыми пятачками в дающие руки, торопясь, обливаясь из корыта и отпихивая друг друга. Ну что тут скажешь? Поросята да и то-лько.
Мамка накрывала завтракать. И пока батя орудовал ложкой, весело перекидывая обжигающую разваристую крупеню из миски в топку-рот (он работал на железной дороге и, к восторгу детей, изъяснялся по-паровозному), успевала собрать для него «ссобойку». Раздав наказы большим Паше и Тасе (чтоб не лодырничали), мамка уходила в поле. Брала с собой грудничка Илюшку да узелок с едой и пеленками. А двухлеток Аленку и Янку оставляла на старших ребят.
Строжилась на дорожку: из хаты ни ногой! Но только хлопала калитка – Пашка перемахивал плетень и усверкивал быстрыми босыми пятками. Может, купаться или в село по соседству, где недавно построили клуб и было радио.
А Тася до вечера нянькалась с маленькими – одна! Хотя ей до смерти хотелось на речку и поиграть с подружками Алесей и Марийкой.
Она возила двойняшек на закорках, читала им сказки, кормила обедом. Деревенский пастух пригонял стадо, и умная Доча поддевала рогастым лбом калитку, заходила во двор. Взревывая, звала мамку. Бултыхающееся вымя было туго-натуго надуто молоком. Тася ее жалела, но не знала, как к ней подступиться.
Вернувшаяся с колхозного поля мамка гладила Дочу, называя ее ласковыми словами. Мяла и тянула мягкие сосцы, выпуская в ведро звонкие молочные струйки. Подоив, шла кухарить. Приходил усталый батя. Ерошил золотистые коски ластящихся двухлеток, вручал им и Тасе по облитому сахаром прянику, играл с проснувшимся братиком. И уже в сумерках в хату прошмыгивал нагулявшийся Пашка.
Не выдержав несправедливости, Тася пожаловалась на старшего брата. Тот украдкой от родителей пригрозил ей злым мальчишеским кулаком. Зато наутро мамка взяла Тасю на первый укос. А Пашку, обидно обзывающегося ябедой, оставила дома за няньку.
На укосе собралась вся деревня, кроме тех, кто работал на станции и в городе. Мужчины шабрили литовки, и те весело вскрикивали и вспыхивали на солнце. Женщины перешучивались, проходя внаклонку с волынками по мохнатым травяным кочкам. Ух как пахла трава на косовице! Соком и солнцем. Скошенная, она лежала на поле влажными зелеными кружевами, сохла.
Илюшка, братик, спал в тени, разметавшись в пеленке круглыми голыми ножками. Тася сбегала в соседний лесок – принести мамке холодной воды из ручья. Наелась земляники. На обратном пути встретила ежика. Тот стоял на тропинке и задумчиво чесал пузико когтистой задней лапкой. Никуда не убегал. И Тася хорошо разглядела, какие смешные у него хвостик и мыска-мордочка.
А тут и время обедать пришло: умаявшаяся мамка достала вчерашние комы с «воробьями» – кусочками зарумяненного сала. Попила водицы. Покормила грудничка. Да и легла с ним в сладко шелестящей березовой прохладе переждать
жару.
Девушки затянули длинную песню. Тася послушала, послушала. Повертела головой по сторонам. Заскучала.
Наблюдала, как скользят поверху мягкие перышки облаков. Будто мамка неба своего дитенка щекочет. Фыркнув от смеха, Тася принялась мечтать. Как вырастет и станет балериной. Тоненькой. В белом платье. И в туфельках с атласными лентами.
Тася видела такую на концерте: та приезжала из города. И очень похоже изображала лебедя. Артисты из Витебска выступали в пахнущем деревом и побелкой сельском клубе. Там вообще было весело. То кино привозили. То устраивали танцы. Все ребята бегали в соседнее село. Когда не было кино и концертов, слушали радио. Большая черная тарелка висела на стене – и манила мальчишек слаще саладухи.
Пашка как раз был в клубе, когда объявили войну. Прибежал домой с круглыми глазами. Мамка не поверила вначале. Даже хлестанула пониже спины только что постиранной Илюшкиной пеленкой, чтобы попусту не брехал. Но соседская девушка Варя все подтвердила. Она забирала книжки в сельской библиотеке и сама про войну слышала.
Да и батя в тот день вернулся позднее привычного (клецки успели простыть). И полночи шептался с мамкой о том, что же теперь будет.
Когда Тася потом думала о войне, она всегда вспоминала страшное, белое, перепуганное мальчишеское лицо летчика из падающего на хаты самолета. Внизу стояли вперемежку мальчишки и девчонки – и среди них Тася. Все задрали головы да так и застыли. Не могли отвести глаз. Не пытались убежать.
Ребятня высыпала на улицу, когда высоко в небе появилась будто игрушечная тупоносая машинка с пятиконечными звездами на боку и хвосте. Ее преследовали черные самолеты с белыми крестами. Как стая голодных лютозимних волков – беспомощную ушастую добычу. Вдруг один из крестов словно прыгнул на загнанный самолетик со звездами – и тот начал падать.
Все случилось в минуту, а запомнилось на всю жизнь. Самолет взорвался за огородами. Никто тогда не пострадал. Только ближние крыши сдуло огненным сквозняком. Словно и не бывало.
Война пришла прямо к ним. Гремели взрывы. Ревела и визжала скотина. Пули – как купающиеся в пыли стрижи – взметывали на дороге высокие желтые фонтанчики. Деревня была в черном дыму. Горели хаты, горел хлеб.
Батя все время пропадал на станции. Появлялся дома редко: поест – и сразу спать. Говорил, проснувшись и торопясь на железную дорогу, что на восток идут нескончаемые эшелоны с эвакуируемыми из Витебска заводами. А как закончились заводы – он пошел воевать.
Мамка вырыла в огороде землянку. И когда начинался новый налет, Тася хватала двойняшек и сломя голову бежала туда прятаться.
Тася все прокручивала в уме ночной сон. Ей приснилась их хата. Нарядная. Беленая. В комнате было темновато и тихо, будто за окошками слипшимися хлопьями валил снег. Только мамка почему-то не зажгла ни лампы, ни даже свечки.
