Шаргунов Сергей Александрович – писатель, лауреат многих литературных премий, главный редактор журнала «Юность», председатель Ассоциации союзов писателей и издателей, заместитель председателя Комитета по культуре Государственной Думы.
Нас увозили в Москву в конце августа, и все кончалось. Я, хоть и знал его телефон, не звонил, и он тоже; мы впадали во взаимную спячку, оживая для других, городских людей, чтобы следующим летом, радостно и чуть удивленно оглядывая друг друга, с новой жадностью наброситься на нашу дружбу... А потом и это кончилось, и теперь тот золотистый промельк летних лет неотделим от той доживавшей свой век страны – ледяной сияющий слиток детства, который уже не разморозить.
Вечером я прибежал к нему, чтобы позвать кататься на великах. Взлетев на второй этаж, откуда гремели голоса, я обнаружил его в ванной. Над ним умиленно склонялась бабушка и энергично двигала руками, пеленая пеной. Он дрыгал ногой и гримасничал, как будто с него смывают кожу, при этом вода была диковинно коричневого цвета. Из крана шла ржавая вода, чего я не знал: у нас имелся лишь колодец и баня. Кажется, меня даже не заметили. Я бросился от них, полный восторга и чуда, и, ворвавшись к себе, громко закричал: – Мама! Мишку-негра купают в какао!
Да, я так его называл про себя: «Мишка-негр», резко и весело, со счастливой влюбленностью. Хотя он был вообще-то мулат – пепельный, но все же не черный. «Наш Миша», – говорили его дед и бабушка плавно и гордо. Каждое лето он жил с ними, иногда они угощали меня блинами. Его маму я видел лишь однажды, и она была не просто белая, а блеклая и хрупкая, как если бы кто-то высосал из нее краски жизни. Эта дачная дружба возникла из кружения на «Дружках». Обнаружив, что у его велосипеда отвинчены задние маленькие колеса, добавлявшие равновесие, я в тот же день избавился от своих. Несколько раз упал и все же приноровился ездить как Мишка. Он был меня на год младше, но, думаю, взрослее. И все же в моем к нему отношении был оттенок сочувствия. Тогда я очень любил книги, в которых страдали черные, а их защищали и не чурались благородные белые: «Том Сойер», «Хижина дяди Тома», и фантазировал, что бы делал, окажись на их месте. А по телевизору шел захватывающий сериал «Рабыня Изаура», где белые делились на тех, кто жесток и кто жалостлив. Там были и мулаты, и квартероны... – Мишка, я бы тебя освободил! – вырвалось у меня как-то. А может быть, я ему немного завидовал, так он был притягателен среди общей обыденности. Гибкий, ловкий, другой. Дома его обожали и баловали; жилось им хорошо, у дедушки имелась аж черная «Волга», но все равно что-то в Мишке было от Маугли. Он держался отстраненно от всех и совсем редко улыбался. Мальчишки в поселке его уважали за футбол, в который мы играли на клеверном поле. Он смело атаковал, быстро бежал, метко бил.
Ему нравилось воевать. – Хукррр... Хукррр... Он жутковато всхрапывал, выплевывая свои выстрелы. Мы прятались за кустами дикого шиповника, а недруги прикрывались стволами берез. В каждом отряде было человек семь – местные и дачники. К недругам затесался мальчишка из детдома, а к нам прибилась мелкая девчонка со светлой косой, которая могла лишь топать и грозить кулачком. Швыряли чем попало: шишками, комьями земли, обломками веток... Плевали бузиной и рябиной из трубочек дудника – кто снайперски точно, кто бестолковыми очередями. Но только у Миши было оружие, похожее на настоящее, – харкалка, отпиленная от раскладушки. – Хукррр... Хукррр... Мишка решился первым. Он вышел на просеку, вытянув руку вперед и сжимая саблю-харкалку. В этом был немой вызов, который принял мальчик покрупнее, рыжеволосый Максим. – Дай. – Он наплыл с ленцой и, ухватившись за трубку, дернул ее на себя так, что дернулся и Мишка. За березами засмеялись. И тут же Мишка прыгнул на Макса, повис у него на шее, и они покатились по кочкам. Несколько раз они менялись местами, но каждый раз Макс опрокидывал Мишку и подминал. Внезапно, когда уже казалось, что поединок завершен и одно тяжелое дыхание сломило другое, к верхушкам