Рыцарь круглого стола
Мое детство прошло сначала в коммунальной квартире, где на общей кухне толкались внушительными попами четыре хозяйки, а потом в малогабаритной хрущевке, с кухней аж в четыре с половиной квадратных метра.
Моя детская мечта была приземленной и неромантичной.
Я не хотел стать космонавтом или продавцом газированной воды.
Мне не нравилась военная форма. Я не хотел быть регулировщиком уличного движения с красивым жезлом в руке и звонким свистком во рту.
Я мечтал о... большом круглом столе!
Я видел этот стол – круглый, большой, стоящий на кухне (соответственно, тоже не в четыре с половиной квадратных метра), за которым собирается вся семья!
Тогда я наивно полагал, что несколько поколений могут ужиться на одной кухне, конечно, если это не лаючие соседи, а дружная большая семья.
Кстати, вспоминая классика: не только «квартирный вопрос» портит людей – сколько семей распалось, сколько семей просто не сложилось из-за «кухонного вопроса»!
Коммунальная кухня в те времена была нормой, мои мама и папа мечтали об отдельной квартире, которая тогда казалась роскошью, а зачастую просто смыслом жизни.
А я... Я мечтал о большом круглом – не знаю почему, но обязательно круглом! – столе... Может быть, потому, что, когда мы кое-как втискивались в габариты кухни и рассаживались за прямоугольным столом производства Киевской мебельной фабрики им. Тараса Бульбы, моя бабушка говорила: «Не садите ребенка на угол, не женится до кладбища!»
Прошло много лет... У меня на кухне стоит большой круглый стол, за которым время от времени мы собираемся с компанией друзей.
С большой семьей как-то не получилось...
Ушла бабушка, за ней дед и мамина сестра; мои двоюродные сестры уехали жить в другую страну, а папин брат в пух и прах разругался с моей мамой...
Время от времени, когда уходит прочь дневная суета и дом погружается в сон, я выхожу на кухню и, не зажигая света, усаживаюсь за большой круглый стол. И вижу то, чего уже давно нет, и тех, кто уже давно ушел.
Я думаю, что правильно мечтал. Только, наверное, все же немного недомечтал?
Дядя Леня
Лет с пяти мы, взрослые пацаны из песочницы, стали определяться с планами на будущее.
Серега мечтал о фуражке с кокардой, толстому Женьке снилось, как он продает мороженое, Колян говорил, что уже умеет ездить на машине. А я... я хотел быть дядей Леней!
Дядя Леня поселился в доме напротив за месяц до моего пятилетнего юбилея и сразу полностью завладел моим вниманием.
В нашем унылом микрорайоне, полном серых панельных домов и неулыбчивых людей в серых пальто, появился сказочный герой.
Ярко одетый, вызывающе красивый и какой-то... свободный.
Конечно, все это я осознал не сразу, но сразу захотел быть таким же.
Лет в семь я понял, что он работает врачом, потому что папа однажды, когда мы, гуляя, встретили дядю Леню, спросил его о средней температуре по больнице.
В другой раз мы с друзьями решили препарировать (в то время, правда, я такого слова еще не знал) дохлую лягушку. Колян положил ее на лавочку, а толстый Женька принес из дома кухонный нож. Стояли мы, смотрели на нее, а решиться не могли. Вдруг подошел дядя Леня, взял из потной, толстой Женькиной руки нож, в два-три взмаха сделал из лягушки демонстрационный материал и ушел. Мы были в шоке, Женьку рвало, а Серега добил нас неведомым словом: «Хирург!»
Так вот, я не хотел быть хирургом, как дядя Леня. Я хотел стать дядей Леней-хирургом!
Лет в двенадцать я окончательно убедился в правильности своего выбора, потому что увидел, как моя мама, здороваясь с ним, чуть сморщила нос. Она всегда делала так, когда ей не нравилось мое поведение, и, конечно, дядя Леня стал просто моим кумиром!
В четырнадцать я дико завидовал джинсам «Вранглер», которые были в нашем микрорайоне только у него. А с каким шиком он ходил в чуть сдвинутой на лоб фетровой шляпе!
В шестнадцать я, прыщавый юнец, вдруг понял, что дядя Леня просто красавец! Высокий, широкоплечий, с сильными руками и уверенной походкой, а рядом очередная красотка. Ведь этот мужчина с большими серыми глазами, смуглой кожей, тщательно постриженными усиками и гривой густых черных волос не мог не привлекать внимания женщин. Правда, по какой-то неведомой мне тогда причине дольше трех-четырех месяцев они с ним не оставались. И было это, конечно же, постоянной темой для разговоров микрорайонных бабушек.
В общем, человек-загадка был моим идеалом. И моей тайной. Никогда и никому я не рассказывал о своей мечте.
После окончания школы папа настоял, чтобы я пошел в строительный институт, по его, так сказать, стопам. Я не возражал, потому что знал: не поступлю – буду дядей Леней-врачом.
Поступил. Но как-то так получилось, что дядя Леня стал для меня... запасным вариантом.
Ну, например, на первом курсе обиделась на меня Светка и перестала разговаривать, а я думаю себе: «Да и ладно, вон дядя Леня каждые три месяца женщин меняет».
Или на втором: половина группы в джинсах, а у меня нет – так не беда, хожу себе в папиной фетровой шляпе, чуть сдвинув ее на лоб, как дядя Леня.
В общем, жил я себе с этой мысленной палочкой-выручалочкой, институт окончил, в другой город по распределению уехал, потом женился, потом мир вокруг стал совершенно другим, бизнес-шмизнес и т. д. и т. п.
И вот мне уже за пятьдесят, папы, увы, нет, ладно мама, слава богу, жива. Сидим мы как-то у нее, чай пьем и учебу мою в институте вспоминаем. То да се, и тут я про дядю Леню спросить решил.
– Слушай, мам, а помнишь, дядя Леня в доме напротив нашего жил? Ты все морщилась, когда с ним здоровалась, а папа про среднюю температуру по больнице спрашивал.
– Конечно, помню, – отвечает мама, – красавец мужчина...
– Так чего же ты морщилась?
– Понимаешь, сынок, все же надо иметь особенное свойство психики и характера, чтобы работать патологоанатомом!
Я ехал домой в автомобиле, медленно и без музыки, с полным ощущением того, что жизнь прожита зря...
А потом прибавил газу, включил «Русское радио» и улыбнулся, радуясь, что так и не стал дядей Леней!
Место силы
Во дворе нашей школы стоял турник. Знаете, такая П-образная железяка, их много лет тому назад ставили во всех школьных дворах для массового оздоровления и «физкультуризации» населения (что, кстати, само по себе очень неплохо). На самом деле железяк было три: для малышей, подростков и старшеклассников. Каждый год турники (мы их называли «перекладины») шкурили, красили, и энергичная детвора принималась лазить по ним, время от времени сваливаясь в песок, который был уложен под турниками «для мягкости».
Я уже не помню, кто первым начал летними вечерами приходить на турник и болтаться на нем, пытаясь изобразить некие гимнастические трюки. Но точно помню, что это был вызов.
Тогда, в далекой юности, считалось особым шиком расположиться на огромной пришкольной территории в высокой траве с бутылочкой красненького и гитарой. По сигаретному дыму, поднимающемуся над лебедой, сразу можно было определить, где и сколько компаний отдыхает после тяжелого дня тягучих летних каникул. И вдруг...
Через неделю рядом с турником начали собираться человек семь. Каким-то непостижимым образом стало интересно, кто, извиваясь червяком, подтянется большее количество раз, а кто сумеет сделать «выход на руку», «выход на две», «склепку», «краба»...
Эти словосочетания и обсуждение успехов (или неуспехов) на турнике наполнили нашу жизнь новым содержанием и, главное, изменили наши отношения.
Теперь около турника каждый вечер встречались человек двадцать – двадцать пять. Это были «ботаны» (хотя такого термина тогда еще не было) и хулиганы, старшеклассники и выпускники, которые, готовясь к институтским экзаменам летнего семестра, приходили на перекладину отдохнуть от зубрежки.
