Вот что можно сказать о Сане.
Он снова увидел во сне липы. Стволы их тускнели какой-то мезозойской грязью. Он знал, что это липы. И он любил липы. Но он всегда отмечал, что их кора имеет цвет засохшей мезозойской грязи. Он было выставился к ним. Но вдруг под ними загалдели. Он остановился и постарался понять, кто и о чем загалдел. Различить, однако, ничего не смог. А проснулся – и в самом деле около соседнего дома нарочно громко, до срыва глоток, ржали и кричали. Он подумал, что так могут ржать и кричать только молодое дурье и пьянь, потому что ни то, ни другое никогда не получают отпора.
Ему неплохо спалось в балконной лоджии. Уже было по ночам холодно, уже ложились заморозки. Но он открывал окна, стелил на пол матрац и укрывался расстегнутым спальным мешком. В теплые ночи укрывался только простынкой. Бывало, донимали комары. Он укрывался с головой и оставлял наружу лишь нос, так как с детства не мог переносить спертого воздуха. Комары в последнее время быстро мутировали. Научились летать бесшумно и по непредсказуемой траектории, как моль. Но и при своей мутации они почему-то выставленный из-под простынки его нос игнорировали. Признание его объектом, достойным внимания, наверно, откладывалось до следующего этапа мутации.
От глумливого галдежа молодого дурья Саня проснулся и прежде раздражения засек, что галдели у соседнего дома, а не под липами. Он встал и поглядел вниз. В темноте угадались семь смутных пятен. Семь жлобов в четыре часа утра упивались своей безнаказанностью. Под липами – не во сне, а на самом деле – не менее десятка добрых молодцев, до того молчавших и, вероятнее всего, кого-то слушавших, вдруг враз возмущенно загалдели, но, как по команде, смолкли. И он им за их галдеж был благодарен – потому что до сих пор мог видеть липы и вообще видеть сны. Ну, а эти семь жлобов вызвали желание взять что-нибудь легонькое типа «малая саперная» и вежливо попросить если уж не разойтись, то хотя бы примолкнуть.
Но ничего подобного Саня не сделал, а снова улегся.
И проснулся он во второй раз от того, что выпал иней. Он выпал к утру, первый в эту осень, слабенький и несмелый. Чуть высветлило солнце, иней ушел, вернее, тут же улегся, но уже обильной росой. Робость его обращалась безжалостностью. Он робко падал – а на войне приходилось сидеть и ждать. Приходилось ждать, пока солнце съедало его без следа. Иначе он оставлял след. А этого разведчикам – ноздрь на вывих – не было надо. Им вообще было надо пролететь птичкой, проползти муравьем, самим упасть инеем и на солнышке обратиться в облачко. Такая у них обычно была задачка – все увидеть и все отметить, а самим при этом остаться невидимками.
Наверно, от шороха пришедшего инея Саня снова проснулся, посмотрел за окно и, уж коли проснулся, не стерпел шагнуть в еще темную комнату и с любовью ее оглядел. Скупо обставленная и не совсем привлекательная для взыскательного глаза, квартирка его была вполне замечательная, или, по выражению друга Кости Кравца, отличная. Квартирка Сане нравилась. И нравился ему последний, шестнадцатый этаж с воробьиной семьей в стрехе над лоджией. В лифте, когда он нажимал кнопку своего этажа, часто удивлялись и даже, кажется, порой смотрели на него с сожалением, мол, вот невезуха человеку, ему – на шестнадцатый! А порой и спрашивали, мол, как там, на шестнадцатом, и при этом, конечно, думали, что там плохо. Он отвечал оценкой Кости, мол, на шестнадцатом – очень даже отлично и, можно сказать, даже удовлетворительно. И ведь на самом деле, на шестнадцатом было отлично, потому что никто сверху не стучал, не заливал водой, и вообще там было тихо, как в лесу, в поле, то есть в горах, как на «задаче», пока не зашумели боестолкновением. На задаче в горах известно – кто выше, тот барин. Правда, такого барства лучше было бы не знать. Лучше было бы сидеть на равнинке и контролировать ее с какой-нибудь кочки. А горное барство – это, да вот как сказал один служивый поэтической строкой: «Пехоту высадили на три сто, пехоте надо на четыре триста». Вот на такое барство сподобиться можно было только от тупого желания выжить, которое тупело на каждом шаге, и грохался, бывало, такой барин в судороге, остатком глотки выталкивая из себя что-нибудь типа: «Все!.. Лучше здесь!..» – то есть барин изволили предпочесть сдохнуть на месте и тотчас же, нежели хотя бы пошевелиться.
В третий раз Саня проснулся в семь часов. Он с привычной любовью обвел комнату взглядом, в ванной окатил себя водой едва не со льдом, побрился, поотпячивал подбородок и повтягивал щеки, отмечая появившееся толстомордие. Потом постоял над тазом с бельем – замочить или не замочить – и замочил. А потом сварил картошку, заправил ее брынзой, майонезом, зеленью, пряностями и перцем, посожалел, что с утра нельзя заправить чесноком, позавтракал и уселся на диван, чтобы, так сказать, в брюхе улеглось. Время было. И он посидел просто так, бродя взором по квартирке, послушал тишину. У двери он снова оглядел свои апартаменты, взглянул на заоконные Змеиные горы, разной дальностью вершин слитые в единую сине-сизую змеиную полосу.
- Ну, до вечера! – махнул он всему рукой и вдруг признался себе: Сегодня у нас с Женечкой первое свидание!
На тринадцатом или двенадцатом этаже в лифт вошли двое насупленных людей – муж и жена. Он подождал, когда они поздороваются, не дождался и поздоровался сам. Они не шелохнулись. Из лифта они вышли первыми. «Явно я им испортил настроение!» – подумал он. Этак было каждый день по сто раз. Он здоровался, но ответ получал редко. С детства он усвоил, что первым здоровается младший со старшим, мужчина – с женщиной, идущий – со стоящим. И никак не мог освоить, почему на его приветствие неприязненно молчали большинство соседей. И каждый раз на секунду раздражался.
Цветы у подъезда молодцевато таращились на солнце. Им, наверно, казалось, что иней – совершеннейший пустяк, стоит только перетерпеть ночь да дождаться солнца. По логической связи от инея к следам он вспомнил липы и в который раз за утро подумал: «Или мы прохлопали их охранение, и нам дико повезло, или их охранение прохлопало нас, и нам опять дико повезло, а ведь меня, дурака, ну прямо потащило под эти липы!»
- Вот и вы, - сказал он цветам, - этак же прохлопаете! А что прохлопают цветы, он не сказал, так как и без того было понятно, что они прохлопают заморозки, хотя по отношению к цветам такое обвинение было несправедливым, ибо хлопай цветы не хлопай, а заморозки все равно придут.
Так язычески разговаривать со всем, что ни встретится, он тоже научился с детства. И будто эти разговоры ему помогали. Будто при этих разговорах ему что-то приходило такое, что не пришло бы, если бы он не разговаривал, будто то, с чем он разговаривал, если уж не открывало ему тайну, то хотя бы предупреждало, и ему оставалось только вчувствоваться в эти предупреждения. На самом деле, конечно, ничего такого не было. Однако все равно было приятно думать, что такое было.
2
До офиса на Пушкинской ходьбы было час десять. Транспортом, если без задержек, обходилось в полчаса. А с небольшими задержками, когда какой-нибудь – тут Саня обычно употреблял не совсем печатные эпитеты – когда какой-нибудь, мягко выражаясь, эгоистически настроенный водитель вставал поперек трамвайных путей с надеждой встроиться во встречный поток, и его приходилось пережидать, тогда хорошо было, если укладывались в сорок минут. Не совсем печатные эпитеты вполне имели место быть и даже обращаться в совсем непечатные, когда этот эгоистически настроенный водитель вставал на трамвайные пути так ловко, что перекрывал или донельзя суживал проезд другим водителям. И, объезжая его, другой водитель, не обязательно эгоистически настроенный, вдруг застревал тоже как-то так ловко, что загораживал остаток проезжей части. А около пристраивался третий, пятый, десятый. А там какая-нибудь длинномерная фура вдруг из-за этого перегораживала весь перекресток, а перед ней застревал встречный трамвай, за ним выстраивался следующий – и начиналось. На дороге все прекращалось, а в трамвае начиналось. В трамвае тотчас начинались звонки с мобильных телефонов, и летели во все концы штампованные извещения: «Я в пробке, застрял в пробке, тут пробка, Таня, подстрахуй, Маня подожди, Вася задержи, неизвестно, когда буду, тут такая пробка!..» Конечно, его все это раздражало. Но он терпеливо сносил. Только про себя говорил:
- Ну, почему, из-за одной сволоты должны страдать сотни людей! Да издать закон, по которому трамвай имел бы право таранить на трамвайных рельсах любую машину этак слегка. Протаранил слегка одного, протаранил второго – и никто больше трамвайных путей не коснулся бы. Ведь все так просто!
