Иванов Леонид Кириллович родился 8 октября 1949 г. в с. Озерки Вологодской области в семье сосланных финнов. Писатель, журналист. После окончания сельской восьмилетки был сплавщиком леса, дровосеком, рабочим на строительстве ЛЭП, заведовал сельским клубом, работал литературным сотрудником. Окончил филфак Череповецкого госпединститута, отделение журналистики Высшей партийной школы ЦК КПСС. Работал в Тюменском областном телерадиокомитете, в пресс-службах администрации Тюменской области и в Тюменском нефтегазовом университете. Автор более десятка книг. Заслуженный работник культуры РФ. Лауреат Всероссийской литературной премии «Белуха» им. Г. Д. Гребенщикова. Член Союза писателей России. Ответственный секретарь Тюменского регионального отделения Союза писателей России, главный редактор литературно-художественного журнала «Врата Сибири». Живет в Тюмени.
Тоскова-а-ал!
– Тосковал Федор-то Андреич! Ой, тоскова-а-ал! – баба Маня уголком повязанного под подбородком платка вытерла глаза, хотя слез вроде бы и не было. – Как Клавдию-то схоронил, так и затосковал. Оне ить душа в душу шестьдесят годков прожили и, поверишь ли, ни разу не ругивались. Да, тоскова-а-ал. Да и она, видать, там тоже по ему тосковала, вот и забрала к себе. Ить как раз на сороковой день и забрала. Помянули как полагается, на погост сходили, потом чаю попили, по рюмочке на помин души выпили. Утром прихожу, а Федор-то Андреич все сидит в красном углу, к стене привалившись. Видать, сразу опосля нас и помер, сердешный. Слава те господи, не намаялся. Тоскова-а-ал дед-то. Переживал, что на похороны Клавдеи ни Тамарушка, ни ты не приехали.
– Баба Маня, а тебе сколько лет?
– Ой, голубок ты мой сердешный, дак я и сама уже забывать стала. У меня уж внучка на пензию лонись вышла. На северах работала, дак на пять годков раньше отпустили. А мне-то самой уж девяносто скоро стукнет.
– Здорово! – восхищенно сказал Андрей.
– Дак и чо здорово-то? Здорово, когда не болит ничо, а когда то суставы стонут, то голова кружится, дак уж и здоровова-та мало. Ладно, пошли-ка, вон старухи уж почти до деревни доковыляли. Не догнать.
Андрей еще раз обвел взглядом могилки деда и бабки, поправил прислоненные к крестам, привезенные им из города венки, поклонился. Баба Маня трижды перекрестилась, и они пошли с погоста.
Несмотря на свои почти девяносто, баба Маня шла довольно резво. Старух, конечно, не догнали, но к дому Федора Андреевича пришли немногим позднее их. Баба Маня перед дверью посторонилась, пропуская Андрея вперед. Он хотел было зайти следом, но она подтолкнула:
– Тебе первому надо с погоста.
Едва Андрей переступил порог, как стоявшая сбоку от двери старушка прыснула ему в лицо изо рта водой. Он отпрянул в сторону, потянулся утереться ладонью, но ему услужливо подали полотенце.
– Не обижайся, милок, так полагается. Это чтобы печаль смыть. Дед-то твой в приметы не верил, вот и тосковал.
Не пошедшая на кладбище Зинаида, которую Андрей почему-то так и не мог вспомнить, вымыла пол, прибрала в доме, накрыла стол. Пришедшие с погоста помыли под рукомойником руки с мылом, прошли к столу. Снова, как на кладбище, помянули усопшего кутьей, несколько старушек перекрестились на висевшую в углу икону Николая-угодника, защищающую от нищеты и нужды, выпили, не чокаясь, по граненой стопке водки, съели по блину.
Зинаида принесла кастрюлю сваренной на курином бульоне лапши, разлила по тарелкам.
– Андрюшенька, скажи слово за деда, – обратилась к нему баба Маня.
– Хороший был человек! Как в таких случаях говорят, царствие ему небесное и пусть земля ему будет пухом.
Андрей не знал, что еще можно сказать в таких случаях про своего только что похороненного деда, поэтому замялся.
– Да, и его светлый образ навсегда останется в нашей памяти, – добавил он дежурное, что обычно пишут в некрологах.
– Святой был человек, – добавила баба Маня. – Никому худого слова не говаривал. А уж с Клавдией-то как любо жили! Душа в душу, – повторила она уже сказанное на кладбище.
– Да уж, да уж, – вполголоса заговорили старушки.
Мужиков, что копали могилу и хоронили деда, за столом, вопреки обычаю, не было. Они взяли две бутылки водки и уехали работать, обещая зайти вечером и помянуть честь по чести.
– Клавдея-то порой, бывало, и прикрикнет, а он смолчит – и все. Уж чего-чего, а не ругивались, это правда.
– А мастеровой-то какой был! – поддержала Зинаида. – И по дому все умел, и топором потесать, и доску строгнуть. А печки почитай у всей деревни его руками сложены.
– Да-а-а, мастер был, царство небесное...
– И какой мастер! Печку-то зимой как протоплю, дак все тепло в доме остается, не выдувает. И окна не плачут, хоть какой мороз.
– Его лежанкой я тольки и спасаюсь. И простуду выгоняю, и поясницу лечу, когда прихватит.
Выпили чаю с принесенными кем-то из соседок ягодниками и стали расходиться.
– Ты, Андрюша, мужики-то ввечеру придут, дак зови меня, – говорила Зинаида. – Я угощение-то сделаю. Не мужицкое дело – стол накрывать да посуду мыть.
– Хорошо, спасибо большое! Я обязательно позову.
– Вон на той стороне дороги дом с зелеными окнами. А то можно и у нас стол собрать.
– Нет, Зинаида, негоже поминки в чужом доме устраивать, – урезонила баба Маня. – Не по-людски это. Да и беду накликать можно. Ох, жалко, – обратилась она уже к Андрею, – что матушка-то твоя Тамарушка не приехала. Жалко!
– Так я же говорил, что она в больнице лежит.
– Вот и на похороны Клавдии-то тебя дед ждал да ждал, не дождался. И на погосте все на дорогу поглядывал, не едешь ли.
– Да я за границей в командировке был. Я ведь и узнал-то уже только спустя неделю, когда домой вернулся, – в который уже раз оправдывался Андрей.
Все в деревне это знали, но каждый в отдельности хотел сказать ему, как ждал его дед на похороны бабки. И что тосковал очень.
Когда все ушли, Андрей сел к столу, налил стопку водки, еще раз мысленно пожелал деду царствия небесного, выпил, медленно обвел взглядом внутреннее убранство дома. В последний раз был он здесь несколько лет назад, но ничего с тех пор не изменилось. Все было на прежнем месте, так же стояли в застекленной горке граненые стопки и привезенная им из-за границы красивая чайная пара из тонкого китайского фарфора. Наверняка за все эти годы никто ни разу не пил из этой чашки чай, а служила она украшением да поводом похвастать перед односельчанами иностранным подарком внука.
Все в доме было как всегда, только на этот раз по давнему обычаю на зеркало и экран старенького телевизора были наброшены полотенца. На телевизоре стояло блюдечко с поставленной на него и накрытой давно зачерствевшей скибкой хлеба стопкой, водка из которой почти полностью испарилась. Значит, дед не убирал эту поминальную стопку с самых похорон и в знак траура не включал телевизор.