Кстати, термин «перекладина» абсолютно утвердился в нашей жизни. На перекладине назначали разборки и свидания, устраивали показательные выступления и соревнования. Неожиданно ботан Олег Пятаков стал героем перекладины, и хулиганы перестали отбирать у него деньги, полученные от родителей на школьные обеды, а Толстый Костян, головная боль учителей и гроза микрорайона, похудел в стремлении сделать «склепку обратным хватом».
Когда меня спрашивают о ярких воспоминаниях юности, я, конечно, рассказываю об учителях, надеждах, мечтах... Но если начистоту, то самое яркое воспоминание – это встречи «на перекладине», а мечта – крутануть «солнышко» и не сорваться.
Школьный турник стал знаковым местом. Окончив школу, мы еще лет пять собирались на перекладине, красили эту стареющую железку и болтали о жизни. Я знаю как минимум восемь пар, свадебное шествие которых началось от перекладины.
Прошло тридцать пять лет. Но каждый год в день выпускного мы собираемся на перекладине. Седые мужчины, многие из которых уже стали дедушками, скидывают пиджаки, галстуки и начинают возвращение в юность, лаская мозолистыми ладонями старую железяку.
Запах свободы
Я влюбился сразу и навсегда. Она была на год старше, училась в десятом классе, и за то, чтобы носить ее портфель, сражались главные мачо (даже не знавшие тогда этого слова) нашей школы.
Каждое утро я прибегал в школу за час до начала уроков, вставал в угол недалеко от входной двери и ждал.
Суетилась малышня, носились пятиклассники, входили серьезные и деловые старшеклассники, но я не видел ни их, ни моих одноклассников, которые, посмеиваясь, хлопали меня по плечу.
Я ждал. Она появлялась в белом сверкающем облаке, которое светилось и благоухало. Это был запах чуда... Чудо звали – Инна.
После того как она проплывала мимо меня, я погружался в тяжелые раздумья. Как и, главное, чем я мог заинтересовать ее? Я, среднестатистический ученик, не отличник, не спортсмен?
Только через месяц мучений меня осенило. Я должен сразить ее наповал тем, как я буду одет и, главное, как я буду пахнуть!
С одеждой решилось само собой. Старинный папин друг дядя Веня привез из командировки на Кубу (о, как же это тогда было круто!) удивительно модные вельветовые брюки.
Они были последним западным шиком. Широкие темно-синие и желтые полоски чередовались, создавая атмосферу солнца и океана. Я тут же примерил их и упросил маму немедленно подогнуть их по моему росту.
Теперь осталось придумать, чем я буду пахнуть. Выбор был не очень большим. Одеколоны «Тройной» и «Шипр» я отмел сразу, а «Саша» мне был не по карману. Собственно, выбирать больше было не из чего. Еще немного помучавшись, я уговорил папу позвонить дяде Вене и спросить, нет ли у того какого-нибудь волшебного запаха. В результате я стал обладателем крошечной пробирочки, которую мне с улыбкой вручил дядя Веня. Он сказал, что это самый модный кубинский запах.
Я летел домой на крыльях любви (которая теперь-то уж наверняка станет взаимной), зажав в кулаке волшебный эликсир счастья.
Мой триумф был назначен на 20 мая.
Ранним солнечным утром я принял душ, впервые побрился папиным станком с бритвой «Нева», надел бесконечно модные вельветовые брюки в сине-желтую полоску, белую рубашку навыпуск, папины белые парусиновые туфли (на два размера больше моего), полил из пробирочки расчесанные на идеальный пробор волосы дурманящим запахом острова Свободы и двинулся в школу с гордо поднятой головой.
Надо сказать, что люди в нашем микрорайоне на окраине города не очень привыкли видеть с утра экзотических персонажей, которые вышагивают в самой модной одежде и пахнут самым модным запахом.
Сначала я объяснял их удивленные взгляды тем, что они поражены, насколько я красив. Потом, когда шедшая мимо бабушка сплюнула и перекрестилась, насторожился.
О, как я запомнил 20 мая, конец учебного года в девятом классе!
В тот день дежурной по школе была завуч по воспитательной работе Агнесса Павловна. Она первой увидела меня, когда я взлетел на школьное крыльцо и уверенно распахнул входную дверь.
Она схватила меня за руку, быстро зажала в углу холла (того самого, из которого я обычно любовался Инной) и прошипела: «Ты что в пижаме в храм знаний приперся?! Совсем с ума сошел?!»
Здесь необходимо сказать вот о чем. Я, конечно, представлял, что такое пижама, но у меня ее никогда не было, а спал я, как все нормальные люди, в трусах и майке.
«Агнесса Павловна, я... Дядя Веня... Куба...» – выдавливал я из себя в полном ступоре.
«Да ты еще и накурился с утра! Дышать нечем! – взвилась Агнесса Павловна. – Вон из школы! Чтобы вечером с родителями пришел!»
Откуда же, ну откуда я мог знать, что запах острова Свободы – это запах моря, солнца и... сигар!
Прошло два раза по столько лет, сколько мне было тогда.
Я был во многих странах, покупал одежду в бутиках, а на полочке в ванной комнате у меня неплохая коллекция мужских ароматов.
Инна, моя любовь, к счастью, не видевшая моего позора, уехала в Москву, поступила в институт и навсегда исчезла из нашего микрорай-она.
Река времени все унесла, выровняла и
стерла.
Вот только я никогда в жизни не надевал пижаму и терпеть не могу запаха сигар!
Джинсы
В одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом году самой желанной, важной и недостижимой для меня вещью были джинсы.
Да, те самые джинсы, в которых ходили кривоногие ковбои в далекой Америке и которые в СССР тогда только начали появляться.
Мы знали их в лицо. Поименно. По отстрочке определяя фирму. От их названий веяло радостью и свободой: «Супер Райфл», «Вранглер», «Левайс».
Мы смаковали эти чуждые советской идеологии слова, а Галина Сергеевна, наш классный руководитель, пренебрежительно скривившись, втолковывала нам, что предмет нашего поклонения – это просто рабочая одежда.
Нам было, если честно, наплевать на ее слова. Мы до судорог хотели эту рабочую одежду, даже если ее до нас уже долго носили заграничные пролетарии. Тем более что ношеные («тертые») джинсы стоили значительно дешевле «новья», за которое нужно было отдать целое состояние.
Я не мог и мечтать о новых джинсах, а вот на «тертые» упорно копил.
Лето после окончания девятого класса я провел во вспомогательном цеху макаронной фабрики, постигая высокое искусство подготовки листов картона к изготовлению из него упаковочных ящиков для пачек с макаронами.
Через два месяца ударного труда меня выгнали за пререкания с вечно пьяным мастером цеха. Получив честно заработанные тридцать рублей, я загрустил. Моя мечта находилась от меня на расстоянии в двадцать рублей. Огромные по тем временам деньги для школьника!
До весны последнего, десятого учебного года я брался за все что угодно, лишь бы приблизить желанный миг обладания чудом. Я помогал дворнику убирать снег и заливать каток, в зимние каникулы разгружал хлеб в булочной. И даже продал Юрке Дяхову любимую серию марок эмирата Оман – с картинами великих мастеров, на которых, по странному совпадению, были изображены раздетые женщины.
Таким образом я заработал еще пятнадцать рублей, но этого все еще было недостаточно.
Я пребывал в отчаянии...
А все дело было в том, что в конце девятого класса я влюбился. Перед самыми каникулами, когда стало уже тепло и девчонки надели юбки одна короче другой, оказалось, что Ольга Макова стала ослепительно хороша. Тогда у меня и созрел план, как завоевать ее внимание.
Но теперь мой план был под угрозой: после десятого класса Ольга хотела ехать в Москву поступать в МГИМО, и тогда я уже вряд ли смогу ее чем-нибудь удивить...
