ЗА РОДИНУ УМЕРЕТЬ НЕ СТРАШНО
(отрывок из повести "Остаться в живых не обещаю")
Добровольцам, вставшим на защиту земли Русской под Донецком и Луганском, павшим и живым, автор с любовью посвящает
Шестнадцатого января Верховная Рада Украины ужесточила законы об ответственности за организацию массовых беспорядков, и до того мирный с виду палаточный городок в Киеве взбунтовался. Через три дня «народное вече» призвало к сопротивлению, начались столкновения с милицией. На Западной Украине произошли первые захваты общественных зданий. Украинское государственное образование, отколок Советского Союза, быстро и в нарастающем темпе двинулось к точке невозврата в состояние даже подобия «самостийности».
Роман с тревогой смотрел новости с Украины. Было предчувствие, что на этот раз майдану не дадут успокоиться, свою роль сыграла и заметная двойственность политики Януковича, его желание сосать двух маток сразу, а также его беспримерная жадность.
Несколько раз Роман пытался обсудить с товарищами по работе ситуацию на Украине, но многие относились к этому равнодушно: «Да ну их, хохлов, своих проблем выше крыши, пусть сами расхлебывают».
* * *
Роман навестил Сергея Петрова в больнице, и впечатление после этого осталось удручающее.
Сергей лежал в коридоре, жаловался на врачей, на плохое питание, на жену с дочерью. Просил похлопотать о выделении ему помощи на лечение, даже ворчал на Романа за не те фрукты принесенные: он хотел поесть груши, а ему притащили яблоки.
* * *
Завтра Глебушке предстояла операция. Роман сидит у него на койке. Глеб боится, лежит, укрытый до самых глаз одеялом.
– Дядь Ром, меня усыплять будут?
– Да, Глебушка, так лучше: боли не будешь чувствовать.
– А я потом проснусь?
Задал вопрос и искал глазенками ответ в лице Романа. Тот улыбнуться постарался повеселее:
– Да куда ты денешься, конечно, проснешься и начнешь быстро выздоравливать!
Они очень сблизились за последнее время, и поэтому следующий вопрос мальчика был естественным и очень важным для него, он искал поддержки, искал мужской, отцовской опоры в тяжелую для себя минуту:
– А ты будешь за меня переживать, когда меня будут резать?
Роман хотел сказать, что резать его не будут, а только почистят кость, но Глеб определенно ждал не такого успокоения. Роман положил руку на угадывающееся под одеялом плечо:
– Я буду очень за тебя переживать.
В голове крутились начала стандартных фраз, приличествующих данному моменту, но все они казались зашарканными, как пол в присутственном месте. И неожиданно из сердца пришли слова самые нужные сейчас, самые необходимые:
– Ты же мой сынок, и я буду переживать за тебя больше, чем за себя.
Из глаз мальчонки брызнул искристый ливень счастья, искринки проникали в самое сердце Романа, поддубевшее в житейской суете, заставляли его больно-сладко торкаться.
А у Глеба золотые россыпи закачались в набежавших слезинках, когда он тихо прошептал:
– Папка, и я тебя люблю.
Он снова, как и в прошлый раз в доме, застыдился своих чувств, накрылся одеялом с головой.
Посиди, Рома, посиди тихо, не шелохнувшись и даже не дыша, не расплескай того драгоценного, что в тебе возникло от детского прошептанного.
* * *
Поля сходила в парикмахерскую, вернулась без своих замечательных волос, с короткой стрижкой. На вопрос Романа, зачем она это сделала, ответила, что волосы будут мешать, когда появится ребенок.
В консультации подтвердили беременность. Вечером они выбирали имя будущему ребенку, точнее два имени: мужское и женское.
Несколько раз Роману казалось, что от Поли пахнет табаком, он был уверен, что она покуривает. На этой почве случались ссоры, доходило даже до попытки Полины собраться и уйти, но разум у обоих всегда брал верх. А в последнее время она отказалась от дурной привычки вроде бы окончательно.