Саня бы ходил пешком. Ходить ему было сверх чем привычно. И эти час десять его бы только бодрили. Но уже стала поселяться в нем какая-то инерция гражданской жизни, этакая городсковость, урбанистость, вальяжность, когда привычнее полезть в транспорт, стоять и париться в этих самых пробках. Его остановка была первой после конечной. И приходил он на нее, когда работный люд уже схлынывал. Трамваи приходили практически пустые.
Сегодня вместе с ним в вагон вошли три иногородние девчушки лет по семнадцати и уселись втроем на одно сиденье. Их возраст и иногородность он определил по первому же вопросу к кондуктору. Они спросили, доедут ли до политехнического института, то есть ныне университета. А это обозначало, что они только-только поступили учиться.
Сидеть втроем на одном сиденье оказалось неловко, и одна встала. Была она совсем маленького ростичка, чернявенькая, круглолице-узкоглазенькая, толстоватенькая и криво-коротконогенькая. Саня скользяще, сверху вниз, от лица к грудям, от них к талии и от нее к ногам, как это обычно делают мужчины, оглядел ее и даже засмурел. «Ну, вот как она выйдет замуж? Влюбится – и будет страдать. А замуж не выйдет!» Она тоже посмотрела на него и тоже скользяще, но не так, как он, а скользяще мимоходом, без какого-либо интереса, статистически, отмечая лишь то, что вот-де сзади сидит старый дурак и не уступит женщине место. Старым дураком мужчины в сорок лет не становятся даже для семнадцатилетних. Но он почему-то прочел в ее взгляде именно это.
- Короче, - отвернулась к подружкам чернявочка, - короче, я в магазин пришла, заняла очередь и побежала в другой. Сюда прихожу, такая, встаю, а меня какая-то телка не пускает: ты чо наглая такая? Я говорю: я занимала! Она не пускает. Я ей локтем дала и встала.
«Попранная справедливость была восстановлена!» – с улыбкой сказал себе Саня в полной уверенности, что ничуть не стало с восстановлением справедливости, иначе незачем было бы вообще начинать рассказ, который вот так бы закончился.
- И чо? – спросили подружки.
- А ничо, - сказала чернявочка и смолкла.
«Неправда», - отметил Саня насчет отсутствия продолжения.
- Ничо, - сказала чернявочка. – Она, такая: ты, типа, чо, где родилась, что у тебя такие манеры? А я ей: там! – Чернявочка вместо этого мало что-либо определяющего местоимения назвала аръергардную, часто бывающую изящной и привлекающей мужской взгляд часть женского тела.
- Да ты чо, Райка! – чувствуя позади себя Саню, то есть, по их предположению, сорокалетнего дурака, смутились подружки.
- А чо, там, говорю! – снова назвала чернявочка тот женский аръергард, который, кстати, у нее самой был далек от изящности и привлечения мужских взглядов.
- А она? – хоть и смутились, но не смогли удержать любопытства подружки.
- А она: оно и видно, говорит. А я, такая: а ты чо, думаешь, ты в … родилась?!
«Оп!» - сказал не вслух Саня и вдруг заменил название того места, которое чернявочка определила своей неожиданной сопернице для рождения, на полинезийское слово «аа», услышанное от эрудита товарища Че, прапорщика Суркова. И у Сани слова чернявочки вышли так: «Ты думаешь, ты в аа родилась? А вот …» - и опять для обозначения той части мужского тела, которая совокупно с вышеназванной частью женского тела тоже имеет отношение к рождению детей хотя бы на первоначальном этапе, Саня употребил полинезийское слово «уу», отчего слова чернявочки могли звучать так: «А вот уу тебе! Ты вообще выкидыш!»
- Тебя вообще в … нашли! – сказала чернявочка и, конечно, назвала не то место, где обычно появлялись на свет дети, то есть назвала она не капусту в огороде и не аиста в небе, а назвала она продукт, исторгаемый аръергардной и в данной ситуации не обязательно изящной частью тела, в разных слоях общества именуемый по-разному – кто-то называет его стулом, кто-то продуктом пищеварения, кто-то шлаковым продуктом, а кто-то вот так, как чернявочка.
- Ой, Райка! – прыснули подружки.
И он тоже сказал себе: «Ой, Райка, молодец!»
- А чо, - продолжала чернявочка. – Одна телка стала звонить моему парню. Прикиньте. Я, такая: типа, ты чо, оборзела? Она: а чо, он твой, что ли? Я: мой и отвали, а то тебе ууево будет! – и опять чернявочка, сказала не полинезийское, а довольно русское слово.
- И чо?
- Ай, да. Потом я ей зубы выбила и башку разбила.
- Да ты чо, Райка! – ужаснулись подружки, а он сказал себе: «Наш кадр!»
- Она сама с бутылкой полезла на меня. Я бутылку отобрала и говорю: не умеешь ни … - ну, то есть «ни уу», - не умеешь ни уу, дак я тебя научу! Этой же бутылкой ей по зубам дала, а потом по башке!
«Вот так молодец!» – опять мысленно сказал Саня и подумал, что ни он сам, ни кто-либо другой ни за что не оборвет чернявочку, не пристыдит, не оттреплет за ухо…
3
…А когда вышли с задачи и он повел группу косым и пьяным от усталости, но все же строем, сам – замыкающим, неожиданно на лесном подъеме из оврага ткнулись носом в генеральские лампасы. Саня только-только поднял глаза от носков сапог к голове колонны и хотел снова упереться глазами, как клюкой, себе под ноги, - а нет! Глаза уперлись в генерала и торчащую за ним из мотора «уазика» солдатскую задницу. Саня задницу проигнорировал, а к генералу глазами прямо прилип. И ему подумалось сначала, не уснул ли он. Потому что такую картинку, какую он увидел, наяву никогда не увидишь, а если увидишь, то перекрестишься. Ведь они тащились, а вернее, каждый на трех точках мотался по грязной овражине среди цепких и сверху нависающих бесконечных кустов, обрыдлых своей непроницаемостью до желанья выжечь их «шмелями» или, по крайней мере, при невозможности выжечь, смачно харкнуть в них – и потому именно смачно, что рот при отсутствии слюны расперло железобетонным коробом, а в башке раскорячилось видение всего, что имело отношение к влаге – даже этот смачный харчок. Тащились, уже потеряв от усталости всякую осторожность, прикрываясь только одним понятием, что они где-то в расположении своих, совсем, кстати, в этом не уверенные, но уже махнувшие на все рукой. И вдруг средь оврага, на подъеме, ну, просто галлюцинацией всторчал генерал при полном параде, то есть при лампасах, кителе и фуражке с кокардой. И пока Саня смыкал и размыкал веки в старании определить, не сон ли, пока он тягуче ворочал в мозгу, что это и не сон, и не генерал, а обыкновенная подстава, то есть засада, пока он разевал скоробившийся рот, чтобы крикнуть шедшему впереди колонны Грише о засаде, Гриша поравнялся с генералом, приостановился, как бы всего лишь запнулся, и пошел дальше.
- Аэ! – начал было Саня кричать Грише, но именно это же он послышалось от генерала.
- Аэ… э… боец! – окликнул Гришу генерал.
Гриша лишь дернул задом, удобнее пристроил заплечный мешок и оружие. Но Сане показалось, что он задом дернул глумливо, и обмер - вдолбленную субординацию никуда не выкинешь. Но обмер Гриша так устало, так равнодушно и немощно, что и сам почувствовал ложь своего испуга. Догадка о засаде от дерганья Гриши стерлась сама собой, и на ее место вновь угнездилось осоловелое, лошадиное равнодушие: изнурённая лошадь легла в борозду и ты над ней не ахай… - бородатый армейский фольклор. И Саня подумал, смыкая веки, что генерал ему примерещился.
