Предисловие
Перед вами не обыкновенный рассказ. Он написан по рукописи мужика Емельяна, правда, с громкой фамилией – Суворов, адресованной потомкам: внукам Сергею и Василию. «В этой рукопеси написано толька третья часть толька то что сохронилось в голове за семдесят лет и написано толька быль все то что я видел своими глозами и что делал своими руками игде ходил своими ногами».
Рано ушедшие из жизни, они не смогли оценить премудрость деда, в семьдесят лет взявшегося за такой труд. Рукопись так и осталась неприкаянным памятником ушедшей эпохи на долгие годы.
Автор записей был очевидцем революции 1905 года, еврейских погромов в Донбассе на руднике Горловка-1, участником Первой мировой войны, гражданской войны, был пленным в Польше, председателем комитета бедноты.
Безграмотный человек, бросивший школу, не закончив даже первого класса, научившийся мало-мальски писать уже взрослым, красочно и с юмором вспоминает многие события.
В своих воспоминаниях Емельян Дмитриевич ненавязчиво выступает в двух лицах одновременно – как бесстрастный свидетель и как беспощадный обвинитель. Остаётся только удивляться: как этот неуступчивый крестьянин, вольнодумец, всю жизнь ставящий под сомнения действия властей, не попал в поле зрения карательных органов?
Разве можно усомниться в правдивости автора, если он, ничуть не приукрашая и не щадя себя, рассказывает, как дезертировал с германского фронта? Как в приступе ревности задумал убить жену? Как, будучи красноармейцем, понуждаемый голодом, грабил дома и склады купцов. Как в плену, в Польше, в сговоре с польскими жандармами на протяжении нескольких месяцев обворовывал склады американской миссии Красного Креста в Кракове.
Он не рисует себя этаким бесстрашным Аника-воином, наоборот, часто он был подвержен животному страху, но и в эти критические минуты находил силы перебороть себя.
За простым описанием событий на фронте на заднем плане проступает весь ужас этой мировой бойни. В этом кровавом месиве не найти ни виновного, ни правого, где главная цель для человека – выжить! Судьба Е.Суворова – яркий пример жизнестойкости русского человека. Помогало ему чувство дружбы и товарищества.
Эта рукопись – находка для честного историка. Многие устоявшиеся мифы о прошлом рассыпаются от незамысловатого и простодушного повествования Амельки Суворова.
Оказывается, оснащение царской армии во время Первой мировой было, пожалуй, лучше, чем Красной Армии во время Великой Отечественной.
Теперь о рукописи. Подлинник состоит из одинаковых школьных тетрадей в количестве восьми штук по 24 листа каждая. Все они аккуратно сшиты в книгу с твёрдой обложкой зелёного цвета. На ней – надпись рукой автора: «Из Воспоменаней о Прожытом».
Каждая страница белая в линейку, имеет 23 строки текста. Почерк ровный, чёткий, устойчивый, не лишён своеобразной красоты. Все записи сделаны перьевой ручкой, в основном фиолетовыми чернилами.
Как человек основательный и мастеровитый, он и к своим записям отнёсся ответственно: на всех четырёхстах страницах нет ни единой помарки, исправлений, подчистки текста.
Текст написан набело, в сброшюрованных тетрадках нет вырванных листов, случаются повторы. Письмо, при всей прилежности автора, читается с трудом: практически не используются знаки препинания, очевидно, автор не знал, как их применять. Прямая речь никак не выделена, хотя присутствует обильно по всему тексту. Точку и запятую ставит крайне редко и не всегда к месту.
Не знает твёрдого знака. Слова содержат по две-три грамматические ошибки.
Нумерация страниц отсутствует. Сплошной текст без абзацев, знаков препинания напоминает крепко скрученный шнур непомерной длины – не разорвать!
Но всё это не помешает вдумчивому читателю увидеть несомненный талант рассказчика, речь которого пересыпана яркими словечками, оборотами, пословицами и поговорками. Про плен пишет, припоминая польские выражения, что придаёт речи колоритность и живость.
Некоторые родственники пытались прочитать рукопись Емельяна Дмитриевича, но дальше десятка-другого страниц не продвигались. Однако стоило нам с женой обрести некоторый навык прочтения текста, и он увлёк как хороший детективный роман.
Готовя материал к публикации, постарались максимально бережно сохранить стиль, образность, самобытность говора автора, что оказалось далеко не так просто.
А. Ярощук,
член Союза писателей России
Солдат Первой мировой войны Суворов Емельян Дмитриевич
Вскорости после забастовки на Енакиевском литейном заводе Германия объявила России войну. Винополки сразу прикрыли. И вот началась первая мобилизация. Это было в 1914-м году, не помню числа. И что творилось в первую мобилизацию: винополки ломают, водку тащат, шум, гам – описать невозможно. Потом мне пришлось наблюдать на станции Енакиево, как отправляли первый эшелон мобилизованных. И что творилось – это было ужасу подобно.
Когда начали сажать в вагоны, кто спокойно заходит, а большинство с детьми, с жёнами, в общем, с родными – никак не могут расстаться. Офицеры ходят кричат:
– Братцы, братцы, садитесь в вагоны! – Но офицеры не грубили нисколько, а все просили добром.
Всё же пополам с горем людей погрузили в вагоны и стали отправлять эшелон. Снова ничего не могут сделать – жёны, дети, сёстры, матери висят на вагонах, на колёсах. Плач, вой. Только паровоз даст гудок, а трогаться не может. Офицеры уже из сил выбились, бегают от вагона к вагону, уговаривают провожающих. Кое-как к вечеру эшелон отправили, и сколько было вою, крику – это просто невозможно подробно всё описать, что происходило.
Пожилых шахтёров стали брать на фронт помаленьку. В 1915-м году, постарше меня, начали призывать в армию. Потом в конце 15-го года выехал и я домой, потому что предчувствовал, что скоро и до меня дойдёт очередь в армию. Но мне не за что было идти служить, потому что я даже не имел земельного надела.
Старший мой брат уже служил, он был хорошо грамотный, а я грамотёшки не имел. И вот мне брат пишет с фронта: «Брат, учись грамоте, сильно плохо на фронте неграмотному».
15 мая 1916-го года я был призван в царскую армию, защищать батюшку-царя, который не наградил наш возраст земельным наделом. Первое время я три месяца обучался в Киеве сапёрному делу, и я был солдат способный по всем отраслям.
По истечении трёхмесячного обучения стали формировать сапёрные роты и отправлять на фронт. Но я узнал, что меня на фронт не записали, сказали, ты пойдёшь в учебную команду. Говорю, я малограмотный, а они говорят, ничего, подучишься. Когда повели солдат на станцию, я в это время стоял дневальным в казарме и думаю, я всё равно убегу. Так и получилось.
Я рассчитал, сколько они пройдут до станции, сколько будут грузиться. Потом я ставлю винтовку в уголок, поглядел – никого близко нет, и дуй не стой на станцию. Прибегаю, ребята уже сидят в вагонах. Я поглядел, в каком вагоне больше знакомых ребят. Сразу не сел, а хожу возле вагона, чтобы меня не заметило офицерство. Слышу, паровоз дал гудок к отправлению, поезд тронулся. Я вскочил в вагон, забился в уголок, сижу, но на ребят надеюсь, что они меня не выдадут. Думаю, поехал Суворов! Питался я между ребят.
Приехали мы в Волынскую губернию в Луцкий уезд. На станции нас высадили из вагонов, построили, и я стал в строй. Офицеры сделали перекличку – все отзываются по списку, а я стою молчу. Потом нас повели на место назначения, привели в какую-то деревню, не помню. Как раз вечером, и ужин был уже заранее заказан. Начал повар раздавать ужин по списку, офицер стоял со списком, моя очередь последняя. Подошёл к кухне офицер, спрашивает:
– Как фамилия?
– Суворов.
– А почему тебя нет в списках?
Я говорю:
– Не знаю, почему нет.
Офицер говорит повару:
– Ну ладно, налей ему.
Повар говорит:
– Нам заказ был на столько человек, один оказался лишним.
Поели и спать. Наутро встаём на завтрак, снова перекличка. После переклички я говорю:
– Меня не вызывали.