Из предсуицидального состояния меня вывел Андрюха Ветров, единственный мой друг, который не только знал про мой план, но и сам ждал джинсы: их обещал привезти ему из загранкомандировки папа – к окончанию школы и вступлению, так сказать, во взрослую жизнь.
И вот в середине апреля, накануне моего дня рождения, Андрюха ворвался в нашу малогабаритную хрущевку, сразу заполнив весь ее объем.
– Во, Диман! – кричал он, потрясая чем-то, упакованным в плотную бумагу, перевязанную бечевкой. – Забирай, отдают за сорок пять, только там молния сломана!
– Тетя Маша! – тут же взял Ветров в оборот мою маму. – Вы же сможете молнию заменить, правда? Вон машинка-то у вас стоит, я давно заметил!
– Дядя Петя, – это уже папе, – а что, Диман давно так на диване валяется?!
При этом ответы Андрюхе были не нужны. И пока я нехотя вставал с дивана, еще не осмыслив сказанное другом, он развязал бечевку, эффектно разорвал бумагу и, как фокусник, разложил передо мной... джинсы.
Это были «US top» – «Вершина Америки», пошитые, как потом выяснилось, в Бразилии.
– А-а! – заорал я, метнулся на кухню и достал из жестяной банки в красный горошек, на которой было написано «сода», заветные сорок пять рублей. А потом, сунув их Ветрову, вырвал у него из рук долгожданное чудо!
Андрюха очумело молчал, мама растерянно смотрела то на меня, то на Ветрова, а папа довольно усмехнулся и пошел курить на кухню.
С того самого момента мне, как принято сейчас говорить, «поперло»!
Я надел джинсы с замененной мамой молнией на последний звонок – и он закончился для меня первым поцелуем с Ольгой Маковой.
Я был в них на вступительных экзаменах – и поступил в институт.
Я хорошо учился и был любим, я легко шел по жизни уверенной походкой победителя в тертых джинсах, плотно и надежно обтягивающих мой костлявый зад.
На третьем курсе я их продал и купил «Вранглер» – новые, с особенно любимыми мною «хулиганскими» карманами.
И вот что интересно. Вадик Галкин, друг моих друзей (ему «US top» были проданы уже за шестьдесят рублей), через двадцать пять лет стал вице-президентом «Лукойла».
И когда мне становится тяжело, когда кажется, что жизнь зашла в тупик, я задаюсь одним и тем же вопросом: «Если бы я тогда не продал джинсы, стал бы я вице-президентом «Лукойла»?»
Чокнутый
Первое самостоятельное (и очень удачное) решение я принял, стоя на подоконнике раскрытого окна в кабинете химии.
Декабрьский ветерок бросал снежинки на мое лицо. Они мгновенно таяли, создавая иллюзию слез, которые катятся по моим щекам.
Действительно, очень хотелось плакать. Олю Маркову, первую красавицу нашего класса, видели вчера с Михой Лягиным, моим закадычным другом.
Они шли (так мне рассказала дурнушка Хохлова), держась за руки, и смеялись. Наверняка Миха рассказывал очередную тупую историю из своей жизни чемпиона школы по боксу и отличника.
В общем, я проспорил.
Конечно, посмотрев раз пять фильм «Девчата» (блокбастер времен молодости моих родителей), я знал, что, если предметом спора является девушка, это очень некрасиво.
Провокатор Лягин втянул меня в спор, зацепившись за слова.
Я признался ему, что влюблен в Маркову и пишу ей записки. В стихах. Она пока не отвечает, но уже заинтересованно смотрит на меня.
– Фигня! – сказал Миха и зевнул.
– Что фигня? – обиженно вскинулся я, ожидавший дружеской поддержки. – Стихи фигня? Да ты не читал, а говоришь!
– Фигня, что она поведется на записки! – Миха снова зевнул и потянулся. – Лучше духи ей подари.
– Дурак ты! – покраснел я от негодования. – Ничего не понимаешь!
– Давай я ей духи подарю, и она будет за мной бегать.
– Ничего у тебя не получится! Она не такая!
– Спорнем? – Он протянул ладонь, которой легко можно было закрыть мое лицо.
– Давай! – хлопнул я своей ладошкой по его лопате.
– Но! – Миха поднял указательный палец. – Кто проиграл, тот прыгает из окна кабинета химии.
Я согласился, совсем не подумав, что кабинет химии находится на третьем этаже.
Вечером прямо возле дома меня подстерегли трое пацанов из соседнего микрорайона. И, воспользовавшись тем, что Лягина не было рядом, прилично отколошматили.
Дело в том, что наши микрорайоны враждовали. Однако магазины недобрых соседей были к нам намного ближе (от нашего с Лягиным дома нужно было просто перейти дорогу), и Миха все время ходил туда. Местные ребята побаивались его кулаков и не трогали. Время от времени я становился его попутчиком.
Накануне я первым вышел из магазина и ко мне тут же подошла эта троица. Но только их главный, сплюнув, начал разговор типа «а че ты тут делаешь», появился Лягин и быстро разобрался с хулиганами.
Вот они на мне и отыгрались.
Потом была годовая контрольная, стрижка под ноль (протест против запрета носить прически как у Битлов), и я совсем забыл о нашем
споре.
Вернее, не то чтобы забыл... Если честно, я был уверен, что Марковой я уже небезразличен.
Вот как она ответила на мою очередную записку с виршами: «Димочка, у тебя талант. Мне очень нравиться».
Да, она была троечницей.
Да, она написала «нравиться» – с мягким знаком.
Да, она начала курить в восьмом классе (это было ужаснее ужасного).
Но тогда в моих глазах это только добавляло ей привлекательности.
И вот стою я на подоконнике раскрытого окна кабинета химии.
Класс замер.
Химичка – толстенькая, похожая на поросенка Эльза Ювенальевна – застыла с широко открытыми глазами.
А дальше...
Раз – я поворачиваюсь к Марковой. И кричу:
– Я или Лягин?!
Два – наша красавица отворачивается от меня и с улыбкой смотрит на Миху.
Три – мысленно извинившись перед родителями, я прыгаю вниз. С третьего, напомню, этажа.
Сугроб мягко принял меня в свои объятья. Я начинаю различать чьи-то крики, но громче всего звучит злорадно-победный хохот моего лучшего друга.
Два последующих дня прошли в разборе полета.
Родителей вызвали к директору, собрали экстренный педсовет с единственным вопросом в повестке – о дальнейшем моем пребывании в школе.
В результате все обошлось.
Вечером второго дня папа (мама принципиально не разговаривала со мной) позвал меня на кухню и, закурив, сказал:
– Сынок, спорить нехорошо. Но если проспорил, надо отвечать. Так что, в принципе, молодец. Правильное решение.
Папины слова про правильное решение оказались пророческими.
Маркова вышла замуж за Лягина, когда тот учился на третьем курсе университета. А на пятом бросила его вместе с годовалой дочкой, уехав с новым возлюбленным в неведомые края.
Но главное – я стал ходить в магазины через дорогу.
При этом хулиганы из соседнего микрорайона показывали на меня пальцем и говорили:
– Пацаны, этого не трогаем, он чокнутый!
Мороженое
Мороженое «Пломбир» было самым вкусным на свете. За девятнадцать копеек вы получали радость, счастье и удовольствие в вафельном стаканчике.
– Мам, ну купи, ну купи! – канючил семилетний я.
– Завтра, сынок! Завтра после работы куплю.
– Хочу сеча-а-ас! – Я начинал подвывать, демонстрируя полную готовность к переходу в рев.
– Завтра, сынок! На улице жарко, мороженое холодное, можешь горлышко простудить. Завтра принесу домой после работы, дома поешь.
– Не-е-ет! – продолжал я ныть. – Вон все едят! Я сеча-а-ас хочу-у-у!
Мы стояли на автобусной остановке. Совсем рядом был киоск с волшебной надписью «Мороженое», к которому выстроилась небольшая очередь.