У генерала же, видно, шок от Гриши прошел быстрее, чем у Сани от самого генерала.
- Боец, ты кто, какой части? – услышал он голос генерала и снова поднял глаза.
Генерал, хотя и растерянно, но уже навис своей громадной фуражкой над Добрей, сержантом Добрыниным. Но того мешок потащил в сторону. И Добря миновал генерала.
- Стоять! – было крикнул тот, но вдруг схватил за рукав следующего за Добрей снайпера Шурупа. – Боец!
Шуруп кое-как поднял голову, вывернул рукав и прошел мимо. Генерал явно покрылся испариной, если и без того не потел в своих лампасах и кокарде на разгорающемся солнце. «Что-то здесь не так!» – наверняка забулькало у него. Хоть тот же армейский фольклор указывает разницу между лейтенантом и генералом, – лейтенант долго достает, а генерал долго ищет, – но ведь нельзя полностью отрицать, что у генералов вообще в связи с этой вводной ничего не было. Ведь долго ищет – это значит, есть что искать, или, по крайней мере, он на это надеется. И Саня даже в своей непреходящей лошадиной дреме на ходу увидел – генерал впал в давно не посещавшее его недоумение. «Ищет!» - только и определил Саня, а чего ищет, того у Сани в голове, в его единственной на этот час извилине, уже не уложилось.
А генерал схватил шедшего за Шурупом товарища Че, прапора Чеку. Как-то всегда так получалось, что Чека находился не на своем месте. Не в том плане находился он не на месте, что не на месте. В этом плане Чека фору давал пятерым матерым бандерлогам с офицерскими погонами. А в том плане был он всегда не на месте, что… - одним словом, хорошо, что он был прапором, и карьеру ему не надо было делать. В общем, прапор Чека шел четвертым, и генерал вцепился в него.
- Боец, я спрашиваю, какой ты части! – кажись, даже взвизгнул он.
Чека понуро сделал шаг в сторону, обогнул генерала и снова встал в колонну.
- Мужик, иди ты на …, а! Ну что ты пристал! – услышал Саня в густой и пряной духоте оврага ровный и немного просящий голос Чеки, называющий генералу не зашифрованный под Полинезию, а прямой русский адрес.
4
В это время приспела остановка «Профессорская» - не в овраге, разумеется. Девчушки суетливо потащились за чернявочкой к двери.
Он посмотрел на всех троих сверху и увидел, как обе мышками суетились в старании поспеть за подружкой. Она же легко буравила толпу, и черная с густым жестким волосом ее голова будто служила ей тараном. «А ведь выйдет замуж!» – подумал он и еще подумал, что, пожалуй, муж будет у нее под пятой и будет подпяточностью доволен.
На углу Гагарина трамвай немного поторчал в пробке. Саня снова подумал о своем законе слегка таранить автомобили на трамвайных путях. Пока дергались, по сантиметру завоевывая рельс, позвонил друг Костя, попросил купить «Областную газету» – что-то там его заинтересовало, а купить было не с руки.
- Куплю, если хотя бы к вечеру доеду до службы! – сказал Саня.
Но на удивление он доехал до своей остановки быстро и едва ли не в досаде буркнул:
- Ну, не к добру!
Тротуар около здания бывшего «Облэнерго», а теперь как бы даже некоего вертепа различных контор, конторок и подконторниц, как всегда, был перегорожен. «Перманентно перегорожен!» - отметил про себя Саня любимым словом товарища Троцкого. «Лозунг перманентной революции не должен сходить со злобы дня!» –к чему-то такому, по крайней мере, по словам ученого Чеки, призывал товарищ Троцкий, то есть призывал революцию творить беспрестанно. Так же перманентно, будто польский легионер, тротуар был опоясан бело-красной лентой. Перманентно на фасаде несчастного здания что-то перекраивали, перекрашивали, перевешивали, перебивали, переносили, перевыламывали и перезаделывали. Постоянно поперек тротуара и враскоряк стоял автокран или елозила по фасаду автовышка с корзиной, в которой, будто агээс, автоматический гранатомет, долбил отбойный молоток, а с земли на корзину задирали головы штук пять руководящих работников в галстуках и штук пять работяг в касках и униформе с лейблами своей фирмы. Они совсем не смотрели ни на кого вокруг – только вверх. Их старались обойти. Но в оставленном проходе этого сделать было невозможно. На них натыкались. Их толкали. Им высказывали. Но они ни на кого не обращали внимания. Они смотрели вверх. И в целом было непонятно – зачем они здесь и зачем они смотрят вверх. И было непонятно, что именно там менялось, что и кого там не устраивало. С тротуара этого не было видно. Не было этого видно и с проезжей части проспекта, и с пешеходной его стороны, так как кронистые рослые липы закрывали здание до четвертого этажа.
5
…А они тогда не удержались. Это непрофессионально. За это с должности снимают. И на обратном пути Чека не удержался поставить в той купе лип три растяжки. Обратно возвращаться пришлось тем же местом не по своей воле. Это простилось. А про растяжки он не стал докладывать. Не такая уж сугубая организация у нохчей, чтобы после подрыва на тех растяжках вдруг спетрить, что была тут группа глубокой разведки, и теперь все надо передвигать, перепрятывать, переиначивать. Если и подорвались, то наверняка свалили на кого-нибудь из своих же да еще устроили разборку, да еще маленько постреляли друг в друга, да еще до десятого колена затаили друг на друга злобень. Чека – умный!
Около красно-белой ленты в толчее и около этих, с задранными башками в касках и галстуках, Саня вспомнил, что обещал Косте купить «Областную», и пошел на почтамт. В вестибюле почтамта полненькая светленькая газетчица ему улыбнулась. «В меру полненькая!» – подумал он и тоже улыбнулся.
- Вот посмотрите, сколько у меня газет, и все свежие, и все интересные! – сказала она.
- Интересные, как вы? – отважился он на легкую пошлость.
- Во много раз интереснее! – сказала она.
А он почувствовал, что пошлость прошла, то есть комплимент газетчицей был принят. Ну, да и пошлость ведь была все-таки легкой.
Он взял два экземпляра, еще раз улыбнулся, вышел на крыльцо и только тогда посмотрел на дату, да и то случайно.
- Э! Барышня! А ведь!.. – поспешил он к газетчице.
- Что? – во внимании свела она светленькие свои бровки к переносью.
- Да ведь вот! – показал он на дату каких-то едва не весенних пор.
- Ах! – вскинула бровки и округлила глазки светленькая газетчица, посмотрела остальные номера газеты и еще более вскинула бровки: - Ах! – И даже во что-то вроде испуга впала и даже в этом испуге взглянула на него, дескать, что же он о ней подумает! «Ах, мошенница! – подумает. – А еще такая светленькая и полненькая – в меру!»
Он это в ней увидел, про себя заулыбался и вспомнил чернявочку, ее, так сказать, безыскусный и незлобивый рассказ. И он снова вспомнил Чеку, вспомнил его ровный и немного просящий тон: «Мужик… иди ты на…, а! Ну чо ты пристал!» Потом, когда ржали, когда нашли сил ржать, Чека, прапор Чека, товарищ Че, Божьей милостью бандерлог, но умны-ы-ый, не веря ржачке, спросил:
- А чо, правда, что ли, был генерал?
- Да ты чо, товарищ Че, совсем, что ли, спал по дороге? – едва не в голос спросили его.
- Ни хрена себе! Я думал, засада. А воевать уже нет сил! Ну и послал его. Все равно ведь было подыхать! – признался Чека.
И пока светленькая с испуганными бровками газетчица, оставив его караулить товар, побежала выяснять, каким макароном ей подсунули газеты времен едва не царя-батюшки, подошла или, вернее, при-ко-ма-на-ла, кажется так у них, у англосаксоподражателей, прикоманала всхолённая гелз с, как ей самой казалось, иностранным взглядом, в котором если что-то и должно было быть прочитываемо, то только название фирмы, которой она служила.