Глеб после операции и в самом деле быстро пошел на поправку, специальные тренажеры помогали ему восстановить подвижность и силу ноги. Мальчишка оказался с характером, упорно занимался, преодолевая боль. Бабушка привозила ему задания из школы, Роман встречался с ней в больнице, и с каждым разом женщина улыбалась ему все приветливее: лед отчуждения между тещей и зятем уверенно таял.
* * *
Недозадушенная Западом в 90-х годах Россия потихоньку восстанавливала кровообращение и дыхание, хотя удавку с шеи окончательно не сбросила. Вернувшийся президент исподволь, незаметно, но неуклонно укреплял власть в государстве, возвращал ему функции, без которых страна вполне могла развалиться от сильного внешнего толчка или окончательно стать протекторатом США. Пока точечно, но строились новые заводы, после назначения нового министра обороны армия наконец-то ощутила заботу государства, были приняты программы перевооружения сухопутных сил, авиации и флота. Это пока было не развитие, а прелюдия к развитию, но она рождала надежды, несмотря на любовь власти к олигархату, на ее непоколебимую веру в либерально-рыночный механизм экономики.
Запад, как опытный хищник, унюхал зарождающийся ветерок перемен в России и усилил на нее давление уже из самой глубины Русского мира, с Украины. За четверть века самостийности Америка вложила в Украину очень большие деньги, и сейчас они начали давать результат – не без помощи близорукой политики российской властной верхушки. Мы беззаботно смотрели, как наш, родной народ, прозванный украинцами, уводят в западный полон. Не верили, что это возможно, и не осознавали, что если скупить элиту и средства массовой информации, то можно за весьма короткий срок переориентировать сознание масс на другое направление. Нельзя народ оставлять надолго без высокой идеи, он тогда начинает жить по законам чисто материального мира, а если еще в нем расшевелить дремлющее корыстолюбство, тогда вдруг и затвердевает под ногами людей зыбкая почва, превращается в красивую, ровную дорогу, ведущую туда, где в достижимой дали виден ослепительный золотой идол. Он приманивает глаза и души, путь к нему кажется легким и приятным. Но это путь в погибель, потому что блеск злата усыпляет разум, а спящий разум рождает чудовищ.
Россия и сама-то подошла к осыпающемуся краю обрыва, но пока стояла, может, даже чуток отодвинулась от смертного рубежа. Верится все же, что крепок в нашей Родине накопленный за долгие века ее великой и трагичной истории генофонд добра, жертвенности и сострадания, единственно он и не позволяет Отчизне совсем усыпиться под магическим блеском сатанинского золота и шагнуть в бездну.
* * *
Как-то неожиданно подступил февраль. На Украине майдан притих, затаился, словно выжидая чего-то (или его приморозили до определенного момента). Вот-вот должна начаться Олимпиада в Сочи, и те, кто хоть немного понимал логику американской политики, догадывались, что активизация начнется именно по ходу Олимпиады, ведь Западу крайне важно было омрачить ее. Так все и случилось.
Восьмого февраля состоялось открытие Олимпийских игр, а двенадцатого под мощнейшим нажимом Янукович ослаб коленками и согласился на формирование коалиционного правительства. Желание сохранить свои богатства пересилило в нем чувство ответственности.
Роман к большому спорту в последнее время стал относиться крайне отрицательно: в постсоветской России спорт, как и во всем остальном мире, стремительно перерождался в коммерческое шоу. Он был мальчишкой, когда в Москве проходила Олимпиада, но на всю жизнь запомнил телевизионные картинки тех прекрасных дней. Слезы на глазах советских спортсменов в момент поднятия флага СССР, улетающего в небо олимпийского мишку под замечательную песню Пахмутовой и слезы тысяч и тысяч соотечественников, увидевших взлеты духа человеческого, прощавшихся с неповторимым праздником.
За двадцать с лишним лет Россия сдала в спорте свои позиции. Однако обаяние состязаний все же притягивало к экрану, особенно когда было видно стремление наших спортсменов выкладываться полностью, до донышка, в этот момент они явно не думали о деньгах.
Полина к Олимпиаде равнодушна, она любит гулять по интернету. К сыну ездить стала чаще, ей после работы добраться туда намного проще, а вот Роман вынужден пока посещать Глеба только в выходные. Сломалась машина, а после работы он не успевал доехать до больницы в приемные часы. Зато по телефону общались каждый день.