– Купи, купи, купи-и-и! – Это уже было по нарастающей, и люди, которые вместе с нами терпеливо ждали автобуса, стали посматривать то на меня, то на маму.
– Неужели нельзя подождать до завтра? – раздраженно прошептала мама.
Стоявший рядом солидный мужчина с портфелем, в красивом бежевом костюме и бежевых сандалиях громко, на всю остановку обратился к ней:
– Женщина, ну купите ему мороженое!
Дама в белой панаме и темных очках подхватила:
– Мамаша, что вы ребеночка нервничать заставляете? Или вам денег жалко на мороженое?
Мама вспыхнула, крепко взяла меня за руку и повела к заветному ларьку.
– Но есть его ты все равно будешь дома! – сказала она, покупая выстраданный мной пломбир. – По дороге мороженое немного подтает, я дам тебе ложечку, и будешь брать по чуть-чуть!
Я был на все согласен и радостно уселся к окошку в только что подошедшем автобусе.
– Граждане, оплачиваем за проезд! – Громкая и необъятная кондукторша двинулась вдоль сидений.
Когда она добралась до нас, мама, вежливо улыбнувшись, показала проездной билет и положила руку мне на плечо.
– А мальчику вашему сколько будет? – пытливо спросила бдительная кондукторша, видимо, озадаченная маминой улыбкой.
– Ему можно без билета, – вежливо ответила мама, зачем-то доставая из сумки мороженое.
– Мне уже семь лет! – гордо заявил я.
«Семь лет» утонули в пломбире, который мама ловко поднесла к моим губам.
Для меня это явилось, с одной стороны, насилием над личностью, и я обиделся. С другой стороны, в моих руках нежданно-негаданно оказался приз, который мгновенно отрешил меня от реальности.
– Сколько? – Бдительная тетя нависла над нами грозовой тучей.
– Да мы выходим скоро, – тихой скороговоркой ответила побледневшая мама. – Маленький он еще, давайте я его на руки возьму.
Шум на задней площадке отвлек королеву рейса № 26. Пока она выступала третейским судьей в споре дяди в бежевом костюме и тети в белой панаме (на предмет, кто первый толкнул, а кто испачкал новые брюки), нам удалось благополучно проехать еще три остановки. Необходимость сбора оплаты проезда с других пассажиров подарила еще одну остановку.
Все это время мама сосредоточенно смотрела в одну точку перед собой, а я самозабвенно откусывал (и не по чуть-чуть!) кусочки вафельного стаканчика – разумеется, вместе с его содержимым.
– Дамочка впереди! – пророкотала туша на весь автобус. – Собираемся за проезд оплачивать?!
Пунцовая мама встала и, подталкивая меня перед собой, пошла к выходу. Дверь за нами захлопнулась. До дома было еще три остановки.
Я, гордо-обиженный, шел, слизывая с пальцев остатки мороженого, и еле успевал за мамой.
– Все! Устал! – выкрикнул я ей в спину.
Мама обернулась, и я увидел, что по щекам ее текут слезы.
– Мама, мамочка, не надо! – крикнул я, тоже заплакал и бросился к ней.
Она села на пыльную траву, усеянную шелухой от семечек и окурками, крепко обняла меня и прошептала на ухо: «Все хорошо, сынок! Я люблю тебя!»
Неведомо тогда было мне, семилетнему, что у мамы в кошельке оставались последние двадцать копеек (на которые пришлось купить мороженое), а зарплату она должна была получить только на следующий день.
Последние тридцать лет каждый год 5 июля я приезжаю к маме и привожу два пломбира.
Мы едим с ней это (пусть уже не самое лучшее на свете) мороженое, смеемся, вспоминая сцену в автобусе, и я снова чувствую себя маленьким мальчиком, который перестал плакать, обнимая маму.
Муза
Она жила в доме напротив. Окна в окна. Рыжая, полногрудая и крепконогая.
Утром она раздвигала занавески и расчесывалась, стоя у окна. Волосы были рассыпаны по ее спине, ночная рубашка открывала моему жадному взору круглые плечи и сильные руки, усыпанные веснушками.
Потом она брала в левую руку зеркало, в правую – то пинцет для выщипывания бровей, то пудру, то помаду. А вот ресницы она не красила. Вообще непонятно, как у рыжей и голубоглазой женщины могли быть черные, густые и длинные ресницы.
Затем она уходила вглубь комнаты, исчезая из моего поля зрения, и возникала в кухонном окне с чашкой кофе и сигаретой. Она задумчиво смотрела в никуда, выдыхая дым в открытую форточку. Докурив сигарету и поставив пустую чашку на подоконник, она растворялась до следующего утра.
Каждый раз, наблюдая это действо, я хотел спуститься вниз, выйти из подъезда, попытаться заговорить с ней или пойти следом, чтобы узнать, где она работает.
Каждый раз, когда она плавно опускала сигарету в пепельницу, делала последний глоток кофе и растворялась, я бросался к письменному столу и начинал писать. Стихи. Они рвались наружу, царапая изнутри грудь и полностью подчиняя меня себе.
Однажды жаркой июльской ночью я проснулся от жажды и пошел на кухню попить воды. Сделав несколько глотков, я поднял глаза и увидел свет в ее кухне. Абсолютно голый мужчина стоял спиной к окну и тоже пил воду.
Я был раздавлен. Я поклялся себе, что утром прослежу за ней и найду повод для знакомства.
Я не увидел ее утром следующего дня. Она пропала. Исчезла. Растворилась.
Я не находил себе места, у меня пропал аппетит и сон.
Зато как много я стал писать! По три-четыре стихотворения в день.
Они были о далеком и близком, неизведанном и странном, о том, что заставляет кипеть кровь и леденит душу.
Тогда я думал, что они о смерти.
Теперь считаю, что они о любви.
Через неделю я снова увидел ее. Она наливала красную жидкость из бутылки в стакан и, чуть запрокидывая голову, пила. Ее движения были легки и неторопливы. Когда бутылка опустела, она повернулась лицом к солнцу.
Я спрятался за занавеску, мое сердце разрывало грудную клетку и стучало в висках. На нее было невозможно смотреть.
Тогда я подумал, что она очень устала.
Теперь я думаю, что это была боль и страдание.
Я начал писать поэму. Моя разорванная в клочья душа требовала слов и рифм.
Лихорадка охватила меня и не отпускала, пока не была поставлена последняя точка.
Я решил во что бы то ни стало прочитать ей свою поэму.
Я был уверен, что она все поймет. Я не сомневался, что после прочтения она снова станет прежней и позволит мне быть рядом.
Еще через неделю, возвращаясь домой тихим звездным вечером, вдыхая сладкий аромат свежескошенной травы и разглядывая яркие точки неведомых звезд, я увидел ее спящей на лавочке у подъезда дома, на который я смотрел каждое утро и каждый вечер.
Юбка задралась, обнажив крепкие ноги до трусов, блузка была расстегнута, и белый бюстгальтер едва удерживал грудь, которой, видимо, было очень тесно.
Одна туфля валялась рядом, а у скамейки аккуратно стояла пустая бутылка и стакан.
Кашель начал душить меня, я бросился прочь и нос к носу столкнулся с нашим соседом, очень известным и уже очень пожилым профессором философии.
Он взял меня за плечи и спросил:
– Что случилось?
Тут только я понял, что не кашель, а рыдания сотрясают меня. Торопливо и не очень вразумительно я рассказал ему все, что мучило меня и не давало покоя.
Помнится, даже начал читать ему свою поэму, но сбился и остановился.
Профессор взял меня под руку, и мы пошли под его неторопливо-рассудительную речь.
У нашего подъезда он остановился, посмотрел на меня с мудрой, доброй улыбкой и спросил:
– Кстати, молодой человек, а вы знаете, что такое катарсис?
Позвольте, ну откуда же я мог знать, что это такое?
В свои-то тринадцать лет!
