Шаргунов Сергей Александрович – писатель, лауреат многих литературных премий, главный редактор журнала «Юность», председатель Ассоциации союзов писателей и издателей, заместитель председателя Комитета по культуре Государственной Думы.
Нас увозили в Москву в конце августа, и все кончалось. Я, хоть и знал его телефон, не звонил, и он тоже; мы впадали во взаимную спячку, оживая для других, городских людей, чтобы следующим летом, радостно и чуть удивленно оглядывая друг друга, с новой жадностью наброситься на нашу дружбу...
А потом и это кончилось, и теперь тот золотистый промельк летних лет неотделим от той доживавшей свой век страны – ледяной сияющий слиток детства, который уже не разморозить.
Вечером я прибежал к нему, чтобы позвать кататься на великах.
Взлетев на второй этаж, откуда гремели голоса, я обнаружил его в ванной. Над ним умиленно склонялась бабушка и энергично двигала руками, пеленая пеной.
Он дрыгал ногой и гримасничал, как будто с него смывают кожу, при этом вода была диковинно коричневого цвета.
Из крана шла ржавая вода, чего я не знал: у нас имелся лишь колодец и баня.
Кажется, меня даже не заметили.
Я бросился от них, полный восторга и чуда, и, ворвавшись к себе, громко закричал:
– Мама! Мишку-негра купают в какао!
Да, я так его называл про себя: «Мишка-негр», резко и весело, со счастливой влюбленностью.
Хотя он был вообще-то мулат – пепельный, но все же не черный.
«Наш Миша», – говорили его дед и бабушка плавно и гордо.
Каждое лето он жил с ними, иногда они угощали меня блинами.
Его маму я видел лишь однажды, и она была не просто белая, а блеклая и хрупкая, как если бы кто-то высосал из нее краски жизни.
Эта дачная дружба возникла из кружения на «Дружках». Обнаружив, что у его велосипеда отвинчены задние маленькие колеса, добавлявшие равновесие, я в тот же день избавился от своих. Несколько раз упал и все же приноровился ездить как Мишка.
Он был меня на год младше, но, думаю, взрослее. И все же в моем к нему отношении был оттенок сочувствия.
Тогда я очень любил книги, в которых страдали черные, а их защищали и не чурались благородные белые: «Том Сойер», «Хижина дяди Тома», и фантазировал, что бы делал, окажись на их месте. А по телевизору шел захватывающий сериал «Рабыня Изаура», где белые делились на тех, кто жесток и кто жалостлив. Там были и мулаты, и квартероны...
– Мишка, я бы тебя освободил! – вырвалось у меня как-то.
А может быть, я ему немного завидовал, так он был притягателен среди общей обыденности.
Гибкий, ловкий, другой. Дома его обожали и баловали; жилось им хорошо, у дедушки имелась аж черная «Волга», но все равно что-то в Мишке было от Маугли. Он держался отстраненно от всех и совсем редко улыбался.
Мальчишки в поселке его уважали за футбол, в который мы играли на клеверном поле. Он смело атаковал, быстро бежал, метко бил.
Ему нравилось воевать.
– Хукррр... Хукррр...
Он жутковато всхрапывал, выплевывая свои выстрелы.
Мы прятались за кустами дикого шиповника, а недруги прикрывались стволами берез.
В каждом отряде было человек семь – местные и дачники. К недругам затесался мальчишка из детдома, а к нам прибилась мелкая девчонка со светлой косой, которая могла лишь топать и грозить кулачком.
Швыряли чем попало: шишками, комьями земли, обломками веток... Плевали бузиной и рябиной из трубочек дудника – кто снайперски точно, кто бестолковыми очередями. Но только у Миши было оружие, похожее на настоящее, – харкалка, отпиленная от раскладушки.
– Хукррр... Хукррр...
Мишка решился первым.
Он вышел на просеку, вытянув руку вперед и сжимая саблю-харкалку.
В этом был немой вызов, который принял мальчик покрупнее, рыжеволосый Максим.
– Дай. – Он наплыл с ленцой и, ухватившись за трубку, дернул ее на себя так, что дернулся и Мишка.
За березами засмеялись.
И тут же Мишка прыгнул на Макса, повис у него на шее, и они покатились по кочкам.
Несколько раз они менялись местами, но каждый раз Макс опрокидывал Мишку и подминал.