За столом – смутно угадываемые – сидели родные. Чего только перед ними не было! Зажаристая бабка. Драчена. Налистники. Медовая саладуха. У Таси аж слюнки потекли. Она примостилась с уголка и потянулась за румяным колдуном. Но тут подскочила рассерженная мамка и погнала Тасю из хаты.
Проснувшись от солнечной щекотки, Тася поняла: это мамка ее от смерти отгоняла. Пока еще никак нельзя ей умирать. Рано еще. Чего-то она недоделала.
Перед Тасей будто проплывали любимые лица пировавших в ее сне умерших людей. Среди прочих за столом сидел совсем маленький хлопчик. В льняной рубашке с заботливо вышитым горлом. С васильковыми глазами. Крошил прозрачными пальчиками масленый цыбрик.
Вдруг Тасю обдало жаром и жалостью: так ведь это Илюшка! Когда началась война, он был еще грудничком. И мамка брала его с собою в поле (чтобы покормить, когда проснется). Там-то на женщин и спикировали два белых креста – будто играющие друг с другом в догоняшки.
Воздух выл и визжал. Взорванные бомбы поднимали огненно-черные облака. Мамка прикрыла Илюшку, вжалась в землю. А когда натешившиеся немцы улетели, оказалось, что она придавила сыночка и тот задохнулся.
Вокруг кричали криком оставшиеся в живых. Раненые – от боли, а невредимые – от ужаса. Мамка ошалела. Не отдавала, трясла Илюшку. Соседки думали: повредилась в уме. Но ничего, отошла. Только почернела от горя.
Потом Тася сама навидалась белых крестов – ужас сколько. Они летели в сторону города – и обратно. Каждый день. У, ненасытные!
Из-за того что кругом все погорело, деревня начала голодать. И дети искали на колхозных полях прошлогоднюю картошку. Завидев в небе белые кресты, они сразу падали на землю и зажмуривались. Казалось, от этого страх становится чуть меньше.
Однажды сверху зашел немецкий самолет – и начал расстреливать детей. Василька убил. Алесю. Марийку. Рев в деревне был несусветный.
Во время налета в их хату попала бомба. Только не взорвалась. Крышу пробило, вылетели стекла, но кормилица печка уцелела и стены устояли. Мамка с Пашкой расчистили все, подлатали. Бомбу волоком оттащили за околицу. Да и стали жить дальше.
А тут немцы пришли. Переловили визжащих поросят. Те отчаянно сопротивлялись. У Таси от жалости захолонуло сердце.
Чужеземные солдаты подчистую выгребли деревенские запасы. Всю колхозную скотину увели. Заняли самые большие и красивые хаты. А на хату Тасиной семьи никто не позарился (выходит, повезло им с той бомбежкой).
Еще то хорошо, что немцы не тронули Дочу. Правда, мамка теперь сдавала надоенное старосте, бывшему в колхозе счетоводом. Тот забирал для немецкой армии яйца, цыплят, сало, огурцы (и не лопались, гады!). Но не лютовал. Когда жбанчик молока забудет или прикопанные в огороде картохи не углядит.
Ребята ходили собирать горелое зерно. Старики делали ручные мельнички – и из этой муки пекли хлеб. Только все равно очень хотелось кушать. Неугомонный Пашка пытался наловить
зайцев. Но те все куда-то как сгинули – испугались войны.
Мамка посылала Тасю за лебедой. Еще она рвала крапиву, обдирала кору с деревьев. Из этого напаривали похлебку. А когда всю лебеду в округе поели, Варя-соседка позвала Тасю на другой берег реки. Они шли по лесу, потом переплавлялись на лодке. Домой вернулись только вечером. Тася так далеко еще не ходила и поэтому не чуяла ног. Сомлела. И лишь поутру вспомнила, что забыла распустить мешок. А набранная лебеда задохнулась. Превратилась в бурое месиво. Пришлось все выкинуть. Это было ужасное горе.
Однажды мамка накопала в огороде молодой картошки. И послала Тасю в село к зажиточным дальним родственникам за рассолом: те солили огурцы в больших бочках. Хозяйка зачерпывала душистую укропчатую жижицу, а Тася про себя умоляла: хоть бы она один огурчик проморгала. Может, тетка Вера ничего не заметила (или Тасю пожалела), но в миску попало аж четыре штучки маленьких пупырчатых огурцов.
До дома Тася мчалась счастливым стрижом! И когда делили горячие картошки, каждому из детей достался ароматный соленый огурчик. Глядя на уписывающую вкуснятину ребятню, мамка даже всплакнула. И чего она, когда такое богатство?
Как-то под вечер Тася побежала за водой. Колодец стоял на другом конце деревни. По пути она встретила подружку, и девчонки заболтались. Тася и не знала, что начался комендантский час. Крутанула колодезный ворот – и вдруг услышала странное чириканье. Что-то маленькое звенькнуло на дорогу, подняв фонтанчик пыли. Еще чирикнуло. Еще. Пули-воробышки весело скакали у Тасиных ног. Девочка обмерла. Упала наземь и поползла к кустам. Лежала там до темноты. Не шелохолась. Только впотьмах осмелилась пробраться чужими огородами до своего двора.
Мамка была ни жива ни мертва. Уж не чаяла Тасю невредимой увидеть. Утром пошли вместе за водой. Мамка ножичек взяла – выколупнула из березовых бревен оголовка три увесистые пульки.
Настала страда. Пашка и даже Тася работали вместе с мамкой. За двойняшками приглядывала беззубая бабка Богуся. Всех маленьких, кого некому было нянчить, раздали соседям-старикам.
Лошадей в колхозе не осталось, и в косилки впрягали коров. Дочу тоже приспособили. Она послушно шла по полю, бултыхая выменем. А сзади поспевала мамка. Вязала снопы. Рядом шнырял хмурый бригадир. Налетал коршуном староста. Они надзирали, чтоб никто не отлынивал. Тася волокла мамкины снопы по свежескошенному жнивью. Те были тяжеленные. Еле как поднимались. Девочка тянула их по самой стерне. Руки выворачивало. Босые ноги кололо и
жгло.
Тася ойкала, сдувала со лба прилипшие волосы. Было жарко. Тугие пучки колосьев подхватывали женщины, крутившие копны, чтобы зерна оказались спрятанными от непогоды. На току управлялись девушки с завязанными платками лицами. Пыль стояла непроглядная. Во все стороны летела колючая солома.