Командир говорит:
– Как не вызывали? Как твоя фамилия?
– Я Суворов.
Он посмотрел списки.
– Да, тебя нет. А почему ты не записан?
– Не знаю, ваше благородие, – говорю.
А ребята все знают, в чём дело, но молчат. Тогда командир говорит:
– Ладно, запишем.
На этом и закончилось моё дезертирство. Потом нас начали разбивать поротно. Я попал в третью роту и в третий взвод. Часть наша называлась 11-й инженерный полк имени императора Николая Первого. Форму мы носили – чёрный френч с белым нагрудником, фуражки без козырька, на переде медная пластинка с надписью: «За взятие штурмом крепости Геоктепе». А что за крепость, и до сего дня ничего не знаю и где она. В прифронтовой полосе нашу форму сразу заменили защитной.
И пошла у нас жизнь фронтовая. Командир у нас был немец Ротельгельман – капитан. Командир взвода Иванов, старший унтер-офицер, который был позже разжалован в рядовые. Но был он человек – душа солдата.
И вскорости пришлось мне испытать фронтовые страсти. До этого я не понимал, что такое фронт. Первый раз послали нас на переднюю линию для исправления окопов и землянок. И в это время нас заметил немец и обстрелял из орудий. Тут я крепко перетрусил, а потом привык и не обращал на стрельбу никакого внимания. А потом пошла нормальная жизнь, все страсти у меня прекратились. Стояли мы всегда сзади фронта километра 3-4, и почему-то недалеко от нас стояла артиллерия.
Потом тут же вскорости нас направили с Волынской губернии в Румынию. Но когда нас погрузили в вагоны (это было в Дубно), мы ничего не знали, куда нас повезут. И повезли нас на Бессарабию. Тогда мы догадались, что едем в Румынию через Кишинёв.
Когда подъехали к границе, остановились. Наш эшелон простоял часа три. Граница пролегала по реке Прут. На нашем берегу была пограничная станция двойная – наша и румынская. Потом наш эшелон тронулся, тихонько пошёл. И только реку переехали, смотрим, откуда ни возьмись местные жители, румыны, бегут к нашему эшелону и стар и мал. Зачем бежали и до сего времени не знаю. То ли русских смотреть? И наши все стали в двери и в окна вагона смотреть румын. Потом с нашей братвы кто-то возьми да и брось из вагона булку хлеба и горсть сахару. Ох, как эти люди бросились подбирать сахар! Наши ребята видят, что румыны так жадно хватают, тогда полетели из вагонов и хлеб, и сахар. Что происходило! Даже дело доходило до драки, за одну булку хлеба хватались по три человека.
Вдруг откуда ни возьмись человек – мужчина, и у него в руках плеть, метра четыре, и давай он этой плетью хлестать людей. Ничего не мог с ними сделать, пока не подобрали всё, что было нами выброшено. Но нам вся эта картина была хорошо видна, потому что наш эшелон шёл очень тихо до самого города Яссы. Этот город Яссы был километров 5 от границы. До Ясс эшелон шёл по нашей колее. В Яссах мы выгрузились, погрузились в румынские вагоны и поехали ближе к линии фронта.
В боях мы, сапёры, не участвовали. Наша обязанность: строить мосты, дороги, исправлять окопы, проволочное заграждение, минировать мосты, взрывать мосты.
Потом у нас командира Ротельгельмана убрали. Нам прислали Косовского, он был очень хороший командир роты, и мы продолжали свою работу. Наша рота через реку Сереть построила три моста и несколько дорог, чтобы можно было попасть ближе к фронту в горах. А то бывало так: румыны на горы вытащат орудия на быках, но как только немец напрёт, так там и всё остаётся – ничего с гор не могли убрать. И всё время румыны отступали, пока не пришли русские войска. Румыны делали так: днём стоят в окопах, а на ночь уходят спать в деревню. Румыны были вояки очень плохие, но потом русские их научили, как воевать.
Мы, сапёры, окопов сами никогда не копали, нам всегда давали пехоту. Со мной лично был такой случай. В одно воскресенье командир роты вызывает меня. Я прихожу докладываю:
– Ваше благородие, Суворов по вашему приказанию явился.
Он говорит:
– Садись, Суворов, и слушай. Вот, Суворов, пойдёшь на тот участок линии окопов. К тебе приведут роту пехоты, и ты этот участок окопов приведёшь в полный порядок. А какими должны быть окопы, ты сам знаешь. Вот и всё, можешь идти.
Я, как положено по уставу, откозырял, повернулся и пошёл. Зашёл в свою землянку, взял баклашку с виноградным вином и кусочек хлеба в карман и отправился на линию окопов. Прихожу на то место, где я должен быть, смотрю – никого нет. Сел, закурил, минут через двадцать идёт рота пехоты. Подходит рота, смотрю, из командного состава ни одного офицера: ни ротного, ни полуротного, ни взводных, одни ефрейторишки задрыпанные. Ну, что мне оставалось делать? Спрашиваю, а где ваше начальство. Мне кто-то из них ответил, что они пьют вино.
Расставляю людей, указываю, кому что делать, сам хожу посматриваю, чтобы правильно была сделана работа. Заставлять их работать я не имел права. Да и какие из них работники – голодные, грязные, оборванные. На них жалко смотреть, не то, чтобы заставлять работать. Но они мало-помалу всё же шевелились.
Потом смотрю, идёт ихний офицер в чине подпоручика, подошёл к солдатам. А я был в другом конце. Офицер кричит:
– Сапёр!
Я поглядел в его сторону и направился к нему. Подхожу беру под козырёк:
– Чего изволите, ваше благородие.
Он на меня кричит:
– Это сапёрная работа!
Я отвечаю:
– Никак нет, ваше благородие. Это не сапёры работают.
Я отвечаю ему по общим правилам, и он раза четыре или пять задавал мне такие вопросы. И я отвечал так же, что и в первый раз. Потом он набрался наглости, лезет на меня с кулаками, суёт кулаки к носу. И я не стал с ним обращаться, как с офицером, а как с каким-то негодяем.
Солдаты смотрят, что будет дальше. Он топотал-топотал надо мною, но я думаю, ударишь – дам и я тебе. Оружия при нём не было, и я был без винтовки, но всё же он меня не ударил. Но он меня допёк, я тогда кричу:
– Рота, слушай мою команду! Шанцевый инструмент на плечо. Шагом марш! – а офицеру говорю: – Веди роту туда, откуда она пришла.
А сам я пошёл. Офицер кричит мне:
– Назад! Сапёр, назад! Сапёр, вернись! Вернись! – и так несколько раз он крикнул: – Вернись!
Но я на него не обратил никакого внимания и ушёл. Прихожу докладываю своему командиру роты, рассказал всё подробно, что произошло на этом участке. Потом командир позвонил в штаб полка, со штаба полка передали в дивизию, дивизия – в штаб корпуса, дальше было передано или нет, не знаю.
Потом нам предстояли ночные работы: копать новую линию обороны. Но когда это будет, мы не знали. Потом дня через четыре командир мне говорит:
– Суворов!
– Слушаю, ваше благородие.
– Приготовь колышков десятка полтора. Поедем обозначим место работы окопов.
Приехали сделали разбивку, поехали обратно и попали в румынскую зону. Нас румыны арестовали, говорят «герман», привели нас в свой штаб. Там посмеялись, и нам в штабе выдали румынские удостоверения, и мы поехали домой. На второй день фельдфебель говорит мне:
– Суворов, к командиру.
Я прихожу говорю:
– Ваше благородие, по вашему приказанию солдат Суворов явился.
– Хорошо, садись, Суворов. Вот что, к ночи у нас предстоит работа. Тебя посылаю за старшего и семь человек тебе в помощь. Вечером к нам придёт батальон пехоты, поведёшь на тот участок, где мы наметили. Будете копать окопы и ходы сообщения. Но смотри, чтобы раньше рассвета солдат не отпускал. Пусть их офицеры знают, как не являться с солдатами на работу
Перед заходом солнца приходит пехоты целый батальон во главе с командиром батальона, в общем, полный офицерский состав. Это после нашего скандала, но того офицеришка, с которым мы скандалили, не было.