«Тоскова-а-ал!» – вспомнил Андрей не раз сказанное бабой Маней слово.
Затоскуешь тут в одиночестве, когда не с кем перемолвиться словом. Тем более что прожили вместе больше шестидесяти лет, с того самого дня, как пришел дед с фронта и почти сразу же женился. И ведь все эти годы, подумал вдруг Андрей, они, кажется, ни разу не разлучались даже на несколько дней. Ну да! Насколько он знает, ни один из них не бывал в санатории или на курорте, не ездил к дочери в город. Это они с матерью наведывались в деревню.
– Поразительно! – сказал Андрей, поняв, что его дед и бабка никогда в жизни не расставались. И тут же удивился, что произнес это слово вслух, хотя был в доме один. – Да, тут затоскуешь!
Он вышел в ограду и опустился на лавочку возле стены, где в детстве не раз сиживал с дедом. Он тогда все порывался сорваться и куда-нибудь бежать, а дед обнимал его за плечи и просил побыть с ним рядом.
– Набегаешься еще, – говорил дед. – Вот вырастешь, набегаешься по белому свету, придешь, сядешь на эту лавочку, а нас с бабкой уж и нет. И не к кому прижаться, пожалиться. Посиди ишо маленько. Побудь с дедом.
Эти слова Андрей слышал и совсем маленьким, и уже достаточно взрослым, когда учился в старших классах. Ребенком не сиделось, потому что надо было бежать к ребятам, а став старше, как-то стеснялся проявления дедовой нежности. Мать растила его без отца, держала в строгости, считая, что только так сможет вырастить его закаленным, готовым к суровостям жизни. Бабушка же, наоборот, окружала его такой заботой, что становилось неловко и он бурчал, что не маленький, чтобы с ним сюсюкать. А теперь сидел на лавочке и вспоминал, как бабушка по утрам гладила морщинистыми сухонькими ладошками его голову и он удивлялся, что такие скрюченные и мозолистые пальцы могут быть такими нежными.
Он бы сейчас прижался к деду, сам бы обнял его за костлявые плечи, но нет уже деда. И никогда больше не будет. Прав тот был, говоря, что потом некому будет пожалиться. Андрей бы и не стал жалиться, просто сидел бы рядом, такой молодой и сильный, и чтобы дед молча смотрел на него и радовался, что у внука все хорошо. А бабушка бы тоже сидела на ступеньках, как это часто бывало по вечерам, и любовалась бы ими, своими родными, как она говорила, мужчинками.
Баба Маня говорит, что дед тосковал. Тоскова-а-ал... Затоскуешь тут, когда каждая мелочь напоминает о былой силе, которую не вернуть, об ушедшей из жизни жене, о пролетевших годах и когда остается только ждать собственного конца. Тяжело, наверное, вот так сидеть и ждать смерти, которая уже не пугает, потому что впереди нет ничего светлого и радостного. Единственная дочь уже тоже на пенсии, внук мотается по белому свету, только раз в несколько лет заглядывая к старикам в деревню, где скоро начинает скучать по привычной городской суете. Сходить поговорить к соседям? Так ведь все уже переговорено на много раз. Газеты не ходят, это раньше выписывали много всяких – от районной «сплетницы» до самых что ни на есть центральных. Клавдия, как помнит, всегда первым делом оформляла «Крестьянку» да «Работницу». А потом и эти стали слишком дорогие и неприятно запестрели рекламами шикарных, совсем не крестьянских одежек и украшений.
Вот телефон в каждый дом поставили. Им, как семье ветерана войны, в первую очередь. А кому звонить? Мане через дорогу или Зинаиде? Так ведь лучше так сходить. Тамарке в город? Так она сама каждую неделю звонит, с бабкой про пустяки разные треплются. На озеро отходил – ноги не те, да и законов всяких напридумывали, что нельзя сетками ловить. Браконьерство, видишь ли! Да раньше, пока все общественное было, всей деревней сетки круглый год ставили, рыбой жили, а теперь какие-то вроде аж из самой Москвы хозяева объявились.
Обо всем этом, помнится, дед с горечью рассказывал Андрею, когда тот приезжал навестить стариков, и укорял, что они, журналисты, не пишут про эти дела, а все выискивают разного рода страшилки. Вон недавно «сплетница» писала, будто в их лесах какой-то снежный человек водится. Да отродясь тут про таких никто не слыхивал, а уж мужики-то все леса вдоль и поперек исходили на охоте.
Размышляя над этим, Андрей вдруг понял, что за сутки, как он приехал в деревню, его телефон, не умолкающий в городе даже поздним вечером, не зазвонил ни разу. Достал из кармана мобильник, посмотрел на экран. Сети не было.
«Надо же! – удивился он. – Вроде в самых глухих местах связь теперь есть, а тут, всего-то в полутора сотнях километров от областного центра, оказался оторван от жизни. В прошлый приезд не было, но ведь уже столько времени прошло, могли бы где-нибудь поблизости и поставить вышку».
Зашел в дом, достал из рюкзака ноутбук, положил на стол и только тогда вспомнил, что без мобильной связи и с ноутом в интернет не выйти. Захлопнул крышку и стал смотреть в окно на медленно наползающие сумерки. Скоро должны заявиться мужики, что копали могилу и хоронили деда. До их прихода надо было чем-то заняться.
Андрей встал, открыл верхний ящик комода, где раньше лежали фотографии и поздравительные открытки. Они никогда не выбрасывались, а складывались стопочками и перевязывались разноцветными ленточками. Все это добро оказалось на прежнем месте, накрытое большой тетрадкой с картонными корочками. Эти тетради именовались амбарными книгами. Андрей помнил их еще с тех пор, когда приезжал на каникулы, а дед, работая счетоводом, просиживал вечерами за разными бумагами и переписывал из них в такие же амбарные книги какие-то цифры, по несколько раз пересчитывал их на счетах, стуча нанизанными на спицы деревянными костяшками.
«Странно, – подумал Андрей. – Неужели дед на старости начал сводить баланс семейного бюджета? Или вдруг решил пересчитывать сальдо-бульдо бывшего колхозного баланса?»
Достал из ящика эту книгу с привязанным к ней тонкой капроновой ниткой химическим карандашом, открыл первую страницу. Крупным почерком на ней было написано: «Я ушел на озеро. 04.30». Ниже стояла вторая запись: «Сударыня! Не соизволите ли Вы почистить рыбу и сварить уху? 12.15». А еще ниже другим почерком: «Сами не баре! Я с Вами не намерена за одним столом сидеть до тех пор, пока не услышу извинений. 12.20».
Андрей заулыбался. Значит, эта книга была семейным бортовым журналом, при помощи которого общались между собой почему-то поссорившиеся дед и бабушка. Перелистнул страницу.
«Сударыня! Уха получилась вкусной. Рекомендую отведать. 13.45». – «Спасибо! Сыта по горло Вашей наглостью. Без ухи проживу. 13.50».
– «Ну, как знаете! Было бы предложено. 13.55».
– «А перец куда задевали? 13.58». – «Глаза ра-зуйте! Где был, там и лежит. 14.00».
Эта переписка была настолько умилительной, что Андрей сел на стул и рассмеялся. Ай да старики! Это же надо додуматься! Поссорились, не хотят друг с другом разговаривать, переписку затеяли. Ой, молодцы!
«Не пойти ли нам спать, сударыня? 21.45». – «Я с таким кобелем не намерена спать в одной постели! Лучше на лежанке. 21.46». – «Лежанка не топлена – простынете. Заболеете. 21.48».