деревьев взмыл кромешный вопль. Сцепка распалась, Макс подскочил с багровеющим лицом, почти слившимся с его шевелюрой, потрясая рукой, мокрой от крови. – Ты че, кусаться? – Он жалобно махнул ногой, отступая. А Мишка, успев изловить в траве свою трубку и пригнув кудлатую голову, упрямо пер на неприятеля. Что-то неуловимо изменилось – кто-то из своих крикнул, эхом аукнулся чужой, и вот уже мы бежали вперед и гнали их гулким победным ором... – Бей белых! – кричала девочка, воображая нас красными. Вокруг мелькали березы, превратились в ельник, и было всем не до неба, быстро темневшего над верхушками. Вдали настойчиво тревожился горн пионерлагеря. Он словно накликал грозу, задышавшую шумно и бешено, будто тоже на бегу. В лиловых тучах сверкнула молния, ослепляя белозубым оскалом, и вместе с грохотом посыпались колкие и крепкие, как зубы, капли. Бежали опять, но уже обратно – свои и чужие вперемешку. Мы с Мишкой подлаживались под бег друг друга и все время обменивались веселыми взглядами сквозь буйную воду. Я завернул к своей калитке первым, он обернулся, махая ладошкой, не выпуская из другой руки алюминиевую харкалку. Он махал, терпеливо ожидая, дождь ускорял его взмахи, как старая кинопленка, а я все не мог отвернуться...
Грязное дельце накрепко склеило нас. Немногословно, едва ли не полунамеком, мы сговорились на грабеж. Возможно, вдохновил перочинный ножик, подаренный крестной на мои именины. В придачу мы схватили тупые мамины ножи на кухне. И, оседлав «Дружки», понеслись по дороге. Инстинкт преступления гнал нас древним вихрем, окрыляя и обгоняя. Жертвой выбрали добрую набожную Марью Андревну, хозяйку козы. Быть может, мстили ей за вкус молока, которое нас принуждали пить. Пролезли под калиткой и тихо пересекли сад. Возможно, встретив козу, мы бы попытались ее зарезать. Но коза паслась на поле, а в доме, мелькая в раскрытом окне, что-то напевала старуха. Мы забрались в сарай, где Мишка сразу схватил медный тазик для варки варенья и сзади за пояс штанов втиснул деревянные щипцы. А я сунул в карман брусок хозяйственного мыла и пнул ведро с водой, видимо козье, – по земляному полу поползла лужа. Мы выскользнули из сарая, и вдруг Мишка подскочил к клеткам с кроликами. Ловким движением фокусника он повернул все ржавые задвижки, выпуская ушастых пленников, которые будто его и ждали и, выталкивая друг дружку, запрыгали вниз. Зачарованно мы смотрели, как они белоснежно сигают и уносятся стремглав в зелень... Марья Андревна так и не узнала, что за сила повыпускала ее кроликов. Тазик, мыло и щипцы мы через несколько минут выкинули в колодец на дороге, воду из которого употребляли лишь для полива огородов. Украденные предметы падали в темень с плеском и превращались в ничейные.
В совместном преступлении было что-то интимно-бесстыдное. На закате мы сидели на высокой куче песка, который неудержимо перебирали пальцами. – А ты видел своего папу? Мишка на миг замер. – Он приезжал. Я, когда вырасту, к нему улечу. – В Африку? Он кивнул. – Да ну, – бесхитростно сказал я, – там же крокодилы. И до сих пор есть людоеды. – Там такие фрукты, которых ты никогда не видел. Там всегда лето. – Там слишком жарко. – А я люблю, когда жарко! – раздраженно возразил он. – Тебе что, здесь не нравится? – спросил я ревниво. – Почему? – Он держал горсть песка в розоватой ладони, и муравей-перебежчик уже сновал по его коже, где пульс. Мишка мечтательно сверкнул глазами: – Там даже флаг как у нас: серп и молот. И звезда. – Тоже красный? – не поверил я. – Красный. – Он кинул горсть песка на дорогу. – И черный... Теперь я знаю, он говорил про Анголу, которая впервые участвовала в Олимпиаде в 1980-м. Может, его папа был спортсмен. Метатель копья или боксер, да хоть пловец – это же зыко. Хотя Мишка не говорил мне, кто его папа. Я тоже скрывал от посторонних, что мой папа – священник, и, наученный этому дома, всегда говорил: переводчик. Я догадался, что Мишка отца не видел, потому что он добавил: – Я нашел у мамы портрет и спросил: «Это папа?» А она сказала: «Нет, это Пушкин».