Мое детство прошло сначала в коммунальной квартире, где на общей кухне толкались внушительными попами четыре хозяйки, а потом в малогабаритной хрущевке, с кухней аж в четыре с половиной квадратных метра.
Моя детская мечта была приземленной и неромантичной.
Я не хотел стать космонавтом или продавцом газированной воды.
Мне не нравилась военная форма. Я не хотел быть регулировщиком уличного движения с красивым жезлом в руке и звонким свистком во рту.
Я мечтал о... большом круглом столе!
Я видел этот стол – круглый, большой, стоящий на кухне (соответственно, тоже не в четыре с половиной квадратных метра), за которым собирается вся семья!
Тогда я наивно полагал, что несколько поколений могут ужиться на одной кухне, конечно, если это не лаючие соседи, а дружная большая семья.
Кстати, вспоминая классика: не только «квартирный вопрос» портит людей – сколько семей распалось, сколько семей просто не сложилось из-за «кухонного вопроса»!
Коммунальная кухня в те времена была нормой, мои мама и папа мечтали об отдельной квартире, которая тогда казалась роскошью, а зачастую просто смыслом жизни.
А я... Я мечтал о большом круглом – не знаю почему, но обязательно круглом! – столе... Может быть, потому, что, когда мы кое-как втискивались в габариты кухни и рассаживались за прямоугольным столом производства Киевской мебельной фабрики им. Тараса Бульбы, моя бабушка говорила: «Не садите ребенка на угол, не женится до кладбища!»
Прошло много лет... У меня на кухне стоит большой круглый стол, за которым время от времени мы собираемся с компанией друзей.
С большой семьей как-то не получилось...
Ушла бабушка, за ней дед и мамина сестра; мои двоюродные сестры уехали жить в другую страну, а папин брат в пух и прах разругался с моей мамой...
Время от времени, когда уходит прочь дневная суета и дом погружается в сон, я выхожу на кухню и, не зажигая света, усаживаюсь за большой круглый стол. И вижу то, чего уже давно нет, и тех, кто уже давно ушел.
Я думаю, что правильно мечтал. Только, наверное, все же немного недомечтал?
Дядя Леня
Лет с пяти мы, взрослые пацаны из песочницы, стали определяться с планами на будущее.
Серега мечтал о фуражке с кокардой, толстому Женьке снилось, как он продает мороженое, Колян говорил, что уже умеет ездить на машине. А я... я хотел быть дядей Леней!
Дядя Леня поселился в доме напротив за месяц до моего пятилетнего юбилея и сразу полностью завладел моим вниманием.
В нашем унылом микрорайоне, полном серых панельных домов и неулыбчивых людей в серых пальто, появился сказочный герой.
Ярко одетый, вызывающе красивый и какой-то... свободный.
Конечно, все это я осознал не сразу, но сразу захотел быть таким же.
Лет в семь я понял, что он работает врачом, потому что папа однажды, когда мы, гуляя, встретили дядю Леню, спросил его о средней температуре по больнице.
В другой раз мы с друзьями решили препарировать (в то время, правда, я такого слова еще не знал) дохлую лягушку. Колян положил ее на лавочку, а толстый Женька принес из дома кухонный нож. Стояли мы, смотрели на нее, а решиться не могли. Вдруг подошел дядя Леня, взял из потной, толстой Женькиной руки нож, в два-три взмаха сделал из лягушки демонстрационный материал и ушел. Мы были в шоке, Женьку рвало, а Серега добил нас неведомым словом: «Хирург!»
Так вот, я не хотел быть хирургом, как дядя Леня. Я хотел стать дядей Леней-хирургом!
Лет в двенадцать я окончательно убедился в правильности своего выбора, потому что увидел, как моя мама, здороваясь с ним, чуть сморщила нос. Она всегда делала так, когда ей не нравилось мое поведение, и, конечно, дядя Леня стал просто моим кумиром!
В четырнадцать я дико завидовал джинсам «Вранглер», которые были в нашем микрорайоне только у него. А с каким шиком он ходил в чуть сдвинутой на лоб фетровой шляпе!
В шестнадцать я, прыщавый юнец, вдруг понял, что дядя Леня просто красавец! Высокий, широкоплечий, с сильными руками и уверенной походкой, а рядом очередная красотка. Ведь этот мужчина с большими серыми глазами, смуглой кожей, тщательно постриженными усиками и гривой густых черных волос не мог не привлекать внимания женщин. Правда, по какой-то неведомой мне тогда причине дольше трех-четырех месяцев они с ним не оставались. И было это, конечно же, постоянной темой для разговоров микрорайонных бабушек.
В общем, человек-загадка был моим идеалом. И моей тайной. Никогда и никому я не рассказывал о своей мечте.
После окончания школы папа настоял, чтобы я пошел в строительный институт, по его, так сказать, стопам. Я не возражал, потому что знал: не поступлю – буду дядей Леней-врачом.
Поступил. Но как-то так получилось, что дядя Леня стал для меня... запасным вариантом.
Ну, например, на первом курсе обиделась на меня Светка и перестала разговаривать, а я думаю себе: «Да и ладно, вон дядя Леня каждые три месяца женщин меняет».
Или на втором: половина группы в джинсах, а у меня нет – так не беда, хожу себе в папиной фетровой шляпе, чуть сдвинув ее на лоб, как дядя Леня.
В общем, жил я себе с этой мысленной палочкой-выручалочкой, институт окончил, в другой город по распределению уехал, потом женился, потом мир вокруг стал совершенно другим, бизнес-шмизнес и т. д. и т. п.
И вот мне уже за пятьдесят, папы, увы, нет, ладно мама, слава богу, жива. Сидим мы как-то у нее, чай пьем и учебу мою в институте вспоминаем. То да се, и тут я про дядю Леню спросить решил.
– Слушай, мам, а помнишь, дядя Леня в доме напротив нашего жил? Ты все морщилась, когда с ним здоровалась, а папа про среднюю температуру по больнице спрашивал.
– Конечно, помню, – отвечает мама, – красавец мужчина...
– Так чего же ты морщилась?
– Понимаешь, сынок, все же надо иметь особенное свойство психики и характера, чтобы работать патологоанатомом!
Я ехал домой в автомобиле, медленно и без музыки, с полным ощущением того, что жизнь прожита зря...
А потом прибавил газу, включил «Русское радио» и улыбнулся, радуясь, что так и не стал дядей Леней!
Место силы
Во дворе нашей школы стоял турник. Знаете, такая П-образная железяка, их много лет тому назад ставили во всех школьных дворах для массового оздоровления и «физкультуризации» населения (что, кстати, само по себе очень неплохо). На самом деле железяк было три: для малышей, подростков и старшеклассников. Каждый год турники (мы их называли «перекладины») шкурили, красили, и энергичная детвора принималась лазить по ним, время от времени сваливаясь в песок, который был уложен под турниками «для мягкости».
Я уже не помню, кто первым начал летними вечерами приходить на турник и болтаться на нем, пытаясь изобразить некие гимнастические трюки. Но точно помню, что это был вызов.
Тогда, в далекой юности, считалось особым шиком расположиться на огромной пришкольной территории в высокой траве с бутылочкой красненького и гитарой. По сигаретному дыму, поднимающемуся над лебедой, сразу можно было определить, где и сколько компаний отдыхает после тяжелого дня тягучих летних каникул. И вдруг...
Через неделю рядом с турником начали собираться человек семь. Каким-то непостижимым образом стало интересно, кто, извиваясь червяком, подтянется большее количество раз, а кто сумеет сделать «выход на руку», «выход на две», «склепку», «краба»...
Эти словосочетания и обсуждение успехов (или неуспехов) на турнике наполнили нашу жизнь новым содержанием и, главное, изменили наши отношения.
Теперь около турника каждый вечер встречались человек двадцать – двадцать пять. Это были «ботаны» (хотя такого термина тогда еще не было) и хулиганы, старшеклассники и выпускники, которые, готовясь к институтским экзаменам летнего семестра, приходили на перекладину отдохнуть от зубрежки.