– «А заболею да помру, дак Вам хоть руки развяжу. У вас вон уже есть молодуха на примете. 21.50». – «Не говорите глупостей, сударыня! Пойдемте спать. 21.52». – «И один поваляетесь в холодной постели! 21.55». – «Да полно глупости-то пороть! Только и делов, что помог бабе стайку отремонтировать. 22.00». – «Полдня он стайку ремонтировал. Кобель Вы и никто больше! 22.10. Спокойной ночи!»
Судя по тому, что следующие записи были на другую тему, дед с бабкой этим вечером все же помирились. Поскольку в журнале было указано только время, но не было дат, нельзя было и определить, когда они поссорились снова.
«Щи в печке. Кушайте на здоровье, морда бессовестная, кобель несчастный! Не знаю, сколько времени. Могли бы хоть часы отремонтировать, а не по чужим дворам шляться». – «Часы отремонтировал. Что еще изволите? Время вечером по телевизору поставите». – «Дров-то и я мог бы принести. Чего же не сказали?» – «Сама не переломилась! Вам силы на молодух беречь надо».
Потом снова шла переписка, что пора ложиться спать. И, похоже, постель снова помирила.
Увлекшись чтением, Андрей очнулся, только когда открылась входная дверь.
– Можно?
– Да-да, конечно! – засуетился Андрей. – Проходите, пожалуйста, к столу! Или руки помыть?
– Да не надо! Не такие уж и грязные, – отмахнулся муж Зинаиды.
– Мне Зинаида наказывала, чтобы, как вы придете, ее предупредил. Она хотела закуску приготовить.
– Да не надо нам тут Зинаиды. И без нее найдем, чем закусить. Выпить-то есть?
– Этого – сколько угодно.
– Вот и ладно! Ну, мужики, помянем Федора Андреича, добрейшей души был человек. Пусть земля ему будет пухом!
Поскольку в доме не было соблюдающих обычаи старух, первым делом выпили, а потом уже закусили кутьей, блинами и рыбником.
Андрей пошел разогревать суп, но Николай его остановил:
– Не суетись ты! Мы и холодного похлебаем. Так даже вкуснее.
– Не надо греть! Не надо, – поддержали остальные. – Мы, это, не интеллигенция. Мы по-простому любим.
– А не за столом дак и совсем бы хорошо было.
– Да ты, Николай, скажешь тоже! Чо нам, из-за стола на улицу, что ли, поминать идти? Нет, покойный в дому жил, тут и положено поминки устраивать.
– Да я это так просто. Мы ведь чаще-то как? На берегу с мужиками. Или возле бани. Напаришься, в озеро окунешься да как по стопарику накатишь!
– Ой, после байны-то душевно! Вот завтрия бабы байну натопят, мы тебя по-нашему, по-деревенски-то веником попотчуем! Ладно, чо расселись-то? Наливай, Никола! Заодно и бабу Клаву помянем. Ой, хорошая у тебя была бабка! Не зря ее дед сударыней называл. Ну, царствие им небесное! Не заждалась своего сударя. Быстро к себе призвала. Она ведь ревнивая была! Ну спасу нет, до чего ревнивая! Как-то на Иванов день баба Маня пошутила, что дед-то в молодости еще тот ходок был. Мол, и к ней клинья подбивал, даром что на пять годков старше, а уж молодух так ни одной юбки не пропускал. А баба Клава-то сидит, смотрит так на всех, и непонятки берут – это как же так? В деревне все про всех знают, а она про своего мужа такого да не знала! Ох, кобель проклятущий!
Ну, старухи-то захохотали, мол, разыграли тебя, дуру старую. Разыграли-то разыграли, а она с тех пор стала за дедом приглядывать. Упаси бог, с кем из баб на деревне остановился! А уж если какой вдове по хозяйству чем помог, так потом неделю с ним не разговаривала.
– Погодите, а как же дед печки клал? Ведь, говорят, во всех домах он печки делал.
– Дак она от него ни на шаг не отходила. Он клал, а она глину месила, кирпичи подавала. Ни на шаг от мужа.
– Это что, на восьмом десятке? – изумился Андрей.
– Да и на девятом тоже, – уточнил Николай, и все засмеялись.
Теперь Андрею стали понятны намеки про старого кобеля в «бортовом» семейном журнале. Ну дед! Ну бабка! Ей-богу, как молодые!
Помянули мужики хорошо! Уходили с поминок нетвердой походкой, обещая назавтра устроить городскому гостю настоящую баню.
– Ты смотри, Андрюха, не сгузай, – обнимали его по очереди и хлопали по плечу. – Девять ден надо пожить, на погост сходить. А потом можешь и ехать в свой город. Да завтра с бабками сходи на могилку. Положено на другой день после похорон.
Андрей несколько раз благодарил мужиков за помощь, те в свою очередь спасибкали за гостеприимство. Расстались у калитки, когда на улице уже совсем стемнело.
Вернулся в дом, убрал со стола, помыл холодной водой с мылом посуду. Вспомнил, как раньше, когда приезжал в деревню на несколько дней, суетилась возле гостя бабушка, как не могла она нарадоваться внуку, подсаживалась рядом погладить его по плечу, взять в свои скукоженные временем ладошки его руки, а дед сидел с другой стороны, почти под иконой, и молчал.
«Да, уходят старики, – с тоской подумал Андрей. – Ушли из жизни дед с бабкой, а многие ли останутся в живых через пару лет из тех старушек, что ходили сегодня на кладбище провожать в последний путь деда Федора?» И пусть это были совсем чужие люди, их было очень жаль, потому что уходило вместе с ними что-то очень большое и значимое в его жизни, разрывая невидимую нить с его детством.
Андрей снова взял в руки амбарную книгу, открыл на странице, где была сделана последняя запись.
«Ну почему ты, сударыня, меня одного тут оставила? Что мне тут без тебя делать? Пусто на душе и тоскливо. Тоскую!»
Андрей прочитал текст, отодвинул книгу на середину стола и долго сидел молча. Потом придвинул ближе, взял привязанный карандаш и крупно вывел: «Дорогие мои старики, я только сейчас понял, как трепетно вас люблю, и буду очень без вас тосковать... Очень-очень!»
Игра на раздевание
Свет опять виновато моргнул и погас. Телевизор скорехонько свернул картинку, сверкнул узенькой горизонтальной полоской и слепо уставился в темноту избы черным экраном.
– Едрит твою мать! – в сердцах выругался Федор. – Как всегда, на самом интересном месте.
Татьяна отодвинула занавеску и выглянула в окно.
– Ну, чево там?
– Чево-чево? Знамо, чево! Темень одна, – проворчала в ответ жена. – Сходи посмотри, может, у нас на столбе чо.
– На столбе, на столбе, – буркнул Федор, но встал из-за стола и направился к двери.
Он вышел на улицу, погруженную в августовские густые потемки, открыл калитку, сделал несколько шагов по мягкой, густо заросшей конотопом тропинке, остановился, посмотрел по сторонам. Вся деревня была укутана тяжелой и влажной после недавнего, уже по-осеннему нудного дождя чернотой рано наступающей ночи. Не было бы низко надвинутых туч, которые небо повесило проветриваться на высоченные старые березы, что росли вдоль дороги, звезды да красивые всполохи восторженных в эту пору зарниц радовали бы взор, а тут – хоть глаз выколи.