И тут помогали ребята, подтаскивая снопы поближе к молотилке. Среди них мелькал Пашка. Золотое зерно весело бежало в мешки. Молотьба начиналась с раннего утра и продолжалась до голубичных сумерек. За кухарку была Варя. В обед она варила похлебку на разведенном из соломы костре. Взрослые и дети обтрясали пыль, утирали рукавами потные лица. А Тася от усталости даже кушать не могла. Падала без ног.
В сентябре (мамка называла его верасенем) убирали подсолнухи. Вот эта работа Тасе нравилась! Дни стояли золотые – как подсолнуховые короны. Но не жарило. Шли рядами, срезая большие цветочные шляпы и вешая их на родные стебли кверху семечками. Чтобы просыхали. А спустя два дня опять проходили по рядам уже с палками, выбивая пузатые семечки в звонкие ведра.
Бригадир следил, чтобы женщины не набивали карманы. Но на детей он не смотрел, и Тася с Пашкой торопливо пихали за пазуху шершавые жмени. А на уборку гороха мамка нашила внутри Пашкиных штанов большие накладные карманы, в которые брат украдкой ссыпал веселую добычу.
Последней выкапывали картошку. И вот поля опустели. Посыпался густой дождик. Пашка повадился в лес по грибы. Тасю не брал.
Той осенью Тася должна была пойти в четвертый класс. Семилетка, куда бегали ребята, была в селе. Но школу заняли немцы. И все уроки отменили. Тася сама читала истрепанные школьные книжки – не хотела отстать. Двойняшки Аленка с Янкой, прижавшись плечиками, бережно слушали. Будто что понимали!
Деревенских часто сгоняли к сельскому клубу. Но не на концерты и не на танцы. Там староста-счетовод, щурясь сквозь толстые кругляши очков, зачитывал приказы от новой власти. В селе уже расстреляли несколько семей, которые подкармливали партизан. Пашка говорил: на батиной станции они взорвали длиннющий поезд с немецкими боеприпасами. За одного раненого фрица хватали по случайным хатам и прилюдно казнили пять человек, а за убитого – сто.
Однажды страшный немец в каске схватил мамку за горло. Чуть не задушил. Подскочила Варя. Залопотала непонятно: герр офицер, герр офицер! Она немецкий в школе учила, круглой отличницей была. В общем, объяснила фрицу, что мамка не партизанка и не коммунистка. И что у нее четверо детей, двое маленькие совсем. Варя выдернула из ушей неприметные золотые коцики. Сунула немцу на раскрытой ладошке – не пожадничала. Тот Варины сережки цапнул. И только после этого выпустил мамку из гибельной конопатой лапищи.
Голод никак не отступал. Царапал кишки. Жег. Мамка кормила маленьких – и уж остатки давала большим. А сама ложилась спать на пустой живот.
Но крепче всего Тася запомнила страх. С ним она просыпалась – и засыпала. Было страшно, что выгонят из хаты. И что убьют или уведут Дочу. И что расстреляют Пашку, заподозрив, что он бегает до партизанского отряда (вместо грибов). А самый страшный страх – что мамку угонят... Как Варю!
Сначала-то немцы привозили в село патефон и крутили на площади заграничные пластинки, а староста рассказывал, какое сладкое житье ждет молодых в Германии. Как их будут белыми булками кормить, а девушкам подарят фильдеперсовые чулки и шелковые отрезы на платья. Но добровольцев было мало. Никто не хотел разлучаться с родными. Парни, девушки хмуро переминались, не поднимали глаз. Тогда их окружили, как скотину. Тыкали автоматами. Погнали.
Когда Варю вместе с другими вели, Тася все видела. Но кричать и плакать боялась. Девушка жалобно озиралась. Искала глазами своих. А Тася даже руки на прощанье не сумела поднять: та будто отнялась. Стала чужая.
Варина мать как узнала про дочку – несколько дней собакой выла. Во многих хатах тогда выли. В деревне вообще только старики да женщины с детьми остались.
Мамка все тряслась, что Пашку заберут. Брат был рослым, плечистым (в батю). И когда люди заговорили, что немцы развернули в городе большой лагерь для наших пленных, мамка туда Пашку не пустила. Чтоб не поймали. А послала до Витебска Тасю – батю искать. Завернула в платок вареных картох, краюху, малюсенький шматец сала. Покрестила лоб. Пошептала горячо дощечке-иконке. Когда батя ушел на войну, мамка вынула такую из расписной старой скрынки и все время о чем-то уговаривала большеглазую грустную женщину с младенчиком на руках.
А Тасе что? Она и до войны шустрая была. А теперь так полегчала – ай, взлетит! Косточки проступили. Позвонки. Шумнет какая опасность – под листочком укроется.
В общем, взяла узелок, побежала до Витебска. Шла больше лесом, болотцами. Землю уже приморозило. А Тасе нипочем: мамка калошки дала. Трава лежала волнами, желтая с сединой. Хрустела под ногами. Воздух был сладкий и острый. Будто сбитня с медом напилась. Хорошо!
Ближе к городу надо было выходить к дороге, по которой тарахтели немецкие коляски. Тася заробела. Взяла калошки в руки и перешла вброд речушку, впадавшую в солнечно-небесную Лучосу. Вода хватала злющим холодом голые ноги. Зато немцам на глаза не попалась.
И вот она в Витебске. Кругом руины. Разбомбленные большие дома. И виселицы с покойниками (девочка огибала их стороной). По развалинам ходили люди. Что-то искали. Наверное, вещи, догадалась Тася. Спросила, где держат пленных. Ей рассказали.
Лагерь сторожили немцы с автоматами. Тася стала канючить, чтоб пропустили. По щекам покатились крупные горошины-слезы. Сторожа засмеялись, по-своему залопотали. Показали дулами: проходи! Тася кинулась к шипастой проволоке. Глазами рыскает. А там наших бойцов видимо-невидимо. Оборванные. Серые. Худющие. Тянут к девочке дрожащие руки.
Ближе всех к проволоке стоял усатый пожилой дядька – Тася у него про батю спросила. Может, видел тут Илью Андреевича? А тот башкой мотнул. Сказал, мало кого по именам знает: здесь у всех номера. Тася разревелась. Рванула собранный мамкой узелок, высыпала в дядькины торопящиеся ладони холодные картохи и сальце (хлебушек она еще в лесу весь выщипала). Наказала, чтоб он с другими поделился. Дядька странно на нее поглядел – и заплакал.