Но я к походу был готов: надеваю на себя одежду потеплее, беру две баклашки с вином, кусок хлеба в карман. Мы, сапёры, пошли вперёд, батальон пехоты за нами. Приводим на место назначения, расставляем солдат по линии работ, показали, кому что делать и как, а сами руки в карманы и ходим смотрим, чтобы правильно делали, как положено по уставу. Но заставлять работать солдат мы не имели права, это в нашу обязанность не входило, наше дело, чтобы было правильно сделано.
Но среди ночи офицеры заходили, стали поговаривать уходить, потому что они пришли одевши легко, их начало пробирать холодом. Вот они говорят:
– Сапёры! Время кончать работу.
А мои ребята говорят:
– Мы не знаем, у нас есть старший.
– А где он?
– Наверно, на том фланге.
Вот найдут меня.
– Сапёр, время домой.
Я говорю:
– Мы ничего ещё не сделали и уже домой. С меня спросит командир роты, почему мало сделано. Вам лишь бы уйти, а я отвечаю за работу. – Потом я ребятам своим сказал: – Я буду в первой линии у солдат.
Вот офицеры снова сапёрам говорят:
– Сапёры, домой надо.
А те отвечают:
– Мы ничего не знаем, у нас есть старший.
– А где он?
– Наверно, там.
Вот эти офицеришки начинают меня искать. Найдут, говорят:
– Сапёр, надо домой идти.
– Ещё не время.
Они начинают говорить всерьёз, я им отвечаю:
– Если можете, давайте команду и уводите солдат. А я команды не дам, я выполняю приказ своего командира.
И они сразу успокаиваются. Начало светать, я тогда даю команду:
– Кончай работу.
Офицеры начинают строить батальон, а мы прошли проверили работу и тоже пошли домой.
Но до настоящего рассвета нам работать нельзя, если нас немец обнаружит, то обстреляет из артиллерии. Немцы, бывало, заметят одного человека, бросают до десяти снарядов, поэтому нам приходилось уходить, пока не замечены немцами. И так эта работа длилась пять дней, пока на своём участке не сделали вторую линию окопов. Командир у меня спрашивает:
– Ну как, Суворов?
– Так, ваше высокоблагородие, как вы приказывали, так и сделано.
– Молодец, Суворов!
– Рад стараться, ваше высокоблагородие!
– Вот это им вперёд наука.
И больше он мне ничего не сказал. На этом у нас и закончился разговор.
У нас ещё был такой же случай после моего. Так же послали нашего сапёра на участок руководить работами. И во время работы задрипанный офицер ударил нашего сапёра. Он скомандовал: «Инструмент на плечо! Можете уходить». – А сам завернулся и пошёл.
Пришёл, доложил командиру обо всём случившемся. На этом не кончилось. Оказывается, командир роты оформил это всё и передал в полк, а командир полка в дивизию и дошло до корпуса. Не знаю, штаб армии знал об этом или нет, но завязалось судебное дело.
Наш командир полка и всё сапёрное начальство встали на защиту сапёра, а пехотное начальство – в защиту шелудивого прапорщика. Судил военно-полевой суд, и вот начальство между собою бились-бились, так и посадили обоих. Наше начальство козыряло тем, что наш полк носил имя императора Николая Первого. Но во время революции наш солдат пришёл в свою роту, а тот офицер в свою часть так и не пришёл, потому что его бы солдаты съели с костьми.
Мы так и продолжали работать дальше, где что потребуется сделать, нас туда. И вот помню, проходила шоссейная дорога лесом; и лес был очень крупный и всё сосны. Ночью налетел ураган и такой силы, что такие деревья смог повывернуть с корнями, ими перевалило дорогу. Нам сообщили, мы выехали утром с пилами и топорами. Но этим инструментом мы ничего не могли сделать, потому что очень крупный лес. Потом солдаты посоветовали, давайте попытаемся пироксилином. Командир взвода согласился. Поехали привезли двуколку пироксилина. Одну лесину подпоясали пироксилином, рванули – получилось очень хорошо. Тогда мы каждую лесину опоясали в нескольких местах пироксилином, рвём все деревья, а потом начинаем скатывать на сторону. И мы в течение трёх часов очистили дорогу. А пироксилин рвёт там, где твёрже.
Потом нам пришлось делать мост на одной речушке, которой я не помню название, но помню, что местечко Окно было рядом. И мы неделю делали мост, но последних двое суток мы не знали ни сна ни отдыха. Работали, потому что немцы нажимали, а переправа была не готова. И нам осталось работы на каких-нибудь три часа. Командир роты говорит: «Ну, ребята, кончай. Поужинаем, часок-два уснём, а потом выйдем кончим и уйдём на отдых».
Пришли в местечко Окно, помещались мы в школе. Мы дружили четверо, двое пошли за ужином, а двое пошли раздобыть вина виноградного. Мы принесли ужин, а те принесли ведро вина виноградного. Понемногу выпили, поужинали, остальное вино поставили и легли спать. Кто разделся, а некоторые легли одевши, в том числе и я лёг одевши.
Только хорошо позаснули, вдруг тревога. Но я как лёг головой на ранец, схватываюсь, сразу ремни ранца на плечи, винтовку тоже на плечо и в это время хватаю вино. Выскакиваем на улицу, а на улице уже наша кавалерия сечётся с немецкой кавалерией, только идёт звон клинков да визг коней. Нам командир роты кричит: «Братцы, спасайся, кто как может!»
И мы двинулись наутёк. Подать команду нам «в цепь» нельзя, нам некого было стрелять, потому что кавалерия была смешана – не разберёшь, где наши, а где немцы. Но мы с перепугу не помнили, как и уходили. Многие сапёры были в нижнем белье, не успели одеться. И я был так перепуган, что не помнил, что у меня в руке ведро с вином. Когда опасность миновала, тогда я опомнился, что вино несу. Ребята подходят:
– Дай попить!
Я говорю:
– Своё не надо бросать.
Тогда мы и начали смеяться друг над другом, кто как уходил. Тут же мы вино распили, а ведро бросили.
Но всё же в этой тревожной ночи мы потеряли два сапёра. По всем предположениям, они были в сильном хмелю и не могли уйти. Нам было сказано, что наша кавалерия этих ребят два раза отбивала у немецкой кавалерии, но всё же они пропали. И вот в это время я видел кавалерийский бой, но смотреть было страшно.
И мы за эту ночь прошли сорок километров в тыл. И в этом походе пришлось спать на ходу, не то, что мне пришлось спать на ходу, а всей роте. Но мы сильно были измучены работой и, не спавши две ночи. Нам командир роты кричал: «Братцы, идите, как хотите, но только не садитесь. Если сядешь, то не встанешь». И правильно, некоторых приходилось поднимать и вести. Когда идёшь и чувствуешь, что идёшь, но глаза закрыты, на что-нибудь споткнёшься, глаза откроешь смотришь, ребята идут, но кто куда, в разные стороны, как овцы. Даже был слышен у некоторых храп.
Когда пришли на место назначения, как попадали и проспали целые сутки. После сна тогда только стали приводить себя в порядок, но некоторые ребята были в нижнем белье – всем выдали новое обмундирование.
Но всё же наша кавалерия задержала немецкую кавалерию, не дала ей дальше продвинуться. И нам этот мост так и не пришлось доделать, но для нас всегда дело находилось.
Все подробности описать и вспомнить невозможно – случаев много было. Это всё происходило в Румынии. Мне при отступлении наших войск пришлось взрывать шоссейный мост, довольно большой и высокий. Хотя нас было двое, но я был за старшего, вся ответственность была на мне. Наши войска отступали. И вот по этому мосту сначала пошли беженцы, за ними пошла артиллерия, а, когда идёт артиллерия, она не разбиралась ни с чем – всё мяла на своём пути. И на этом мосту сделался затор: не то, чтобы проехать, но и пешему пройти было невозможно.