В какое-то лето наши «Дружки» сменились «Аистами». Мы неслись, окруженные счастливыми ветерками, оба без рук, то есть не держась за рули. – Стой! – Мужик выпрыгнул на дорогу, большой, как дерево. Он затормозил Мишку и ссадил в пыль, а я, сам тормозя и слезая, немедленно заметил, какие у него опасные, крупные пальцы. Он зацепился этими пальцами за Мишкино плечо, а другими пальцами хватанул воздух, подзывая пухленького мальчика. Тот приблизился бессловесно. Мы все молчали, кроме мужика, который улыбался, нависая над Мишкой, покачиваясь и выбивая нетрезвую ноту на его плече, повторяя слово, звучавшее сейчас неприятно: – Негр, а негр. Можно, негр, тебя мой Васятка потрогает? Потрогай давай, не боись. – Он ухватил мальчика за ручку и притянул ее. Мальчик вяло коснулся Мишкиного рукава. Мишка брезгливо вздрогнул. – А зимой тебе... – мужик дружелюбно ширил улыбку, – зимой тебе холодно, негр? Он че, по-русски не это? – Он перевел улыбку на меня. Улыбка была влажной и кособокой. – Отстань! Ты чего пристал? – заголосила прохожая с темным кирпичом хлеба, который она угрожающе подняла повыше. – Иди, Миша! Иди, золотце! Мишка подхватил велосипед. – Погоди, – опомнился мужик. – Так зимой тебе че, холодно? Женщина замолчала, на мгновение побежденная любопытством. – Да не, в шапке нормально. И вот уже мы неслись наперегонки, бессмысленно смеясь и отрываясь от рулей. Впрочем, я никогда не видел их вместе – Мишку и снег.
– Скотина! – Мишка побледнел, будто в его кофейное лицо плеснули побольше сливок, и я понял, что это он про мужика и обиду, которую, может, только осознал. – А где твой нож? – спросил он обвинительно. – Дома. – Надо, чтобы с собой был... – Он круто развернул велосипед: – Я собрался в Африку. – Прям сейчас, что ли? – Почему? Можно завтра. Я туда давно хочу. – А как?.. – У меня карта... и компас... Пойдешь со мной? Я не возражал против приключения. Ну хотя бы до границы. Ведь Том и Гек в любимой книге тоже отправились путешествовать, да и любимая пластинка обещала все лучшее друзьям, бродящим по белу свету. Время отбытия назначили на десять утра.
На дне моей большой плетеной корзины лежали перочинный нож и яблоко, накрытые свитером. Мишка собрался куда основательнее, с дедовским брезентовым рюкзаком за спиной, который был ему великоват. Пошли через лес в сторону шума шоссе и снова обсуждали план: будем ночевать в шалаше, есть грибы и ягоды, воровать кур, жечь костры. На мостике из бревен и железного листа он нагнулся к мелкому ручью, умылся, первобытно фыркая, как бы заранее репетируя предстоящее каждое утро, и вытер руки о волосы. Прислушался к далекому гулу и, изумляя меня чем-то, чему я не находил названия, вероятно природной грацией, скрылся в высокой траве. И через миг вынырнул с большим белым грибом! Гриб полетел в мою корзину. Так и не понимаю: он его учуял, что ли? Или знал место? Конечно, я воспринимал наше странствие как игру. Ну да, ушли, но, может быть, всего-то на полдня. – Не отставай! – Мишка продирался сквозь колючие ветки быстро и упрямо, чуть согнувшись под рюкзаком. С каждой минутой все больше хотелось отстать. У него был строгий, незнакомый вид. Он пах чем-то тревожащим, как теплый пластилин. За деревьями нарастало гудение. Ближе и ближе с шуршащим посвистом мелькали железные тени... – Миш! Он недовольно оглянулся, поняв, что я встал. – Миш, а мы куда? – А? – Ну, там же дорога. – Перебежим... – Он изогнул бархатистую бровку. – Погоди, пописаю... – Я отступал за кусты. – Писай тут! Этот приказ остался позади. Когда его фигура скрылась из виду, я, хоть и правда хотелось писать, не теряя ни капли времени, на цыпочках заспешил полупризрачной извилистой тропкой. Еще немного, и побежал, не заботясь о хрусте под ногами... Он догнал меня там, где поваленное дерево торчало черными корнями во все стороны, словно раззявив волосатую пасть. Налетел сзади, больно ткнул пальцем в спину, но сразу отпрянул, загнанно дыша и изучая насмешливыми яркими глазами: – Я с тобой больше не дружу. – Да ладно тебе... – Клянусь сердцем матери! Это звучало слишком страшно, чтобы возражать. Дальше мы шли молча. Когда я свернул не туда, он ткнул меня пальцем в бок и жестом, как глухонемой, показал путь. Потом вырвался вперед, и мне оставалось следовать за его рюкзаком. На нашей улице я первым шагнул к своей калитке. Но чего-то ждал, чувствуя, как подкашиваются ноги. – Миша, а гриб? Теперь съемка была не ускоренной, а замедленной, он удалялся безразлично и плавно, так и не обернувшись. Больше он со мной не говорил. Мама восхитилась белым и похвалила за такую находку. Вечером я уплел его с жареной картошкой – гриб слегка горчил. По заграничному радио сквозь помехи читал проповедь епископ Родзянко.