Повернула Тася домой. Как старушка по дрыгве чавкала. Медленно-медленно. Ничему больше не радовалась. Ни блеску мелькающей из-за деревьев Лучосы. Ни хрусткой траве, похожей на космы бабки Богуси. Тошно было: батю вспоминала. Как маленькую в небо поднимал. Как пряники приносил. Его смеющиеся глаза. Ссутуленные плечи. Руки. Мамка Тасю увидела – зараз все поняла.
Лихо, голодно дожили они до весны сорок четвертого. А Пашку мамка не уберегла! Еще в предзимье его поймали с партизанами. Несколько дней измывались. Потом повесили. Мамка ходила на сельскую площадь, где стояла высокая шыбеница и длинный, худой Пашка висел, черный от побоев. Страшный. Чтоб не выть, мамка руки в кровь изжевала. Дома об стенку головой бессловесно стукалась. Пашку жалела. А еще боялась, что их выдадут. Тогда всех убьют.
Но никто не донес. А Пашкину виселицу долго не убирали. Чтобы неповадно было партизанить. И зимой трупы на ней звенели и трещали от мороза. Однажды пьяные немцы изрезали уже мертвых партизан: двух парней, старика и Пашку. Бросали в них ножички на меткость. И только после этого разрешили закопать изувеченные тела у дороги за околицей.
Снова приблизились бои. Вокруг горело, грохотало, взрывалось. Немцы лютовали страшнее ошалелых зимних волков. Все вытаскивали из хат загребущими лапищами. Хватали подушки, ложки, платья. Батин шевиотовый костюм нашли. Мамка его очень жалела (загадала: сохранит – тогда батя вернется).
Немцы резали по деревне кур. Жгли клети. Вытрясли до зернышка бывшую колхозную житницу, где хранились запасы посевных семян.
А самое горькое горе – свели со двора Дочу! Мамка убивалась по ней. Свет из ее глаз будто вычерпали алюминиевым ополоником. Затосковала она. Обессилела. Боялась, что оставшиеся дети теперь перемрут.
Однажды женщин с ребятами погнали на станцию, а там погрузили в составы и куда-то повезли. В Тасиной памяти остались яркие вспышки: переполненный душный вагон, несмолкающее чухчуханье колес. В Белостоке их эшелон отбила Красная армия. Бой был ночью. Тася с мамкой лежали во ржи, освещенные прожекторами. Рядом копошились и попискивали двойняшки. Боялись в голос реветь. Земля дрожала от взрывов, было жутко, живот жгло от голода.
Домой они добрались только к зиме. Хата стояла разбомбленная. А печка опять уцелела! Да варить было нечего. Не осталось ни живности, ни припасов. Жили в землянке, выкопанной мамкой в начале войны. Кругом разруха. Все голодали. Как перезимовали, страшно вспоминать. Мамка опухла (такой потом и осталась). Но наступила весна. Кое-как засеяли огороды. Вышли в поле. А скоро лебеда разрослась – счастье! Грибы, кору, корешки в лесу – все кушали.
Мамка сказала, чтобы Тася шла в город учиться на фельдшера. Там давали хлеб. Еще девочке выдали тяжелое длинное пальто со свисающими плечами и мужские ботинки, в которые она подкладывала скомканную бумагу, чтоб не спадывали. В Витебске было без счета голодных грязных беспризорников. Кто попрошайничал. Кто подкарауливал пьяненьких – чистил карманы.
Тася долго не могла наесться. В том лагере, где она искала батю, теперь были немецкие солдаты. И девочки покупали у них в складчину хлеб, когда получали стипендию. Он был белый. Сладкий. Не то что в их фельдшерской школе.
Самым главным в Тасиной жизни стал голос Левитана. А когда он объявил о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, на улицах обнимались даже незнакомые. И Тася обнималась. Было солнечно и тепло. Из черных тарелок на столбах лилась красивая музыка. Прохожие пели и плакали.
Из эвакуации вернулись артисты, и Тася ни одного концерта не пропускала, особенно когда выступали, словно невесомые, балерины. Витебск наводнили инвалиды. Безногие и безрукие, ослепшие, контуженые выпрашивали хлебушек да рублик на водочку. Тасе думалось, что человек зараз с двумя руками и двумя ногами – это какая-то диковина.
После выпуска восемнадцатилетнюю Тасю направили в Сибирь. Перед отъездом она повидалась с мамкой и сестричками. Те вытянулись тоненькими золотоволосыми былинками. Учились в четвертом классе. Школу в соседнем селе распочали еще в сорок пятом. К счастью родни, нашелся пропавший на фронте учитель. Колхоз полегоньку оправлялся. Мамка работала в поле. Двойняшки зорили за хатой, огородом. На сбереженные Тасины стипендии семья прикупила добрую телушку.
А батя так и сгинул без весточки. Уж как мамка горевала! Все грешила на костюм.
Дома Тася подскакивала ни свет ни заря. Даже жаворонки еще спали. Сердце стучало – как шальное. Что ждет ее в чужой стороне? Девушке было боязно, но одновременно сладко и весело.
Ехала Тася долго, с пересадками. Тюпала яички, клевала картофельные колдуны, сгоношенные мамкой на дорожку. На станциях выбегала за кипятком. Казалось, наслушалась чухчуханья на всю долгую жизнь. Однажды оказалась в симпатичном деревянном городке с резными окошками. Прозывался он ласковым девичьим именем Мариинск. На станции было много людей, стояли запряженные подводы, фыркали медовоглазые лошади.
Но в Мариинске Тася не осталась – получила разнарядку ехать дальше. До места ее повез словоохотливый деда Гриша на валкой, дребезжащей телеге. Он рассказывал чужой улыбчивой девушке о сыне, который не вернулся с войны. По воспоминаниям старика тот выходил каким-то невиданным сказочным богатырем, в одиночку валившим вековые сосны. Путь был неблизким – по веселым проселкам мимо молодых березняков и смеющихся солнечной рябью сизых речек. Тасины глаза радовались простору, солнцу, лесу. Только донимал злющий гнус – лез в лицо.
А иногда мамка, смеясь, сама подхватывала такое с подушки и ласково щекотала соню Тасю. Чтобы шла кормить поросят.