А мы стояли от этого моста не более двухсот метров. У нас была сделана специальная земляночка на два человека, телефон и взрывная машинка. Мне звонят – рвать мост. Но мы сидим несмотря что летом, а трясёмся как зимой. Хорошо видим, что делается на мосту. Смотрим, бежит одна женщина, на руках у неё двое ребятишек, но она пробилась только до середины моста. Мы наблюдаем, что будет дальше. Тогда эта женщина одного ребёнка бросает с моста в реку, а так же второго, и прыгает сама следом за детьми. Нам звонят – рвать мост. А мы сами сидим ни живы ни мёртвы. Потом нам звонят в третий раз – рвать мост. Ну, я тогда зажмурился и крутнул машинку, и всё, что было на мосту – люди, кони, пушки – рухнули в воду.
Пехота подошла к реке и пошла вплавь. Переплыли реку и на берегу начали окапываться. А мы сразу берём: один – телефон, другой – взрывную машинку «сименс» и на уход. Но на этой реке всё же наши задержали немцев.
Потом нас снова послали на другую реку, на которой было два моста рядом: один железнодорожный, другой шоссейный. Под ними были быки, не знаю какие, главное, с них не были сняты кессоны. Нас было пять человек. За старшего у нас на этот раз был младший унтер-офицер. И мы под этими мостами все быки перепоясали двумя поясами пироксилиновых шашек и ждали приказа к взрыву. Но взрывать эти мосты так и не пришлось. Мы в этом месте простояли почти месяц. Потом нам поступило распоряжение – снять с мостов заряды. Мы всё поснимали, нам прислали двуколку, мы погрузили пироксилин и уехали в роту.
Мы редко когда стояли в землянках, большинство в деревнях. Названия деревень тяжёлые, так что запоминались очень трудно, потому что это всё румынские названия.
В одном месте мы стояли в землянках в небольшом лесочке, а в километре от нас стояла артиллерия. Вот наши задумали наступать, и наша артиллерия начала обрабатывать немецкие передние окопы. Потом нашему начальству дали приказ свыше: пустить сапёров и порезать проволочное заграждение. Мы, когда узнали о таком приказе, между собой говорим, нам теперь могила. Начался такой бой, что нельзя головы показать, не то, чтобы резать заграждение. Наш командир роты Веселовский отвечает: «Я сейчас не пошлю ни одного солдата. Я знаю, когда послать сапёров».
Нашему командиру ещё было дано такие два приказа, но он отвечал одно и то же, что и на первый приказ. Потом узнала наша артиллерия о том, что сапёров посылают резать проволочное заграждение. Артиллеристы сказали, нет, сапёры нам ещё пригодятся, мы сами порвём, и переносят огонь по проволочному заграждению.
Через пять минут проволочное заграждение как корова языком слизнула. Только тогда у нас полегчало на душе. И наша пехота пошла в наступление. Полезли как мураши, и откуда только бралась такая сила у людей. А немцы – отступать. Сапёры тоже пошли за наступающими.
Нас послали для исправления дорог, мостов, чтобы дать возможность подтянуть артиллерию и обозы. Вот в одном месте мы остановились. Начали исправлять дорогу и небольшой мостик. От нас недалеко был лесок, а в этом лесочке всё время строчит пулемёт. Но мы не обращаем никакого внимания, работаем. Потом пулемёт замолчал, думаем, наши прошли дальше. Смотрим, идёт офицер и за собой ведёт одного немца, простого солдата. Мы говорим, смотрите, ребята только одного немца взяли в плен.
Потом смотрим, бежит солдат вслед за офицером с пистолетом в руках. Только офицер подошёл к нам, и солдат подбежал и, ничего не говоря, сразу хлоп немца в затылок. Немец упал, офицер обернулся, посмотрел на солдата, сказал: «Ну и чёрт с ним». А это наш солдат был ординарец этого же офицера.
Потом мы стали спрашивать, за что застрелил немца? Они нам рассказали, что получилось. Оказывается, когда наши пошли вперёд, немец сидел в этом лесочке, прикованным к пулемёту, и строчил нашим в затылок. И вот за это его ординарец и застрелил. Мы выкопали яму и закопали этого немца. Мы свою работу сделали и ушли, а пехота наша пошла дальше. Этот бой длился недолго.
После этого боя, помню, был большой последний бой одиннадцатого июля, и он длился одиннадцать дней. Румыны шли с нашими солдатами вместе, одними цепями, и разразился такой бой, что понять было невозможно, где немцы, а где наши с румынами. И было так – как пошли немецкие цепи, наши их сметают. Наши пойдут – немцы наших сметают. Вот цепи за цепями и шли с обеих сторон и тут же, не продвинувшись нисколько, откатывались назад. За 11 дней боёв ни наши, ни немцы не продвинулись даже на километр, а только фронт сделали зигзагом.
В этом районе была полоса довольно крупного леса. От него не осталось ничего, весь срезали. Когда всё стихло после 11-дневного боя, начали убирать раненых. В это время никакой стрельбы не было с обеих сторон, а нас послали на исправление дорог и проволочного заграждения.
В это время мне пришлось посмотреть на убитых и как мучаются раненые. Были такие – сам лежит на земле, а кишки висят на кусту, и кричит: «Братцы, предайте смерти». Посмотришь, как цепь шла, так вся и лежит. Одним словом, набито с обеих сторон столько было, что никакому учёту не подлежало.
Мы как сапёры занимались своим делом, и в это время нам удалось пройти к немецкому проволочному заграждению. На заграждении нашли бумажку, но прочитать её не смогли, принесли своему офицеру. Он прочитал и нам сказал, что это пишет Гинденбург, главнокомандующий немецкими войсками. Гинденбург пишет: «Воевал я три года, столько потерь не понёс, сколько за эти одиннадцать дней». Да, это была страсть великая, сколько было набито с обеих сторон. Это я видел своими глазами. После этого на этом участке боёв не было.
Мы в течение недели своё дело сделали и ушли на отдых. Нам дали много свободного времени. Нас наши офицеры зря не посылали, куда не надо. У нас офицеры очень были хорошие. Сапёра никогда не обидят, как это бывало в других частях.
В нашей роте была своя музыкальная команда. Бывало, заиграет музыка, тогда офицеры сзывают солдат на танцы. Подходит офицер:
– Пошли танцевать.
Ему говоришь:
– Ваше благородие, я не умею.
– Пошли, научу.
Стояли мы в одной деревне. Она была расположена на небольшом уклоне. Там мы ничего не делали. Втроём вздумали пойти за деревню на взгорок. А там оказалась виноградная плантация, она принадлежала румынскому попу. И мы вздумали поесть винограда, но поесть нам мало пришлось – откуда ни возьмись поп. Начал кричать, ругаться, но мы не обращаем на него внимания, рвём и едим. Потом он выстрелил в нас и попал одному солдату в лицо, но только скользом попал и сделал рану на лице. Мы сразу бросились к попу поймали его и давай ему «выбивать бубны». Уделали его так, как нам хотелось, а примитивное его оружие забросили. Он бы ещё стрелял, но у него не было больше зарядов.
Мы сразу ушли, а он остался лежать в своём винограднике. Пришли во взвод и рассказали своему взводному. Это дело было перед обедом, а к вечеру дали команду построить роту. Оказывается, поп пришёл к командиру роты и всё обсказал. Когда рота стала строиться, наш командир взвода говорит: «Ты, Иванов, не вставай в строй с раной. А ты, Олифанов, отзовись, когда я буду делать перекличку».
Когда построили роту в две шеренги, смотрим, появляется поп, разлохмаченный, грязный, а у нас, которые били, и душа в пятки ушла. Стоим ни живы ни мертвы, думаем, ну, как признает, нам тогда тюрьма. Вот взводные сделали перекличку, докладывают командиру роты, что во взводах люди все налицо, за исключением дневальных и дежурных.
Пошёл поп вдоль строя, присматривается к каждому человеку. Один раз прошёл, никого не признал, второй раз прошёл и третий раз прошёл – никого не признал. Он искал человека с раной. Командир ему говорит:
– Смотри, ищи.
Потом солдаты заорали:
– Хватит нас держать в строю!
Ротный кричит:
– Тихо! В строю не разговаривать!
Больше поп не пошёл по строю. Командир роты даёт команду:
– Рота, разойдись! – И мы разошлись по своим квартирам.
