Ксюша Вежбицкая
Неизбежность бытия
Как асимметрия. Как выбившаяся прядка волос, как уродливая грамматическая ошибка двадцать вторая квартира нарушала покой семьи Елены Александровны. Понятно: ничего доброго в этой самой квартире не происходило. Постоянные скандалы, ночевки пьянчуг под дверью, поздние сборища подростков, дымящих в подъезде, беспокоили не только профессорскую чету. Пробовали вызывать участкового, пока не стало известно, что он и сам не прочь угоститься в двадцать второй. В итоге на шумных соседей махнули рукой.
Казалось, обитателей двадцать второй квартиры мало заботило, какое они производят впечатление. Однако при личной встрече соседей чувствовалось напряжение и взаимное раздражение. Зависть неспокойных жильцов вызывала сдержанная интеллигентность профессоров, их вежливые приветствия в лифте, все новое и свежее, что окружало этих непонятных и высокомерных, с точки зрения двадцать второй квартиры, людей. Иногда Елена Александровна ездила в лифте со своей соседкой. Это была полная женщина с зычным голосом и большим красным носом, как у карикатурных пьяниц. Одетая во что придется, она впивалась взглядом в дорогое пальто Елены Александровны, ее идеальную сумку, безупречно чистую обувь, тонкое серебряное колечко на моложавой руке, и вскипала. Ей не терпелось рассказать своим товаркам какую-нибудь гадость про соседей, чтобы хоть как-то облегчить груз зависти.
Елена Александровна ощущала непреодолимую брезгливость, отмечая неприятный запах перегара вблизи и потные ладошки пьющей соседки. Но двадцать вторая квартира стала для нее частью ландшафта. В конце концов, это не редкость, иначе фольклор не пополнялся бы анекдотами про соседа с дрелью, думала она.
В тот вечер профессор припозднилась. Лифт сломался. Женщина не торопясь поднималась по ступенькам. Ее шелковый шарф источал тончайшую нотку духов, отчего было приятно и немного щекотно в носу. Где-то позади еще шумел насыщенный день.
На лестничном пролете перед ее этажом свет потускнел, лампочка мигала, и Елена Александровна не сразу разглядела тело на ступеньках. Немного испугалась, но тут же усмехнулась про себя: опять придется перешагивать через пьяных соседей – что с них взять? Она уже занесла чистый сапожок над телом и вдруг опешила. Это был не пьяница. Сжавшаяся, беспомощная фигура. Из-под капюшона куртки пушились светлые волосы. Профессор узнала соседскую девочку-подростка.
В ответ на обращение фигура недовольно пошевелилась, еще глубже упрятав лицо. Несколько секунд Елена Александровна стояла, застыв над жалким комком. Прижавшись к стене, она обошла девочку, полулежавшую на ступеньках. «Наконец, какое мне дело до них?» – подумала женщина, но в груди что-то кольнуло, словно загорелась маленькая красная лампочка с надписью: «Неправильно».
Дома было светло и уютно. Муж Елены Александровны приготовил ужин, с кухни доносился аромат вкусной еды. Семья собралась за столом, и неприятный эпизод на лестнице сам собой растворился в неторопливом разговоре и желтом свете абажура, под которым дожидалась профессора недавно начатая интересная книга. Когда убрали посуду, и все разошлись, Елена Александровна с удобством устроилась в мягком кресле и, предвкушая удовольствие, нашла нужную страницу. Прочитала было абзац, но отвлеклась. Дверной глазок притягивал, манил к себе.
Женщина вздрогнула: а вдруг девочка еще там? Стрелка часов устало ползла в сторону полуночи. Чтение не задалось. Елена Александровна то и дело отвлекалась, строки плыли перед глазами, один и тот же абзац приходилось читать еще и еще, смысл слов ускользал. Наконец профессор убрала книгу, ощущая непонятную тяжесть внутри. Тихо, словно крадучись, она подошла к двери и выглянула в глазок: подъездный полумрак, ничего не видно. Тогда Елена Александровна аккуратно повернула замок и открыла дверь.
В тусклом свете проявился силуэт. Без сомнения, девочка все еще сидела в подъезде. Женщина решительно направилась к безжизненной фигуре. Замерла. А что сказать?
– С тобой все в порядке? – негромко спросила Елена Александровна своим строгим голосом, который многим на кафедре внушал трепет. Какой глупый вопрос. Уж конечно, не в порядке.
Фигура не пошевелилась. Немного помедлив, женщина присела рядом. «Халат придется стирать», – пронеслось в голове, и Елена Александровна потянула ткань вниз, чтобы не коснуться телом неприятной холодной ступеньки. Она осторожно дотронулась до девочки. Та сначала дернулась, но потом еще больше сжалась в комок, послышались всхлипывания.
Елена Александровна не любила слез, но сейчас внутри у нее не переставало щемить от вида этого жалкого тела, выкинутого за дверь.
– Тебя домой не пускают?
От этого вопроса девочка разрыдалась еще больше, трясясь всем телом. Под своей ладонью женщина чувствовала тепло, и это казалось ей странным, словно жители двадцать второй квартиры не могли быть вот такими же теплыми на ощупь, как все люди – живыми.
– Давай-ка успокойся, весь подъезд перебудишь, – произнесла Елена Александровна еще строже. – Тебе плохо? Пойдем, я найду тебе успокоительное. Тут точно нечего делать. Ну, поднимайся.
Девочка что-то тихо пробулькала мокрым лицом.
– Что?
– Не могу, – повторила она тихо, заикаясь на каждом звуке.
– Почему?
Школьница дернулась в нерешительности. Поднялась со ступенек и сжалась, теребя руки. Ее лицо оставалось скрытым капюшоном. И к Елене Александровне в одно мгновение пришла догадка.
– Покажи.
– Нет!
– Дай посмотреть.
– Пошла ты! – озлобленно рыкнула девочка. Елена Александровна едва заметно отшатнулась, но не ушла. Аккуратно убрала капюшон с лица подростка. Девочка не сопротивлялась. К розовому распухшему лицу прилипли выкрашенные соломенные волосы. Один глаз весь утонул в багровом, сквозь узкую щель виднелся маленький зрачок. На разбитой губе запеклась кровь. Девочка зло и отчужденно смотрела на Елену Александровну, будто говоря: «Ну что, нагляделась, довольна?» Женщина тяжело выдохнула.
Где-то за стеной глухо и безразлично гудели трубы. Елена Александровна аккуратно положила руку на изломы кистей девочки и заглянула в волчьи глаза:
– Я могу обработать. Пойдем, посидишь у нас.
Соседка в нерешительности дернулась, во взгляде мелькнула неуверенность.
– Пойдем, – позвала Елена Александровна, смягчив голос.
От резкого контраста с подъездом в квартире девочка еще больше ссутулила плечи, надеясь спрятать в них голову. Она исподлобья разглядывала картины и грамоты на стенах, пока Елена Александровна извлекала из шкафчика аптечку. Оценив обстановку, школьница зло уставилась на хозяйку дома, чувствуя омерзение от царящего вокруг благополучия. Елена Александровна ощущала этот взгляд, и ей очень хотелось смахнуть его, как налипшую грязь. Профессор намочила ватный тампон хлоргексидином, села рядом с подростком и стала быстро, но аккуратно обрабатывать еще свежую ранку.