Те пофыркивали и повизгивали, суетливо тыкаясь сопливыми пятачками в дающие руки, торопясь, обливаясь из корыта и отпихивая друг друга. Ну что тут скажешь? Поросята да и то-лько.
Мамка накрывала завтракать. И пока батя орудовал ложкой, весело перекидывая обжигающую разваристую крупеню из миски в топку-рот (он работал на железной дороге и, к восторгу детей, изъяснялся по-паровозному), успевала собрать для него «ссобойку». Раздав наказы большим Паше и Тасе (чтоб не лодырничали), мамка уходила в поле. Брала с собой грудничка Илюшку да узелок с едой и пеленками. А двухлеток Аленку и Янку оставляла на старших ребят.
Строжилась на дорожку: из хаты ни ногой! Но только хлопала калитка – Пашка перемахивал плетень и усверкивал быстрыми босыми пятками. Может, купаться или в село по соседству, где недавно построили клуб и было радио.
А Тася до вечера нянькалась с маленькими – одна! Хотя ей до смерти хотелось на речку и поиграть с подружками Алесей и Марийкой.
Она возила двойняшек на закорках, читала им сказки, кормила обедом. Деревенский пастух пригонял стадо, и умная Доча поддевала рогастым лбом калитку, заходила во двор. Взревывая, звала мамку. Бултыхающееся вымя было туго-натуго надуто молоком. Тася ее жалела, но не знала, как к ней подступиться.
Вернувшаяся с колхозного поля мамка гладила Дочу, называя ее ласковыми словами. Мяла и тянула мягкие сосцы, выпуская в ведро звонкие молочные струйки. Подоив, шла кухарить. Приходил усталый батя. Ерошил золотистые коски ластящихся двухлеток, вручал им и Тасе по облитому сахаром прянику, играл с проснувшимся братиком. И уже в сумерках в хату прошмыгивал нагулявшийся Пашка.
Не выдержав несправедливости, Тася пожаловалась на старшего брата. Тот украдкой от родителей пригрозил ей злым мальчишеским кулаком. Зато наутро мамка взяла Тасю на первый укос. А Пашку, обидно обзывающегося ябедой, оставила дома за няньку.
На укосе собралась вся деревня, кроме тех, кто работал на станции и в городе. Мужчины шабрили литовки, и те весело вскрикивали и вспыхивали на солнце. Женщины перешучивались, проходя внаклонку с волынками по мохнатым травяным кочкам. Ух как пахла трава на косовице! Соком и солнцем. Скошенная, она лежала на поле влажными зелеными кружевами, сохла.
Илюшка, братик, спал в тени, разметавшись в пеленке круглыми голыми ножками. Тася сбегала в соседний лесок – принести мамке холодной воды из ручья. Наелась земляники. На обратном пути встретила ежика. Тот стоял на тропинке и задумчиво чесал пузико когтистой задней лапкой. Никуда не убегал. И Тася хорошо разглядела, какие смешные у него хвостик и мыска-мордочка.
А тут и время обедать пришло: умаявшаяся мамка достала вчерашние комы с «воробьями» – кусочками зарумяненного сала. Попила водицы. Покормила грудничка. Да и легла с ним в сладко шелестящей березовой прохладе переждать
жару.
Девушки затянули длинную песню. Тася послушала, послушала. Повертела головой по сторонам. Заскучала.
Наблюдала, как скользят поверху мягкие перышки облаков. Будто мамка неба своего дитенка щекочет. Фыркнув от смеха, Тася принялась мечтать. Как вырастет и станет балериной. Тоненькой. В белом платье. И в туфельках с атласными лентами.
Тася видела такую на концерте: та приезжала из города. И очень похоже изображала лебедя. Артисты из Витебска выступали в пахнущем деревом и побелкой сельском клубе. Там вообще было весело. То кино привозили. То устраивали танцы. Все ребята бегали в соседнее село. Когда не было кино и концертов, слушали радио. Большая черная тарелка висела на стене – и манила мальчишек слаще саладухи.
Пашка как раз был в клубе, когда объявили войну. Прибежал домой с круглыми глазами. Мамка не поверила вначале. Даже хлестанула пониже спины только что постиранной Илюшкиной пеленкой, чтобы попусту не брехал. Но соседская девушка Варя все подтвердила. Она забирала книжки в сельской библиотеке и сама про войну слышала.
Да и батя в тот день вернулся позднее привычного (клецки успели простыть). И полночи шептался с мамкой о том, что же теперь будет.
Когда Тася потом думала о войне, она всегда вспоминала страшное, белое, перепуганное мальчишеское лицо летчика из падающего на хаты самолета. Внизу стояли вперемежку мальчишки и девчонки – и среди них Тася. Все задрали головы да так и застыли. Не могли отвести глаз. Не пытались убежать.
Ребятня высыпала на улицу, когда высоко в небе появилась будто игрушечная тупоносая машинка с пятиконечными звездами на боку и хвосте. Ее преследовали черные самолеты с белыми крестами. Как стая голодных лютозимних волков – беспомощную ушастую добычу. Вдруг один из крестов словно прыгнул на загнанный самолетик со звездами – и тот начал падать.
Все случилось в минуту, а запомнилось на всю жизнь. Самолет взорвался за огородами. Никто тогда не пострадал. Только ближние крыши сдуло огненным сквозняком. Словно и не бывало.
Война пришла прямо к ним. Гремели взрывы. Ревела и визжала скотина. Пули – как купающиеся в пыли стрижи – взметывали на дороге высокие желтые фонтанчики. Деревня была в черном дыму. Горели хаты, горел хлеб.
Батя все время пропадал на станции. Появлялся дома редко: поест – и сразу спать. Говорил, проснувшись и торопясь на железную дорогу, что на восток идут нескончаемые эшелоны с эвакуируемыми из Витебска заводами. А как закончились заводы – он пошел воевать.
Мамка вырыла в огороде землянку. И когда начинался новый налет, Тася хватала двойняшек и сломя голову бежала туда прятаться.
Тася все прокручивала в уме ночной сон. Ей приснилась их хата. Нарядная. Беленая. В комнате было темновато и тихо, будто за окошками слипшимися хлопьями валил снег. Только мамка почему-то не зажгла ни лампы, ни даже свечки.