- Мужчина! – строго, как ей казалось, но на самом деле с какой-то претензией раскрыла она якобы фирменские губы.
Саня усмехнулся, правда, про себя.
- Мужчина! – снова сказала она, положив, что он не услышал. – Мужчина, не могли бы вы за подарок ответить на несколько вопросов?
- Нет, не мог бы, - сказал он.
- Это за подарок. Всего десять минут, и вашей жене будет подарок! – сказала она.
- Да вот я караулю! – попытался он отвязаться.
- Я подожду, - сказала она.
И действительно она осталась ждать. Она чуть отошла в сторону и бесстрастно стала смотреть только в одну точку, явно видя себя со стороны принадлежащей только фирме. И потом она привела его в кабинет здесь же, на почтамте, усадила напротив и с фирменной бесстрастностью стала ему задавать вопросы о каких-то иностранных карамельках, которые он отродясь не брал в рот да, собственно, и не собирался в свои мужичьи сорок лет брать.
- Вы употребляете вкусные и сочные конфеты фирмы «Тыр-быр ю»? – спросила она и показала ему упаковку.
- Нет! – сказал он.
- А хотели бы вы употреблять вкусные и сочные конфеты фирмы «Быр-тыр ю»? – Она снова показала упаковку и далее, совсем не обращая внимания на его постоянно отрицательные ответы, спрашивала его таким же, как и у чернявочки, нерусским языком, нерусскими агрессивными предложениями уже без знаков вопроса, уже не в качестве предложения, а в качестве жесткого утверждения.
- Я бы съел вкусные и сочные конфеты фирмы «Тыр-быр куда-то там гоу» целую упаковку! – говорила она за него.
- Нет! – говорил он.
- Я бы съел вкусные и сочные конфеты фирмы «Быр-тыр гоу куда-то там» целую упаковку! – говорила она название следующей фирмы.
- Нет! – говорил он.
- Я бы съел… - как пресс, давила она.
- Я бы вообще ничего никогда не съел! – не выдержал он и прибавил, что не стал бы есть именно с этой минуты.
Она на него не взглянула. Она снова сделала пометки в своих опросных листах и перешла к другим утверждениям, на которые он так же отвечал словом «нет» и по окончании опроса не сдержался спросить:
- А что, девушка, как-то по-русски эти вопросы нельзя было построить?
Спросил в пустоту и пошел, не взяв подарка. Она вскричала ему вслед: «Мужчина! Возьмите подарок!» – он же только отмахнулся, и хорошо, что не сказал того, что сказал Чека генералу. А потом вдруг ее пожалел: может быть, она простая русская девушка, смешливая и кокетливая, а поступила в эту вкусную и сочную фирму работать – и была вынуждена ломать себя.
6
Проспект в этой части был широк, а светофор на зеленый свет скуп. Пешеходные народы по этому обстоятельству вели себя, будто новобранцы первый раз в поле. Бежали они через проспект беспорядочно, рвано, мешая друг другу, боясь в лихорадке не успеть. Водители пешеходной зоны не видели, ломили через зебру с удвоенным удовольствием. Это тем более сбивало пешие народы в кучу, то есть еще более мешало. «Бараны! Держитесь правой стороны! Вот так же вы себя ведете за рулем!» - думал Саня, и ему свербило умотать в лес, в поле, то есть в горы, на задачу, где, как говорил Костя, любая улица в два конца твоя. «Если даже на ней дорожные знаки расставляют воины ислама!» - прибавлял Саня.
Вместо гор и задачи, однако, он перешел от почтамта на свою сторону. Народу улица Пушкинская против других улиц содержала заметно меньше, как бы располагалась не в центре города, а на сельской окраине. Только около фруктового киоска с выставленными прямо на тротуар картонными коробками с яблоками стояли кучкой несколько женщин из соседних контор. И вдали, около бывшего дома профсоюзов, громоздились на тротуаре чьи-то шибко крутые авто. Проезжая часть улицы была забита транспортом. Где-то поставить машину, или, по-нынешнему, припарковаться, было просто невозможно. И в бакшише был тот, кто приезжал с утра пораньше. Так сказать, кто первым сел, тот все и съел. Помнится, одно время улицу взялись пасти ушлые ребятки – то есть взялись за стоянку брать деньги. Саня однажды попал к ним под раздачу. Бригада только что перебралась из ныне суверенной республики сюда и обустраивалась. Он приехал по делам в местный штаб ведомства товарища Шойгу, которое располагалось на этой же улице. Кое-как пристроил свой армейский «уазик» сбоку-припеку и подался к дверям штаба. Но вынырнули двое людишек, ссугорбленных и бритых, но уже не синих, хотя еще и не совсем накачанных, без складок на затылках и пока еще без дорогих перстней.
- Летёха, ты, это, в натуре, не торопись! – как бы даже вежливо и как бы даже устало, вот от таких непонятливых, как Саня, приехавших и куда-то, задрав рыло, побежавших, в нос и врастяжку сказал один.
- Короче, за постой платить надо, командир! – сказал второй.
А с каких барышей он, офицер Красной армии, как они то ли в ностальгию, то ли в издевательство над собой любили называть себя, с каких-таких правительственных щедрот он будет платить, когда не то что не получали, а даже запах денежного довольствия забыли.
- Короче, - сказал он им как можно приятельски. – Короче, я готов взять у вас любую сумму!
- Тебе чо, колеса лишние, командир? – спросил второй.
Было очевидным – оба не служили, оба сидели. И оба его форму воспринимали формой вертухая, или как они там называли служащих работающего с ними ведомства. А у него вот этакинькие с самого его лейтенантства, то есть с того самого летехи, стали вызывать не столько злобень – что уж там со злобенью, шибко мелко! – у него этакинькие стали вызывать жуткий внутренний холод. Злобень с некоторой поры стали вызывать вообще пиджаки, все эти гражданские, разболтанные, говорливые, вертко-скользкие, умные и одновременно анемичные, одышливые и трусливые, но снисходительные к ним, к армейским, как к недоумкам. Все, что оказалось за зеленым забором, все эти пиджаки, своей беспорядочностью и непорядочностью у него стали вызывать злобень. А такие, а этакинькие – они вызывали уже не злобень. Они вызывали жуткий холод, ну, прямо лед они вызывали где-то в брюхе. Враз у него там смерзалось.
Между машин было не очень удобно. Но он въехал первому, ближе стоящему, сапогом в колено – пах пожалел, все-таки не совсем, видно, смерзлось брюхо, - въехал сапогом ровнехонько в колено и торцом ладони – в переносье. А второго, взявшего с места аллюром, он достал через несколько шагов, приволок обратно, подбил сзади ему ноги, положил рядом с его, так сказать, товарищем и прошипел:
- Убью!.. Обоим сидеть здесь и ждать меня!.. Уазиком по тротуару размажу!.. Поняли, сучата?
Логики в его шипении было хрен да маленько, ибо где же он их достал бы, если бы они сбежали. И что бы он стал делать, если бы они привели сюда свою бандитню или бы, того хуже, проткнули колеса, а потом убежали? Хотя первый визжал с проломленным коленом – и уползти-то не мог, а только гнал визгом прохожих на противоположную сторону улицы. Но все же логики в его шипении не было. И логика здесь не была нужна. Логика – это у пиджаков, в их словосотрясениях, в их презрении ко всем, кроме себя, в их неприятии всего, что не касается лично их, их спокойствия и благополучия, собственного, личного благополучия, не распространяющегося даже на их родителей, жен, детей. Так он считал тогда и всю логику мнил за пиджаками. А в такой ситуации, которая вышла у него с этим вшивьем, логики не было надо. Их надо было просто давить. И он легонько долбанул в нос второго:
- Ты понял? Ждать меня здесь!
- Понял! – захлебываясь кровью, сказал второй.
- И этому утри сопли! – приказал он.
- Понял, - сказал второй.
- Гранату без чеки в руку дать? Держать до моего прихода будешь? – спросил он, хотя гранаты у него не было.
- Нет, - сказал второй.
- Будешь ждать без гранаты? – спросил он.
- Буду, - сказал второй.
- Скорую вызовите! – провизжал первый.
- Вызову, - пообещал он.
Никакую скорую он не вызвал и не подумал вызвать, а когда вернулся к уазику, подле уже никого не было.