Дня через два и ротный узнал об этом обо всём и говорит:
Перед вами не обыкновенный рассказ. Он написан по рукописи мужика Емельяна, правда, с громкой фамилией – Суворов, адресованной потомкам: внукам Сергею и Василию. «В этой рукопеси написано толька третья часть толька то что сохронилось в голове за семдесят лет и написано толька быль все то что я видел своими глозами и что делал своими руками игде ходил своими ногами».
Рано ушедшие из жизни, они не смогли оценить премудрость деда, в семьдесят лет взявшегося за такой труд. Рукопись так и осталась неприкаянным памятником ушедшей эпохи на долгие годы.
Автор записей был очевидцем революции 1905 года, еврейских погромов в Донбассе на руднике Горловка-1, участником Первой мировой войны, гражданской войны, был пленным в Польше, председателем комитета бедноты.
Безграмотный человек, бросивший школу, не закончив даже первого класса, научившийся мало-мальски писать уже взрослым, красочно и с юмором вспоминает многие события.
В своих воспоминаниях Емельян Дмитриевич ненавязчиво выступает в двух лицах одновременно – как бесстрастный свидетель и как беспощадный обвинитель. Остаётся только удивляться: как этот неуступчивый крестьянин, вольнодумец, всю жизнь ставящий под сомнения действия властей, не попал в поле зрения карательных органов?
Разве можно усомниться в правдивости автора, если он, ничуть не приукрашая и не щадя себя, рассказывает, как дезертировал с германского фронта? Как в приступе ревности задумал убить жену? Как, будучи красноармейцем, понуждаемый голодом, грабил дома и склады купцов. Как в плену, в Польше, в сговоре с польскими жандармами на протяжении нескольких месяцев обворовывал склады американской миссии Красного Креста в Кракове.
Он не рисует себя этаким бесстрашным Аника-воином, наоборот, часто он был подвержен животному страху, но и в эти критические минуты находил силы перебороть себя.
За простым описанием событий на фронте на заднем плане проступает весь ужас этой мировой бойни. В этом кровавом месиве не найти ни виновного, ни правого, где главная цель для человека – выжить! Судьба Е.Суворова – яркий пример жизнестойкости русского человека. Помогало ему чувство дружбы и товарищества.
Эта рукопись – находка для честного историка. Многие устоявшиеся мифы о прошлом рассыпаются от незамысловатого и простодушного повествования Амельки Суворова.
Оказывается, оснащение царской армии во время Первой мировой было, пожалуй, лучше, чем Красной Армии во время Великой Отечественной.
Теперь о рукописи. Подлинник состоит из одинаковых школьных тетрадей в количестве восьми штук по 24 листа каждая. Все они аккуратно сшиты в книгу с твёрдой обложкой зелёного цвета. На ней – надпись рукой автора: «Из Воспоменаней о Прожытом».
Каждая страница белая в линейку, имеет 23 строки текста. Почерк ровный, чёткий, устойчивый, не лишён своеобразной красоты. Все записи сделаны перьевой ручкой, в основном фиолетовыми чернилами.
Как человек основательный и мастеровитый, он и к своим записям отнёсся ответственно: на всех четырёхстах страницах нет ни единой помарки, исправлений, подчистки текста.
Текст написан набело, в сброшюрованных тетрадках нет вырванных листов, случаются повторы. Письмо, при всей прилежности автора, читается с трудом: практически не используются знаки препинания, очевидно, автор не знал, как их применять. Прямая речь никак не выделена, хотя присутствует обильно по всему тексту. Точку и запятую ставит крайне редко и не всегда к месту.
Не знает твёрдого знака. Слова содержат по две-три грамматические ошибки.
Нумерация страниц отсутствует. Сплошной текст без абзацев, знаков препинания напоминает крепко скрученный шнур непомерной длины – не разорвать!
Но всё это не помешает вдумчивому читателю увидеть несомненный талант рассказчика, речь которого пересыпана яркими словечками, оборотами, пословицами и поговорками. Про плен пишет, припоминая польские выражения, что придаёт речи колоритность и живость.
Некоторые родственники пытались прочитать рукопись Емельяна Дмитриевича, но дальше десятка-другого страниц не продвигались. Однако стоило нам с женой обрести некоторый навык прочтения текста, и он увлёк как хороший детективный роман.
Готовя материал к публикации, постарались максимально бережно сохранить стиль, образность, самобытность говора автора, что оказалось далеко не так просто.
А. Ярощук,
член Союза писателей России
Солдат Первой мировой войны Суворов Емельян Дмитриевич
Вскорости после забастовки на Енакиевском литейном заводе Германия объявила России войну. Винополки сразу прикрыли. И вот началась первая мобилизация. Это было в 1914-м году, не помню числа. И что творилось в первую мобилизацию: винополки ломают, водку тащат, шум, гам – описать невозможно. Потом мне пришлось наблюдать на станции Енакиево, как отправляли первый эшелон мобилизованных. И что творилось – это было ужасу подобно.
Когда начали сажать в вагоны, кто спокойно заходит, а большинство с детьми, с жёнами, в общем, с родными – никак не могут расстаться. Офицеры ходят кричат:
– Братцы, братцы, садитесь в вагоны! – Но офицеры не грубили нисколько, а все просили добром.
Всё же пополам с горем людей погрузили в вагоны и стали отправлять эшелон. Снова ничего не могут сделать – жёны, дети, сёстры, матери висят на вагонах, на колёсах. Плач, вой. Только паровоз даст гудок, а трогаться не может. Офицеры уже из сил выбились, бегают от вагона к вагону, уговаривают провожающих. Кое-как к вечеру эшелон отправили, и сколько было вою, крику – это просто невозможно подробно всё описать, что происходило.
Пожилых шахтёров стали брать на фронт помаленьку. В 1915-м году, постарше меня, начали призывать в армию. Потом в конце 15-го года выехал и я домой, потому что предчувствовал, что скоро и до меня дойдёт очередь в армию. Но мне не за что было идти служить, потому что я даже не имел земельного надела.
Старший мой брат уже служил, он был хорошо грамотный, а я грамотёшки не имел. И вот мне брат пишет с фронта: «Брат, учись грамоте, сильно плохо на фронте неграмотному».
15 мая 1916-го года я был призван в царскую армию, защищать батюшку-царя, который не наградил наш возраст земельным наделом. Первое время я три месяца обучался в Киеве сапёрному делу, и я был солдат способный по всем отраслям.
По истечении трёхмесячного обучения стали формировать сапёрные роты и отправлять на фронт. Но я узнал, что меня на фронт не записали, сказали, ты пойдёшь в учебную команду. Говорю, я малограмотный, а они говорят, ничего, подучишься. Когда повели солдат на станцию, я в это время стоял дневальным в казарме и думаю, я всё равно убегу. Так и получилось.
Я рассчитал, сколько они пройдут до станции, сколько будут грузиться. Потом я ставлю винтовку в уголок, поглядел – никого близко нет, и дуй не стой на станцию. Прибегаю, ребята уже сидят в вагонах. Я поглядел, в каком вагоне больше знакомых ребят. Сразу не сел, а хожу возле вагона, чтобы меня не заметило офицерство. Слышу, паровоз дал гудок к отправлению, поезд тронулся. Я вскочил в вагон, забился в уголок, сижу, но на ребят надеюсь, что они меня не выдадут. Думаю, поехал Суворов! Питался я между ребят.
Приехали мы в Волынскую губернию в Луцкий уезд. На станции нас высадили из вагонов, построили, и я стал в строй. Офицеры сделали перекличку – все отзываются по списку, а я стою молчу. Потом нас повели на место назначения, привели в какую-то деревню, не помню. Как раз вечером, и ужин был уже заранее заказан. Начал повар раздавать ужин по списку, офицер стоял со списком, моя очередь последняя. Подошёл к кухне офицер, спрашивает:
– Как фамилия?
– Суворов.
– А почему тебя нет в списках?
Я говорю:
– Не знаю, почему нет.
Офицер говорит повару:
– Ну ладно, налей ему.
Повар говорит:
– Нам заказ был на столько человек, один оказался лишним.
Поели и спать. Наутро встаём на завтрак, снова перекличка. После переклички я говорю:
– Меня не вызывали.