За столом – смутно угадываемые – сидели родные. Чего только перед ними не было! Зажаристая бабка. Драчена. Налистники. Медовая саладуха. У Таси аж слюнки потекли. Она примостилась с уголка и потянулась за румяным колдуном. Но тут подскочила рассерженная мамка и погнала Тасю из хаты.
Проснувшись от солнечной щекотки, Тася поняла: это мамка ее от смерти отгоняла. Пока еще никак нельзя ей умирать. Рано еще. Чего-то она недоделала.
Перед Тасей будто проплывали любимые лица пировавших в ее сне умерших людей. Среди прочих за столом сидел совсем маленький хлопчик. В льняной рубашке с заботливо вышитым горлом. С васильковыми глазами. Крошил прозрачными пальчиками масленый цыбрик.
Вдруг Тасю обдало жаром и жалостью: так ведь это Илюшка! Когда началась война, он был еще грудничком. И мамка брала его с собою в поле (чтобы покормить, когда проснется). Там-то на женщин и спикировали два белых креста – будто играющие друг с другом в догоняшки.
Воздух выл и визжал. Взорванные бомбы поднимали огненно-черные облака. Мамка прикрыла Илюшку, вжалась в землю. А когда натешившиеся немцы улетели, оказалось, что она придавила сыночка и тот задохнулся.
Вокруг кричали криком оставшиеся в живых. Раненые – от боли, а невредимые – от ужаса. Мамка ошалела. Не отдавала, трясла Илюшку. Соседки думали: повредилась в уме. Но ничего, отошла. Только почернела от горя.
Потом Тася сама навидалась белых крестов – ужас сколько. Они летели в сторону города – и обратно. Каждый день. У, ненасытные!
Из-за того что кругом все погорело, деревня начала голодать. И дети искали на колхозных полях прошлогоднюю картошку. Завидев в небе белые кресты, они сразу падали на землю и зажмуривались. Казалось, от этого страх становится чуть меньше.
Однажды сверху зашел немецкий самолет – и начал расстреливать детей. Василька убил. Алесю. Марийку. Рев в деревне был несусветный.
Во время налета в их хату попала бомба. Только не взорвалась. Крышу пробило, вылетели стекла, но кормилица печка уцелела и стены устояли. Мамка с Пашкой расчистили все, подлатали. Бомбу волоком оттащили за околицу. Да и стали жить дальше.
А тут немцы пришли. Переловили визжащих поросят. Те отчаянно сопротивлялись. У Таси от жалости захолонуло сердце.
Чужеземные солдаты подчистую выгребли деревенские запасы. Всю колхозную скотину увели. Заняли самые большие и красивые хаты. А на хату Тасиной семьи никто не позарился (выходит, повезло им с той бомбежкой).
Еще то хорошо, что немцы не тронули Дочу. Правда, мамка теперь сдавала надоенное старосте, бывшему в колхозе счетоводом. Тот забирал для немецкой армии яйца, цыплят, сало, огурцы (и не лопались, гады!). Но не лютовал. Когда жбанчик молока забудет или прикопанные в огороде картохи не углядит.
Ребята ходили собирать горелое зерно. Старики делали ручные мельнички – и из этой муки пекли хлеб. Только все равно очень хотелось кушать. Неугомонный Пашка пытался наловить
зайцев. Но те все куда-то как сгинули – испугались войны.
Мамка посылала Тасю за лебедой. Еще она рвала крапиву, обдирала кору с деревьев. Из этого напаривали похлебку. А когда всю лебеду в округе поели, Варя-соседка позвала Тасю на другой берег реки. Они шли по лесу, потом переплавлялись на лодке. Домой вернулись только вечером. Тася так далеко еще не ходила и поэтому не чуяла ног. Сомлела. И лишь поутру вспомнила, что забыла распустить мешок. А набранная лебеда задохнулась. Превратилась в бурое месиво. Пришлось все выкинуть. Это было ужасное горе.
Однажды мамка накопала в огороде молодой картошки. И послала Тасю в село к зажиточным дальним родственникам за рассолом: те солили огурцы в больших бочках. Хозяйка зачерпывала душистую укропчатую жижицу, а Тася про себя умоляла: хоть бы она один огурчик проморгала. Может, тетка Вера ничего не заметила (или Тасю пожалела), но в миску попало аж четыре штучки маленьких пупырчатых огурцов.
До дома Тася мчалась счастливым стрижом! И когда делили горячие картошки, каждому из детей достался ароматный соленый огурчик. Глядя на уписывающую вкуснятину ребятню, мамка даже всплакнула. И чего она, когда такое богатство?
Как-то под вечер Тася побежала за водой. Колодец стоял на другом конце деревни. По пути она встретила подружку, и девчонки заболтались. Тася и не знала, что начался комендантский час. Крутанула колодезный ворот – и вдруг услышала странное чириканье. Что-то маленькое звенькнуло на дорогу, подняв фонтанчик пыли. Еще чирикнуло. Еще. Пули-воробышки весело скакали у Тасиных ног. Девочка обмерла. Упала наземь и поползла к кустам. Лежала там до темноты. Не шелохолась. Только впотьмах осмелилась пробраться чужими огородами до своего двора.
Мамка была ни жива ни мертва. Уж не чаяла Тасю невредимой увидеть. Утром пошли вместе за водой. Мамка ножичек взяла – выколупнула из березовых бревен оголовка три увесистые пульки.
Настала страда. Пашка и даже Тася работали вместе с мамкой. За двойняшками приглядывала беззубая бабка Богуся. Всех маленьких, кого некому было нянчить, раздали соседям-старикам.
Лошадей в колхозе не осталось, и в косилки впрягали коров. Дочу тоже приспособили. Она послушно шла по полю, бултыхая выменем. А сзади поспевала мамка. Вязала снопы. Рядом шнырял хмурый бригадир. Налетал коршуном староста. Они надзирали, чтоб никто не отлынивал. Тася волокла мамкины снопы по свежескошенному жнивью. Те были тяжеленные. Еле как поднимались. Девочка тянула их по самой стерне. Руки выворачивало. Босые ноги кололо и
жгло.
Тася ойкала, сдувала со лба прилипшие волосы. Было жарко. Тугие пучки колосьев подхватывали женщины, крутившие копны, чтобы зерна оказались спрятанными от непогоды. На току управлялись девушки с завязанными платками лицами. Пыль стояла непроглядная. Во все стороны летела колючая солома.