– Это сделал отец?
Девочка молча и тупо изучала пол. Потом сказала:
– Какое вам дело-то?
Когда Елена Александровна уже закончила с разбитой губой, девочка все-таки призналась:
– Мой парень.
Она снова заплакала, и сквозь пухлые едкие слезы извергались дикие гадкие слова, не просто мат, которым бранят угол мебели, не вовремя оказавшийся вблизи мизинца, а черная желчь, что брызжет изо рта, осколки слов, изжеванные острыми зубами, концентрированная боль и ненависть.
Елена Александровна молча внимала потоку, казалось, нимало ее не смутившему, затем спокойным движением определила в стакан воды и принялась отсчитывать капли успокоительного. Девочка тупо и отстраненно смотрела, как темные щупальца капель растворяются в прозрачной воде, становясь невидимыми. Лекарство выпила залпом, не покривившись, и принялась крутить стакан в руках. Хозяйка дома со вздохом села напротив.
– На парня такого управу у участкового можно найти. Побои снять. Заявление составить.
Девочка смотрела вниз и ничего не отвечала.
– А почему домой-то тебя не пускают?
Дернулась и поджала губы. Потом сказала в угол:
– Залетела я... Мать сказала: «Иди, тварь, куда хочешь», – девочка боролась с собой, но губы предательски задрожали, а лицо исказилось. Она спрятала его в руки и, всхлипывая, продолжила: – Вот я и уйду, раз не нужна никому, уйду, вон из окна спрыгну или таблеток наглотаюсь!
– Ну, так не надо говорить... Не надо.
Когда какофония всхлипов сошла на нет, Елена Александровна спросила:
– Так парень твой... Он из-за этой новости тебя... тебе такое сделал?
Девочка вытерла рукавом распухшие красные щеки.
– Нет, ему сказали, что, ну... Это от другого я залетела. – И тут же обиженно добавила: – Но это неправда!
В лице с надутыми губами и глазами, полными отчаянья, женщина видела ребенка. Слишком рано повзрослевшего, испуганного и забытого взрослыми. В груди защемило настолько сильно, что Елена Александровна протянула руку и положила ее на мокрую грязную ладошку своей гостьи.
– Послушай, у меня есть знакомый врач, который сможет... Все уладить. Завтра по пути на работу провожу к ней. Она лишних вопросов задавать не будет.
Девочка пристально посмотрела на Елену Александровну.
– Хорошо?
Гостья кивнула.
– Ночевать оставайся у нас, я тебе сейчас постелю. Этот диван раскладывается.
Елена Александровна расстелила диван, выключила свет и задержалась на минутку дождаться, пока девочка перестанет ворочаться.
Муж уже спал. Кутаясь в мягкое одеяло, профессор думала о том, что скажет домашним завтра. Она вздохнула. Между ребер давило.
* * *
Невыносимо скучные бледно-зеленые стены оттеняли лица пациенток абортной палаты болезненным мраком. Девочка только пришла в себя после наркоза и смотрела сонными глазами в окружении осуждающе-вопросительных взглядов соседок по палате.
– Здравствуй, – сказала Елена Александровна. – Как ты себя чувствуешь?
– Нормально, – ответила девочка.
– Пить хочешь? Я принесла.
– Да, ужасно.
Девочка жадно опустошила без малого половину пластиковой бутылки.
– Скоро сможешь уйти. Не торопись. Если голова кружится, полежи еще немного.
– Ладно... – отвечала покорно.
– Ну, хорошо. Вот мой телефон, – Елена Александровна положила в безжизненную ладонь сложенный лист. – Если будут проблемы, звони. Я пойду, у меня обеденный перерыв заканчивается.
Женщина подождала, пока девочка что-нибудь ответит, но та молча теребила кромку полученного листа. Елена Александровна ушла.
После этого двадцать вторая квартира словно опустела. Крики и ссоры утихли. Просто двери открывались и закрывались: отцы ходили на работу, дети – в школу. Девочка избегала общества Елены Александровны. Однажды даже специально пережидала за углом, пока профессор не зайдет в подъезд. Очной ставки с родителями тоже не произошло. Неизвестно, что они узнали по поводу «решения проблемы», но ни благодарности, ни обвинений от соседей не последовало. Иногда это тревожило Елену Александровну.
А примерно через год она встретила девочку с коляской. Рядом суетилась протрезвевшая по этому поводу бабушка. Молодой отец шел угрюмо, насупившись. В его руке, как знамя, блестела зеленая бутылка. Вчерашняя школьница по-матерински поправилась. Поравнявшись на аллее с соседкой, она молча кивнула ей.
Елену Александровну обдало холодом пустых и покорных судьбе глаз. Послушные округлые руки двигали вперед крутобокую коляску. Профессору отчего-то стало и страшно, и тоскливо одновременно. Она ускорила шаг. Захотелось немедленно попасть домой, чтобы спрятаться от этого взгляда реальности – прямого и правдивого.
Среди людей особенных
Все говорят, что нужно кем-то мне становиться. А я бы хотел остаться собой.
Виктор Цой
Инга попала в настоящее тайное общество. В кафе при журкорпусе посторонним просто так не проникнуть. Нужны карточки или какие-то пропуска, но их впустили по волшебному паролю: «Мы с сестрами Оршанскими».
Компания с комфортом разместилась за столиком. Ингу не покидало ощущение приобщения к чему-то непостижимому и прекрасному: возможно, прямо на этой лакированной столешнице писалась известная повесть, а в этом кресле сидел именитый режиссер. Она как бы невзначай погладила подлокотник, чтобы в прямом смысле прикоснуться к необыкновенной атмосфере.
Инга знала, что все семейство Оршанских имело какую-то загадочную принадлежность к журкорпусу. Заслышав эту фамилию, местные работники кивали головой в знак молчаливого одобрения и уважения. Сестры Рена и Кира Оршанские не работали в журкорпусе, но работали на него. Они должны были явиться с минуты на минуту, и молодой художник Миша Лауниц, самый прилежный поклонник сестер, не спускал глаз с входной двери.
Инга огляделась по сторонам. Она уже несколько раз бывала в этом необычном заведении для людей особенных, творческой элиты. До сих пор не верилось, что ей удалось попасть в их круг, не имея ничего общего ни с творчеством, ни тем более с элитой. Ингу это очень тяготило. Вообще-то называть ее Ингой придумала младшая Оршанская – Кира. Провинциалка по имени Ира Храпунова никак не могла появиться в компании сестер Оршанских. Вот Инга – другое дело.
Ей ужасно нравилось новое имя и образ богемной дамы. Настоящие исходные данные – имя, место рождения, статус семьи – были для нее невыносимы. Бедный шахтерский городок, родители-алкоголики, недополученное образование бухгалтера – свое прошлое Инга ненавидела истово. Перебравшись в маленький, холодный, съемный, но столичный угол, каждую ночь Инга обещала себе: она будет другой.
Конечно, про родителей и шахтерский городок никто не знал. У нее имелась легенда: Инга презрела дебет и кредит, открыв в себе безудержный творческий потенциал. Все понимающе кивали. Сначала она, разумеется, хотела поступить на актерский. Потом одумалась и не без протекции сестер Оршанских прикипела к столичной галерее современного искусства, где оказались востребованы ее организаторские способности. Там Инга работала кем-то вроде помощника галериста. Без образования и таланта. В общем, знакомство с Оршанскими оказалось самой большой удачей, которая только могла случиться в ее жизни.