Командир говорит:
– Как не вызывали? Как твоя фамилия?
– Я Суворов.
Он посмотрел списки.
– Да, тебя нет. А почему ты не записан?
– Не знаю, ваше благородие, – говорю.
А ребята все знают, в чём дело, но молчат. Тогда командир говорит:
– Ладно, запишем.
На этом и закончилось моё дезертирство. Потом нас начали разбивать поротно. Я попал в третью роту и в третий взвод. Часть наша называлась 11-й инженерный полк имени императора Николая Первого. Форму мы носили – чёрный френч с белым нагрудником, фуражки без козырька, на переде медная пластинка с надписью: «За взятие штурмом крепости Геоктепе». А что за крепость, и до сего дня ничего не знаю и где она. В прифронтовой полосе нашу форму сразу заменили защитной.
И пошла у нас жизнь фронтовая. Командир у нас был немец Ротельгельман – капитан. Командир взвода Иванов, старший унтер-офицер, который был позже разжалован в рядовые. Но был он человек – душа солдата.
И вскорости пришлось мне испытать фронтовые страсти. До этого я не понимал, что такое фронт. Первый раз послали нас на переднюю линию для исправления окопов и землянок. И в это время нас заметил немец и обстрелял из орудий. Тут я крепко перетрусил, а потом привык и не обращал на стрельбу никакого внимания. А потом пошла нормальная жизнь, все страсти у меня прекратились. Стояли мы всегда сзади фронта километра 3-4, и почему-то недалеко от нас стояла артиллерия.
Потом тут же вскорости нас направили с Волынской губернии в Румынию. Но когда нас погрузили в вагоны (это было в Дубно), мы ничего не знали, куда нас повезут. И повезли нас на Бессарабию. Тогда мы догадались, что едем в Румынию через Кишинёв.
Когда подъехали к границе, остановились. Наш эшелон простоял часа три. Граница пролегала по реке Прут. На нашем берегу была пограничная станция двойная – наша и румынская. Потом наш эшелон тронулся, тихонько пошёл. И только реку переехали, смотрим, откуда ни возьмись местные жители, румыны, бегут к нашему эшелону и стар и мал. Зачем бежали и до сего времени не знаю. То ли русских смотреть? И наши все стали в двери и в окна вагона смотреть румын. Потом с нашей братвы кто-то возьми да и брось из вагона булку хлеба и горсть сахару. Ох, как эти люди бросились подбирать сахар! Наши ребята видят, что румыны так жадно хватают, тогда полетели из вагонов и хлеб, и сахар. Что происходило! Даже дело доходило до драки, за одну булку хлеба хватались по три человека.
Вдруг откуда ни возьмись человек – мужчина, и у него в руках плеть, метра четыре, и давай он этой плетью хлестать людей. Ничего не мог с ними сделать, пока не подобрали всё, что было нами выброшено. Но нам вся эта картина была хорошо видна, потому что наш эшелон шёл очень тихо до самого города Яссы. Этот город Яссы был километров 5 от границы. До Ясс эшелон шёл по нашей колее. В Яссах мы выгрузились, погрузились в румынские вагоны и поехали ближе к линии фронта.
В боях мы, сапёры, не участвовали. Наша обязанность: строить мосты, дороги, исправлять окопы, проволочное заграждение, минировать мосты, взрывать мосты.
Потом у нас командира Ротельгельмана убрали. Нам прислали Косовского, он был очень хороший командир роты, и мы продолжали свою работу. Наша рота через реку Сереть построила три моста и несколько дорог, чтобы можно было попасть ближе к фронту в горах. А то бывало так: румыны на горы вытащат орудия на быках, но как только немец напрёт, так там и всё остаётся – ничего с гор не могли убрать. И всё время румыны отступали, пока не пришли русские войска. Румыны делали так: днём стоят в окопах, а на ночь уходят спать в деревню. Румыны были вояки очень плохие, но потом русские их научили, как воевать.
Мы, сапёры, окопов сами никогда не копали, нам всегда давали пехоту. Со мной лично был такой случай. В одно воскресенье командир роты вызывает меня. Я прихожу докладываю:
– Ваше благородие, Суворов по вашему приказанию явился.
Он говорит:
– Садись, Суворов, и слушай. Вот, Суворов, пойдёшь на тот участок линии окопов. К тебе приведут роту пехоты, и ты этот участок окопов приведёшь в полный порядок. А какими должны быть окопы, ты сам знаешь. Вот и всё, можешь идти.
Я, как положено по уставу, откозырял, повернулся и пошёл. Зашёл в свою землянку, взял баклашку с виноградным вином и кусочек хлеба в карман и отправился на линию окопов. Прихожу на то место, где я должен быть, смотрю – никого нет. Сел, закурил, минут через двадцать идёт рота пехоты. Подходит рота, смотрю, из командного состава ни одного офицера: ни ротного, ни полуротного, ни взводных, одни ефрейторишки задрыпанные. Ну, что мне оставалось делать? Спрашиваю, а где ваше начальство. Мне кто-то из них ответил, что они пьют вино.
Расставляю людей, указываю, кому что делать, сам хожу посматриваю, чтобы правильно была сделана работа. Заставлять их работать я не имел права. Да и какие из них работники – голодные, грязные, оборванные. На них жалко смотреть, не то, чтобы заставлять работать. Но они мало-помалу всё же шевелились.
Потом смотрю, идёт ихний офицер в чине подпоручика, подошёл к солдатам. А я был в другом конце. Офицер кричит:
– Сапёр!
Я поглядел в его сторону и направился к нему. Подхожу беру под козырёк:
– Чего изволите, ваше благородие.
Он на меня кричит:
– Это сапёрная работа!
Я отвечаю:
– Никак нет, ваше благородие. Это не сапёры работают.
Я отвечаю ему по общим правилам, и он раза четыре или пять задавал мне такие вопросы. И я отвечал так же, что и в первый раз. Потом он набрался наглости, лезет на меня с кулаками, суёт кулаки к носу. И я не стал с ним обращаться, как с офицером, а как с каким-то негодяем.
Солдаты смотрят, что будет дальше. Он топотал-топотал надо мною, но я думаю, ударишь – дам и я тебе. Оружия при нём не было, и я был без винтовки, но всё же он меня не ударил. Но он меня допёк, я тогда кричу:
– Рота, слушай мою команду! Шанцевый инструмент на плечо. Шагом марш! – а офицеру говорю: – Веди роту туда, откуда она пришла.
А сам я пошёл. Офицер кричит мне:
– Назад! Сапёр, назад! Сапёр, вернись! Вернись! – и так несколько раз он крикнул: – Вернись!
Но я на него не обратил никакого внимания и ушёл. Прихожу докладываю своему командиру роты, рассказал всё подробно, что произошло на этом участке. Потом командир позвонил в штаб полка, со штаба полка передали в дивизию, дивизия – в штаб корпуса, дальше было передано или нет, не знаю.
Потом нам предстояли ночные работы: копать новую линию обороны. Но когда это будет, мы не знали. Потом дня через четыре командир мне говорит:
– Суворов!
– Слушаю, ваше благородие.
– Приготовь колышков десятка полтора. Поедем обозначим место работы окопов.
Приехали сделали разбивку, поехали обратно и попали в румынскую зону. Нас румыны арестовали, говорят «герман», привели нас в свой штаб. Там посмеялись, и нам в штабе выдали румынские удостоверения, и мы поехали домой. На второй день фельдфебель говорит мне:
– Суворов, к командиру.
Я прихожу говорю:
– Ваше благородие, по вашему приказанию солдат Суворов явился.
– Хорошо, садись, Суворов. Вот что, к ночи у нас предстоит работа. Тебя посылаю за старшего и семь человек тебе в помощь. Вечером к нам придёт батальон пехоты, поведёшь на тот участок, где мы наметили. Будете копать окопы и ходы сообщения. Но смотри, чтобы раньше рассвета солдат не отпускал. Пусть их офицеры знают, как не являться с солдатами на работу
Перед заходом солнца приходит пехоты целый батальон во главе с командиром батальона, в общем, полный офицерский состав. Это после нашего скандала, но того офицеришка, с которым мы скандалили, не было.