И тут помогали ребята, подтаскивая снопы поближе к молотилке. Среди них мелькал Пашка. Золотое зерно весело бежало в мешки. Молотьба начиналась с раннего утра и продолжалась до голубичных сумерек. За кухарку была Варя. В обед она варила похлебку на разведенном из соломы костре. Взрослые и дети обтрясали пыль, утирали рукавами потные лица. А Тася от усталости даже кушать не могла. Падала без ног.
В сентябре (мамка называла его верасенем) убирали подсолнухи. Вот эта работа Тасе нравилась! Дни стояли золотые – как подсолнуховые короны. Но не жарило. Шли рядами, срезая большие цветочные шляпы и вешая их на родные стебли кверху семечками. Чтобы просыхали. А спустя два дня опять проходили по рядам уже с палками, выбивая пузатые семечки в звонкие ведра.
Бригадир следил, чтобы женщины не набивали карманы. Но на детей он не смотрел, и Тася с Пашкой торопливо пихали за пазуху шершавые жмени. А на уборку гороха мамка нашила внутри Пашкиных штанов большие накладные карманы, в которые брат украдкой ссыпал веселую добычу.
Последней выкапывали картошку. И вот поля опустели. Посыпался густой дождик. Пашка повадился в лес по грибы. Тасю не брал.
Той осенью Тася должна была пойти в четвертый класс. Семилетка, куда бегали ребята, была в селе. Но школу заняли немцы. И все уроки отменили. Тася сама читала истрепанные школьные книжки – не хотела отстать. Двойняшки Аленка с Янкой, прижавшись плечиками, бережно слушали. Будто что понимали!
Деревенских часто сгоняли к сельскому клубу. Но не на концерты и не на танцы. Там староста-счетовод, щурясь сквозь толстые кругляши очков, зачитывал приказы от новой власти. В селе уже расстреляли несколько семей, которые подкармливали партизан. Пашка говорил: на батиной станции они взорвали длиннющий поезд с немецкими боеприпасами. За одного раненого фрица хватали по случайным хатам и прилюдно казнили пять человек, а за убитого – сто.
Однажды страшный немец в каске схватил мамку за горло. Чуть не задушил. Подскочила Варя. Залопотала непонятно: герр офицер, герр офицер! Она немецкий в школе учила, круглой отличницей была. В общем, объяснила фрицу, что мамка не партизанка и не коммунистка. И что у нее четверо детей, двое маленькие совсем. Варя выдернула из ушей неприметные золотые коцики. Сунула немцу на раскрытой ладошке – не пожадничала. Тот Варины сережки цапнул. И только после этого выпустил мамку из гибельной конопатой лапищи.
Голод никак не отступал. Царапал кишки. Жег. Мамка кормила маленьких – и уж остатки давала большим. А сама ложилась спать на пустой живот.
Но крепче всего Тася запомнила страх. С ним она просыпалась – и засыпала. Было страшно, что выгонят из хаты. И что убьют или уведут Дочу. И что расстреляют Пашку, заподозрив, что он бегает до партизанского отряда (вместо грибов). А самый страшный страх – что мамку угонят... Как Варю!
Сначала-то немцы привозили в село патефон и крутили на площади заграничные пластинки, а староста рассказывал, какое сладкое житье ждет молодых в Германии. Как их будут белыми булками кормить, а девушкам подарят фильдеперсовые чулки и шелковые отрезы на платья. Но добровольцев было мало. Никто не хотел разлучаться с родными. Парни, девушки хмуро переминались, не поднимали глаз. Тогда их окружили, как скотину. Тыкали автоматами. Погнали.
Когда Варю вместе с другими вели, Тася все видела. Но кричать и плакать боялась. Девушка жалобно озиралась. Искала глазами своих. А Тася даже руки на прощанье не сумела поднять: та будто отнялась. Стала чужая.
Варина мать как узнала про дочку – несколько дней собакой выла. Во многих хатах тогда выли. В деревне вообще только старики да женщины с детьми остались.
Мамка все тряслась, что Пашку заберут. Брат был рослым, плечистым (в батю). И когда люди заговорили, что немцы развернули в городе большой лагерь для наших пленных, мамка туда Пашку не пустила. Чтоб не поймали. А послала до Витебска Тасю – батю искать. Завернула в платок вареных картох, краюху, малюсенький шматец сала. Покрестила лоб. Пошептала горячо дощечке-иконке. Когда батя ушел на войну, мамка вынула такую из расписной старой скрынки и все время о чем-то уговаривала большеглазую грустную женщину с младенчиком на руках.
А Тасе что? Она и до войны шустрая была. А теперь так полегчала – ай, взлетит! Косточки проступили. Позвонки. Шумнет какая опасность – под листочком укроется.
В общем, взяла узелок, побежала до Витебска. Шла больше лесом, болотцами. Землю уже приморозило. А Тасе нипочем: мамка калошки дала. Трава лежала волнами, желтая с сединой. Хрустела под ногами. Воздух был сладкий и острый. Будто сбитня с медом напилась. Хорошо!
Ближе к городу надо было выходить к дороге, по которой тарахтели немецкие коляски. Тася заробела. Взяла калошки в руки и перешла вброд речушку, впадавшую в солнечно-небесную Лучосу. Вода хватала злющим холодом голые ноги. Зато немцам на глаза не попалась.
И вот она в Витебске. Кругом руины. Разбомбленные большие дома. И виселицы с покойниками (девочка огибала их стороной). По развалинам ходили люди. Что-то искали. Наверное, вещи, догадалась Тася. Спросила, где держат пленных. Ей рассказали.
Лагерь сторожили немцы с автоматами. Тася стала канючить, чтоб пропустили. По щекам покатились крупные горошины-слезы. Сторожа засмеялись, по-своему залопотали. Показали дулами: проходи! Тася кинулась к шипастой проволоке. Глазами рыскает. А там наших бойцов видимо-невидимо. Оборванные. Серые. Худющие. Тянут к девочке дрожащие руки.
Ближе всех к проволоке стоял усатый пожилой дядька – Тася у него про батю спросила. Может, видел тут Илью Андреевича? А тот башкой мотнул. Сказал, мало кого по именам знает: здесь у всех номера. Тася разревелась. Рванула собранный мамкой узелок, высыпала в дядькины торопящиеся ладони холодные картохи и сальце (хлебушек она еще в лесу весь выщипала). Наказала, чтоб он с другими поделился. Дядька странно на нее поглядел – и заплакал.