Инга поймала на себе лукавый взгляд мужчины за соседним столиком. Как любая некрасивая женщина, она была прекрасно осведомлена об этом своем недостатке. Инга отлично знала: человеку за соседним столиком есть, что разглядывать, черты, делающие ее не просто некрасивой, а настоящей дурнушкой: квадратный совсем не женский подбородок, бесформенное тело, лихорадочно алеющую кожу. Да, она отлично знала этот взгляд, полный радости обнаружения чужого порока, и в то же время взгляд презрительного отвращения. Раньше, поймав его, она ужасно стыдилась себя. Но с годами это прошло. Она подняла голову, посмотрев любопытному мужчине прямо в глаза, поджала губы и принялась плотно набивать свою черную трубку. Мужчина за соседним столиком незамедлительно заинтересовался лепниной на стене.
Сестры появились в тот момент, когда подали кофе. Все сразу оживились, Миша взлетел со своего стула, чтобы помочь девушкам снять верхнюю одежду. Инга тоже присоединилась к всеобщему ликованию, даже дыхание затаила, когда искренняя улыбка Киры засияла всем и сразу. Она всегда любовалась Кирой. Когда Ира Храпунова смотрела на младшую Оршанскую, в ее голове крутились строчки из песни: «У нее удивительно длинные ноги и глаза восхитительно синего цвета». Маленькую, хрупкую, как балерину, изящную и обаятельную Киру Оршанскую любили все. За доброту, женственность и мягкий теплый свет, исходящий из ее глаз.
Кира талантливо пишет, это все знали. Она журналистка в самом интересном и элитном издании, которое только можно представить в столице. Чтобы попасть в число авторов такого журнала, нужно иметь большие связи, уровень intelligence quotient[1] нобелевского лауреата и семью, принадлежащую к новой исторической общности. Другой бы сказал: «Ну, конечно, просто папа место устроил. Красивая такая, зато злая, наверное, втайне обижает щенят». Ведь люди не могут перенести чье-то моральное и физическое превосходство, оно становится для них поистине тяжким грузом.
Но про Киру решительно нельзя предположить ничего дурного. И место в издании за ней столько лет просто потому, что Кира очень талантлива. Ее статьи Инга читает с большим удовольствием, даже выписывает удачные обороты. В нанесении тяжких обид щенкам Кира также не замечена. Она скрывала, но все знали: Кира – волонтер, ездит в Непал с гуманитарной миссией помощи детям. Все было так восхитительно, что у Инги просто дух захватывало. Ей нравилась эта маленькая Одри Хепберн, милая, словно диснеевская принцесса, красивая без лишней краски. Вокруг нее столько необыкновенных людей, Кира бывает в потрясающих местах. Инге нравилось, как она говорит, как сидит, как смеется. Инга завидовала и курила. Было чему завидовать: у Киры Оршанской имелось все, что хотела бы Ира Храпунова.
Завязалась беседа. Художник Миша Лауниц, подающий большие надежды, смотрит на Киру завороженно. Молодой режиссер Маргарита Герген рассказывает о своей новой задумке. С ней спорит студент ВГИКа. Старшая Оршанская – Рена – заинтересовалась и внесла несколько интересных и глубоких замечаний. Рена была старше сестры на несколько лет. Она занималась языками и работала консультантом в международной корпорации. Чуть более грузная и серьезная, чем сестра, она имела ровно в полтора раза меньше поклонников.
Инга в основном слушала. Слушала яростно. От нее не ускользало ни одного нового имени или названия. Временами она делала пометки о том, что прочитать. Условия были неравными. Сестры Оршанские росли среди монографий, памятников литературы и свободно поддерживали беседу о чем угодно. Временами Инга просто не понимала, о чем говорят все эти люди, выдающие небрежные реплики о Гринуэе, Честертоне и Леонарде Коэне. Она боялась нечаянно продемонстрировать собственную невежественность.
Однако никто особенно не рвался услышать ее мнение. По большей части Инга курила. Ограничивалась банальными словами, когда промолчать не было возможности. Много читала, любую свободную минуту. Слушала лекции. Словом, пыталась хоть как-то заполучить те знания, которые все в этой компании обрели едва ли не с рождения. Просто потому, что дома у них говорили Ришелье, а не Ришелье.
После кафе Герген повела всех на современную пьесу под названием «Дауншифтинг». Актеры декламировали, стоя на голове. Кто-то разрывал на груди одежду. Рена смотрела задумчиво, Кира с полуулыбкой. У Миши проступили слезы. Все восхищались. Рена выдала длинный монолог на тему образа зеленого абажура в русской литературе. Поэт Эн. Мисарев с видом скучающего принца зарифмовал несколько строк. Инге пьеса не понравилась, но она боялась в этом признаться и произнесла вслух: «Пьеса, конечно, интересная».
Договорились, что завтра Миша займет очередь на выставку Мунка. Там по выходным очереди – до метро. Так Инга и ее новая столичная компания проводили время.
* * *
На даче у Оршанских были гости. Ингу пригласили в первый раз, поэтому она надела свое самое приличное платье, стыдливо обнажив мягкие крупные ноги. Очень волновалась, ведь придется знакомиться с Оршанскими-родителями. В такие минуты Инге казалось, что она излучает провинциальность, и каждый завиток ее волос, как явный знак, дает понять: она чужая. Инга представляла, как Оршанские падают в обморок от ее нечаянного «че».
Нервно сглотнула, нажимая кнопку звонка. Открыла Рена с бокалом вина в руке, всегда серьезная, собранная умница Рена. В разных частях дома велась оживленная беседа. В зале Оршанские-родители о чем-то спорили, сдержанно жестикулируя. Рена не спеша повела Ингу на веранду. Там ее ждала неожиданная картина: в центре композиции значился пышноволосый незнакомец, восседавший на перилах. С ним было что-то не то. Когда заговорил по-английски, разъяснилось, что именно «не то»: он был иностранец. Вокруг на креслах, подушках и коврах сидели ребята. Кира внимательно слушала иностранца, временами длинно и быстро отвечая на английском. Миша Лауниц ерзал на стуле, ревновал и дулся. Повода не было: Кира не кокетничала.
Иностранец как будто рассказывал о своих путешествиях. Инга мало понимала: к стыду, английский она знала дурно. Беседа длилась целую вечность. Все смеялись. Инге почему-то стало скучно. Позвали к ужину, у стола Кира представила родителям нескольких новеньких из своей компании. Долго рассказывала про Закари – так звали иностранца. Родители-Оршанские вежливо слушали, Закари лучезарно улыбался. Нескоро очередь дошла и до Инги, но Оршанские скользнули по ней невидящим взглядом, не удостоив никаким комментарием. Они что-то спросили у иностранца.
Инга вышла, было тоскливо. На крыльце с самым скучающим видом курил поэт Эн. Мисарев. Он помог ей раскурить трубку. Какое-то время стояли молча. Потом поэт спросил, как ей тут нравится. Инга сделала кислую мину – поэт ухмыльнулся. Снова помолчали.