Внезапно, когда уже казалось, что поединок завершен и одно тяжелое дыхание сломило другое, к верхушкам деревьев взмыл кромешный вопль.
Сцепка распалась, Макс подскочил с багровеющим лицом, почти слившимся с его шевелюрой, потрясая рукой, мокрой от крови.
– Ты че, кусаться? – Он жалобно махнул ногой, отступая.
А Мишка, успев изловить в траве свою трубку и пригнув кудлатую голову, упрямо пер на неприятеля.
Что-то неуловимо изменилось – кто-то из своих крикнул, эхом аукнулся чужой, и вот уже мы бежали вперед и гнали их гулким победным ором...
– Бей белых! – кричала девочка, воображая нас красными.
Вокруг мелькали березы, превратились в ельник, и было всем не до неба, быстро темневшего над верхушками. Вдали настойчиво тревожился горн пионерлагеря.
Он словно накликал грозу, задышавшую шумно и бешено, будто тоже на бегу.
В лиловых тучах сверкнула молния, ослепляя белозубым оскалом, и вместе с грохотом посыпались колкие и крепкие, как зубы, капли.
Бежали опять, но уже обратно – свои и чужие вперемешку.
Мы с Мишкой подлаживались под бег друг друга и все время обменивались веселыми взглядами сквозь буйную воду.
Я завернул к своей калитке первым, он обернулся, махая ладошкой, не выпуская из другой руки алюминиевую харкалку.
Он махал, терпеливо ожидая, дождь ускорял его взмахи, как старая кинопленка, а я все не мог отвернуться...
Грязное дельце накрепко склеило нас.
Немногословно, едва ли не полунамеком, мы сговорились на грабеж. Возможно, вдохновил перочинный ножик, подаренный крестной на мои именины.
В придачу мы схватили тупые мамины ножи на кухне. И, оседлав «Дружки», понеслись по дороге. Инстинкт преступления гнал нас древним вихрем, окрыляя и обгоняя.
Жертвой выбрали добрую набожную Марью Андревну, хозяйку козы. Быть может, мстили ей за вкус молока, которое нас принуждали пить. Пролезли под калиткой и тихо пересекли сад. Возможно, встретив козу, мы бы попытались ее зарезать. Но коза паслась на поле, а в доме, мелькая в раскрытом окне, что-то напевала старуха. Мы забрались в сарай, где Мишка сразу схватил медный тазик для варки варенья и сзади за пояс штанов втиснул деревянные щипцы. А я сунул в карман брусок хозяйственного мыла и пнул ведро с водой, видимо козье, – по земляному полу поползла лужа.
Мы выскользнули из сарая, и вдруг Мишка подскочил к клеткам с кроликами. Ловким движением фокусника он повернул все ржавые задвижки, выпуская ушастых пленников, которые будто его и ждали и, выталкивая друг дружку, запрыгали вниз.
Зачарованно мы смотрели, как они белоснежно сигают и уносятся стремглав в зелень...
Марья Андревна так и не узнала, что за сила повыпускала ее кроликов.
Тазик, мыло и щипцы мы через несколько минут выкинули в колодец на дороге, воду из которого употребляли лишь для полива огородов. Украденные предметы падали в темень с плеском и превращались в ничейные.
В совместном преступлении было что-то интимно-бесстыдное. На закате мы сидели на высокой куче песка, который неудержимо перебирали пальцами.
– А ты видел своего папу?
Мишка на миг замер.
– Он приезжал. Я, когда вырасту, к нему улечу.
– В Африку?
Он кивнул.
– Да ну, – бесхитростно сказал я, – там же крокодилы. И до сих пор есть людоеды.
– Там такие фрукты, которых ты никогда не видел. Там всегда лето.
– Там слишком жарко.
– А я люблю, когда жарко! – раздраженно возразил он.
– Тебе что, здесь не нравится? – спросил я ревниво.
– Почему? – Он держал горсть песка в розоватой ладони, и муравей-перебежчик уже сновал по его коже, где пульс.
Мишка мечтательно сверкнул глазами:
– Там даже флаг как у нас: серп и молот. И звезда.
– Тоже красный? – не поверил я.
– Красный. – Он кинул горсть песка на дорогу. – И черный...
Теперь я знаю, он говорил про Анголу, которая впервые участвовала в Олимпиаде в 1980-м.