Он снова увидел во сне липы. Стволы их тускнели какой-то мезозойской грязью. Он знал, что это липы. И он любил липы. Но он всегда отмечал, что их кора имеет цвет засохшей мезозойской грязи. Он было выставился к ним. Но вдруг под ними загалдели. Он остановился и постарался понять, кто и о чем загалдел. Различить, однако, ничего не смог. А проснулся – и в самом деле около соседнего дома нарочно громко, до срыва глоток, ржали и кричали. Он подумал, что так могут ржать и кричать только молодое дурье и пьянь, потому что ни то, ни другое никогда не получают отпора.
Ему неплохо спалось в балконной лоджии. Уже было по ночам холодно, уже ложились заморозки. Но он открывал окна, стелил на пол матрац и укрывался расстегнутым спальным мешком. В теплые ночи укрывался только простынкой. Бывало, донимали комары. Он укрывался с головой и оставлял наружу лишь нос, так как с детства не мог переносить спертого воздуха. Комары в последнее время быстро мутировали. Научились летать бесшумно и по непредсказуемой траектории, как моль. Но и при своей мутации они почему-то выставленный из-под простынки его нос игнорировали. Признание его объектом, достойным внимания, наверно, откладывалось до следующего этапа мутации.
От глумливого галдежа молодого дурья Саня проснулся и прежде раздражения засек, что галдели у соседнего дома, а не под липами. Он встал и поглядел вниз. В темноте угадались семь смутных пятен. Семь жлобов в четыре часа утра упивались своей безнаказанностью. Под липами – не во сне, а на самом деле – не менее десятка добрых молодцев, до того молчавших и, вероятнее всего, кого-то слушавших, вдруг враз возмущенно загалдели, но, как по команде, смолкли. И он им за их галдеж был благодарен – потому что до сих пор мог видеть липы и вообще видеть сны. Ну, а эти семь жлобов вызвали желание взять что-нибудь легонькое типа «малая саперная» и вежливо попросить если уж не разойтись, то хотя бы примолкнуть.
Но ничего подобного Саня не сделал, а снова улегся.
И проснулся он во второй раз от того, что выпал иней. Он выпал к утру, первый в эту осень, слабенький и несмелый. Чуть высветлило солнце, иней ушел, вернее, тут же улегся, но уже обильной росой. Робость его обращалась безжалостностью. Он робко падал – а на войне приходилось сидеть и ждать. Приходилось ждать, пока солнце съедало его без следа. Иначе он оставлял след. А этого разведчикам – ноздрь на вывих – не было надо. Им вообще было надо пролететь птичкой, проползти муравьем, самим упасть инеем и на солнышке обратиться в облачко. Такая у них обычно была задачка – все увидеть и все отметить, а самим при этом остаться невидимками.
Наверно, от шороха пришедшего инея Саня снова проснулся, посмотрел за окно и, уж коли проснулся, не стерпел шагнуть в еще темную комнату и с любовью ее оглядел. Скупо обставленная и не совсем привлекательная для взыскательного глаза, квартирка его была вполне замечательная, или, по выражению друга Кости Кравца, отличная. Квартирка Сане нравилась. И нравился ему последний, шестнадцатый этаж с воробьиной семьей в стрехе над лоджией. В лифте, когда он нажимал кнопку своего этажа, часто удивлялись и даже, кажется, порой смотрели на него с сожалением, мол, вот невезуха человеку, ему – на шестнадцатый! А порой и спрашивали, мол, как там, на шестнадцатом, и при этом, конечно, думали, что там плохо. Он отвечал оценкой Кости, мол, на шестнадцатом – очень даже отлично и, можно сказать, даже удовлетворительно. И ведь на самом деле, на шестнадцатом было отлично, потому что никто сверху не стучал, не заливал водой, и вообще там было тихо, как в лесу, в поле, то есть в горах, как на «задаче», пока не зашумели боестолкновением. На задаче в горах известно – кто выше, тот барин. Правда, такого барства лучше было бы не знать. Лучше было бы сидеть на равнинке и контролировать ее с какой-нибудь кочки. А горное барство – это, да вот как сказал один служивый поэтической строкой: «Пехоту высадили на три сто, пехоте надо на четыре триста». Вот на такое барство сподобиться можно было только от тупого желания выжить, которое тупело на каждом шаге, и грохался, бывало, такой барин в судороге, остатком глотки выталкивая из себя что-нибудь типа: «Все!.. Лучше здесь!..» – то есть барин изволили предпочесть сдохнуть на месте и тотчас же, нежели хотя бы пошевелиться.
В третий раз Саня проснулся в семь часов. Он с привычной любовью обвел комнату взглядом, в ванной окатил себя водой едва не со льдом, побрился, поотпячивал подбородок и повтягивал щеки, отмечая появившееся толстомордие. Потом постоял над тазом с бельем – замочить или не замочить – и замочил. А потом сварил картошку, заправил ее брынзой, майонезом, зеленью, пряностями и перцем, посожалел, что с утра нельзя заправить чесноком, позавтракал и уселся на диван, чтобы, так сказать, в брюхе улеглось. Время было. И он посидел просто так, бродя взором по квартирке, послушал тишину. У двери он снова оглядел свои апартаменты, взглянул на заоконные Змеиные горы, разной дальностью вершин слитые в единую сине-сизую змеиную полосу.
- Ну, до вечера! – махнул он всему рукой и вдруг признался себе: Сегодня у нас с Женечкой первое свидание!
На тринадцатом или двенадцатом этаже в лифт вошли двое насупленных людей – муж и жена. Он подождал, когда они поздороваются, не дождался и поздоровался сам. Они не шелохнулись. Из лифта они вышли первыми. «Явно я им испортил настроение!» – подумал он. Этак было каждый день по сто раз. Он здоровался, но ответ получал редко. С детства он усвоил, что первым здоровается младший со старшим, мужчина – с женщиной, идущий – со стоящим. И никак не мог освоить, почему на его приветствие неприязненно молчали большинство соседей. И каждый раз на секунду раздражался.
Цветы у подъезда молодцевато таращились на солнце. Им, наверно, казалось, что иней – совершеннейший пустяк, стоит только перетерпеть ночь да дождаться солнца. По логической связи от инея к следам он вспомнил липы и в который раз за утро подумал: «Или мы прохлопали их охранение, и нам дико повезло, или их охранение прохлопало нас, и нам опять дико повезло, а ведь меня, дурака, ну прямо потащило под эти липы!»
- Вот и вы, - сказал он цветам, - этак же прохлопаете! А что прохлопают цветы, он не сказал, так как и без того было понятно, что они прохлопают заморозки, хотя по отношению к цветам такое обвинение было несправедливым, ибо хлопай цветы не хлопай, а заморозки все равно придут.
Так язычески разговаривать со всем, что ни встретится, он тоже научился с детства. И будто эти разговоры ему помогали. Будто при этих разговорах ему что-то приходило такое, что не пришло бы, если бы он не разговаривал, будто то, с чем он разговаривал, если уж не открывало ему тайну, то хотя бы предупреждало, и ему оставалось только вчувствоваться в эти предупреждения. На самом деле, конечно, ничего такого не было. Однако все равно было приятно думать, что такое было.
2
До офиса на Пушкинской ходьбы было час десять. Транспортом, если без задержек, обходилось в полчаса. А с небольшими задержками, когда какой-нибудь – тут Саня обычно употреблял не совсем печатные эпитеты – когда какой-нибудь, мягко выражаясь, эгоистически настроенный водитель вставал поперек трамвайных путей с надеждой встроиться во встречный поток, и его приходилось пережидать, тогда хорошо было, если укладывались в сорок минут. Не совсем печатные эпитеты вполне имели место быть и даже обращаться в совсем непечатные, когда этот эгоистически настроенный водитель вставал на трамвайные пути так ловко, что перекрывал или донельзя суживал проезд другим водителям. И, объезжая его, другой водитель, не обязательно эгоистически настроенный, вдруг застревал тоже как-то так ловко, что загораживал остаток проезжей части. А около пристраивался третий, пятый, десятый. А там какая-нибудь длинномерная фура вдруг из-за этого перегораживала весь перекресток, а перед ней застревал встречный трамвай, за ним выстраивался следующий – и начиналось. На дороге все прекращалось, а в трамвае начиналось. В трамвае тотчас начинались звонки с мобильных телефонов, и летели во все концы штампованные извещения: «Я в пробке, застрял в пробке, тут пробка, Таня, подстрахуй, Маня подожди, Вася задержи, неизвестно, когда буду, тут такая пробка!..» Конечно, его все это раздражало. Но он терпеливо сносил. Только про себя говорил:
- Ну, почему, из-за одной сволоты должны страдать сотни людей! Да издать закон, по которому трамвай имел бы право таранить на трамвайных рельсах любую машину этак слегка. Протаранил слегка одного, протаранил второго – и никто больше трамвайных путей не коснулся бы. Ведь все так просто!