Кстати, термин «перекладина» абсолютно утвердился в нашей жизни. На перекладине назначали разборки и свидания, устраивали показательные выступления и соревнования. Неожиданно ботан Олег Пятаков стал героем перекладины, и хулиганы перестали отбирать у него деньги, полученные от родителей на школьные обеды, а Толстый Костян, головная боль учителей и гроза микрорайона, похудел в стремлении сделать «склепку обратным хватом».
Когда меня спрашивают о ярких воспоминаниях юности, я, конечно, рассказываю об учителях, надеждах, мечтах... Но если начистоту, то самое яркое воспоминание – это встречи «на перекладине», а мечта – крутануть «солнышко» и не сорваться.
Школьный турник стал знаковым местом. Окончив школу, мы еще лет пять собирались на перекладине, красили эту стареющую железку и болтали о жизни. Я знаю как минимум восемь пар, свадебное шествие которых началось от перекладины.
Прошло тридцать пять лет. Но каждый год в день выпускного мы собираемся на перекладине. Седые мужчины, многие из которых уже стали дедушками, скидывают пиджаки, галстуки и начинают возвращение в юность, лаская мозолистыми ладонями старую железяку.
Запах свободы
Я влюбился сразу и навсегда. Она была на год старше, училась в десятом классе, и за то, чтобы носить ее портфель, сражались главные мачо (даже не знавшие тогда этого слова) нашей школы.
Каждое утро я прибегал в школу за час до начала уроков, вставал в угол недалеко от входной двери и ждал.
Суетилась малышня, носились пятиклассники, входили серьезные и деловые старшеклассники, но я не видел ни их, ни моих одноклассников, которые, посмеиваясь, хлопали меня по плечу.
Я ждал. Она появлялась в белом сверкающем облаке, которое светилось и благоухало. Это был запах чуда... Чудо звали – Инна.
После того как она проплывала мимо меня, я погружался в тяжелые раздумья. Как и, главное, чем я мог заинтересовать ее? Я, среднестатистический ученик, не отличник, не спортсмен?
Только через месяц мучений меня осенило. Я должен сразить ее наповал тем, как я буду одет и, главное, как я буду пахнуть!
С одеждой решилось само собой. Старинный папин друг дядя Веня привез из командировки на Кубу (о, как же это тогда было круто!) удивительно модные вельветовые брюки.
Они были последним западным шиком. Широкие темно-синие и желтые полоски чередовались, создавая атмосферу солнца и океана. Я тут же примерил их и упросил маму немедленно подогнуть их по моему росту.
Теперь осталось придумать, чем я буду пахнуть. Выбор был не очень большим. Одеколоны «Тройной» и «Шипр» я отмел сразу, а «Саша» мне был не по карману. Собственно, выбирать больше было не из чего. Еще немного помучавшись, я уговорил папу позвонить дяде Вене и спросить, нет ли у того какого-нибудь волшебного запаха. В результате я стал обладателем крошечной пробирочки, которую мне с улыбкой вручил дядя Веня. Он сказал, что это самый модный кубинский запах.
Я летел домой на крыльях любви (которая теперь-то уж наверняка станет взаимной), зажав в кулаке волшебный эликсир счастья.
Мой триумф был назначен на 20 мая.
Ранним солнечным утром я принял душ, впервые побрился папиным станком с бритвой «Нева», надел бесконечно модные вельветовые брюки в сине-желтую полоску, белую рубашку навыпуск, папины белые парусиновые туфли (на два размера больше моего), полил из пробирочки расчесанные на идеальный пробор волосы дурманящим запахом острова Свободы и двинулся в школу с гордо поднятой головой.
Надо сказать, что люди в нашем микрорайоне на окраине города не очень привыкли видеть с утра экзотических персонажей, которые вышагивают в самой модной одежде и пахнут самым модным запахом.
Сначала я объяснял их удивленные взгляды тем, что они поражены, насколько я красив. Потом, когда шедшая мимо бабушка сплюнула и перекрестилась, насторожился.
О, как я запомнил 20 мая, конец учебного года в девятом классе!
В тот день дежурной по школе была завуч по воспитательной работе Агнесса Павловна. Она первой увидела меня, когда я взлетел на школьное крыльцо и уверенно распахнул входную дверь.
Она схватила меня за руку, быстро зажала в углу холла (того самого, из которого я обычно любовался Инной) и прошипела: «Ты что в пижаме в храм знаний приперся?! Совсем с ума сошел?!»
Здесь необходимо сказать вот о чем. Я, конечно, представлял, что такое пижама, но у меня ее никогда не было, а спал я, как все нормальные люди, в трусах и майке.
«Агнесса Павловна, я... Дядя Веня... Куба...» – выдавливал я из себя в полном ступоре.
«Да ты еще и накурился с утра! Дышать нечем! – взвилась Агнесса Павловна. – Вон из школы! Чтобы вечером с родителями пришел!»
Откуда же, ну откуда я мог знать, что запах острова Свободы – это запах моря, солнца и... сигар!
Прошло два раза по столько лет, сколько мне было тогда.
Я был во многих странах, покупал одежду в бутиках, а на полочке в ванной комнате у меня неплохая коллекция мужских ароматов.
Инна, моя любовь, к счастью, не видевшая моего позора, уехала в Москву, поступила в институт и навсегда исчезла из нашего микрорай-она.
Река времени все унесла, выровняла и
стерла.
Вот только я никогда в жизни не надевал пижаму и терпеть не могу запаха сигар!
Джинсы
В одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом году самой желанной, важной и недостижимой для меня вещью были джинсы.
Да, те самые джинсы, в которых ходили кривоногие ковбои в далекой Америке и которые в СССР тогда только начали появляться.
Мы знали их в лицо. Поименно. По отстрочке определяя фирму. От их названий веяло радостью и свободой: «Супер Райфл», «Вранглер», «Левайс».
Мы смаковали эти чуждые советской идеологии слова, а Галина Сергеевна, наш классный руководитель, пренебрежительно скривившись, втолковывала нам, что предмет нашего поклонения – это просто рабочая одежда.
Нам было, если честно, наплевать на ее слова. Мы до судорог хотели эту рабочую одежду, даже если ее до нас уже долго носили заграничные пролетарии. Тем более что ношеные («тертые») джинсы стоили значительно дешевле «новья», за которое нужно было отдать целое состояние.
Я не мог и мечтать о новых джинсах, а вот на «тертые» упорно копил.
Лето после окончания девятого класса я провел во вспомогательном цеху макаронной фабрики, постигая высокое искусство подготовки листов картона к изготовлению из него упаковочных ящиков для пачек с макаронами.
Через два месяца ударного труда меня выгнали за пререкания с вечно пьяным мастером цеха. Получив честно заработанные тридцать рублей, я загрустил. Моя мечта находилась от меня на расстоянии в двадцать рублей. Огромные по тем временам деньги для школьника!
До весны последнего, десятого учебного года я брался за все что угодно, лишь бы приблизить желанный миг обладания чудом. Я помогал дворнику убирать снег и заливать каток, в зимние каникулы разгружал хлеб в булочной. И даже продал Юрке Дяхову любимую серию марок эмирата Оман – с картинами великих мастеров, на которых, по странному совпадению, были изображены раздетые женщины.
Таким образом я заработал еще пятнадцать рублей, но этого все еще было недостаточно.
Я пребывал в отчаянии...
А все дело было в том, что в конце девятого класса я влюбился. Перед самыми каникулами, когда стало уже тепло и девчонки надели юбки одна короче другой, оказалось, что Ольга Макова стала ослепительно хороша. Тогда у меня и созрел план, как завоевать ее внимание.
Но теперь мой план был под угрозой: после десятого класса Ольга хотела ехать в Москву поступать в МГИМО, и тогда я уже вряд ли смогу ее чем-нибудь удивить...