Может, его папа был спортсмен. Метатель копья или боксер, да хоть пловец – это же зыко. Хотя Мишка не говорил мне, кто его папа. Я тоже скрывал от посторонних, что мой папа – священник, и, наученный этому дома, всегда говорил: переводчик.
Я догадался, что Мишка отца не видел, потому что он добавил:
– Я нашел у мамы портрет и спросил: «Это папа?» А она сказала: «Нет, это Пушкин».
В какое-то лето наши «Дружки» сменились «Аистами».
Мы неслись, окруженные счастливыми ветерками, оба без рук, то есть не держась за рули.
– Стой! – Мужик выпрыгнул на дорогу, большой, как дерево.
Он затормозил Мишку и ссадил в пыль, а я, сам тормозя и слезая, немедленно заметил, какие у него опасные, крупные пальцы.
Он зацепился этими пальцами за Мишкино плечо, а другими пальцами хватанул воздух, подзывая пухленького мальчика. Тот приблизился бессловесно.
Мы все молчали, кроме мужика, который улыбался, нависая над Мишкой, покачиваясь и выбивая нетрезвую ноту на его плече, повторяя слово, звучавшее сейчас неприятно:
– Негр, а негр. Можно, негр, тебя мой Васятка потрогает? Потрогай давай, не боись. – Он ухватил мальчика за ручку и притянул ее.
Мальчик вяло коснулся Мишкиного рукава.
Мишка брезгливо вздрогнул.
– А зимой тебе... – мужик дружелюбно ширил улыбку, – зимой тебе холодно, негр? Он че, по-русски не это? – Он перевел улыбку на меня.
Улыбка была влажной и кособокой.
– Отстань! Ты чего пристал? – заголосила прохожая с темным кирпичом хлеба, который она угрожающе подняла повыше. – Иди, Миша! Иди, золотце!
Мишка подхватил велосипед.
– Погоди, – опомнился мужик. – Так зимой тебе че, холодно?
Женщина замолчала, на мгновение побежденная любопытством.
– Да не, в шапке нормально.
И вот уже мы неслись наперегонки, бессмысленно смеясь и отрываясь от рулей.
Впрочем, я никогда не видел их вместе – Мишку и снег.
– Скотина! – Мишка побледнел, будто в его кофейное лицо плеснули побольше сливок, и я понял, что это он про мужика и обиду, которую, может, только осознал. – А где твой нож? – спросил он обвинительно.
– Дома.
– Надо, чтобы с собой был... – Он круто развернул велосипед: – Я собрался в Африку.
– Прям сейчас, что ли?
– Почему? Можно завтра. Я туда давно хочу.
– А как?..
– У меня карта... и компас... Пойдешь со мной?
Я не возражал против приключения. Ну хотя бы до границы. Ведь Том и Гек в любимой книге тоже отправились путешествовать, да и любимая пластинка обещала все лучшее друзьям, бродящим по белу свету.
Время отбытия назначили на десять утра.
На дне моей большой плетеной корзины лежали перочинный нож и яблоко, накрытые свитером. Мишка собрался куда основательнее, с дедовским брезентовым рюкзаком за спиной, который был ему великоват.
Пошли через лес в сторону шума шоссе и снова обсуждали план: будем ночевать в шалаше, есть грибы и ягоды, воровать кур, жечь костры.
На мостике из бревен и железного листа он нагнулся к мелкому ручью, умылся, первобытно фыркая, как бы заранее репетируя предстоящее каждое утро, и вытер руки о волосы. Прислушался к далекому гулу и, изумляя меня чем-то, чему я не находил названия, вероятно природной грацией, скрылся в высокой траве. И через миг вынырнул с большим белым грибом!
Гриб полетел в мою корзину.
Так и не понимаю: он его учуял, что ли? Или знал место?
Конечно, я воспринимал наше странствие как игру. Ну да, ушли, но, может быть, всего-то на полдня.
– Не отставай! – Мишка продирался сквозь колючие ветки быстро и упрямо, чуть согнувшись под рюкзаком.
С каждой минутой все больше хотелось отстать. У него был строгий, незнакомый вид. Он пах чем-то тревожащим, как теплый пластилин. За деревьями нарастало гудение. Ближе и ближе с шуршащим посвистом мелькали железные тени...
– Миш!
Он недовольно оглянулся, поняв, что я встал.
– Миш, а мы куда?
– А?
– Ну, там же дорога.