Но я к походу был готов: надеваю на себя одежду потеплее, беру две баклашки с вином, кусок хлеба в карман. Мы, сапёры, пошли вперёд, батальон пехоты за нами. Приводим на место назначения, расставляем солдат по линии работ, показали, кому что делать и как, а сами руки в карманы и ходим смотрим, чтобы правильно делали, как положено по уставу. Но заставлять работать солдат мы не имели права, это в нашу обязанность не входило, наше дело, чтобы было правильно сделано.
Но среди ночи офицеры заходили, стали поговаривать уходить, потому что они пришли одевши легко, их начало пробирать холодом. Вот они говорят:
– Сапёры! Время кончать работу.
А мои ребята говорят:
– Мы не знаем, у нас есть старший.
– А где он?
– Наверно, на том фланге.
Вот найдут меня.
– Сапёр, время домой.
Я говорю:
– Мы ничего ещё не сделали и уже домой. С меня спросит командир роты, почему мало сделано. Вам лишь бы уйти, а я отвечаю за работу. – Потом я ребятам своим сказал: – Я буду в первой линии у солдат.
Вот офицеры снова сапёрам говорят:
– Сапёры, домой надо.
А те отвечают:
– Мы ничего не знаем, у нас есть старший.
– А где он?
– Наверно, там.
Вот эти офицеришки начинают меня искать. Найдут, говорят:
– Сапёр, надо домой идти.
– Ещё не время.
Они начинают говорить всерьёз, я им отвечаю:
– Если можете, давайте команду и уводите солдат. А я команды не дам, я выполняю приказ своего командира.
И они сразу успокаиваются. Начало светать, я тогда даю команду:
– Кончай работу.
Офицеры начинают строить батальон, а мы прошли проверили работу и тоже пошли домой.
Но до настоящего рассвета нам работать нельзя, если нас немец обнаружит, то обстреляет из артиллерии. Немцы, бывало, заметят одного человека, бросают до десяти снарядов, поэтому нам приходилось уходить, пока не замечены немцами. И так эта работа длилась пять дней, пока на своём участке не сделали вторую линию окопов. Командир у меня спрашивает:
– Ну как, Суворов?
– Так, ваше высокоблагородие, как вы приказывали, так и сделано.
– Молодец, Суворов!
– Рад стараться, ваше высокоблагородие!
– Вот это им вперёд наука.
И больше он мне ничего не сказал. На этом у нас и закончился разговор.
У нас ещё был такой же случай после моего. Так же послали нашего сапёра на участок руководить работами. И во время работы задрипанный офицер ударил нашего сапёра. Он скомандовал: «Инструмент на плечо! Можете уходить». – А сам завернулся и пошёл.
Пришёл, доложил командиру обо всём случившемся. На этом не кончилось. Оказывается, командир роты оформил это всё и передал в полк, а командир полка в дивизию и дошло до корпуса. Не знаю, штаб армии знал об этом или нет, но завязалось судебное дело.
Наш командир полка и всё сапёрное начальство встали на защиту сапёра, а пехотное начальство – в защиту шелудивого прапорщика. Судил военно-полевой суд, и вот начальство между собою бились-бились, так и посадили обоих. Наше начальство козыряло тем, что наш полк носил имя императора Николая Первого. Но во время революции наш солдат пришёл в свою роту, а тот офицер в свою часть так и не пришёл, потому что его бы солдаты съели с костьми.
Мы так и продолжали работать дальше, где что потребуется сделать, нас туда. И вот помню, проходила шоссейная дорога лесом; и лес был очень крупный и всё сосны. Ночью налетел ураган и такой силы, что такие деревья смог повывернуть с корнями, ими перевалило дорогу. Нам сообщили, мы выехали утром с пилами и топорами. Но этим инструментом мы ничего не могли сделать, потому что очень крупный лес. Потом солдаты посоветовали, давайте попытаемся пироксилином. Командир взвода согласился. Поехали привезли двуколку пироксилина. Одну лесину подпоясали пироксилином, рванули – получилось очень хорошо. Тогда мы каждую лесину опоясали в нескольких местах пироксилином, рвём все деревья, а потом начинаем скатывать на сторону. И мы в течение трёх часов очистили дорогу. А пироксилин рвёт там, где твёрже.
Потом нам пришлось делать мост на одной речушке, которой я не помню название, но помню, что местечко Окно было рядом. И мы неделю делали мост, но последних двое суток мы не знали ни сна ни отдыха. Работали, потому что немцы нажимали, а переправа была не готова. И нам осталось работы на каких-нибудь три часа. Командир роты говорит: «Ну, ребята, кончай. Поужинаем, часок-два уснём, а потом выйдем кончим и уйдём на отдых».
Пришли в местечко Окно, помещались мы в школе. Мы дружили четверо, двое пошли за ужином, а двое пошли раздобыть вина виноградного. Мы принесли ужин, а те принесли ведро вина виноградного. Понемногу выпили, поужинали, остальное вино поставили и легли спать. Кто разделся, а некоторые легли одевши, в том числе и я лёг одевши.
Только хорошо позаснули, вдруг тревога. Но я как лёг головой на ранец, схватываюсь, сразу ремни ранца на плечи, винтовку тоже на плечо и в это время хватаю вино. Выскакиваем на улицу, а на улице уже наша кавалерия сечётся с немецкой кавалерией, только идёт звон клинков да визг коней. Нам командир роты кричит: «Братцы, спасайся, кто как может!»
И мы двинулись наутёк. Подать команду нам «в цепь» нельзя, нам некого было стрелять, потому что кавалерия была смешана – не разберёшь, где наши, а где немцы. Но мы с перепугу не помнили, как и уходили. Многие сапёры были в нижнем белье, не успели одеться. И я был так перепуган, что не помнил, что у меня в руке ведро с вином. Когда опасность миновала, тогда я опомнился, что вино несу. Ребята подходят:
– Дай попить!
Я говорю:
– Своё не надо бросать.
Тогда мы и начали смеяться друг над другом, кто как уходил. Тут же мы вино распили, а ведро бросили.
Но всё же в этой тревожной ночи мы потеряли два сапёра. По всем предположениям, они были в сильном хмелю и не могли уйти. Нам было сказано, что наша кавалерия этих ребят два раза отбивала у немецкой кавалерии, но всё же они пропали. И вот в это время я видел кавалерийский бой, но смотреть было страшно.
И мы за эту ночь прошли сорок километров в тыл. И в этом походе пришлось спать на ходу, не то, что мне пришлось спать на ходу, а всей роте. Но мы сильно были измучены работой и, не спавши две ночи. Нам командир роты кричал: «Братцы, идите, как хотите, но только не садитесь. Если сядешь, то не встанешь». И правильно, некоторых приходилось поднимать и вести. Когда идёшь и чувствуешь, что идёшь, но глаза закрыты, на что-нибудь споткнёшься, глаза откроешь смотришь, ребята идут, но кто куда, в разные стороны, как овцы. Даже был слышен у некоторых храп.
Когда пришли на место назначения, как попадали и проспали целые сутки. После сна тогда только стали приводить себя в порядок, но некоторые ребята были в нижнем белье – всем выдали новое обмундирование.
Но всё же наша кавалерия задержала немецкую кавалерию, не дала ей дальше продвинуться. И нам этот мост так и не пришлось доделать, но для нас всегда дело находилось.
Все подробности описать и вспомнить невозможно – случаев много было. Это всё происходило в Румынии. Мне при отступлении наших войск пришлось взрывать шоссейный мост, довольно большой и высокий. Хотя нас было двое, но я был за старшего, вся ответственность была на мне. Наши войска отступали. И вот по этому мосту сначала пошли беженцы, за ними пошла артиллерия, а, когда идёт артиллерия, она не разбиралась ни с чем – всё мяла на своём пути. И на этом мосту сделался затор: не то, чтобы проехать, но и пешему пройти было невозможно.