Из предсуицидального состояния меня вывел Андрюха Ветров, единственный мой друг, который не только знал про мой план, но и сам ждал джинсы: их обещал привезти ему из загранкомандировки папа – к окончанию школы и вступлению, так сказать, во взрослую жизнь.
И вот в середине апреля, накануне моего дня рождения, Андрюха ворвался в нашу малогабаритную хрущевку, сразу заполнив весь ее объем.
– Во, Диман! – кричал он, потрясая чем-то, упакованным в плотную бумагу, перевязанную бечевкой. – Забирай, отдают за сорок пять, только там молния сломана!
– Тетя Маша! – тут же взял Ветров в оборот мою маму. – Вы же сможете молнию заменить, правда? Вон машинка-то у вас стоит, я давно заметил!
– Дядя Петя, – это уже папе, – а что, Диман давно так на диване валяется?!
При этом ответы Андрюхе были не нужны. И пока я нехотя вставал с дивана, еще не осмыслив сказанное другом, он развязал бечевку, эффектно разорвал бумагу и, как фокусник, разложил передо мной... джинсы.
Это были «US top» – «Вершина Америки», пошитые, как потом выяснилось, в Бразилии.
– А-а! – заорал я, метнулся на кухню и достал из жестяной банки в красный горошек, на которой было написано «сода», заветные сорок пять рублей. А потом, сунув их Ветрову, вырвал у него из рук долгожданное чудо!
Андрюха очумело молчал, мама растерянно смотрела то на меня, то на Ветрова, а папа довольно усмехнулся и пошел курить на кухню.
С того самого момента мне, как принято сейчас говорить, «поперло»!
Я надел джинсы с замененной мамой молнией на последний звонок – и он закончился для меня первым поцелуем с Ольгой Маковой.
Я был в них на вступительных экзаменах – и поступил в институт.
Я хорошо учился и был любим, я легко шел по жизни уверенной походкой победителя в тертых джинсах, плотно и надежно обтягивающих мой костлявый зад.
На третьем курсе я их продал и купил «Вранглер» – новые, с особенно любимыми мною «хулиганскими» карманами.
И вот что интересно. Вадик Галкин, друг моих друзей (ему «US top» были проданы уже за шестьдесят рублей), через двадцать пять лет стал вице-президентом «Лукойла».
И когда мне становится тяжело, когда кажется, что жизнь зашла в тупик, я задаюсь одним и тем же вопросом: «Если бы я тогда не продал джинсы, стал бы я вице-президентом «Лукойла»?»
Чокнутый
Первое самостоятельное (и очень удачное) решение я принял, стоя на подоконнике раскрытого окна в кабинете химии.
Декабрьский ветерок бросал снежинки на мое лицо. Они мгновенно таяли, создавая иллюзию слез, которые катятся по моим щекам.
Действительно, очень хотелось плакать. Олю Маркову, первую красавицу нашего класса, видели вчера с Михой Лягиным, моим закадычным другом.
Они шли (так мне рассказала дурнушка Хохлова), держась за руки, и смеялись. Наверняка Миха рассказывал очередную тупую историю из своей жизни чемпиона школы по боксу и отличника.
В общем, я проспорил.
Конечно, посмотрев раз пять фильм «Девчата» (блокбастер времен молодости моих родителей), я знал, что, если предметом спора является девушка, это очень некрасиво.
Провокатор Лягин втянул меня в спор, зацепившись за слова.
Я признался ему, что влюблен в Маркову и пишу ей записки. В стихах. Она пока не отвечает, но уже заинтересованно смотрит на меня.
– Фигня! – сказал Миха и зевнул.
– Что фигня? – обиженно вскинулся я, ожидавший дружеской поддержки. – Стихи фигня? Да ты не читал, а говоришь!
– Фигня, что она поведется на записки! – Миха снова зевнул и потянулся. – Лучше духи ей подари.
– Дурак ты! – покраснел я от негодования. – Ничего не понимаешь!
– Давай я ей духи подарю, и она будет за мной бегать.
– Ничего у тебя не получится! Она не такая!
– Спорнем? – Он протянул ладонь, которой легко можно было закрыть мое лицо.
– Давай! – хлопнул я своей ладошкой по его лопате.
– Но! – Миха поднял указательный палец. – Кто проиграл, тот прыгает из окна кабинета химии.
Я согласился, совсем не подумав, что кабинет химии находится на третьем этаже.
Вечером прямо возле дома меня подстерегли трое пацанов из соседнего микрорайона. И, воспользовавшись тем, что Лягина не было рядом, прилично отколошматили.
Дело в том, что наши микрорайоны враждовали. Однако магазины недобрых соседей были к нам намного ближе (от нашего с Лягиным дома нужно было просто перейти дорогу), и Миха все время ходил туда. Местные ребята побаивались его кулаков и не трогали. Время от времени я становился его попутчиком.
Накануне я первым вышел из магазина и ко мне тут же подошла эта троица. Но только их главный, сплюнув, начал разговор типа «а че ты тут делаешь», появился Лягин и быстро разобрался с хулиганами.
Вот они на мне и отыгрались.
Потом была годовая контрольная, стрижка под ноль (протест против запрета носить прически как у Битлов), и я совсем забыл о нашем
споре.
Вернее, не то чтобы забыл... Если честно, я был уверен, что Марковой я уже небезразличен.
Вот как она ответила на мою очередную записку с виршами: «Димочка, у тебя талант. Мне очень нравиться».
Да, она была троечницей.
Да, она написала «нравиться» – с мягким знаком.
Да, она начала курить в восьмом классе (это было ужаснее ужасного).
Но тогда в моих глазах это только добавляло ей привлекательности.
И вот стою я на подоконнике раскрытого окна кабинета химии.
Класс замер.
Химичка – толстенькая, похожая на поросенка Эльза Ювенальевна – застыла с широко открытыми глазами.
А дальше...
Раз – я поворачиваюсь к Марковой. И кричу:
– Я или Лягин?!
Два – наша красавица отворачивается от меня и с улыбкой смотрит на Миху.
Три – мысленно извинившись перед родителями, я прыгаю вниз. С третьего, напомню, этажа.
Сугроб мягко принял меня в свои объятья. Я начинаю различать чьи-то крики, но громче всего звучит злорадно-победный хохот моего лучшего друга.
Два последующих дня прошли в разборе полета.
Родителей вызвали к директору, собрали экстренный педсовет с единственным вопросом в повестке – о дальнейшем моем пребывании в школе.
В результате все обошлось.
Вечером второго дня папа (мама принципиально не разговаривала со мной) позвал меня на кухню и, закурив, сказал:
– Сынок, спорить нехорошо. Но если проспорил, надо отвечать. Так что, в принципе, молодец. Правильное решение.
Папины слова про правильное решение оказались пророческими.
Маркова вышла замуж за Лягина, когда тот учился на третьем курсе университета. А на пятом бросила его вместе с годовалой дочкой, уехав с новым возлюбленным в неведомые края.
Но главное – я стал ходить в магазины через дорогу.
При этом хулиганы из соседнего микрорайона показывали на меня пальцем и говорили:
– Пацаны, этого не трогаем, он чокнутый!
Мороженое
Мороженое «Пломбир» было самым вкусным на свете. За девятнадцать копеек вы получали радость, счастье и удовольствие в вафельном стаканчике.
– Мам, ну купи, ну купи! – канючил семилетний я.
– Завтра, сынок! Завтра после работы куплю.
– Хочу сеча-а-ас! – Я начинал подвывать, демонстрируя полную готовность к переходу в рев.
– Завтра, сынок! На улице жарко, мороженое холодное, можешь горлышко простудить. Завтра принесу домой после работы, дома поешь.
– Не-е-ет! – продолжал я ныть. – Вон все едят! Я сеча-а-ас хочу-у-у!
Мы стояли на автобусной остановке. Совсем рядом был киоск с волшебной надписью «Мороженое», к которому выстроилась небольшая очередь.