– Перебежим... – Он изогнул бархатистую бровку.
– Погоди, пописаю... – Я отступал за кусты.
– Писай тут!
Этот приказ остался позади. Когда его фигура скрылась из виду, я, хоть и правда хотелось писать, не теряя ни капли времени, на цыпочках заспешил полупризрачной извилистой тропкой. Еще немного, и побежал, не заботясь о хрусте под ногами...
Он догнал меня там, где поваленное дерево торчало черными корнями во все стороны, словно раззявив волосатую пасть. Налетел сзади, больно ткнул пальцем в спину, но сразу отпрянул, загнанно дыша и изучая насмешливыми яркими глазами:
– Я с тобой больше не дружу.
– Да ладно тебе...
– Клянусь сердцем матери!
Это звучало слишком страшно, чтобы возражать.
Дальше мы шли молча. Когда я свернул не туда, он ткнул меня пальцем в бок и жестом, как глухонемой, показал путь. Потом вырвался вперед, и мне оставалось следовать за его рюкзаком.
На нашей улице я первым шагнул к своей калитке. Но чего-то ждал, чувствуя, как подкашиваются ноги.
– Миша, а гриб?
Теперь съемка была не ускоренной, а замедленной, он удалялся безразлично и плавно, так и не обернувшись.
Больше он со мной не говорил.
Мама восхитилась белым и похвалила за такую находку. Вечером я уплел его с жареной картошкой – гриб слегка горчил. По заграничному радио сквозь помехи читал проповедь епископ Родзянко.
Несколько дней спустя я метал в старые доски забора ножик. Иногда он вонзался, дрожа как струна, иногда отпрыгивал в сырую канавку.
Издалека пробился пионерский горн, и сквозь мелодичные бодрые оклики, пытаясь разгадать какой-то простой, но непонятный шифр, какую-то важную и простую тайну, которая затерялась в этих настойчивых звуках, я посмотрел вдаль, туда, где серая дорога достигала темного леса. А когда вернул взгляд, обнаружил Мишку.
Его ладная фигурка скользнула возле забора. Перемахнув канаву, он побежал по-охотничьи резво.
В этом было что-то колдовское и невзаправдашнее.
«Где нож?» – с ужасом осознал я утрату.
И опять призывно задудел горнист.
Когда я догнал Мишку, он уже сидел на пыльных ступеньках магазина и невозмутимо улыбался, показывая розовые десны.
– Отдай мой нож! Ты чего молчишь? Отдай! Я знаю: он у тебя! Встань! – Я хлопнул его по карману.
Мишка вскочил. И, ожидая, что он ударит ответно, может даже и ножом, я хлопнул его по другому карману. Но он все так же улыбался и подставлялся моим отчаянным хлопкам, которые так и не вернули потерю...
– Где он?
Уловив направление его мерцающего взгляда, я подскочил к зарослям крапивы. И, крикнув: «Дебил!», полез в обжигающую гущу.
Я бил и топтал эти стебли ногами и щурился в надежде на проблеск стали, а потом, ошпаривая руки, стал шарить у земли.
А Мишка стоял и надзирал.
То последнее лето нашей дружбы неожиданно заглянуло в сентябрь. В конце августа я заболел и еще неделю проторчал на даче, а Мишку, как оказалось, привезли на выходные.
Об этом мне рассказала мама, встретившая его бабушку.
– Сходи к нему! Он теперь знаменитость. Его по телевизору, оказывается, показали, в программе «Время». Весь их класс, и он за партой.
Странный жаркий поток подхватил меня, и вынес на улицу, и повлек в сторону знакомого дома. Я спешил, радуясь его славе и знакомству с ним, позабыв о своем драгоценном ножичке, почему-то уверенный, что теперь в сиянии этой славы все будет как раньше.
Он сидел за столом у окна, подкрашенный золотистым светом. Повернул голову, холодно и пусто глядя.
– Миша, это правда, тебя по телевизору показали? – выпалил я, уже ощущая унизительную нелепость своего появления и вопроса.
Он смежил веки – лениво и презрительно.
Засуетилась, звякая чем-то настольным, бабушка:
– Мишенька, ну что же ты так? К тебе гость пришел...
Я шел от него и клялся, что-то шепча, едва сдерживая натиск слез. Ну ничего, я тебе еще отомщу, меня еще покажут по телевизору тысячу раз.
Мы сторонились друг друга.