Саня бы ходил пешком. Ходить ему было сверх чем привычно. И эти час десять его бы только бодрили. Но уже стала поселяться в нем какая-то инерция гражданской жизни, этакая городсковость, урбанистость, вальяжность, когда привычнее полезть в транспорт, стоять и париться в этих самых пробках. Его остановка была первой после конечной. И приходил он на нее, когда работный люд уже схлынывал. Трамваи приходили практически пустые.
Сегодня вместе с ним в вагон вошли три иногородние девчушки лет по семнадцати и уселись втроем на одно сиденье. Их возраст и иногородность он определил по первому же вопросу к кондуктору. Они спросили, доедут ли до политехнического института, то есть ныне университета. А это обозначало, что они только-только поступили учиться.
Сидеть втроем на одном сиденье оказалось неловко, и одна встала. Была она совсем маленького ростичка, чернявенькая, круглолице-узкоглазенькая, толстоватенькая и криво-коротконогенькая. Саня скользяще, сверху вниз, от лица к грудям, от них к талии и от нее к ногам, как это обычно делают мужчины, оглядел ее и даже засмурел. «Ну, вот как она выйдет замуж? Влюбится – и будет страдать. А замуж не выйдет!» Она тоже посмотрела на него и тоже скользяще, но не так, как он, а скользяще мимоходом, без какого-либо интереса, статистически, отмечая лишь то, что вот-де сзади сидит старый дурак и не уступит женщине место. Старым дураком мужчины в сорок лет не становятся даже для семнадцатилетних. Но он почему-то прочел в ее взгляде именно это.
- Короче, - отвернулась к подружкам чернявочка, - короче, я в магазин пришла, заняла очередь и побежала в другой. Сюда прихожу, такая, встаю, а меня какая-то телка не пускает: ты чо наглая такая? Я говорю: я занимала! Она не пускает. Я ей локтем дала и встала.
«Попранная справедливость была восстановлена!» – с улыбкой сказал себе Саня в полной уверенности, что ничуть не стало с восстановлением справедливости, иначе незачем было бы вообще начинать рассказ, который вот так бы закончился.
- И чо? – спросили подружки.
- А ничо, - сказала чернявочка и смолкла.
«Неправда», - отметил Саня насчет отсутствия продолжения.
- Ничо, - сказала чернявочка. – Она, такая: ты, типа, чо, где родилась, что у тебя такие манеры? А я ей: там! – Чернявочка вместо этого мало что-либо определяющего местоимения назвала аръергардную, часто бывающую изящной и привлекающей мужской взгляд часть женского тела.
- Да ты чо, Райка! – чувствуя позади себя Саню, то есть, по их предположению, сорокалетнего дурака, смутились подружки.
- А чо, там, говорю! – снова назвала чернявочка тот женский аръергард, который, кстати, у нее самой был далек от изящности и привлечения мужских взглядов.
- А она? – хоть и смутились, но не смогли удержать любопытства подружки.
- А она: оно и видно, говорит. А я, такая: а ты чо, думаешь, ты в … родилась?!
«Оп!» - сказал не вслух Саня и вдруг заменил название того места, которое чернявочка определила своей неожиданной сопернице для рождения, на полинезийское слово «аа», услышанное от эрудита товарища Че, прапорщика Суркова. И у Сани слова чернявочки вышли так: «Ты думаешь, ты в аа родилась? А вот …» - и опять для обозначения той части мужского тела, которая совокупно с вышеназванной частью женского тела тоже имеет отношение к рождению детей хотя бы на первоначальном этапе, Саня употребил полинезийское слово «уу», отчего слова чернявочки могли звучать так: «А вот уу тебе! Ты вообще выкидыш!»
- Тебя вообще в … нашли! – сказала чернявочка и, конечно, назвала не то место, где обычно появлялись на свет дети, то есть назвала она не капусту в огороде и не аиста в небе, а назвала она продукт, исторгаемый аръергардной и в данной ситуации не обязательно изящной частью тела, в разных слоях общества именуемый по-разному – кто-то называет его стулом, кто-то продуктом пищеварения, кто-то шлаковым продуктом, а кто-то вот так, как чернявочка.
- Ой, Райка! – прыснули подружки.
И он тоже сказал себе: «Ой, Райка, молодец!»
- А чо, - продолжала чернявочка. – Одна телка стала звонить моему парню. Прикиньте. Я, такая: типа, ты чо, оборзела? Она: а чо, он твой, что ли? Я: мой и отвали, а то тебе ууево будет! – и опять чернявочка, сказала не полинезийское, а довольно русское слово.
- И чо?
- Ай, да. Потом я ей зубы выбила и башку разбила.
- Да ты чо, Райка! – ужаснулись подружки, а он сказал себе: «Наш кадр!»
- Она сама с бутылкой полезла на меня. Я бутылку отобрала и говорю: не умеешь ни … - ну, то есть «ни уу», - не умеешь ни уу, дак я тебя научу! Этой же бутылкой ей по зубам дала, а потом по башке!
«Вот так молодец!» – опять мысленно сказал Саня и подумал, что ни он сам, ни кто-либо другой ни за что не оборвет чернявочку, не пристыдит, не оттреплет за ухо…
3
…А когда вышли с задачи и он повел группу косым и пьяным от усталости, но все же строем, сам – замыкающим, неожиданно на лесном подъеме из оврага ткнулись носом в генеральские лампасы. Саня только-только поднял глаза от носков сапог к голове колонны и хотел снова упереться глазами, как клюкой, себе под ноги, - а нет! Глаза уперлись в генерала и торчащую за ним из мотора «уазика» солдатскую задницу. Саня задницу проигнорировал, а к генералу глазами прямо прилип. И ему подумалось сначала, не уснул ли он. Потому что такую картинку, какую он увидел, наяву никогда не увидишь, а если увидишь, то перекрестишься. Ведь они тащились, а вернее, каждый на трех точках мотался по грязной овражине среди цепких и сверху нависающих бесконечных кустов, обрыдлых своей непроницаемостью до желанья выжечь их «шмелями» или, по крайней мере, при невозможности выжечь, смачно харкнуть в них – и потому именно смачно, что рот при отсутствии слюны расперло железобетонным коробом, а в башке раскорячилось видение всего, что имело отношение к влаге – даже этот смачный харчок. Тащились, уже потеряв от усталости всякую осторожность, прикрываясь только одним понятием, что они где-то в расположении своих, совсем, кстати, в этом не уверенные, но уже махнувшие на все рукой. И вдруг средь оврага, на подъеме, ну, просто галлюцинацией всторчал генерал при полном параде, то есть при лампасах, кителе и фуражке с кокардой. И пока Саня смыкал и размыкал веки в старании определить, не сон ли, пока он тягуче ворочал в мозгу, что это и не сон, и не генерал, а обыкновенная подстава, то есть засада, пока он разевал скоробившийся рот, чтобы крикнуть шедшему впереди колонны Грише о засаде, Гриша поравнялся с генералом, приостановился, как бы всего лишь запнулся, и пошел дальше.
- Аэ! – начал было Саня кричать Грише, но именно это же он послышалось от генерала.
- Аэ… э… боец! – окликнул Гришу генерал.
Гриша лишь дернул задом, удобнее пристроил заплечный мешок и оружие. Но Сане показалось, что он задом дернул глумливо, и обмер - вдолбленную субординацию никуда не выкинешь. Но обмер Гриша так устало, так равнодушно и немощно, что и сам почувствовал ложь своего испуга. Догадка о засаде от дерганья Гриши стерлась сама собой, и на ее место вновь угнездилось осоловелое, лошадиное равнодушие: изнурённая лошадь легла в борозду и ты над ней не ахай… - бородатый армейский фольклор. И Саня подумал, смыкая веки, что генерал ему примерещился.