– Купи, купи, купи-и-и! – Это уже было по нарастающей, и люди, которые вместе с нами терпеливо ждали автобуса, стали посматривать то на меня, то на маму.
– Неужели нельзя подождать до завтра? – раздраженно прошептала мама.
Стоявший рядом солидный мужчина с портфелем, в красивом бежевом костюме и бежевых сандалиях громко, на всю остановку обратился к ней:
– Женщина, ну купите ему мороженое!
Дама в белой панаме и темных очках подхватила:
– Мамаша, что вы ребеночка нервничать заставляете? Или вам денег жалко на мороженое?
Мама вспыхнула, крепко взяла меня за руку и повела к заветному ларьку.
– Но есть его ты все равно будешь дома! – сказала она, покупая выстраданный мной пломбир. – По дороге мороженое немного подтает, я дам тебе ложечку, и будешь брать по чуть-чуть!
Я был на все согласен и радостно уселся к окошку в только что подошедшем автобусе.
– Граждане, оплачиваем за проезд! – Громкая и необъятная кондукторша двинулась вдоль сидений.
Когда она добралась до нас, мама, вежливо улыбнувшись, показала проездной билет и положила руку мне на плечо.
– А мальчику вашему сколько будет? – пытливо спросила бдительная кондукторша, видимо, озадаченная маминой улыбкой.
– Ему можно без билета, – вежливо ответила мама, зачем-то доставая из сумки мороженое.
– Мне уже семь лет! – гордо заявил я.
«Семь лет» утонули в пломбире, который мама ловко поднесла к моим губам.
Для меня это явилось, с одной стороны, насилием над личностью, и я обиделся. С другой стороны, в моих руках нежданно-негаданно оказался приз, который мгновенно отрешил меня от реальности.
– Сколько? – Бдительная тетя нависла над нами грозовой тучей.
– Да мы выходим скоро, – тихой скороговоркой ответила побледневшая мама. – Маленький он еще, давайте я его на руки возьму.
Шум на задней площадке отвлек королеву рейса № 26. Пока она выступала третейским судьей в споре дяди в бежевом костюме и тети в белой панаме (на предмет, кто первый толкнул, а кто испачкал новые брюки), нам удалось благополучно проехать еще три остановки. Необходимость сбора оплаты проезда с других пассажиров подарила еще одну остановку.
Все это время мама сосредоточенно смотрела в одну точку перед собой, а я самозабвенно откусывал (и не по чуть-чуть!) кусочки вафельного стаканчика – разумеется, вместе с его содержимым.
– Дамочка впереди! – пророкотала туша на весь автобус. – Собираемся за проезд оплачивать?!
Пунцовая мама встала и, подталкивая меня перед собой, пошла к выходу. Дверь за нами захлопнулась. До дома было еще три остановки.
Я, гордо-обиженный, шел, слизывая с пальцев остатки мороженого, и еле успевал за мамой.
– Все! Устал! – выкрикнул я ей в спину.
Мама обернулась, и я увидел, что по щекам ее текут слезы.
– Мама, мамочка, не надо! – крикнул я, тоже заплакал и бросился к ней.
Она села на пыльную траву, усеянную шелухой от семечек и окурками, крепко обняла меня и прошептала на ухо: «Все хорошо, сынок! Я люблю тебя!»
Неведомо тогда было мне, семилетнему, что у мамы в кошельке оставались последние двадцать копеек (на которые пришлось купить мороженое), а зарплату она должна была получить только на следующий день.
Последние тридцать лет каждый год 5 июля я приезжаю к маме и привожу два пломбира.
Мы едим с ней это (пусть уже не самое лучшее на свете) мороженое, смеемся, вспоминая сцену в автобусе, и я снова чувствую себя маленьким мальчиком, который перестал плакать, обнимая маму.
Муза
Она жила в доме напротив. Окна в окна. Рыжая, полногрудая и крепконогая.
Утром она раздвигала занавески и расчесывалась, стоя у окна. Волосы были рассыпаны по ее спине, ночная рубашка открывала моему жадному взору круглые плечи и сильные руки, усыпанные веснушками.
Потом она брала в левую руку зеркало, в правую – то пинцет для выщипывания бровей, то пудру, то помаду. А вот ресницы она не красила. Вообще непонятно, как у рыжей и голубоглазой женщины могли быть черные, густые и длинные ресницы.
Затем она уходила вглубь комнаты, исчезая из моего поля зрения, и возникала в кухонном окне с чашкой кофе и сигаретой. Она задумчиво смотрела в никуда, выдыхая дым в открытую форточку. Докурив сигарету и поставив пустую чашку на подоконник, она растворялась до следующего утра.
Каждый раз, наблюдая это действо, я хотел спуститься вниз, выйти из подъезда, попытаться заговорить с ней или пойти следом, чтобы узнать, где она работает.
Каждый раз, когда она плавно опускала сигарету в пепельницу, делала последний глоток кофе и растворялась, я бросался к письменному столу и начинал писать. Стихи. Они рвались наружу, царапая изнутри грудь и полностью подчиняя меня себе.
Однажды жаркой июльской ночью я проснулся от жажды и пошел на кухню попить воды. Сделав несколько глотков, я поднял глаза и увидел свет в ее кухне. Абсолютно голый мужчина стоял спиной к окну и тоже пил воду.
Я был раздавлен. Я поклялся себе, что утром прослежу за ней и найду повод для знакомства.
Я не увидел ее утром следующего дня. Она пропала. Исчезла. Растворилась.
Я не находил себе места, у меня пропал аппетит и сон.
Зато как много я стал писать! По три-четыре стихотворения в день.
Они были о далеком и близком, неизведанном и странном, о том, что заставляет кипеть кровь и леденит душу.
Тогда я думал, что они о смерти.
Теперь считаю, что они о любви.
Через неделю я снова увидел ее. Она наливала красную жидкость из бутылки в стакан и, чуть запрокидывая голову, пила. Ее движения были легки и неторопливы. Когда бутылка опустела, она повернулась лицом к солнцу.
Я спрятался за занавеску, мое сердце разрывало грудную клетку и стучало в висках. На нее было невозможно смотреть.
Тогда я подумал, что она очень устала.
Теперь я думаю, что это была боль и страдание.
Я начал писать поэму. Моя разорванная в клочья душа требовала слов и рифм.
Лихорадка охватила меня и не отпускала, пока не была поставлена последняя точка.
Я решил во что бы то ни стало прочитать ей свою поэму.
Я был уверен, что она все поймет. Я не сомневался, что после прочтения она снова станет прежней и позволит мне быть рядом.
Еще через неделю, возвращаясь домой тихим звездным вечером, вдыхая сладкий аромат свежескошенной травы и разглядывая яркие точки неведомых звезд, я увидел ее спящей на лавочке у подъезда дома, на который я смотрел каждое утро и каждый вечер.
Юбка задралась, обнажив крепкие ноги до трусов, блузка была расстегнута, и белый бюстгальтер едва удерживал грудь, которой, видимо, было очень тесно.
Одна туфля валялась рядом, а у скамейки аккуратно стояла пустая бутылка и стакан.
Кашель начал душить меня, я бросился прочь и нос к носу столкнулся с нашим соседом, очень известным и уже очень пожилым профессором философии.
Он взял меня за плечи и спросил:
– Что случилось?
Тут только я понял, что не кашель, а рыдания сотрясают меня. Торопливо и не очень вразумительно я рассказал ему все, что мучило меня и не давало покоя.
Помнится, даже начал читать ему свою поэму, но сбился и остановился.
Профессор взял меня под руку, и мы пошли под его неторопливо-рассудительную речь.
У нашего подъезда он остановился, посмотрел на меня с мудрой, доброй улыбкой и спросил:
– Кстати, молодой человек, а вы знаете, что такое катарсис?
Позвольте, ну откуда же я мог знать, что это такое?
В свои-то тринадцать лет!