Он сдружился с рыжеволосым Максом, который приделал моторчик к своему велику.
Несколько лет спустя, зимой, когда не стало Союза, умерли Мишкины дед и бабушка. И он перестал приезжать.
Дом его стоит пустой.
Может, он уже давно в Анголе.
А потом и это кончилось, и теперь тот золотистый промельк летних лет неотделим от той доживавшей свой век страны – ледяной сияющий слиток детства, который уже не разморозить.
Вечером я прибежал к нему, чтобы позвать кататься на великах.
Взлетев на второй этаж, откуда гремели голоса, я обнаружил его в ванной. Над ним умиленно склонялась бабушка и энергично двигала руками, пеленая пеной.
Он дрыгал ногой и гримасничал, как будто с него смывают кожу, при этом вода была диковинно коричневого цвета.
Из крана шла ржавая вода, чего я не знал: у нас имелся лишь колодец и баня.
Кажется, меня даже не заметили.
Я бросился от них, полный восторга и чуда, и, ворвавшись к себе, громко закричал:
– Мама! Мишку-негра купают в какао!
Да, я так его называл про себя: «Мишка-негр», резко и весело, со счастливой влюбленностью.
Хотя он был вообще-то мулат – пепельный, но все же не черный.
«Наш Миша», – говорили его дед и бабушка плавно и гордо.
Каждое лето он жил с ними, иногда они угощали меня блинами.
Его маму я видел лишь однажды, и она была не просто белая, а блеклая и хрупкая, как если бы кто-то высосал из нее краски жизни.
Эта дачная дружба возникла из кружения на «Дружках». Обнаружив, что у его велосипеда отвинчены задние маленькие колеса, добавлявшие равновесие, я в тот же день избавился от своих. Несколько раз упал и все же приноровился ездить как Мишка.
Он был меня на год младше, но, думаю, взрослее. И все же в моем к нему отношении был оттенок сочувствия.
Тогда я очень любил книги, в которых страдали черные, а их защищали и не чурались благородные белые: «Том Сойер», «Хижина дяди Тома», и фантазировал, что бы делал, окажись на их месте. А по телевизору шел захватывающий сериал «Рабыня Изаура», где белые делились на тех, кто жесток и кто жалостлив. Там были и мулаты, и квартероны...
– Мишка, я бы тебя освободил! – вырвалось у меня как-то.
А может быть, я ему немного завидовал, так он был притягателен среди общей обыденности.
Гибкий, ловкий, другой. Дома его обожали и баловали; жилось им хорошо, у дедушки имелась аж черная «Волга», но все равно что-то в Мишке было от Маугли. Он держался отстраненно от всех и совсем редко улыбался.
Мальчишки в поселке его уважали за футбол, в который мы играли на клеверном поле. Он смело атаковал, быстро бежал, метко бил.
Ему нравилось воевать.
– Хукррр... Хукррр...
Он жутковато всхрапывал, выплевывая свои выстрелы.
Мы прятались за кустами дикого шиповника, а недруги прикрывались стволами берез.
В каждом отряде было человек семь – местные и дачники. К недругам затесался мальчишка из детдома, а к нам прибилась мелкая девчонка со светлой косой, которая могла лишь топать и грозить кулачком.
Швыряли чем попало: шишками, комьями земли, обломками веток... Плевали бузиной и рябиной из трубочек дудника – кто снайперски точно, кто бестолковыми очередями. Но только у Миши было оружие, похожее на настоящее, – харкалка, отпиленная от раскладушки.
– Хукррр... Хукррр...
Мишка решился первым.
Он вышел на просеку, вытянув руку вперед и сжимая саблю-харкалку.
В этом был немой вызов, который принял мальчик покрупнее, рыжеволосый Максим.
– Дай. – Он наплыл с ленцой и, ухватившись за трубку, дернул ее на себя так, что дернулся и Мишка.
За березами засмеялись.
И тут же Мишка прыгнул на Макса, повис у него на шее, и они покатились по кочкам.
Несколько раз они менялись местами, но каждый раз Макс опрокидывал Мишку и подминал.
Внезапно, когда уже казалось, что поединок завершен и одно тяжелое дыхание сломило другое, к верхушкам деревьев взмыл кромешный вопль.
Сцепка распалась, Макс подскочил с багровеющим лицом, почти слившимся с его шевелюрой, потрясая рукой, мокрой от крови.