Несколько дней спустя я метал в старые доски забора ножик. Иногда он вонзался, дрожа как струна, иногда отпрыгивал в сырую канавку. Издалека пробился пионерский горн, и сквозь мелодичные бодрые оклики, пытаясь разгадать какой-то простой, но непонятный шифр, какую-то важную и простую тайну, которая затерялась в этих настойчивых звуках, я посмотрел вдаль, туда, где серая дорога достигала темного леса. А когда вернул взгляд, обнаружил Мишку. Его ладная фигурка скользнула возле забора. Перемахнув канаву, он побежал по-охотничьи резво. В этом было что-то колдовское и невзаправдашнее. «Где нож?» – с ужасом осознал я утрату. И опять призывно задудел горнист. Когда я догнал Мишку, он уже сидел на пыльных ступеньках магазина и невозмутимо улыбался, показывая розовые десны. – Отдай мой нож! Ты чего молчишь? Отдай! Я знаю: он у тебя! Встань! – Я хлопнул его по карману. Мишка вскочил. И, ожидая, что он ударит ответно, может даже и ножом, я хлопнул его по другому карману. Но он все так же улыбался и подставлялся моим отчаянным хлопкам, которые так и не вернули потерю... – Где он? Уловив направление его мерцающего взгляда, я подскочил к зарослям крапивы. И, крикнув: «Дебил!», полез в обжигающую гущу. Я бил и топтал эти стебли ногами и щурился в надежде на проблеск стали, а потом, ошпаривая руки, стал шарить у земли. А Мишка стоял и надзирал.
То последнее лето нашей дружбы неожиданно заглянуло в сентябрь. В конце августа я заболел и еще неделю проторчал на даче, а Мишку, как оказалось, привезли на выходные. Об этом мне рассказала мама, встретившая его бабушку. – Сходи к нему! Он теперь знаменитость. Его по телевизору, оказывается, показали, в программе «Время». Весь их класс, и он за партой. Странный жаркий поток подхватил меня, и вынес на улицу, и повлек в сторону знакомого дома. Я спешил, радуясь его славе и знакомству с ним, позабыв о своем драгоценном ножичке, почему-то уверенный, что теперь в сиянии этой славы все будет как раньше. Он сидел за столом у окна, подкрашенный золотистым светом. Повернул голову, холодно и пусто глядя. – Миша, это правда, тебя по телевизору показали? – выпалил я, уже ощущая унизительную нелепость своего появления и вопроса. Он смежил веки – лениво и презрительно. Засуетилась, звякая чем-то настольным, бабушка: – Мишенька, ну что же ты так? К тебе гость пришел... Я шел от него и клялся, что-то шепча, едва сдерживая натиск слез. Ну ничего, я тебе еще отомщу, меня еще покажут по телевизору тысячу раз.
Мы сторонились друг друга. Он сдружился с рыжеволосым Максом, который приделал моторчик к своему велику. Несколько лет спустя, зимой, когда не стало Союза, умерли Мишкины дед и бабушка. И он перестал приезжать. Дом его стоит пустой. Может, он уже давно в Анголе.