У генерала же, видно, шок от Гриши прошел быстрее, чем у Сани от самого генерала.
- Боец, ты кто, какой части? – услышал он голос генерала и снова поднял глаза.
Генерал, хотя и растерянно, но уже навис своей громадной фуражкой над Добрей, сержантом Добрыниным. Но того мешок потащил в сторону. И Добря миновал генерала.
- Стоять! – было крикнул тот, но вдруг схватил за рукав следующего за Добрей снайпера Шурупа. – Боец!
Шуруп кое-как поднял голову, вывернул рукав и прошел мимо. Генерал явно покрылся испариной, если и без того не потел в своих лампасах и кокарде на разгорающемся солнце. «Что-то здесь не так!» – наверняка забулькало у него. Хоть тот же армейский фольклор указывает разницу между лейтенантом и генералом, – лейтенант долго достает, а генерал долго ищет, – но ведь нельзя полностью отрицать, что у генералов вообще в связи с этой вводной ничего не было. Ведь долго ищет – это значит, есть что искать, или, по крайней мере, он на это надеется. И Саня даже в своей непреходящей лошадиной дреме на ходу увидел – генерал впал в давно не посещавшее его недоумение. «Ищет!» - только и определил Саня, а чего ищет, того у Сани в голове, в его единственной на этот час извилине, уже не уложилось.
А генерал схватил шедшего за Шурупом товарища Че, прапора Чеку. Как-то всегда так получалось, что Чека находился не на своем месте. Не в том плане находился он не на месте, что не на месте. В этом плане Чека фору давал пятерым матерым бандерлогам с офицерскими погонами. А в том плане был он всегда не на месте, что… - одним словом, хорошо, что он был прапором, и карьеру ему не надо было делать. В общем, прапор Чека шел четвертым, и генерал вцепился в него.
- Боец, я спрашиваю, какой ты части! – кажись, даже взвизгнул он.
Чека понуро сделал шаг в сторону, обогнул генерала и снова встал в колонну.
- Мужик, иди ты на …, а! Ну что ты пристал! – услышал Саня в густой и пряной духоте оврага ровный и немного просящий голос Чеки, называющий генералу не зашифрованный под Полинезию, а прямой русский адрес.
4
В это время приспела остановка «Профессорская» - не в овраге, разумеется. Девчушки суетливо потащились за чернявочкой к двери.
Он посмотрел на всех троих сверху и увидел, как обе мышками суетились в старании поспеть за подружкой. Она же легко буравила толпу, и черная с густым жестким волосом ее голова будто служила ей тараном. «А ведь выйдет замуж!» – подумал он и еще подумал, что, пожалуй, муж будет у нее под пятой и будет подпяточностью доволен.
На углу Гагарина трамвай немного поторчал в пробке. Саня снова подумал о своем законе слегка таранить автомобили на трамвайных путях. Пока дергались, по сантиметру завоевывая рельс, позвонил друг Костя, попросил купить «Областную газету» – что-то там его заинтересовало, а купить было не с руки.
- Куплю, если хотя бы к вечеру доеду до службы! – сказал Саня.
Но на удивление он доехал до своей остановки быстро и едва ли не в досаде буркнул:
- Ну, не к добру!
Тротуар около здания бывшего «Облэнерго», а теперь как бы даже некоего вертепа различных контор, конторок и подконторниц, как всегда, был перегорожен. «Перманентно перегорожен!» - отметил про себя Саня любимым словом товарища Троцкого. «Лозунг перманентной революции не должен сходить со злобы дня!» –к чему-то такому, по крайней мере, по словам ученого Чеки, призывал товарищ Троцкий, то есть призывал революцию творить беспрестанно. Так же перманентно, будто польский легионер, тротуар был опоясан бело-красной лентой. Перманентно на фасаде несчастного здания что-то перекраивали, перекрашивали, перевешивали, перебивали, переносили, перевыламывали и перезаделывали. Постоянно поперек тротуара и враскоряк стоял автокран или елозила по фасаду автовышка с корзиной, в которой, будто агээс, автоматический гранатомет, долбил отбойный молоток, а с земли на корзину задирали головы штук пять руководящих работников в галстуках и штук пять работяг в касках и униформе с лейблами своей фирмы. Они совсем не смотрели ни на кого вокруг – только вверх. Их старались обойти. Но в оставленном проходе этого сделать было невозможно. На них натыкались. Их толкали. Им высказывали. Но они ни на кого не обращали внимания. Они смотрели вверх. И в целом было непонятно – зачем они здесь и зачем они смотрят вверх. И было непонятно, что именно там менялось, что и кого там не устраивало. С тротуара этого не было видно. Не было этого видно и с проезжей части проспекта, и с пешеходной его стороны, так как кронистые рослые липы закрывали здание до четвертого этажа.
5
…А они тогда не удержались. Это непрофессионально. За это с должности снимают. И на обратном пути Чека не удержался поставить в той купе лип три растяжки. Обратно возвращаться пришлось тем же местом не по своей воле. Это простилось. А про растяжки он не стал докладывать. Не такая уж сугубая организация у нохчей, чтобы после подрыва на тех растяжках вдруг спетрить, что была тут группа глубокой разведки, и теперь все надо передвигать, перепрятывать, переиначивать. Если и подорвались, то наверняка свалили на кого-нибудь из своих же да еще устроили разборку, да еще маленько постреляли друг в друга, да еще до десятого колена затаили друг на друга злобень. Чека – умный!
Около красно-белой ленты в толчее и около этих, с задранными башками в касках и галстуках, Саня вспомнил, что обещал Косте купить «Областную», и пошел на почтамт. В вестибюле почтамта полненькая светленькая газетчица ему улыбнулась. «В меру полненькая!» – подумал он и тоже улыбнулся.
- Вот посмотрите, сколько у меня газет, и все свежие, и все интересные! – сказала она.
- Интересные, как вы? – отважился он на легкую пошлость.
- Во много раз интереснее! – сказала она.
А он почувствовал, что пошлость прошла, то есть комплимент газетчицей был принят. Ну, да и пошлость ведь была все-таки легкой.
Он взял два экземпляра, еще раз улыбнулся, вышел на крыльцо и только тогда посмотрел на дату, да и то случайно.
- Э! Барышня! А ведь!.. – поспешил он к газетчице.
- Что? – во внимании свела она светленькие свои бровки к переносью.
- Да ведь вот! – показал он на дату каких-то едва не весенних пор.
- Ах! – вскинула бровки и округлила глазки светленькая газетчица, посмотрела остальные номера газеты и еще более вскинула бровки: - Ах! – И даже во что-то вроде испуга впала и даже в этом испуге взглянула на него, дескать, что же он о ней подумает! «Ах, мошенница! – подумает. – А еще такая светленькая и полненькая – в меру!»
Он это в ней увидел, про себя заулыбался и вспомнил чернявочку, ее, так сказать, безыскусный и незлобивый рассказ. И он снова вспомнил Чеку, вспомнил его ровный и немного просящий тон: «Мужик… иди ты на…, а! Ну чо ты пристал!» Потом, когда ржали, когда нашли сил ржать, Чека, прапор Чека, товарищ Че, Божьей милостью бандерлог, но умны-ы-ый, не веря ржачке, спросил:
- А чо, правда, что ли, был генерал?
- Да ты чо, товарищ Че, совсем, что ли, спал по дороге? – едва не в голос спросили его.
- Ни хрена себе! Я думал, засада. А воевать уже нет сил! Ну и послал его. Все равно ведь было подыхать! – признался Чека.
И пока светленькая с испуганными бровками газетчица, оставив его караулить товар, побежала выяснять, каким макароном ей подсунули газеты времен едва не царя-батюшки, подошла или, вернее, при-ко-ма-на-ла, кажется так у них, у англосаксоподражателей, прикоманала всхолённая гелз с, как ей самой казалось, иностранным взглядом, в котором если что-то и должно было быть прочитываемо, то только название фирмы, которой она служила.