Федор достал сигареты, закурил. Справа кто-то кашлянул.
– Нюрка, ты, что ли?
– Ну а кому еще?
– Мало ли! Может, мужик какой...
– Ага, мужик. От сырости разве что... Кого тут мужиков-то на всю деревню, кроме тебя?
– Дак вдруг заехал какой из города наших баб повеселить. Вон вас, молодух, сколько.
– Ага, в городе своих старух мало, дак они по деревням шастать будут. Молодухам-то нашим вон всем уж на восьмой десяток перевалило. Чо там Татьяна?
– Сидит свет ждет. Думает, я ей электричество в штанах принесу.
– Да в штанах-то у тебя динама, поди, уж сто лет как отсырела, – засмеялась Анна. – Чо делать-то собираетесь?
– А чо делать? Спать – рано, читать с лампой – не вижу, Татьяна опять в карты играть сгоношит. Пошли за компанию?
– Ой, нет, умаялась я седни с грибами, пойду спать завалюсь.
– Спать-то оно спать, а потом ни свет ни заря проснешься, на улице еще делать ничего не видно. Лежишь, на сто раз жизнь свою перебираешь. А чо перебирать, все одно не переделаешь.
– То-то и оно, что не переделаешь... – вздохнула невидимая в темноте Анна. – Спокойной ночи.
– И тебе того же, – откликнулся Федор, сделал последнюю затяжку, загасил окурок о мокрый столб, бросил в сторону дороги и пошел в дом.
– Ну, чо там?
– Темень там, – отозвался Федор.
– Я думала, только у нас, дак хоть к Нюрке сходить кино досмотреть.
– Спать она наладилась. Умаялась, говорит, с грибами.
– И спать-то рано.
Татьяна взяла со старинного комода лампу, стала шарить в поисках спичек.
– Дай-ко спички-то.
Федор достал из кармана коробок, чиркнул, зажег фитиль подставленной Татьяной керосиновой лампы.
– Ой, стекло-то опять забыла почистить, совсем закоптилось. Погоди-ко, хоть газеткой протру, а то ничего и не видно.
При свете пляшущего пламени она оторвала от газеты клочок бумажки и стала со скрипом протирать стекло.
– Не программу хоть оторвала-то? – обеспокоенно спросил Федор.
– Да вон твоя программа, на комоде лежит, – успокоила Татьяна и надела стекло на лампу.
Пламя сразу же успокоилось и осветило комнату.
– Как думаешь, надолго свет-то отключили?
– А чего думать? Ясно, до утра никто делать не станет. Первый раз, что ли? – ворчливо ответил Федор.
Татьяна взяла какой-то старый журнал, надела очки, полистала.
– Хотела ведь в районе очки новые купить, эти совсем слабые стали, да денег пожалела, – сокрушенно сказала она и отодвинула журнал в сторону. – Твои-то где? Или сам читать будешь?
– Какой читать? С лампой все одно ничего не вижу.
– Ну, давай хоть в подкидного сыграем.
– А-а, неинтересно. Под стол овечкой блеять не лезешь, на стул петухом кукарекать не хочешь, на щелбаны боишься...
– Конечно, ты вон со всей дури лупишь дак.
– Да ежели бы со всей дури, у тебя бы и лоб треснул. Это я любя, тихонечко.
– Ничего себе тихонечко! – возмутилась Татьяна. – Вон волдырь до сих пор не проходит. Вот если ты подряд пять раз выиграешь, я тебе сто грамм налью.
– Чтобы скорее окочурился? Целый день таблетки от давления горстями кормила, а теперь сто грамм она нальет. На тот свет сплавить торопишься?
– Типун тебе на язык, – трижды сплюнула Татьяна. – Нюрку не звал?
– Да звал, не хочет. Говорю же, умаялась.
– Ну, давай на интерес.
– А какой с тобой интерес? Все одно про-игрываешь.
– Потому что ты мухлюешь.
– Да не мухлюю я, – заверил Федор.
– Мухлюешь, мухлюешь, сколько раз ловила, – настаивала Татьяна.
– Ну, если когда сослепу, – согласился Федор, глядя, как жена, перетасовав, уже раздает карты.
– Черви козыри, – объявила Татьяна. – У меня семерка.
Федор взял свои карты, развернул:
– Ну, дак ходи, коли семерка.
Хоть Татьяна и начала игру первой, карта ей не шла, и вскоре она проиграла, оставшись чуть не с половиной колоды на руках.
– Все, больше не буду, – остановил жену Федор, когда она начала заново раздавать карты.
– Ну еще разик.
– С тобой неинтересно.
– Ну давай еще разок, не дурой же мне, да еще с погонами, спать ложиться.
– Тогда – на раздевание.
– Ишь, чо удумал! У тебя скоро правнуки на раздевание с девками играть будут, а ты, старый пень, туда же, – запротестовала Татьяна.
– Дак хоть стариной тряхнуть, – засмеялся Федор.
– Стариной ты и без карт трясешь... – поддела жена. – Ходи давай.
– Не буду. Только если на раздевание.
– За пятьдесят лет он еще не нагляделся. Вон завтра баня будет, смотри сколько хошь.
– Ну, баня – это само собой, а тут дело другое. Тут стимул важен.
– Да уж стимул-то у тебя давно и не шевелится, – снова поддела старуха.
– А мне и не надо, – отмахнулся Федор. – На раздевание играть буду, а так – собирай карты.
– Дак я уж раздала.
– Ну и собирай.
– На раздевание вон тебе с Нюркой играть надо. Она чужая, интерес какой-никакой.
– Вот именно, что никакой – больно тоща.
– Эк на старости-то лет завыкобенивался. Тогда вон с Людмилой.
– Глаза лопнут все тело осматривать.
– И то неладно, и это не глянется. Ходи давай.
– Сказал, не буду на интерес.
– Ходи, старый распутник. Только не мухлевать.
Снова оставшись в дураках, Татьяне пришлось снимать кофту. Это заставило ее внимательнее следить за тем, как бьет ее карты Федор.
– Ты какого лешего мою даму вальтом кроешь? – возмутилась она, когда старик попытался схитрить.
– Это валет, что ли? Я думал, король.
– Валет, валет.
– Очки совсем слабые стали, – посетовал Федор. – Да и лампа еле горит. Ты-то хоть рядом сидишь, лучше видно. Ладно, не нравится валет, на тебе туза.
То ли Федор снова где-то смухлевал, а она не заметила, то ли действительно карта шла неудачно, но пришлось Татьяне снимать и юбку. Потом без рубашки и без штанов остался-таки Федор. Обстановка накалялась. Старик еще дважды был уличен в попытке мошенничества, но тем не менее снова выиграл. Татьяна под ликование мужа покорно сняла и повесила на спинку стула лифчик. Боязнь проиграть еще раз и остаться совсем голой притупила ее бдительность, чем не преминул воспользоваться старик. Он мухлевал уже без всякой осторожности: уличенный в мошенничестве, тут же менял карту, но через пару ходов крыл вместо бубновых козырей червями, торопился скинуть карты в колоду, туда же незаметно, пока Татьяна прикручивала фитиль лампы, спровадил две мешавшие игре шестерки и снова оставил жену в дураках.
– Трусы не сниму, – категорично заявила Татьяна, встала из-за стола, собрала в охапку одежду, сунула под мышку бюстгальтер и пошла в другую комнату, где стояла кровать. Федор не торопясь начал аккуратно собирать разбросанные по столу карты в колоду.