Повернула Тася домой. Как старушка по дрыгве чавкала. Медленно-медленно. Ничему больше не радовалась. Ни блеску мелькающей из-за деревьев Лучосы. Ни хрусткой траве, похожей на космы бабки Богуси. Тошно было: батю вспоминала. Как маленькую в небо поднимал. Как пряники приносил. Его смеющиеся глаза. Ссутуленные плечи. Руки. Мамка Тасю увидела – зараз все поняла.
Лихо, голодно дожили они до весны сорок четвертого. А Пашку мамка не уберегла! Еще в предзимье его поймали с партизанами. Несколько дней измывались. Потом повесили. Мамка ходила на сельскую площадь, где стояла высокая шыбеница и длинный, худой Пашка висел, черный от побоев. Страшный. Чтоб не выть, мамка руки в кровь изжевала. Дома об стенку головой бессловесно стукалась. Пашку жалела. А еще боялась, что их выдадут. Тогда всех убьют.
Но никто не донес. А Пашкину виселицу долго не убирали. Чтобы неповадно было партизанить. И зимой трупы на ней звенели и трещали от мороза. Однажды пьяные немцы изрезали уже мертвых партизан: двух парней, старика и Пашку. Бросали в них ножички на меткость. И только после этого разрешили закопать изувеченные тела у дороги за околицей.
Снова приблизились бои. Вокруг горело, грохотало, взрывалось. Немцы лютовали страшнее ошалелых зимних волков. Все вытаскивали из хат загребущими лапищами. Хватали подушки, ложки, платья. Батин шевиотовый костюм нашли. Мамка его очень жалела (загадала: сохранит – тогда батя вернется).
Немцы резали по деревне кур. Жгли клети. Вытрясли до зернышка бывшую колхозную житницу, где хранились запасы посевных семян.
А самое горькое горе – свели со двора Дочу! Мамка убивалась по ней. Свет из ее глаз будто вычерпали алюминиевым ополоником. Затосковала она. Обессилела. Боялась, что оставшиеся дети теперь перемрут.
Однажды женщин с ребятами погнали на станцию, а там погрузили в составы и куда-то повезли. В Тасиной памяти остались яркие вспышки: переполненный душный вагон, несмолкающее чухчуханье колес. В Белостоке их эшелон отбила Красная армия. Бой был ночью. Тася с мамкой лежали во ржи, освещенные прожекторами. Рядом копошились и попискивали двойняшки. Боялись в голос реветь. Земля дрожала от взрывов, было жутко, живот жгло от голода.
Домой они добрались только к зиме. Хата стояла разбомбленная. А печка опять уцелела! Да варить было нечего. Не осталось ни живности, ни припасов. Жили в землянке, выкопанной мамкой в начале войны. Кругом разруха. Все голодали. Как перезимовали, страшно вспоминать. Мамка опухла (такой потом и осталась). Но наступила весна. Кое-как засеяли огороды. Вышли в поле. А скоро лебеда разрослась – счастье! Грибы, кору, корешки в лесу – все кушали.
Мамка сказала, чтобы Тася шла в город учиться на фельдшера. Там давали хлеб. Еще девочке выдали тяжелое длинное пальто со свисающими плечами и мужские ботинки, в которые она подкладывала скомканную бумагу, чтоб не спадывали. В Витебске было без счета голодных грязных беспризорников. Кто попрошайничал. Кто подкарауливал пьяненьких – чистил карманы.
Тася долго не могла наесться. В том лагере, где она искала батю, теперь были немецкие солдаты. И девочки покупали у них в складчину хлеб, когда получали стипендию. Он был белый. Сладкий. Не то что в их фельдшерской школе.
Самым главным в Тасиной жизни стал голос Левитана. А когда он объявил о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, на улицах обнимались даже незнакомые. И Тася обнималась. Было солнечно и тепло. Из черных тарелок на столбах лилась красивая музыка. Прохожие пели и плакали.
Из эвакуации вернулись артисты, и Тася ни одного концерта не пропускала, особенно когда выступали, словно невесомые, балерины. Витебск наводнили инвалиды. Безногие и безрукие, ослепшие, контуженые выпрашивали хлебушек да рублик на водочку. Тасе думалось, что человек зараз с двумя руками и двумя ногами – это какая-то диковина.
После выпуска восемнадцатилетнюю Тасю направили в Сибирь. Перед отъездом она повидалась с мамкой и сестричками. Те вытянулись тоненькими золотоволосыми былинками. Учились в четвертом классе. Школу в соседнем селе распочали еще в сорок пятом. К счастью родни, нашелся пропавший на фронте учитель. Колхоз полегоньку оправлялся. Мамка работала в поле. Двойняшки зорили за хатой, огородом. На сбереженные Тасины стипендии семья прикупила добрую телушку.
А батя так и сгинул без весточки. Уж как мамка горевала! Все грешила на костюм.
Дома Тася подскакивала ни свет ни заря. Даже жаворонки еще спали. Сердце стучало – как шальное. Что ждет ее в чужой стороне? Девушке было боязно, но одновременно сладко и весело.
Ехала Тася долго, с пересадками. Тюпала яички, клевала картофельные колдуны, сгоношенные мамкой на дорожку. На станциях выбегала за кипятком. Казалось, наслушалась чухчуханья на всю долгую жизнь. Однажды оказалась в симпатичном деревянном городке с резными окошками. Прозывался он ласковым девичьим именем Мариинск. На станции было много людей, стояли запряженные подводы, фыркали медовоглазые лошади.
Но в Мариинске Тася не осталась – получила разнарядку ехать дальше. До места ее повез словоохотливый деда Гриша на валкой, дребезжащей телеге. Он рассказывал чужой улыбчивой девушке о сыне, который не вернулся с войны. По воспоминаниям старика тот выходил каким-то невиданным сказочным богатырем, в одиночку валившим вековые сосны. Путь был неблизким – по веселым проселкам мимо молодых березняков и смеющихся солнечной рябью сизых речек. Тасины глаза радовались простору, солнцу, лесу. Только донимал злющий гнус – лез в лицо.
| Далее