– Ты че, кусаться? – Он жалобно махнул ногой, отступая.
А Мишка, успев изловить в траве свою трубку и пригнув кудлатую голову, упрямо пер на неприятеля.
Что-то неуловимо изменилось – кто-то из своих крикнул, эхом аукнулся чужой, и вот уже мы бежали вперед и гнали их гулким победным ором...
– Бей белых! – кричала девочка, воображая нас красными.
Вокруг мелькали березы, превратились в ельник, и было всем не до неба, быстро темневшего над верхушками. Вдали настойчиво тревожился горн пионерлагеря.
Он словно накликал грозу, задышавшую шумно и бешено, будто тоже на бегу.
В лиловых тучах сверкнула молния, ослепляя белозубым оскалом, и вместе с грохотом посыпались колкие и крепкие, как зубы, капли.
Бежали опять, но уже обратно – свои и чужие вперемешку.
Мы с Мишкой подлаживались под бег друг друга и все время обменивались веселыми взглядами сквозь буйную воду.
Я завернул к своей калитке первым, он обернулся, махая ладошкой, не выпуская из другой руки алюминиевую харкалку.
Он махал, терпеливо ожидая, дождь ускорял его взмахи, как старая кинопленка, а я все не мог отвернуться...
Грязное дельце накрепко склеило нас.
Немногословно, едва ли не полунамеком, мы сговорились на грабеж. Возможно, вдохновил перочинный ножик, подаренный крестной на мои именины.
В придачу мы схватили тупые мамины ножи на кухне. И, оседлав «Дружки», понеслись по дороге. Инстинкт преступления гнал нас древним вихрем, окрыляя и обгоняя.
Жертвой выбрали добрую набожную Марью Андревну, хозяйку козы. Быть может, мстили ей за вкус молока, которое нас принуждали пить. Пролезли под калиткой и тихо пересекли сад. Возможно, встретив козу, мы бы попытались ее зарезать. Но коза паслась на поле, а в доме, мелькая в раскрытом окне, что-то напевала старуха. Мы забрались в сарай, где Мишка сразу схватил медный тазик для варки варенья и сзади за пояс штанов втиснул деревянные щипцы. А я сунул в карман брусок хозяйственного мыла и пнул ведро с водой, видимо козье, – по земляному полу поползла лужа.
Мы выскользнули из сарая, и вдруг Мишка подскочил к клеткам с кроликами. Ловким движением фокусника он повернул все ржавые задвижки, выпуская ушастых пленников, которые будто его и ждали и, выталкивая друг дружку, запрыгали вниз.
Зачарованно мы смотрели, как они белоснежно сигают и уносятся стремглав в зелень...
Марья Андревна так и не узнала, что за сила повыпускала ее кроликов.
Тазик, мыло и щипцы мы через несколько минут выкинули в колодец на дороге, воду из которого употребляли лишь для полива огородов. Украденные предметы падали в темень с плеском и превращались в ничейные.
В совместном преступлении было что-то интимно-бесстыдное. На закате мы сидели на высокой куче песка, который неудержимо перебирали пальцами.
– А ты видел своего папу?
Мишка на миг замер.
– Он приезжал. Я, когда вырасту, к нему улечу.
– В Африку?
Он кивнул.
– Да ну, – бесхитростно сказал я, – там же крокодилы. И до сих пор есть людоеды.
– Там такие фрукты, которых ты никогда не видел. Там всегда лето.
– Там слишком жарко.
– А я люблю, когда жарко! – раздраженно возразил он.
– Тебе что, здесь не нравится? – спросил я ревниво.
– Почему? – Он держал горсть песка в розоватой ладони, и муравей-перебежчик уже сновал по его коже, где пульс.
Мишка мечтательно сверкнул глазами:
– Там даже флаг как у нас: серп и молот. И звезда.
– Тоже красный? – не поверил я.
– Красный. – Он кинул горсть песка на дорогу. – И черный...
Теперь я знаю, он говорил про Анголу, которая впервые участвовала в Олимпиаде в 1980-м.
Может, его папа был спортсмен. Метатель копья или боксер, да хоть пловец – это же зыко. Хотя Мишка не говорил мне, кто его папа. Я тоже скрывал от посторонних, что мой папа – священник, и, наученный этому дома, всегда говорил: переводчик.