- Мужчина! – строго, как ей казалось, но на самом деле с какой-то претензией раскрыла она якобы фирменские губы.
Саня усмехнулся, правда, про себя.
- Мужчина! – снова сказала она, положив, что он не услышал. – Мужчина, не могли бы вы за подарок ответить на несколько вопросов?
- Нет, не мог бы, - сказал он.
- Это за подарок. Всего десять минут, и вашей жене будет подарок! – сказала она.
- Да вот я караулю! – попытался он отвязаться.
- Я подожду, - сказала она.
И действительно она осталась ждать. Она чуть отошла в сторону и бесстрастно стала смотреть только в одну точку, явно видя себя со стороны принадлежащей только фирме. И потом она привела его в кабинет здесь же, на почтамте, усадила напротив и с фирменной бесстрастностью стала ему задавать вопросы о каких-то иностранных карамельках, которые он отродясь не брал в рот да, собственно, и не собирался в свои мужичьи сорок лет брать.
- Вы употребляете вкусные и сочные конфеты фирмы «Тыр-быр ю»? – спросила она и показала ему упаковку.
- Нет! – сказал он.
- А хотели бы вы употреблять вкусные и сочные конфеты фирмы «Быр-тыр ю»? – Она снова показала упаковку и далее, совсем не обращая внимания на его постоянно отрицательные ответы, спрашивала его таким же, как и у чернявочки, нерусским языком, нерусскими агрессивными предложениями уже без знаков вопроса, уже не в качестве предложения, а в качестве жесткого утверждения.
- Я бы съел вкусные и сочные конфеты фирмы «Тыр-быр куда-то там гоу» целую упаковку! – говорила она за него.
- Нет! – говорил он.
- Я бы съел вкусные и сочные конфеты фирмы «Быр-тыр гоу куда-то там» целую упаковку! – говорила она название следующей фирмы.
- Нет! – говорил он.
- Я бы съел… - как пресс, давила она.
- Я бы вообще ничего никогда не съел! – не выдержал он и прибавил, что не стал бы есть именно с этой минуты.
Она на него не взглянула. Она снова сделала пометки в своих опросных листах и перешла к другим утверждениям, на которые он так же отвечал словом «нет» и по окончании опроса не сдержался спросить:
- А что, девушка, как-то по-русски эти вопросы нельзя было построить?
Спросил в пустоту и пошел, не взяв подарка. Она вскричала ему вслед: «Мужчина! Возьмите подарок!» – он же только отмахнулся, и хорошо, что не сказал того, что сказал Чека генералу. А потом вдруг ее пожалел: может быть, она простая русская девушка, смешливая и кокетливая, а поступила в эту вкусную и сочную фирму работать – и была вынуждена ломать себя.
6
Проспект в этой части был широк, а светофор на зеленый свет скуп. Пешеходные народы по этому обстоятельству вели себя, будто новобранцы первый раз в поле. Бежали они через проспект беспорядочно, рвано, мешая друг другу, боясь в лихорадке не успеть. Водители пешеходной зоны не видели, ломили через зебру с удвоенным удовольствием. Это тем более сбивало пешие народы в кучу, то есть еще более мешало. «Бараны! Держитесь правой стороны! Вот так же вы себя ведете за рулем!» - думал Саня, и ему свербило умотать в лес, в поле, то есть в горы, на задачу, где, как говорил Костя, любая улица в два конца твоя. «Если даже на ней дорожные знаки расставляют воины ислама!» - прибавлял Саня.
Вместо гор и задачи, однако, он перешел от почтамта на свою сторону. Народу улица Пушкинская против других улиц содержала заметно меньше, как бы располагалась не в центре города, а на сельской окраине. Только около фруктового киоска с выставленными прямо на тротуар картонными коробками с яблоками стояли кучкой несколько женщин из соседних контор. И вдали, около бывшего дома профсоюзов, громоздились на тротуаре чьи-то шибко крутые авто. Проезжая часть улицы была забита транспортом. Где-то поставить машину, или, по-нынешнему, припарковаться, было просто невозможно. И в бакшише был тот, кто приезжал с утра пораньше. Так сказать, кто первым сел, тот все и съел. Помнится, одно время улицу взялись пасти ушлые ребятки – то есть взялись за стоянку брать деньги. Саня однажды попал к ним под раздачу. Бригада только что перебралась из ныне суверенной республики сюда и обустраивалась. Он приехал по делам в местный штаб ведомства товарища Шойгу, которое располагалось на этой же улице. Кое-как пристроил свой армейский «уазик» сбоку-припеку и подался к дверям штаба. Но вынырнули двое людишек, ссугорбленных и бритых, но уже не синих, хотя еще и не совсем накачанных, без складок на затылках и пока еще без дорогих перстней.
- Летёха, ты, это, в натуре, не торопись! – как бы даже вежливо и как бы даже устало, вот от таких непонятливых, как Саня, приехавших и куда-то, задрав рыло, побежавших, в нос и врастяжку сказал один.
- Короче, за постой платить надо, командир! – сказал второй.
А с каких барышей он, офицер Красной армии, как они то ли в ностальгию, то ли в издевательство над собой любили называть себя, с каких-таких правительственных щедрот он будет платить, когда не то что не получали, а даже запах денежного довольствия забыли.
- Короче, - сказал он им как можно приятельски. – Короче, я готов взять у вас любую сумму!
- Тебе чо, колеса лишние, командир? – спросил второй.
Было очевидным – оба не служили, оба сидели. И оба его форму воспринимали формой вертухая, или как они там называли служащих работающего с ними ведомства. А у него вот этакинькие с самого его лейтенантства, то есть с того самого летехи, стали вызывать не столько злобень – что уж там со злобенью, шибко мелко! – у него этакинькие стали вызывать жуткий внутренний холод. Злобень с некоторой поры стали вызывать вообще пиджаки, все эти гражданские, разболтанные, говорливые, вертко-скользкие, умные и одновременно анемичные, одышливые и трусливые, но снисходительные к ним, к армейским, как к недоумкам. Все, что оказалось за зеленым забором, все эти пиджаки, своей беспорядочностью и непорядочностью у него стали вызывать злобень. А такие, а этакинькие – они вызывали уже не злобень. Они вызывали жуткий холод, ну, прямо лед они вызывали где-то в брюхе. Враз у него там смерзалось.
Между машин было не очень удобно. Но он въехал первому, ближе стоящему, сапогом в колено – пах пожалел, все-таки не совсем, видно, смерзлось брюхо, - въехал сапогом ровнехонько в колено и торцом ладони – в переносье. А второго, взявшего с места аллюром, он достал через несколько шагов, приволок обратно, подбил сзади ему ноги, положил рядом с его, так сказать, товарищем и прошипел:
- Убью!.. Обоим сидеть здесь и ждать меня!.. Уазиком по тротуару размажу!.. Поняли, сучата?
Логики в его шипении было хрен да маленько, ибо где же он их достал бы, если бы они сбежали. И что бы он стал делать, если бы они привели сюда свою бандитню или бы, того хуже, проткнули колеса, а потом убежали? Хотя первый визжал с проломленным коленом – и уползти-то не мог, а только гнал визгом прохожих на противоположную сторону улицы. Но все же логики в его шипении не было. И логика здесь не была нужна. Логика – это у пиджаков, в их словосотрясениях, в их презрении ко всем, кроме себя, в их неприятии всего, что не касается лично их, их спокойствия и благополучия, собственного, личного благополучия, не распространяющегося даже на их родителей, жен, детей. Так он считал тогда и всю логику мнил за пиджаками. А в такой ситуации, которая вышла у него с этим вшивьем, логики не было надо. Их надо было просто давить. И он легонько долбанул в нос второго:
- Ты понял? Ждать меня здесь!
- Понял! – захлебываясь кровью, сказал второй.
- И этому утри сопли! – приказал он.
- Понял, - сказал второй.
- Гранату без чеки в руку дать? Держать до моего прихода будешь? – спросил он, хотя гранаты у него не было.
- Нет, - сказал второй.
- Будешь ждать без гранаты? – спросил он.
- Буду, - сказал второй.
- Скорую вызовите! – провизжал первый.
- Вызову, - пообещал он.
Никакую скорую он не вызвал и не подумал вызвать, а когда вернулся к уазику, подле уже никого не было.
| Далее