– Ну и долго ты там еще керосин жечь будешь? – вскоре послышалось из-за занавески, закрывающей дверной проем спальни. – Иди ложись спать, старый бесстыдник! Вот ужо мы завтра с Нюркой тебя вдвоем-то припозорим. У ее память хорошая, она тебе мухлевать не даст. Ишь, на раздевание он играть выдумал. Жеребец старый... – ворчала Татьяна, удобнее укладываясь в постели.
– Тосковал Федор-то Андреич! Ой, тоскова-а-ал! – баба Маня уголком повязанного под подбородком платка вытерла глаза, хотя слез вроде бы и не было. – Как Клавдию-то схоронил, так и затосковал. Оне ить душа в душу шестьдесят годков прожили и, поверишь ли, ни разу не ругивались. Да, тоскова-а-ал. Да и она, видать, там тоже по ему тосковала, вот и забрала к себе. Ить как раз на сороковой день и забрала. Помянули как полагается, на погост сходили, потом чаю попили, по рюмочке на помин души выпили. Утром прихожу, а Федор-то Андреич все сидит в красном углу, к стене привалившись. Видать, сразу опосля нас и помер, сердешный. Слава те господи, не намаялся. Тоскова-а-ал дед-то. Переживал, что на похороны Клавдеи ни Тамарушка, ни ты не приехали.
– Баба Маня, а тебе сколько лет?
– Ой, голубок ты мой сердешный, дак я и сама уже забывать стала. У меня уж внучка на пензию лонись вышла. На северах работала, дак на пять годков раньше отпустили. А мне-то самой уж девяносто скоро стукнет.
– Здорово! – восхищенно сказал Андрей.
– Дак и чо здорово-то? Здорово, когда не болит ничо, а когда то суставы стонут, то голова кружится, дак уж и здоровова-та мало. Ладно, пошли-ка, вон старухи уж почти до деревни доковыляли. Не догнать.
Андрей еще раз обвел взглядом могилки деда и бабки, поправил прислоненные к крестам, привезенные им из города венки, поклонился. Баба Маня трижды перекрестилась, и они пошли с погоста.
Несмотря на свои почти девяносто, баба Маня шла довольно резво. Старух, конечно, не догнали, но к дому Федора Андреевича пришли немногим позднее их. Баба Маня перед дверью посторонилась, пропуская Андрея вперед. Он хотел было зайти следом, но она подтолкнула:
– Тебе первому надо с погоста.
Едва Андрей переступил порог, как стоявшая сбоку от двери старушка прыснула ему в лицо изо рта водой. Он отпрянул в сторону, потянулся утереться ладонью, но ему услужливо подали полотенце.
– Не обижайся, милок, так полагается. Это чтобы печаль смыть. Дед-то твой в приметы не верил, вот и тосковал.
Не пошедшая на кладбище Зинаида, которую Андрей почему-то так и не мог вспомнить, вымыла пол, прибрала в доме, накрыла стол. Пришедшие с погоста помыли под рукомойником руки с мылом, прошли к столу. Снова, как на кладбище, помянули усопшего кутьей, несколько старушек перекрестились на висевшую в углу икону Николая-угодника, защищающую от нищеты и нужды, выпили, не чокаясь, по граненой стопке водки, съели по блину.
Зинаида принесла кастрюлю сваренной на курином бульоне лапши, разлила по тарелкам.
– Андрюшенька, скажи слово за деда, – обратилась к нему баба Маня.
– Хороший был человек! Как в таких случаях говорят, царствие ему небесное и пусть земля ему будет пухом.
Андрей не знал, что еще можно сказать в таких случаях про своего только что похороненного деда, поэтому замялся.
– Да, и его светлый образ навсегда останется в нашей памяти, – добавил он дежурное, что обычно пишут в некрологах.
– Святой был человек, – добавила баба Маня. – Никому худого слова не говаривал. А уж с Клавдией-то как любо жили! Душа в душу, – повторила она уже сказанное на кладбище.
– Да уж, да уж, – вполголоса заговорили старушки.
Мужиков, что копали могилу и хоронили деда, за столом, вопреки обычаю, не было. Они взяли две бутылки водки и уехали работать, обещая зайти вечером и помянуть честь по чести.
– Клавдея-то порой, бывало, и прикрикнет, а он смолчит – и все. Уж чего-чего, а не ругивались, это правда.
– А мастеровой-то какой был! – поддержала Зинаида. – И по дому все умел, и топором потесать, и доску строгнуть. А печки почитай у всей деревни его руками сложены.
– Да-а-а, мастер был, царство небесное...
– И какой мастер! Печку-то зимой как протоплю, дак все тепло в доме остается, не выдувает. И окна не плачут, хоть какой мороз.
– Его лежанкой я тольки и спасаюсь. И простуду выгоняю, и поясницу лечу, когда прихватит.
Выпили чаю с принесенными кем-то из соседок ягодниками и стали расходиться.
– Ты, Андрюша, мужики-то ввечеру придут, дак зови меня, – говорила Зинаида. – Я угощение-то сделаю. Не мужицкое дело – стол накрывать да посуду мыть.
– Хорошо, спасибо большое! Я обязательно позову.
– Вон на той стороне дороги дом с зелеными окнами. А то можно и у нас стол собрать.
– Нет, Зинаида, негоже поминки в чужом доме устраивать, – урезонила баба Маня. – Не по-людски это. Да и беду накликать можно. Ох, жалко, – обратилась она уже к Андрею, – что матушка-то твоя Тамарушка не приехала. Жалко!
– Так я же говорил, что она в больнице лежит.
– Вот и на похороны Клавдии-то тебя дед ждал да ждал, не дождался. И на погосте все на дорогу поглядывал, не едешь ли.
– Да я за границей в командировке был. Я ведь и узнал-то уже только спустя неделю, когда домой вернулся, – в который уже раз оправдывался Андрей.
Все в деревне это знали, но каждый в отдельности хотел сказать ему, как ждал его дед на похороны бабки. И что тосковал очень.
Когда все ушли, Андрей сел к столу, налил стопку водки, еще раз мысленно пожелал деду царствия небесного, выпил, медленно обвел взглядом внутреннее убранство дома. В последний раз был он здесь несколько лет назад, но ничего с тех пор не изменилось. Все было на прежнем месте, так же стояли в застекленной горке граненые стопки и привезенная им из-за границы красивая чайная пара из тонкого китайского фарфора. Наверняка за все эти годы никто ни разу не пил из этой чашки чай, а служила она украшением да поводом похвастать перед односельчанами иностранным подарком внука.
Все в доме было как всегда, только на этот раз по давнему обычаю на зеркало и экран старенького телевизора были наброшены полотенца. На телевизоре стояло блюдечко с поставленной на него и накрытой давно зачерствевшей скибкой хлеба стопкой, водка из которой почти полностью испарилась. Значит, дед не убирал эту поминальную стопку с самых похорон и в знак траура не включал телевизор.
«Тоскова-а-ал!» – вспомнил Андрей не раз сказанное бабой Маней слово.
Затоскуешь тут в одиночестве, когда не с кем перемолвиться словом. Тем более что прожили вместе больше шестидесяти лет, с того самого дня, как пришел дед с фронта и почти сразу же женился. И ведь все эти годы, подумал вдруг Андрей, они, кажется, ни разу не разлучались даже на несколько дней. Ну да! Насколько он знает, ни один из них не бывал в санатории или на курорте, не ездил к дочери в город. Это они с матерью наведывались в деревню.