– Замерзнешь, – сказал поэт Эн. Мисарев.
– Нет, – ответила Инга, хотя ей давно стало зябко.
Тут поэт признался, что терпеть не может светские рауты. Пышноволосый иностранец показался ему просто смешным, акцент Герген просто ужасным, ну, а влюбленный художник Миша Лауниц – просто давно всем надоел. Инга рассмеялось. Ей понравилось.
Внутри что-то потеплело, и Инга вдруг сказала:
– Уважаемый Эн. Мисарев, не прочтете ли вы мне что-нибудь из ваших последних творений?
Прозвучало глупо, но Инга понятия не имела, как общаться с поэтами.
Поэт с торжествующим видом воззрился вдаль – на кроны деревьев. Потом начал читать, немного подвывая, как Бродский. В его стихотворении были какие-то сложные аллегории, в которых Инга увязла почти сразу. Но произведение показалось ей «конечно, интересным». Продолжили беседу внутри. Поэт Эн. Мисарев много и меланхолично говорил, Инга с удивлением обнаружила, что не только ей не нравятся современные пьесы и другие странные вещи, которыми увлекались интеллектуалы в их компании. Было забавно. Инга вдохновленно слушала.
Одевались. Поэт Эн. Мисарев коротко попрощался. Потом, глядя на ее покатые плечи, не в глаза, как будто нехотя предложил Инге как-нибудь продолжить «нескучную беседу». Инга, конечно, согласилась. Даже слишком радостно, за что корила себя всю дорогу до дома.
* * *
Инга находила в поэте Эн. Мисареве что-то печоринское. На вещи он смотрел печально, с притаившейся в уголке рта усмешкой. Заказали выпить. Инга поймала свое отражение в далеком зеркале и улыбнулась: сегодня она почти хороша.
Поэт опять много говорил. Временами Инга порывалась рассказать о себе, но ее история не имела успеха. Эн. Мисареву было интереснее про свою цветаевскую нелюбовь. Инга недоумевала, за что можно не любить великого поэта. Ее спутник улыбнулся и обещал принести кое-какие мемуары.
С легкостью завсегдатая крафтовой пивоварни поэт Эн. Мисарев заказывал разные сорта пива. Он пил быстро и скоро захмелел. Инга совсем замолчала. Говорил поэт. Долго и обстоятельно объяснял, что он не любит. В какой-то момент Инга поняла, что находится на пьяной исповеди. Он рассказывал несусветные гадости про тех, с кем в компании был так дружелюбен, кому посвящал стихи. Сквозь мутную пелену винного сознания Инга ощущала подкатывающее отвращение. Свет в пабе стал неприятно резать глаза, стул показался слишком твердым, а спина затекла.
Вызвали такси. Позже Инга не могла себе внятно ответить, почему согласилась поехать. Ехали по ночному проспекту, темнота душила, поэт Эн. Мисарев тяжело дышал рядом. Очень уверенным для пьяного человека движением он положил руку на отрез юбки, а другой рукой потянул к себе. Инга почувствовала отвратительное кислое пивное дыхание и дернулась. Поэт проявил настойчивость. Такси затормозило на светофоре. Поддавшись панике, Инга выскочила из машины прямо на проспекте. Поэт смотрел на нее со скептическим презрением. Взбешенный таксист с визгом рванул вперед. Несколько машин объехало задыхающуюся от унижения девушку.
Шла к метро, еще ощущая на шее горячее пьяное дыхание. Было противно и гадко. Потом отчего-то стало страшно, и в глазах застыли слезы от обиды и отвращения к самой себе.
* * *
В компании никто не обратил внимания на перемену в настроении Инги. Она никогда не была улыбчивой, а теперь просто стала больше курить. Поэт Эн. Мисарев не удостаивал ее даже взглядом. Инга, словно заразившись его мрачным равнодушием, скучала и презирала. Однажды она громко и невпопад рассмеялась, когда поэт расхваливал сценарий Герген, о котором недавно, наедине с ней, высказался самым уничтожающим образом.
Застыла, ожидая немедленной казни, но не случилось ни неловкой паузы, ни оскорбленного взгляда. Сардонического смешка просто никто не услышал. В тот момент Инге срочно захотелось сделать что-нибудь странное: встать на голову и начать играть ту пьесу или закричать посреди комнаты, как кричат пьяные, – ни с того ни с сего, в пространство, в чужие уши. Или заплакать, и чтобы все утешали. Инга стояла со своей трубкой среди оживленных групп ее приятелей. Стало невыразимо, физически невыносимо скучно. Она медленно взяла пальто и тихо прикрыла за собой дверь. Никто не заметил.
Пыльная городская гладь. Воспаленные глаза в метро, полудрема, несколько эскалаторов и старый подъезд. В чужом холодном доме, где чай всегда без сахара, а раковина на кухне с тысячелетним налетом, Ингу ждало сообщение из другой жизни.
Последний раз она видела тетю Нину в глубоком детстве, наверное, как раз перед отъездом той в столицу. Инга пыталась вспомнить ее вид или ощущения от разговора и прикосновений, но блики детской памяти не складывались в единую картинку. Она была родственницей по отцу. Не спилась, уехала. Кажется, ее не любили за это. Теперь они оказались в одном городе, тетя Нина узнала и пишет ей. «Зачем пишет?» – думала, ворочаясь в постели, Инга, мысль о встрече и «Выпей с нами, дорогая родственница» казалась противной.
На следующий день Инга долго думала, стоит ли звонить вновь обретенной тетушке. К вечеру не выдержала и набрала указанный номер. Ответили не сразу, но обрадовались и звали в гости. Инга почему-то согласилась. «Если что, быстро уйду, придумаю предлог», – успокаивала она себя.
Наступили выходные. Инга шла в гости нехотя, скучая. Тетя Нина жила в чистеньком районе. Дома у нее тоже было чисто, это Инга сразу заметила. Ей понравилось. Снимая обувь, она ощутила запах стирального порошка в одной части квартиры и вкусного обеда в другой. Тетя Нина оказалась веселой женщиной с теплыми округлыми руками и светлыми серо-голубыми глазами. Она обняла Ингу как родную и пригласила за стол. У тети Нины имелась дочь-школьница. Ее очень заинтересовала работа Инги. И мать, и дочь удивлялись, восхищались и все время спрашивали. Было видно, что тетя Нина приятно поражена, и не меньше, чем Инга.
Из духовки тянуло чем-то невозможно вкусным. Весь вечер пили чай и говорили. Про родителей – с болью, про работу – с интересом, а еще про Ингу, много говорили про Ингу, хотя тетя Нина называла ее Иришей. Гостья не стала поправлять, ей было так уютно в домашнем тепле. Смотрели старые фотографии, тетя Нина рассказывала о том, как непросто оказалось переехать и начать все с нуля в большом городе. И снова пили чай.
В какой-то момент Инга вдруг ощутила покой. Словно ее на большом надувном круге покачивало вдали от шумного и людного морского берега, и остались только тишина, плеск волн и всеобъемлющее солнечное тепло. Инга улыбалась. Она не продумывала ответы и не сравнивала себя ни с кем в ту минуту. Она просто была. Была Иришей, которую рады видеть. Рады спросить. Рады услышать ее мнение. Не притворяясь – была.
«И правда, какая у меня интересная работа», – думала она по пути домой.