А мы стояли от этого моста не более двухсот метров. У нас была сделана специальная земляночка на два человека, телефон и взрывная машинка. Мне звонят – рвать мост. Но мы сидим несмотря что летом, а трясёмся как зимой. Хорошо видим, что делается на мосту. Смотрим, бежит одна женщина, на руках у неё двое ребятишек, но она пробилась только до середины моста. Мы наблюдаем, что будет дальше. Тогда эта женщина одного ребёнка бросает с моста в реку, а так же второго, и прыгает сама следом за детьми. Нам звонят – рвать мост. А мы сами сидим ни живы ни мёртвы. Потом нам звонят в третий раз – рвать мост. Ну, я тогда зажмурился и крутнул машинку, и всё, что было на мосту – люди, кони, пушки – рухнули в воду.
Пехота подошла к реке и пошла вплавь. Переплыли реку и на берегу начали окапываться. А мы сразу берём: один – телефон, другой – взрывную машинку «сименс» и на уход. Но на этой реке всё же наши задержали немцев.
Потом нас снова послали на другую реку, на которой было два моста рядом: один железнодорожный, другой шоссейный. Под ними были быки, не знаю какие, главное, с них не были сняты кессоны. Нас было пять человек. За старшего у нас на этот раз был младший унтер-офицер. И мы под этими мостами все быки перепоясали двумя поясами пироксилиновых шашек и ждали приказа к взрыву. Но взрывать эти мосты так и не пришлось. Мы в этом месте простояли почти месяц. Потом нам поступило распоряжение – снять с мостов заряды. Мы всё поснимали, нам прислали двуколку, мы погрузили пироксилин и уехали в роту.
Мы редко когда стояли в землянках, большинство в деревнях. Названия деревень тяжёлые, так что запоминались очень трудно, потому что это всё румынские названия.
В одном месте мы стояли в землянках в небольшом лесочке, а в километре от нас стояла артиллерия. Вот наши задумали наступать, и наша артиллерия начала обрабатывать немецкие передние окопы. Потом нашему начальству дали приказ свыше: пустить сапёров и порезать проволочное заграждение. Мы, когда узнали о таком приказе, между собой говорим, нам теперь могила. Начался такой бой, что нельзя головы показать, не то, чтобы резать заграждение. Наш командир роты Веселовский отвечает: «Я сейчас не пошлю ни одного солдата. Я знаю, когда послать сапёров».
Нашему командиру ещё было дано такие два приказа, но он отвечал одно и то же, что и на первый приказ. Потом узнала наша артиллерия о том, что сапёров посылают резать проволочное заграждение. Артиллеристы сказали, нет, сапёры нам ещё пригодятся, мы сами порвём, и переносят огонь по проволочному заграждению.
Через пять минут проволочное заграждение как корова языком слизнула. Только тогда у нас полегчало на душе. И наша пехота пошла в наступление. Полезли как мураши, и откуда только бралась такая сила у людей. А немцы – отступать. Сапёры тоже пошли за наступающими.
Нас послали для исправления дорог, мостов, чтобы дать возможность подтянуть артиллерию и обозы. Вот в одном месте мы остановились. Начали исправлять дорогу и небольшой мостик. От нас недалеко был лесок, а в этом лесочке всё время строчит пулемёт. Но мы не обращаем никакого внимания, работаем. Потом пулемёт замолчал, думаем, наши прошли дальше. Смотрим, идёт офицер и за собой ведёт одного немца, простого солдата. Мы говорим, смотрите, ребята только одного немца взяли в плен.
Потом смотрим, бежит солдат вслед за офицером с пистолетом в руках. Только офицер подошёл к нам, и солдат подбежал и, ничего не говоря, сразу хлоп немца в затылок. Немец упал, офицер обернулся, посмотрел на солдата, сказал: «Ну и чёрт с ним». А это наш солдат был ординарец этого же офицера.
Потом мы стали спрашивать, за что застрелил немца? Они нам рассказали, что получилось. Оказывается, когда наши пошли вперёд, немец сидел в этом лесочке, прикованным к пулемёту, и строчил нашим в затылок. И вот за это его ординарец и застрелил. Мы выкопали яму и закопали этого немца. Мы свою работу сделали и ушли, а пехота наша пошла дальше. Этот бой длился недолго.
После этого боя, помню, был большой последний бой одиннадцатого июля, и он длился одиннадцать дней. Румыны шли с нашими солдатами вместе, одними цепями, и разразился такой бой, что понять было невозможно, где немцы, а где наши с румынами. И было так – как пошли немецкие цепи, наши их сметают. Наши пойдут – немцы наших сметают. Вот цепи за цепями и шли с обеих сторон и тут же, не продвинувшись нисколько, откатывались назад. За 11 дней боёв ни наши, ни немцы не продвинулись даже на километр, а только фронт сделали зигзагом.
В этом районе была полоса довольно крупного леса. От него не осталось ничего, весь срезали. Когда всё стихло после 11-дневного боя, начали убирать раненых. В это время никакой стрельбы не было с обеих сторон, а нас послали на исправление дорог и проволочного заграждения.
В это время мне пришлось посмотреть на убитых и как мучаются раненые. Были такие – сам лежит на земле, а кишки висят на кусту, и кричит: «Братцы, предайте смерти». Посмотришь, как цепь шла, так вся и лежит. Одним словом, набито с обеих сторон столько было, что никакому учёту не подлежало.
Мы как сапёры занимались своим делом, и в это время нам удалось пройти к немецкому проволочному заграждению. На заграждении нашли бумажку, но прочитать её не смогли, принесли своему офицеру. Он прочитал и нам сказал, что это пишет Гинденбург, главнокомандующий немецкими войсками. Гинденбург пишет: «Воевал я три года, столько потерь не понёс, сколько за эти одиннадцать дней». Да, это была страсть великая, сколько было набито с обеих сторон. Это я видел своими глазами. После этого на этом участке боёв не было.
Мы в течение недели своё дело сделали и ушли на отдых. Нам дали много свободного времени. Нас наши офицеры зря не посылали, куда не надо. У нас офицеры очень были хорошие. Сапёра никогда не обидят, как это бывало в других частях.
В нашей роте была своя музыкальная команда. Бывало, заиграет музыка, тогда офицеры сзывают солдат на танцы. Подходит офицер:
– Пошли танцевать.
Ему говоришь:
– Ваше благородие, я не умею.
– Пошли, научу.
Стояли мы в одной деревне. Она была расположена на небольшом уклоне. Там мы ничего не делали. Втроём вздумали пойти за деревню на взгорок. А там оказалась виноградная плантация, она принадлежала румынскому попу. И мы вздумали поесть винограда, но поесть нам мало пришлось – откуда ни возьмись поп. Начал кричать, ругаться, но мы не обращаем на него внимания, рвём и едим. Потом он выстрелил в нас и попал одному солдату в лицо, но только скользом попал и сделал рану на лице. Мы сразу бросились к попу поймали его и давай ему «выбивать бубны». Уделали его так, как нам хотелось, а примитивное его оружие забросили. Он бы ещё стрелял, но у него не было больше зарядов.
Мы сразу ушли, а он остался лежать в своём винограднике. Пришли во взвод и рассказали своему взводному. Это дело было перед обедом, а к вечеру дали команду построить роту. Оказывается, поп пришёл к командиру роты и всё обсказал. Когда рота стала строиться, наш командир взвода говорит: «Ты, Иванов, не вставай в строй с раной. А ты, Олифанов, отзовись, когда я буду делать перекличку».
Когда построили роту в две шеренги, смотрим, появляется поп, разлохмаченный, грязный, а у нас, которые били, и душа в пятки ушла. Стоим ни живы ни мертвы, думаем, ну, как признает, нам тогда тюрьма. Вот взводные сделали перекличку, докладывают командиру роты, что во взводах люди все налицо, за исключением дневальных и дежурных.
Пошёл поп вдоль строя, присматривается к каждому человеку. Один раз прошёл, никого не признал, второй раз прошёл и третий раз прошёл – никого не признал. Он искал человека с раной. Командир ему говорит:
– Смотри, ищи.
Потом солдаты заорали:
– Хватит нас держать в строю!
Ротный кричит:
– Тихо! В строю не разговаривать!
Больше поп не пошёл по строю. Командир роты даёт команду:
– Рота, разойдись! – И мы разошлись по своим квартирам.
Дня через два и ротный узнал об этом обо всём и говорит:
| Далее