– Поразительно! – сказал Андрей, поняв, что его дед и бабка никогда в жизни не расставались. И тут же удивился, что произнес это слово вслух, хотя был в доме один. – Да, тут затоскуешь!
Он вышел в ограду и опустился на лавочку возле стены, где в детстве не раз сиживал с дедом. Он тогда все порывался сорваться и куда-нибудь бежать, а дед обнимал его за плечи и просил побыть с ним рядом.
– Набегаешься еще, – говорил дед. – Вот вырастешь, набегаешься по белому свету, придешь, сядешь на эту лавочку, а нас с бабкой уж и нет. И не к кому прижаться, пожалиться. Посиди ишо маленько. Побудь с дедом.
Эти слова Андрей слышал и совсем маленьким, и уже достаточно взрослым, когда учился в старших классах. Ребенком не сиделось, потому что надо было бежать к ребятам, а став старше, как-то стеснялся проявления дедовой нежности. Мать растила его без отца, держала в строгости, считая, что только так сможет вырастить его закаленным, готовым к суровостям жизни. Бабушка же, наоборот, окружала его такой заботой, что становилось неловко и он бурчал, что не маленький, чтобы с ним сюсюкать. А теперь сидел на лавочке и вспоминал, как бабушка по утрам гладила морщинистыми сухонькими ладошками его голову и он удивлялся, что такие скрюченные и мозолистые пальцы могут быть такими нежными.
Он бы сейчас прижался к деду, сам бы обнял его за костлявые плечи, но нет уже деда. И никогда больше не будет. Прав тот был, говоря, что потом некому будет пожалиться. Андрей бы и не стал жалиться, просто сидел бы рядом, такой молодой и сильный, и чтобы дед молча смотрел на него и радовался, что у внука все хорошо. А бабушка бы тоже сидела на ступеньках, как это часто бывало по вечерам, и любовалась бы ими, своими родными, как она говорила, мужчинками.
Баба Маня говорит, что дед тосковал. Тоскова-а-ал... Затоскуешь тут, когда каждая мелочь напоминает о былой силе, которую не вернуть, об ушедшей из жизни жене, о пролетевших годах и когда остается только ждать собственного конца. Тяжело, наверное, вот так сидеть и ждать смерти, которая уже не пугает, потому что впереди нет ничего светлого и радостного. Единственная дочь уже тоже на пенсии, внук мотается по белому свету, только раз в несколько лет заглядывая к старикам в деревню, где скоро начинает скучать по привычной городской суете. Сходить поговорить к соседям? Так ведь все уже переговорено на много раз. Газеты не ходят, это раньше выписывали много всяких – от районной «сплетницы» до самых что ни на есть центральных. Клавдия, как помнит, всегда первым делом оформляла «Крестьянку» да «Работницу». А потом и эти стали слишком дорогие и неприятно запестрели рекламами шикарных, совсем не крестьянских одежек и украшений.
Вот телефон в каждый дом поставили. Им, как семье ветерана войны, в первую очередь. А кому звонить? Мане через дорогу или Зинаиде? Так ведь лучше так сходить. Тамарке в город? Так она сама каждую неделю звонит, с бабкой про пустяки разные треплются. На озеро отходил – ноги не те, да и законов всяких напридумывали, что нельзя сетками ловить. Браконьерство, видишь ли! Да раньше, пока все общественное было, всей деревней сетки круглый год ставили, рыбой жили, а теперь какие-то вроде аж из самой Москвы хозяева объявились.
Обо всем этом, помнится, дед с горечью рассказывал Андрею, когда тот приезжал навестить стариков, и укорял, что они, журналисты, не пишут про эти дела, а все выискивают разного рода страшилки. Вон недавно «сплетница» писала, будто в их лесах какой-то снежный человек водится. Да отродясь тут про таких никто не слыхивал, а уж мужики-то все леса вдоль и поперек исходили на охоте.
Размышляя над этим, Андрей вдруг понял, что за сутки, как он приехал в деревню, его телефон, не умолкающий в городе даже поздним вечером, не зазвонил ни разу. Достал из кармана мобильник, посмотрел на экран. Сети не было.
«Надо же! – удивился он. – Вроде в самых глухих местах связь теперь есть, а тут, всего-то в полутора сотнях километров от областного центра, оказался оторван от жизни. В прошлый приезд не было, но ведь уже столько времени прошло, могли бы где-нибудь поблизости и поставить вышку».
Зашел в дом, достал из рюкзака ноутбук, положил на стол и только тогда вспомнил, что без мобильной связи и с ноутом в интернет не выйти. Захлопнул крышку и стал смотреть в окно на медленно наползающие сумерки. Скоро должны заявиться мужики, что копали могилу и хоронили деда. До их прихода надо было чем-то заняться.
Андрей встал, открыл верхний ящик комода, где раньше лежали фотографии и поздравительные открытки. Они никогда не выбрасывались, а складывались стопочками и перевязывались разноцветными ленточками. Все это добро оказалось на прежнем месте, накрытое большой тетрадкой с картонными корочками. Эти тетради именовались амбарными книгами. Андрей помнил их еще с тех пор, когда приезжал на каникулы, а дед, работая счетоводом, просиживал вечерами за разными бумагами и переписывал из них в такие же амбарные книги какие-то цифры, по несколько раз пересчитывал их на счетах, стуча нанизанными на спицы деревянными костяшками.
«Странно, – подумал Андрей. – Неужели дед на старости начал сводить баланс семейного бюджета? Или вдруг решил пересчитывать сальдо-бульдо бывшего колхозного баланса?»
Достал из ящика эту книгу с привязанным к ней тонкой капроновой ниткой химическим карандашом, открыл первую страницу. Крупным почерком на ней было написано: «Я ушел на озеро. 04.30». Ниже стояла вторая запись: «Сударыня! Не соизволите ли Вы почистить рыбу и сварить уху? 12.15». А еще ниже другим почерком: «Сами не баре! Я с Вами не намерена за одним столом сидеть до тех пор, пока не услышу извинений. 12.20».
Андрей заулыбался. Значит, эта книга была семейным бортовым журналом, при помощи которого общались между собой почему-то поссорившиеся дед и бабушка. Перелистнул страницу.
«Сударыня! Уха получилась вкусной. Рекомендую отведать. 13.45». – «Спасибо! Сыта по горло Вашей наглостью. Без ухи проживу. 13.50».
– «Ну, как знаете! Было бы предложено. 13.55».
– «А перец куда задевали? 13.58». – «Глаза ра-зуйте! Где был, там и лежит. 14.00».
Эта переписка была настолько умилительной, что Андрей сел на стул и рассмеялся. Ай да старики! Это же надо додуматься! Поссорились, не хотят друг с другом разговаривать, переписку затеяли. Ой, молодцы!
«Не пойти ли нам спать, сударыня? 21.45». – «Я с таким кобелем не намерена спать в одной постели! Лучше на лежанке. 21.46». – «Лежанка не топлена – простынете. Заболеете. 21.48».
– «А заболею да помру, дак Вам хоть руки развяжу. У вас вон уже есть молодуха на примете. 21.50». – «Не говорите глупостей, сударыня! Пойдемте спать. 21.52». – «И один поваляетесь в холодной постели! 21.55». – «Да полно глупости-то пороть! Только и делов, что помог бабе стайку отремонтировать. 22.00». – «Полдня он стайку ремонтировал. Кобель Вы и никто больше! 22.10. Спокойной ночи!»