Я догадался, что Мишка отца не видел, потому что он добавил:
– Я нашел у мамы портрет и спросил: «Это папа?» А она сказала: «Нет, это Пушкин».
В какое-то лето наши «Дружки» сменились «Аистами».
Мы неслись, окруженные счастливыми ветерками, оба без рук, то есть не держась за рули.
– Стой! – Мужик выпрыгнул на дорогу, большой, как дерево.
Он затормозил Мишку и ссадил в пыль, а я, сам тормозя и слезая, немедленно заметил, какие у него опасные, крупные пальцы.
Он зацепился этими пальцами за Мишкино плечо, а другими пальцами хватанул воздух, подзывая пухленького мальчика. Тот приблизился бессловесно.
Мы все молчали, кроме мужика, который улыбался, нависая над Мишкой, покачиваясь и выбивая нетрезвую ноту на его плече, повторяя слово, звучавшее сейчас неприятно:
– Негр, а негр. Можно, негр, тебя мой Васятка потрогает? Потрогай давай, не боись. – Он ухватил мальчика за ручку и притянул ее.
Мальчик вяло коснулся Мишкиного рукава.
Мишка брезгливо вздрогнул.
– А зимой тебе... – мужик дружелюбно ширил улыбку, – зимой тебе холодно, негр? Он че, по-русски не это? – Он перевел улыбку на меня.
Улыбка была влажной и кособокой.
– Отстань! Ты чего пристал? – заголосила прохожая с темным кирпичом хлеба, который она угрожающе подняла повыше. – Иди, Миша! Иди, золотце!
Мишка подхватил велосипед.
– Погоди, – опомнился мужик. – Так зимой тебе че, холодно?
Женщина замолчала, на мгновение побежденная любопытством.
– Да не, в шапке нормально.
И вот уже мы неслись наперегонки, бессмысленно смеясь и отрываясь от рулей.
Впрочем, я никогда не видел их вместе – Мишку и снег.
– Скотина! – Мишка побледнел, будто в его кофейное лицо плеснули побольше сливок, и я понял, что это он про мужика и обиду, которую, может, только осознал. – А где твой нож? – спросил он обвинительно.
– Дома.
– Надо, чтобы с собой был... – Он круто развернул велосипед: – Я собрался в Африку.
– Прям сейчас, что ли?
– Почему? Можно завтра. Я туда давно хочу.
– А как?..
– У меня карта... и компас... Пойдешь со мной?
Я не возражал против приключения. Ну хотя бы до границы. Ведь Том и Гек в любимой книге тоже отправились путешествовать, да и любимая пластинка обещала все лучшее друзьям, бродящим по белу свету.
Время отбытия назначили на десять утра.
На дне моей большой плетеной корзины лежали перочинный нож и яблоко, накрытые свитером. Мишка собрался куда основательнее, с дедовским брезентовым рюкзаком за спиной, который был ему великоват.
Пошли через лес в сторону шума шоссе и снова обсуждали план: будем ночевать в шалаше, есть грибы и ягоды, воровать кур, жечь костры.
На мостике из бревен и железного листа он нагнулся к мелкому ручью, умылся, первобытно фыркая, как бы заранее репетируя предстоящее каждое утро, и вытер руки о волосы. Прислушался к далекому гулу и, изумляя меня чем-то, чему я не находил названия, вероятно природной грацией, скрылся в высокой траве. И через миг вынырнул с большим белым грибом!
Гриб полетел в мою корзину.
Так и не понимаю: он его учуял, что ли? Или знал место?
Конечно, я воспринимал наше странствие как игру. Ну да, ушли, но, может быть, всего-то на полдня.
– Не отставай! – Мишка продирался сквозь колючие ветки быстро и упрямо, чуть согнувшись под рюкзаком.
С каждой минутой все больше хотелось отстать. У него был строгий, незнакомый вид. Он пах чем-то тревожащим, как теплый пластилин. За деревьями нарастало гудение. Ближе и ближе с шуршащим посвистом мелькали железные тени...
– Миш!
Он недовольно оглянулся, поняв, что я встал.
– Миш, а мы куда?
– А?
– Ну, там же дорога.
– Перебежим... – Он изогнул бархатистую бровку.
– Погоди, пописаю... – Я отступал за кусты.
– Писай тут!
Этот приказ остался позади. Когда его фигура скрылась из виду, я, хоть и правда хотелось писать, не теряя ни капли времени, на цыпочках заспешил полупризрачной извилистой тропкой. Еще немного, и побежал, не заботясь о хрусте под ногами...