Как асимметрия. Как выбившаяся прядка волос, как уродливая грамматическая ошибка двадцать вторая квартира нарушала покой семьи Елены Александровны. Понятно: ничего доброго в этой самой квартире не происходило. Постоянные скандалы, ночевки пьянчуг под дверью, поздние сборища подростков, дымящих в подъезде, беспокоили не только профессорскую чету. Пробовали вызывать участкового, пока не стало известно, что он и сам не прочь угоститься в двадцать второй. В итоге на шумных соседей махнули рукой.
Казалось, обитателей двадцать второй квартиры мало заботило, какое они производят впечатление. Однако при личной встрече соседей чувствовалось напряжение и взаимное раздражение. Зависть неспокойных жильцов вызывала сдержанная интеллигентность профессоров, их вежливые приветствия в лифте, все новое и свежее, что окружало этих непонятных и высокомерных, с точки зрения двадцать второй квартиры, людей. Иногда Елена Александровна ездила в лифте со своей соседкой. Это была полная женщина с зычным голосом и большим красным носом, как у карикатурных пьяниц. Одетая во что придется, она впивалась взглядом в дорогое пальто Елены Александровны, ее идеальную сумку, безупречно чистую обувь, тонкое серебряное колечко на моложавой руке, и вскипала. Ей не терпелось рассказать своим товаркам какую-нибудь гадость про соседей, чтобы хоть как-то облегчить груз зависти.
Елена Александровна ощущала непреодолимую брезгливость, отмечая неприятный запах перегара вблизи и потные ладошки пьющей соседки. Но двадцать вторая квартира стала для нее частью ландшафта. В конце концов, это не редкость, иначе фольклор не пополнялся бы анекдотами про соседа с дрелью, думала она.
В тот вечер профессор припозднилась. Лифт сломался. Женщина не торопясь поднималась по ступенькам. Ее шелковый шарф источал тончайшую нотку духов, отчего было приятно и немного щекотно в носу. Где-то позади еще шумел насыщенный день.
На лестничном пролете перед ее этажом свет потускнел, лампочка мигала, и Елена Александровна не сразу разглядела тело на ступеньках. Немного испугалась, но тут же усмехнулась про себя: опять придется перешагивать через пьяных соседей – что с них взять? Она уже занесла чистый сапожок над телом и вдруг опешила. Это был не пьяница. Сжавшаяся, беспомощная фигура. Из-под капюшона куртки пушились светлые волосы. Профессор узнала соседскую девочку-подростка.
В ответ на обращение фигура недовольно пошевелилась, еще глубже упрятав лицо. Несколько секунд Елена Александровна стояла, застыв над жалким комком. Прижавшись к стене, она обошла девочку, полулежавшую на ступеньках. «Наконец, какое мне дело до них?» – подумала женщина, но в груди что-то кольнуло, словно загорелась маленькая красная лампочка с надписью: «Неправильно».
Дома было светло и уютно. Муж Елены Александровны приготовил ужин, с кухни доносился аромат вкусной еды. Семья собралась за столом, и неприятный эпизод на лестнице сам собой растворился в неторопливом разговоре и желтом свете абажура, под которым дожидалась профессора недавно начатая интересная книга. Когда убрали посуду, и все разошлись, Елена Александровна с удобством устроилась в мягком кресле и, предвкушая удовольствие, нашла нужную страницу. Прочитала было абзац, но отвлеклась. Дверной глазок притягивал, манил к себе.
Женщина вздрогнула: а вдруг девочка еще там? Стрелка часов устало ползла в сторону полуночи. Чтение не задалось. Елена Александровна то и дело отвлекалась, строки плыли перед глазами, один и тот же абзац приходилось читать еще и еще, смысл слов ускользал. Наконец профессор убрала книгу, ощущая непонятную тяжесть внутри. Тихо, словно крадучись, она подошла к двери и выглянула в глазок: подъездный полумрак, ничего не видно. Тогда Елена Александровна аккуратно повернула замок и открыла дверь.
В тусклом свете проявился силуэт. Без сомнения, девочка все еще сидела в подъезде. Женщина решительно направилась к безжизненной фигуре. Замерла. А что сказать?
– С тобой все в порядке? – негромко спросила Елена Александровна своим строгим голосом, который многим на кафедре внушал трепет. Какой глупый вопрос. Уж конечно, не в порядке.
Фигура не пошевелилась. Немного помедлив, женщина присела рядом. «Халат придется стирать», – пронеслось в голове, и Елена Александровна потянула ткань вниз, чтобы не коснуться телом неприятной холодной ступеньки. Она осторожно дотронулась до девочки. Та сначала дернулась, но потом еще больше сжалась в комок, послышались всхлипывания.
Елена Александровна не любила слез, но сейчас внутри у нее не переставало щемить от вида этого жалкого тела, выкинутого за дверь.
– Тебя домой не пускают?
От этого вопроса девочка разрыдалась еще больше, трясясь всем телом. Под своей ладонью женщина чувствовала тепло, и это казалось ей странным, словно жители двадцать второй квартиры не могли быть вот такими же теплыми на ощупь, как все люди – живыми.
– Давай-ка успокойся, весь подъезд перебудишь, – произнесла Елена Александровна еще строже. – Тебе плохо? Пойдем, я найду тебе успокоительное. Тут точно нечего делать. Ну, поднимайся.
Девочка что-то тихо пробулькала мокрым лицом.
– Что?
– Не могу, – повторила она тихо, заикаясь на каждом звуке.
– Почему?
Школьница дернулась в нерешительности. Поднялась со ступенек и сжалась, теребя руки. Ее лицо оставалось скрытым капюшоном. И к Елене Александровне в одно мгновение пришла догадка.
– Покажи.
– Нет!
– Дай посмотреть.
– Пошла ты! – озлобленно рыкнула девочка. Елена Александровна едва заметно отшатнулась, но не ушла. Аккуратно убрала капюшон с лица подростка. Девочка не сопротивлялась. К розовому распухшему лицу прилипли выкрашенные соломенные волосы. Один глаз весь утонул в багровом, сквозь узкую щель виднелся маленький зрачок. На разбитой губе запеклась кровь. Девочка зло и отчужденно смотрела на Елену Александровну, будто говоря: «Ну что, нагляделась, довольна?» Женщина тяжело выдохнула.
Где-то за стеной глухо и безразлично гудели трубы. Елена Александровна аккуратно положила руку на изломы кистей девочки и заглянула в волчьи глаза:
– Я могу обработать. Пойдем, посидишь у нас.
Соседка в нерешительности дернулась, во взгляде мелькнула неуверенность.
– Пойдем, – позвала Елена Александровна, смягчив голос.
От резкого контраста с подъездом в квартире девочка еще больше ссутулила плечи, надеясь спрятать в них голову. Она исподлобья разглядывала картины и грамоты на стенах, пока Елена Александровна извлекала из шкафчика аптечку. Оценив обстановку, школьница зло уставилась на хозяйку дома, чувствуя омерзение от царящего вокруг благополучия. Елена Александровна ощущала этот взгляд, и ей очень хотелось смахнуть его, как налипшую грязь. Профессор намочила ватный тампон хлоргексидином, села рядом с подростком и стала быстро, но аккуратно обрабатывать еще свежую ранку.