Судя по тому, что следующие записи были на другую тему, дед с бабкой этим вечером все же помирились. Поскольку в журнале было указано только время, но не было дат, нельзя было и определить, когда они поссорились снова.
«Щи в печке. Кушайте на здоровье, морда бессовестная, кобель несчастный! Не знаю, сколько времени. Могли бы хоть часы отремонтировать, а не по чужим дворам шляться». – «Часы отремонтировал. Что еще изволите? Время вечером по телевизору поставите». – «Дров-то и я мог бы принести. Чего же не сказали?» – «Сама не переломилась! Вам силы на молодух беречь надо».
Потом снова шла переписка, что пора ложиться спать. И, похоже, постель снова помирила.
Увлекшись чтением, Андрей очнулся, только когда открылась входная дверь.
– Можно?
– Да-да, конечно! – засуетился Андрей. – Проходите, пожалуйста, к столу! Или руки помыть?
– Да не надо! Не такие уж и грязные, – отмахнулся муж Зинаиды.
– Мне Зинаида наказывала, чтобы, как вы придете, ее предупредил. Она хотела закуску приготовить.
– Да не надо нам тут Зинаиды. И без нее найдем, чем закусить. Выпить-то есть?
– Этого – сколько угодно.
– Вот и ладно! Ну, мужики, помянем Федора Андреича, добрейшей души был человек. Пусть земля ему будет пухом!
Поскольку в доме не было соблюдающих обычаи старух, первым делом выпили, а потом уже закусили кутьей, блинами и рыбником.
Андрей пошел разогревать суп, но Николай его остановил:
– Не суетись ты! Мы и холодного похлебаем. Так даже вкуснее.
– Не надо греть! Не надо, – поддержали остальные. – Мы, это, не интеллигенция. Мы по-простому любим.
– А не за столом дак и совсем бы хорошо было.
– Да ты, Николай, скажешь тоже! Чо нам, из-за стола на улицу, что ли, поминать идти? Нет, покойный в дому жил, тут и положено поминки устраивать.
– Да я это так просто. Мы ведь чаще-то как? На берегу с мужиками. Или возле бани. Напаришься, в озеро окунешься да как по стопарику накатишь!
– Ой, после байны-то душевно! Вот завтрия бабы байну натопят, мы тебя по-нашему, по-деревенски-то веником попотчуем! Ладно, чо расселись-то? Наливай, Никола! Заодно и бабу Клаву помянем. Ой, хорошая у тебя была бабка! Не зря ее дед сударыней называл. Ну, царствие им небесное! Не заждалась своего сударя. Быстро к себе призвала. Она ведь ревнивая была! Ну спасу нет, до чего ревнивая! Как-то на Иванов день баба Маня пошутила, что дед-то в молодости еще тот ходок был. Мол, и к ней клинья подбивал, даром что на пять годков старше, а уж молодух так ни одной юбки не пропускал. А баба Клава-то сидит, смотрит так на всех, и непонятки берут – это как же так? В деревне все про всех знают, а она про своего мужа такого да не знала! Ох, кобель проклятущий!
Ну, старухи-то захохотали, мол, разыграли тебя, дуру старую. Разыграли-то разыграли, а она с тех пор стала за дедом приглядывать. Упаси бог, с кем из баб на деревне остановился! А уж если какой вдове по хозяйству чем помог, так потом неделю с ним не разговаривала.
– Погодите, а как же дед печки клал? Ведь, говорят, во всех домах он печки делал.
– Дак она от него ни на шаг не отходила. Он клал, а она глину месила, кирпичи подавала. Ни на шаг от мужа.
– Это что, на восьмом десятке? – изумился Андрей.
– Да и на девятом тоже, – уточнил Николай, и все засмеялись.
Теперь Андрею стали понятны намеки про старого кобеля в «бортовом» семейном журнале. Ну дед! Ну бабка! Ей-богу, как молодые!
Помянули мужики хорошо! Уходили с поминок нетвердой походкой, обещая назавтра устроить городскому гостю настоящую баню.
– Ты смотри, Андрюха, не сгузай, – обнимали его по очереди и хлопали по плечу. – Девять ден надо пожить, на погост сходить. А потом можешь и ехать в свой город. Да завтра с бабками сходи на могилку. Положено на другой день после похорон.
Андрей несколько раз благодарил мужиков за помощь, те в свою очередь спасибкали за гостеприимство. Расстались у калитки, когда на улице уже совсем стемнело.
Вернулся в дом, убрал со стола, помыл холодной водой с мылом посуду. Вспомнил, как раньше, когда приезжал в деревню на несколько дней, суетилась возле гостя бабушка, как не могла она нарадоваться внуку, подсаживалась рядом погладить его по плечу, взять в свои скукоженные временем ладошки его руки, а дед сидел с другой стороны, почти под иконой, и молчал.
«Да, уходят старики, – с тоской подумал Андрей. – Ушли из жизни дед с бабкой, а многие ли останутся в живых через пару лет из тех старушек, что ходили сегодня на кладбище провожать в последний путь деда Федора?» И пусть это были совсем чужие люди, их было очень жаль, потому что уходило вместе с ними что-то очень большое и значимое в его жизни, разрывая невидимую нить с его детством.
Андрей снова взял в руки амбарную книгу, открыл на странице, где была сделана последняя запись.
«Ну почему ты, сударыня, меня одного тут оставила? Что мне тут без тебя делать? Пусто на душе и тоскливо. Тоскую!»
Андрей прочитал текст, отодвинул книгу на середину стола и долго сидел молча. Потом придвинул ближе, взял привязанный карандаш и крупно вывел: «Дорогие мои старики, я только сейчас понял, как трепетно вас люблю, и буду очень без вас тосковать... Очень-очень!»
Игра на раздевание
Свет опять виновато моргнул и погас. Телевизор скорехонько свернул картинку, сверкнул узенькой горизонтальной полоской и слепо уставился в темноту избы черным экраном.
– Едрит твою мать! – в сердцах выругался Федор. – Как всегда, на самом интересном месте.
Татьяна отодвинула занавеску и выглянула в окно.
– Ну, чево там?
– Чево-чево? Знамо, чево! Темень одна, – проворчала в ответ жена. – Сходи посмотри, может, у нас на столбе чо.
– На столбе, на столбе, – буркнул Федор, но встал из-за стола и направился к двери.
Он вышел на улицу, погруженную в августовские густые потемки, открыл калитку, сделал несколько шагов по мягкой, густо заросшей конотопом тропинке, остановился, посмотрел по сторонам. Вся деревня была укутана тяжелой и влажной после недавнего, уже по-осеннему нудного дождя чернотой рано наступающей ночи. Не было бы низко надвинутых туч, которые небо повесило проветриваться на высоченные старые березы, что росли вдоль дороги, звезды да красивые всполохи восторженных в эту пору зарниц радовали бы взор, а тут – хоть глаз выколи.
Федор достал сигареты, закурил. Справа кто-то кашлянул.
– Нюрка, ты, что ли?
– Ну а кому еще?
– Мало ли! Может, мужик какой...
– Ага, мужик. От сырости разве что... Кого тут мужиков-то на всю деревню, кроме тебя?
– Дак вдруг заехал какой из города наших баб повеселить. Вон вас, молодух, сколько.
– Ага, в городе своих старух мало, дак они по деревням шастать будут. Молодухам-то нашим вон всем уж на восьмой десяток перевалило. Чо там Татьяна?