Он догнал меня там, где поваленное дерево торчало черными корнями во все стороны, словно раззявив волосатую пасть. Налетел сзади, больно ткнул пальцем в спину, но сразу отпрянул, загнанно дыша и изучая насмешливыми яркими глазами:
– Я с тобой больше не дружу.
– Да ладно тебе...
– Клянусь сердцем матери!
Это звучало слишком страшно, чтобы возражать.
Дальше мы шли молча. Когда я свернул не туда, он ткнул меня пальцем в бок и жестом, как глухонемой, показал путь. Потом вырвался вперед, и мне оставалось следовать за его рюкзаком.
На нашей улице я первым шагнул к своей калитке. Но чего-то ждал, чувствуя, как подкашиваются ноги.
– Миша, а гриб?
Теперь съемка была не ускоренной, а замедленной, он удалялся безразлично и плавно, так и не обернувшись.
Больше он со мной не говорил.
Мама восхитилась белым и похвалила за такую находку. Вечером я уплел его с жареной картошкой – гриб слегка горчил. По заграничному радио сквозь помехи читал проповедь епископ Родзянко.
Несколько дней спустя я метал в старые доски забора ножик. Иногда он вонзался, дрожа как струна, иногда отпрыгивал в сырую канавку.
Издалека пробился пионерский горн, и сквозь мелодичные бодрые оклики, пытаясь разгадать какой-то простой, но непонятный шифр, какую-то важную и простую тайну, которая затерялась в этих настойчивых звуках, я посмотрел вдаль, туда, где серая дорога достигала темного леса. А когда вернул взгляд, обнаружил Мишку.
Его ладная фигурка скользнула возле забора. Перемахнув канаву, он побежал по-охотничьи резво.
В этом было что-то колдовское и невзаправдашнее.
«Где нож?» – с ужасом осознал я утрату.
И опять призывно задудел горнист.
Когда я догнал Мишку, он уже сидел на пыльных ступеньках магазина и невозмутимо улыбался, показывая розовые десны.
– Отдай мой нож! Ты чего молчишь? Отдай! Я знаю: он у тебя! Встань! – Я хлопнул его по карману.
Мишка вскочил. И, ожидая, что он ударит ответно, может даже и ножом, я хлопнул его по другому карману. Но он все так же улыбался и подставлялся моим отчаянным хлопкам, которые так и не вернули потерю...
– Где он?
Уловив направление его мерцающего взгляда, я подскочил к зарослям крапивы. И, крикнув: «Дебил!», полез в обжигающую гущу.
Я бил и топтал эти стебли ногами и щурился в надежде на проблеск стали, а потом, ошпаривая руки, стал шарить у земли.
А Мишка стоял и надзирал.
То последнее лето нашей дружбы неожиданно заглянуло в сентябрь. В конце августа я заболел и еще неделю проторчал на даче, а Мишку, как оказалось, привезли на выходные.
Об этом мне рассказала мама, встретившая его бабушку.
– Сходи к нему! Он теперь знаменитость. Его по телевизору, оказывается, показали, в программе «Время». Весь их класс, и он за партой.
Странный жаркий поток подхватил меня, и вынес на улицу, и повлек в сторону знакомого дома. Я спешил, радуясь его славе и знакомству с ним, позабыв о своем драгоценном ножичке, почему-то уверенный, что теперь в сиянии этой славы все будет как раньше.
Он сидел за столом у окна, подкрашенный золотистым светом. Повернул голову, холодно и пусто глядя.
– Миша, это правда, тебя по телевизору показали? – выпалил я, уже ощущая унизительную нелепость своего появления и вопроса.
Он смежил веки – лениво и презрительно.
Засуетилась, звякая чем-то настольным, бабушка:
– Мишенька, ну что же ты так? К тебе гость пришел...
Я шел от него и клялся, что-то шепча, едва сдерживая натиск слез. Ну ничего, я тебе еще отомщу, меня еще покажут по телевизору тысячу раз.
Мы сторонились друг друга.
Он сдружился с рыжеволосым Максом, который приделал моторчик к своему велику.
Несколько лет спустя, зимой, когда не стало Союза, умерли Мишкины дед и бабушка. И он перестал приезжать.
Дом его стоит пустой.
Может, он уже давно в Анголе.