– Это сделал отец?
Девочка молча и тупо изучала пол. Потом сказала:
– Какое вам дело-то?
Когда Елена Александровна уже закончила с разбитой губой, девочка все-таки призналась:
– Мой парень.
Она снова заплакала, и сквозь пухлые едкие слезы извергались дикие гадкие слова, не просто мат, которым бранят угол мебели, не вовремя оказавшийся вблизи мизинца, а черная желчь, что брызжет изо рта, осколки слов, изжеванные острыми зубами, концентрированная боль и ненависть.
Елена Александровна молча внимала потоку, казалось, нимало ее не смутившему, затем спокойным движением определила в стакан воды и принялась отсчитывать капли успокоительного. Девочка тупо и отстраненно смотрела, как темные щупальца капель растворяются в прозрачной воде, становясь невидимыми. Лекарство выпила залпом, не покривившись, и принялась крутить стакан в руках. Хозяйка дома со вздохом села напротив.
– На парня такого управу у участкового можно найти. Побои снять. Заявление составить.
Девочка смотрела вниз и ничего не отвечала.
– А почему домой-то тебя не пускают?
Дернулась и поджала губы. Потом сказала в угол:
– Залетела я... Мать сказала: «Иди, тварь, куда хочешь», – девочка боролась с собой, но губы предательски задрожали, а лицо исказилось. Она спрятала его в руки и, всхлипывая, продолжила: – Вот я и уйду, раз не нужна никому, уйду, вон из окна спрыгну или таблеток наглотаюсь!
– Ну, так не надо говорить... Не надо.
Когда какофония всхлипов сошла на нет, Елена Александровна спросила:
– Так парень твой... Он из-за этой новости тебя... тебе такое сделал?
Девочка вытерла рукавом распухшие красные щеки.
– Нет, ему сказали, что, ну... Это от другого я залетела. – И тут же обиженно добавила: – Но это неправда!
В лице с надутыми губами и глазами, полными отчаянья, женщина видела ребенка. Слишком рано повзрослевшего, испуганного и забытого взрослыми. В груди защемило настолько сильно, что Елена Александровна протянула руку и положила ее на мокрую грязную ладошку своей гостьи.
– Послушай, у меня есть знакомый врач, который сможет... Все уладить. Завтра по пути на работу провожу к ней. Она лишних вопросов задавать не будет.
Девочка пристально посмотрела на Елену Александровну.
– Хорошо?
Гостья кивнула.
– Ночевать оставайся у нас, я тебе сейчас постелю. Этот диван раскладывается.
Елена Александровна расстелила диван, выключила свет и задержалась на минутку дождаться, пока девочка перестанет ворочаться.
Муж уже спал. Кутаясь в мягкое одеяло, профессор думала о том, что скажет домашним завтра. Она вздохнула. Между ребер давило.
* * *
Невыносимо скучные бледно-зеленые стены оттеняли лица пациенток абортной палаты болезненным мраком. Девочка только пришла в себя после наркоза и смотрела сонными глазами в окружении осуждающе-вопросительных взглядов соседок по палате.
– Здравствуй, – сказала Елена Александровна. – Как ты себя чувствуешь?
– Нормально, – ответила девочка.
– Пить хочешь? Я принесла.
– Да, ужасно.
Девочка жадно опустошила без малого половину пластиковой бутылки.
– Скоро сможешь уйти. Не торопись. Если голова кружится, полежи еще немного.
– Ладно... – отвечала покорно.
– Ну, хорошо. Вот мой телефон, – Елена Александровна положила в безжизненную ладонь сложенный лист. – Если будут проблемы, звони. Я пойду, у меня обеденный перерыв заканчивается.
Женщина подождала, пока девочка что-нибудь ответит, но та молча теребила кромку полученного листа. Елена Александровна ушла.
После этого двадцать вторая квартира словно опустела. Крики и ссоры утихли. Просто двери открывались и закрывались: отцы ходили на работу, дети – в школу. Девочка избегала общества Елены Александровны. Однажды даже специально пережидала за углом, пока профессор не зайдет в подъезд. Очной ставки с родителями тоже не произошло. Неизвестно, что они узнали по поводу «решения проблемы», но ни благодарности, ни обвинений от соседей не последовало. Иногда это тревожило Елену Александровну.
А примерно через год она встретила девочку с коляской. Рядом суетилась протрезвевшая по этому поводу бабушка. Молодой отец шел угрюмо, насупившись. В его руке, как знамя, блестела зеленая бутылка. Вчерашняя школьница по-матерински поправилась. Поравнявшись на аллее с соседкой, она молча кивнула ей.
Елену Александровну обдало холодом пустых и покорных судьбе глаз. Послушные округлые руки двигали вперед крутобокую коляску. Профессору отчего-то стало и страшно, и тоскливо одновременно. Она ускорила шаг. Захотелось немедленно попасть домой, чтобы спрятаться от этого взгляда реальности – прямого и правдивого.
Среди людей особенных
Все говорят, что нужно кем-то мне становиться. А я бы хотел остаться собой.
Виктор Цой
Инга попала в настоящее тайное общество. В кафе при журкорпусе посторонним просто так не проникнуть. Нужны карточки или какие-то пропуска, но их впустили по волшебному паролю: «Мы с сестрами Оршанскими».
Компания с комфортом разместилась за столиком. Ингу не покидало ощущение приобщения к чему-то непостижимому и прекрасному: возможно, прямо на этой лакированной столешнице писалась известная повесть, а в этом кресле сидел именитый режиссер. Она как бы невзначай погладила подлокотник, чтобы в прямом смысле прикоснуться к необыкновенной атмосфере.
Инга знала, что все семейство Оршанских имело какую-то загадочную принадлежность к журкорпусу. Заслышав эту фамилию, местные работники кивали головой в знак молчаливого одобрения и уважения. Сестры Рена и Кира Оршанские не работали в журкорпусе, но работали на него. Они должны были явиться с минуты на минуту, и молодой художник Миша Лауниц, самый прилежный поклонник сестер, не спускал глаз с входной двери.
Инга огляделась по сторонам. Она уже несколько раз бывала в этом необычном заведении для людей особенных, творческой элиты. До сих пор не верилось, что ей удалось попасть в их круг, не имея ничего общего ни с творчеством, ни тем более с элитой. Ингу это очень тяготило. Вообще-то называть ее Ингой придумала младшая Оршанская – Кира. Провинциалка по имени Ира Храпунова никак не могла появиться в компании сестер Оршанских. Вот Инга – другое дело.
Ей ужасно нравилось новое имя и образ богемной дамы. Настоящие исходные данные – имя, место рождения, статус семьи – были для нее невыносимы. Бедный шахтерский городок, родители-алкоголики, недополученное образование бухгалтера – свое прошлое Инга ненавидела истово. Перебравшись в маленький, холодный, съемный, но столичный угол, каждую ночь Инга обещала себе: она будет другой.
Конечно, про родителей и шахтерский городок никто не знал. У нее имелась легенда: Инга презрела дебет и кредит, открыв в себе безудержный творческий потенциал. Все понимающе кивали. Сначала она, разумеется, хотела поступить на актерский. Потом одумалась и не без протекции сестер Оршанских прикипела к столичной галерее современного искусства, где оказались востребованы ее организаторские способности. Там Инга работала кем-то вроде помощника галериста. Без образования и таланта. В общем, знакомство с Оршанскими оказалось самой большой удачей, которая только могла случиться в ее жизни.