– Сидит свет ждет. Думает, я ей электричество в штанах принесу.
– Да в штанах-то у тебя динама, поди, уж сто лет как отсырела, – засмеялась Анна. – Чо делать-то собираетесь?
– А чо делать? Спать – рано, читать с лампой – не вижу, Татьяна опять в карты играть сгоношит. Пошли за компанию?
– Ой, нет, умаялась я седни с грибами, пойду спать завалюсь.
– Спать-то оно спать, а потом ни свет ни заря проснешься, на улице еще делать ничего не видно. Лежишь, на сто раз жизнь свою перебираешь. А чо перебирать, все одно не переделаешь.
– То-то и оно, что не переделаешь... – вздохнула невидимая в темноте Анна. – Спокойной ночи.
– И тебе того же, – откликнулся Федор, сделал последнюю затяжку, загасил окурок о мокрый столб, бросил в сторону дороги и пошел в дом.
– Ну, чо там?
– Темень там, – отозвался Федор.
– Я думала, только у нас, дак хоть к Нюрке сходить кино досмотреть.
– Спать она наладилась. Умаялась, говорит, с грибами.
– И спать-то рано.
Татьяна взяла со старинного комода лампу, стала шарить в поисках спичек.
– Дай-ко спички-то.
Федор достал из кармана коробок, чиркнул, зажег фитиль подставленной Татьяной керосиновой лампы.
– Ой, стекло-то опять забыла почистить, совсем закоптилось. Погоди-ко, хоть газеткой протру, а то ничего и не видно.
При свете пляшущего пламени она оторвала от газеты клочок бумажки и стала со скрипом протирать стекло.
– Не программу хоть оторвала-то? – обеспокоенно спросил Федор.
– Да вон твоя программа, на комоде лежит, – успокоила Татьяна и надела стекло на лампу.
Пламя сразу же успокоилось и осветило комнату.
– Как думаешь, надолго свет-то отключили?
– А чего думать? Ясно, до утра никто делать не станет. Первый раз, что ли? – ворчливо ответил Федор.
Татьяна взяла какой-то старый журнал, надела очки, полистала.
– Хотела ведь в районе очки новые купить, эти совсем слабые стали, да денег пожалела, – сокрушенно сказала она и отодвинула журнал в сторону. – Твои-то где? Или сам читать будешь?
– Какой читать? С лампой все одно ничего не вижу.
– Ну, давай хоть в подкидного сыграем.
– А-а, неинтересно. Под стол овечкой блеять не лезешь, на стул петухом кукарекать не хочешь, на щелбаны боишься...
– Конечно, ты вон со всей дури лупишь дак.
– Да ежели бы со всей дури, у тебя бы и лоб треснул. Это я любя, тихонечко.
– Ничего себе тихонечко! – возмутилась Татьяна. – Вон волдырь до сих пор не проходит. Вот если ты подряд пять раз выиграешь, я тебе сто грамм налью.
– Чтобы скорее окочурился? Целый день таблетки от давления горстями кормила, а теперь сто грамм она нальет. На тот свет сплавить торопишься?
– Типун тебе на язык, – трижды сплюнула Татьяна. – Нюрку не звал?
– Да звал, не хочет. Говорю же, умаялась.
– Ну, давай на интерес.
– А какой с тобой интерес? Все одно про-игрываешь.
– Потому что ты мухлюешь.
– Да не мухлюю я, – заверил Федор.
– Мухлюешь, мухлюешь, сколько раз ловила, – настаивала Татьяна.
– Ну, если когда сослепу, – согласился Федор, глядя, как жена, перетасовав, уже раздает карты.
– Черви козыри, – объявила Татьяна. – У меня семерка.
Федор взял свои карты, развернул:
– Ну, дак ходи, коли семерка.
Хоть Татьяна и начала игру первой, карта ей не шла, и вскоре она проиграла, оставшись чуть не с половиной колоды на руках.
– Все, больше не буду, – остановил жену Федор, когда она начала заново раздавать карты.
– Ну еще разик.
– С тобой неинтересно.
– Ну давай еще разок, не дурой же мне, да еще с погонами, спать ложиться.
– Тогда – на раздевание.
– Ишь, чо удумал! У тебя скоро правнуки на раздевание с девками играть будут, а ты, старый пень, туда же, – запротестовала Татьяна.
– Дак хоть стариной тряхнуть, – засмеялся Федор.
– Стариной ты и без карт трясешь... – поддела жена. – Ходи давай.
– Не буду. Только если на раздевание.
– За пятьдесят лет он еще не нагляделся. Вон завтра баня будет, смотри сколько хошь.
– Ну, баня – это само собой, а тут дело другое. Тут стимул важен.
– Да уж стимул-то у тебя давно и не шевелится, – снова поддела старуха.
– А мне и не надо, – отмахнулся Федор. – На раздевание играть буду, а так – собирай карты.
– Дак я уж раздала.
– Ну и собирай.
– На раздевание вон тебе с Нюркой играть надо. Она чужая, интерес какой-никакой.
– Вот именно, что никакой – больно тоща.
– Эк на старости-то лет завыкобенивался. Тогда вон с Людмилой.
– Глаза лопнут все тело осматривать.
– И то неладно, и это не глянется. Ходи давай.
– Сказал, не буду на интерес.
– Ходи, старый распутник. Только не мухлевать.
Снова оставшись в дураках, Татьяне пришлось снимать кофту. Это заставило ее внимательнее следить за тем, как бьет ее карты Федор.
– Ты какого лешего мою даму вальтом кроешь? – возмутилась она, когда старик попытался схитрить.
– Это валет, что ли? Я думал, король.
– Валет, валет.
– Очки совсем слабые стали, – посетовал Федор. – Да и лампа еле горит. Ты-то хоть рядом сидишь, лучше видно. Ладно, не нравится валет, на тебе туза.
То ли Федор снова где-то смухлевал, а она не заметила, то ли действительно карта шла неудачно, но пришлось Татьяне снимать и юбку. Потом без рубашки и без штанов остался-таки Федор. Обстановка накалялась. Старик еще дважды был уличен в попытке мошенничества, но тем не менее снова выиграл. Татьяна под ликование мужа покорно сняла и повесила на спинку стула лифчик. Боязнь проиграть еще раз и остаться совсем голой притупила ее бдительность, чем не преминул воспользоваться старик. Он мухлевал уже без всякой осторожности: уличенный в мошенничестве, тут же менял карту, но через пару ходов крыл вместо бубновых козырей червями, торопился скинуть карты в колоду, туда же незаметно, пока Татьяна прикручивала фитиль лампы, спровадил две мешавшие игре шестерки и снова оставил жену в дураках.
– Трусы не сниму, – категорично заявила Татьяна, встала из-за стола, собрала в охапку одежду, сунула под мышку бюстгальтер и пошла в другую комнату, где стояла кровать. Федор не торопясь начал аккуратно собирать разбросанные по столу карты в колоду.
– Ну и долго ты там еще керосин жечь будешь? – вскоре послышалось из-за занавески, закрывающей дверной проем спальни. – Иди ложись спать, старый бесстыдник! Вот ужо мы завтра с Нюркой тебя вдвоем-то припозорим. У ее память хорошая, она тебе мухлевать не даст. Ишь, на раздевание он играть выдумал. Жеребец старый... – ворчала Татьяна, удобнее укладываясь в постели.