Инга поймала на себе лукавый взгляд мужчины за соседним столиком. Как любая некрасивая женщина, она была прекрасно осведомлена об этом своем недостатке. Инга отлично знала: человеку за соседним столиком есть, что разглядывать, черты, делающие ее не просто некрасивой, а настоящей дурнушкой: квадратный совсем не женский подбородок, бесформенное тело, лихорадочно алеющую кожу. Да, она отлично знала этот взгляд, полный радости обнаружения чужого порока, и в то же время взгляд презрительного отвращения. Раньше, поймав его, она ужасно стыдилась себя. Но с годами это прошло. Она подняла голову, посмотрев любопытному мужчине прямо в глаза, поджала губы и принялась плотно набивать свою черную трубку. Мужчина за соседним столиком незамедлительно заинтересовался лепниной на стене.
Сестры появились в тот момент, когда подали кофе. Все сразу оживились, Миша взлетел со своего стула, чтобы помочь девушкам снять верхнюю одежду. Инга тоже присоединилась к всеобщему ликованию, даже дыхание затаила, когда искренняя улыбка Киры засияла всем и сразу. Она всегда любовалась Кирой. Когда Ира Храпунова смотрела на младшую Оршанскую, в ее голове крутились строчки из песни: «У нее удивительно длинные ноги и глаза восхитительно синего цвета». Маленькую, хрупкую, как балерину, изящную и обаятельную Киру Оршанскую любили все. За доброту, женственность и мягкий теплый свет, исходящий из ее глаз.
Кира талантливо пишет, это все знали. Она журналистка в самом интересном и элитном издании, которое только можно представить в столице. Чтобы попасть в число авторов такого журнала, нужно иметь большие связи, уровень intelligence quotient[1] нобелевского лауреата и семью, принадлежащую к новой исторической общности. Другой бы сказал: «Ну, конечно, просто папа место устроил. Красивая такая, зато злая, наверное, втайне обижает щенят». Ведь люди не могут перенести чье-то моральное и физическое превосходство, оно становится для них поистине тяжким грузом.
Но про Киру решительно нельзя предположить ничего дурного. И место в издании за ней столько лет просто потому, что Кира очень талантлива. Ее статьи Инга читает с большим удовольствием, даже выписывает удачные обороты. В нанесении тяжких обид щенкам Кира также не замечена. Она скрывала, но все знали: Кира – волонтер, ездит в Непал с гуманитарной миссией помощи детям. Все было так восхитительно, что у Инги просто дух захватывало. Ей нравилась эта маленькая Одри Хепберн, милая, словно диснеевская принцесса, красивая без лишней краски. Вокруг нее столько необыкновенных людей, Кира бывает в потрясающих местах. Инге нравилось, как она говорит, как сидит, как смеется. Инга завидовала и курила. Было чему завидовать: у Киры Оршанской имелось все, что хотела бы Ира Храпунова.
Завязалась беседа. Художник Миша Лауниц, подающий большие надежды, смотрит на Киру завороженно. Молодой режиссер Маргарита Герген рассказывает о своей новой задумке. С ней спорит студент ВГИКа. Старшая Оршанская – Рена – заинтересовалась и внесла несколько интересных и глубоких замечаний. Рена была старше сестры на несколько лет. Она занималась языками и работала консультантом в международной корпорации. Чуть более грузная и серьезная, чем сестра, она имела ровно в полтора раза меньше поклонников.
Инга в основном слушала. Слушала яростно. От нее не ускользало ни одного нового имени или названия. Временами она делала пометки о том, что прочитать. Условия были неравными. Сестры Оршанские росли среди монографий, памятников литературы и свободно поддерживали беседу о чем угодно. Временами Инга просто не понимала, о чем говорят все эти люди, выдающие небрежные реплики о Гринуэе, Честертоне и Леонарде Коэне. Она боялась нечаянно продемонстрировать собственную невежественность.
Однако никто особенно не рвался услышать ее мнение. По большей части Инга курила. Ограничивалась банальными словами, когда промолчать не было возможности. Много читала, любую свободную минуту. Слушала лекции. Словом, пыталась хоть как-то заполучить те знания, которые все в этой компании обрели едва ли не с рождения. Просто потому, что дома у них говорили Ришелье, а не Ришелье.
После кафе Герген повела всех на современную пьесу под названием «Дауншифтинг». Актеры декламировали, стоя на голове. Кто-то разрывал на груди одежду. Рена смотрела задумчиво, Кира с полуулыбкой. У Миши проступили слезы. Все восхищались. Рена выдала длинный монолог на тему образа зеленого абажура в русской литературе. Поэт Эн. Мисарев с видом скучающего принца зарифмовал несколько строк. Инге пьеса не понравилась, но она боялась в этом признаться и произнесла вслух: «Пьеса, конечно, интересная».
Договорились, что завтра Миша займет очередь на выставку Мунка. Там по выходным очереди – до метро. Так Инга и ее новая столичная компания проводили время.
* * *
На даче у Оршанских были гости. Ингу пригласили в первый раз, поэтому она надела свое самое приличное платье, стыдливо обнажив мягкие крупные ноги. Очень волновалась, ведь придется знакомиться с Оршанскими-родителями. В такие минуты Инге казалось, что она излучает провинциальность, и каждый завиток ее волос, как явный знак, дает понять: она чужая. Инга представляла, как Оршанские падают в обморок от ее нечаянного «че».
Нервно сглотнула, нажимая кнопку звонка. Открыла Рена с бокалом вина в руке, всегда серьезная, собранная умница Рена. В разных частях дома велась оживленная беседа. В зале Оршанские-родители о чем-то спорили, сдержанно жестикулируя. Рена не спеша повела Ингу на веранду. Там ее ждала неожиданная картина: в центре композиции значился пышноволосый незнакомец, восседавший на перилах. С ним было что-то не то. Когда заговорил по-английски, разъяснилось, что именно «не то»: он был иностранец. Вокруг на креслах, подушках и коврах сидели ребята. Кира внимательно слушала иностранца, временами длинно и быстро отвечая на английском. Миша Лауниц ерзал на стуле, ревновал и дулся. Повода не было: Кира не кокетничала.
Иностранец как будто рассказывал о своих путешествиях. Инга мало понимала: к стыду, английский она знала дурно. Беседа длилась целую вечность. Все смеялись. Инге почему-то стало скучно. Позвали к ужину, у стола Кира представила родителям нескольких новеньких из своей компании. Долго рассказывала про Закари – так звали иностранца. Родители-Оршанские вежливо слушали, Закари лучезарно улыбался. Нескоро очередь дошла и до Инги, но Оршанские скользнули по ней невидящим взглядом, не удостоив никаким комментарием. Они что-то спросили у иностранца.
Инга вышла, было тоскливо. На крыльце с самым скучающим видом курил поэт Эн. Мисарев. Он помог ей раскурить трубку. Какое-то время стояли молча. Потом поэт спросил, как ей тут нравится. Инга сделала кислую мину – поэт ухмыльнулся. Снова помолчали.
– Замерзнешь, – сказал поэт Эн. Мисарев.
– Нет, – ответила Инга, хотя ей давно стало зябко.
Тут поэт признался, что терпеть не может светские рауты. Пышноволосый иностранец показался ему просто смешным, акцент Герген просто ужасным, ну, а влюбленный художник Миша Лауниц – просто давно всем надоел. Инга рассмеялось. Ей понравилось.
Внутри что-то потеплело, и Инга вдруг сказала:
– Уважаемый Эн. Мисарев, не прочтете ли вы мне что-нибудь из ваших последних творений?
Прозвучало глупо, но Инга понятия не имела, как общаться с поэтами.
Поэт с торжествующим видом воззрился вдаль – на кроны деревьев. Потом начал читать, немного подвывая, как Бродский. В его стихотворении были какие-то сложные аллегории, в которых Инга увязла почти сразу. Но произведение показалось ей «конечно, интересным». Продолжили беседу внутри. Поэт Эн. Мисарев много и меланхолично говорил, Инга с удивлением обнаружила, что не только ей не нравятся современные пьесы и другие странные вещи, которыми увлекались интеллектуалы в их компании. Было забавно. Инга вдохновленно слушала.
Одевались. Поэт Эн. Мисарев коротко попрощался. Потом, глядя на ее покатые плечи, не в глаза, как будто нехотя предложил Инге как-нибудь продолжить «нескучную беседу». Инга, конечно, согласилась. Даже слишком радостно, за что корила себя всю дорогу до дома.
* * *
Инга находила в поэте Эн. Мисареве что-то печоринское. На вещи он смотрел печально, с притаившейся в уголке рта усмешкой. Заказали выпить. Инга поймала свое отражение в далеком зеркале и улыбнулась: сегодня она почти хороша.
Поэт опять много говорил. Временами Инга порывалась рассказать о себе, но ее история не имела успеха. Эн. Мисареву было интереснее про свою цветаевскую нелюбовь. Инга недоумевала, за что можно не любить великого поэта. Ее спутник улыбнулся и обещал принести кое-какие мемуары.
С легкостью завсегдатая крафтовой пивоварни поэт Эн. Мисарев заказывал разные сорта пива. Он пил быстро и скоро захмелел. Инга совсем замолчала. Говорил поэт. Долго и обстоятельно объяснял, что он не любит. В какой-то момент Инга поняла, что находится на пьяной исповеди. Он рассказывал несусветные гадости про тех, с кем в компании был так дружелюбен, кому посвящал стихи. Сквозь мутную пелену винного сознания Инга ощущала подкатывающее отвращение. Свет в пабе стал неприятно резать глаза, стул показался слишком твердым, а спина затекла.
Вызвали такси. Позже Инга не могла себе внятно ответить, почему согласилась поехать. Ехали по ночному проспекту, темнота душила, поэт Эн. Мисарев тяжело дышал рядом. Очень уверенным для пьяного человека движением он положил руку на отрез юбки, а другой рукой потянул к себе. Инга почувствовала отвратительное кислое пивное дыхание и дернулась. Поэт проявил настойчивость. Такси затормозило на светофоре. Поддавшись панике, Инга выскочила из машины прямо на проспекте. Поэт смотрел на нее со скептическим презрением. Взбешенный таксист с визгом рванул вперед. Несколько машин объехало задыхающуюся от унижения девушку.
Шла к метро, еще ощущая на шее горячее пьяное дыхание. Было противно и гадко. Потом отчего-то стало страшно, и в глазах застыли слезы от обиды и отвращения к самой себе.
* * *
В компании никто не обратил внимания на перемену в настроении Инги. Она никогда не была улыбчивой, а теперь просто стала больше курить. Поэт Эн. Мисарев не удостаивал ее даже взглядом. Инга, словно заразившись его мрачным равнодушием, скучала и презирала. Однажды она громко и невпопад рассмеялась, когда поэт расхваливал сценарий Герген, о котором недавно, наедине с ней, высказался самым уничтожающим образом.
Застыла, ожидая немедленной казни, но не случилось ни неловкой паузы, ни оскорбленного взгляда. Сардонического смешка просто никто не услышал. В тот момент Инге срочно захотелось сделать что-нибудь странное: встать на голову и начать играть ту пьесу или закричать посреди комнаты, как кричат пьяные, – ни с того ни с сего, в пространство, в чужие уши. Или заплакать, и чтобы все утешали. Инга стояла со своей трубкой среди оживленных групп ее приятелей. Стало невыразимо, физически невыносимо скучно. Она медленно взяла пальто и тихо прикрыла за собой дверь. Никто не заметил.
Пыльная городская гладь. Воспаленные глаза в метро, полудрема, несколько эскалаторов и старый подъезд. В чужом холодном доме, где чай всегда без сахара, а раковина на кухне с тысячелетним налетом, Ингу ждало сообщение из другой жизни.
Последний раз она видела тетю Нину в глубоком детстве, наверное, как раз перед отъездом той в столицу. Инга пыталась вспомнить ее вид или ощущения от разговора и прикосновений, но блики детской памяти не складывались в единую картинку. Она была родственницей по отцу. Не спилась, уехала. Кажется, ее не любили за это. Теперь они оказались в одном городе, тетя Нина узнала и пишет ей. «Зачем пишет?» – думала, ворочаясь в постели, Инга, мысль о встрече и «Выпей с нами, дорогая родственница» казалась противной.
На следующий день Инга долго думала, стоит ли звонить вновь обретенной тетушке. К вечеру не выдержала и набрала указанный номер. Ответили не сразу, но обрадовались и звали в гости. Инга почему-то согласилась. «Если что, быстро уйду, придумаю предлог», – успокаивала она себя.
Наступили выходные. Инга шла в гости нехотя, скучая. Тетя Нина жила в чистеньком районе. Дома у нее тоже было чисто, это Инга сразу заметила. Ей понравилось. Снимая обувь, она ощутила запах стирального порошка в одной части квартиры и вкусного обеда в другой. Тетя Нина оказалась веселой женщиной с теплыми округлыми руками и светлыми серо-голубыми глазами. Она обняла Ингу как родную и пригласила за стол. У тети Нины имелась дочь-школьница. Ее очень заинтересовала работа Инги. И мать, и дочь удивлялись, восхищались и все время спрашивали. Было видно, что тетя Нина приятно поражена, и не меньше, чем Инга.
Из духовки тянуло чем-то невозможно вкусным. Весь вечер пили чай и говорили. Про родителей – с болью, про работу – с интересом, а еще про Ингу, много говорили про Ингу, хотя тетя Нина называла ее Иришей. Гостья не стала поправлять, ей было так уютно в домашнем тепле. Смотрели старые фотографии, тетя Нина рассказывала о том, как непросто оказалось переехать и начать все с нуля в большом городе. И снова пили чай.
В какой-то момент Инга вдруг ощутила покой. Словно ее на большом надувном круге покачивало вдали от шумного и людного морского берега, и остались только тишина, плеск волн и всеобъемлющее солнечное тепло. Инга улыбалась. Она не продумывала ответы и не сравнивала себя ни с кем в ту минуту. Она просто была. Была Иришей, которую рады видеть. Рады спросить. Рады услышать ее мнение. Не притворяясь – была.
«И правда, какая у меня интересная работа», – думала она по пути домой.