Восемнадцатого февраля Роме исполнилось сорок четыре года, собирались поехать к его старикам, но в этот день в Киеве пролилась кровь, он узнал об этом на работе. Позвонил маме и отменил мероприятие. Сидеть за столом и принимать поздравления в день, когда в Киеве сжигали заживо парней из «Беркута», счел кощунством. Также позвонил Поле, попросил сообщить ее матери об изменившихся обстоятельствах и не приезжать, хотя теща давненько уже просилась в гости к ним и к его родителям.
Вечером смотрел кадры из Киева и с западной Украины, там бандеровцы уже действовали в духе эсэсовцев. Сердце плакало от бессилия и гнева.
Позвонил отец, в его голосе слезы.
– Рома, что же это деется, а, сынок?
– Батя, это возродился недобитый фашизм. И с ним придется опять воевать.
Отец даже забыл поздравить его с днем рождения. А Полина хотела собрать небольшой праздничный стол и поэтому обиделась, когда Роман запретил ей.
– Ром, ну это дурость же – из-за каких-то хохлов отменять день рождения! Я тебе и подарок купила.
Ответил возмущенно и довольно грубо:
– Поля, как тебе не стыдно? В Киеве фашистский переворот происходит, а ты про какие-то подарки!
Он сидел в кресле, обернулся к ней, сидящей на диване с мотком красной шерсти и крючками. Полина подняла голову от рукоделья, и по выражению ее лица было видно: она искренне не понимает, что его так взволновало.
– Ну и что, пусть происходит, нам-то какое до них дело?
Роман встал, подошел и сел рядом. Ему казалось, что так будет удобнее донести до Полины очень важную для него мысль.
– Отложи пока вязание и выслушай меня очень внимательно. Ты же моя жена и должна знать мое мировоззрение, мои взгляды и моральные ценности.
Поля послушно убрала с колен начатое вязание и повернулась к нему:
– Я слушаю очень внимательно.
– Вот ты говоришь все время: хохлы, хохлы. Да нет никаких отдельных хохлов или москалей, есть один великий русский народ. Он состоит из, скажем так, родов, как могучее дерево, имея общий ствол, состоит еще и из кроны, куда входят большие и малые ветви. Три основных рода: великорусский, малоросский и белорусский – сейчас и составляют русский народ. И мы так проросли друг в друга, что нас не разделить, а можно только разрубить по живому. Вот нас Америка и рубанула по самому болезненному. Пока мы могучую державу дербанили, по конурам растаскивали, они целенаправленно работали, возрождали бандеровщину. Украину в Европу сманивали, побрякушку в красивой обертке показывали. Народ – он же в массе стадо овец, он не способен думать, он способен только жрать-пить и извергать поглощенное, переработанное в отходы.
Он говорил ей, а сам в процессе речи доосмысливал суть происходящих событий, норовил копнуть поглубже.
– Вот вбили в головы молодого поколения, что «Украина – цэ Европа», да нет, даже не только молодого, а многим на Украине, особенно в Киеве, Харькове и других больших городах, где много интеллигенции и коммерсантов. И вот уже чуть ли не вся Украина готова ради кажущегося изобилия предать наше единородство. Да, именно единородство и первородство русское и православное они предают! Однако вся история человечества буквально кричит о том, что предательство духа ради брюха кончается гибелью – сначала духовной, главной, ведь тело с мертвой душой нежизнеспособно...
Роман вдруг понял, что прямо сейчас нашел корень всех бед Украины, особенно предстоящих, грядущих. Вспомнились библейские сюжеты о сыновьях Исаака, Иакове и Исаве, о продаже Исавом своего первородства брату за хлеб и чечевичную похлебку, о благословении Иакова отцом вместо Исава, совершенном обманом. Всегда, во все времена первородство ценилось выше материальных благ, ибо оно означало верховенство духа, а следовательно, давало власть.
Он не заметил, что замолчал, задумался. Решил потом проследить генезис предательства.
Полина вернула его к действительности, поерошив кудри:
– Эх ты, философ ты мой доморощенный. Пойдем-ка поужинаем чем-нибудь.
– А, да-да, пойдем. Послушай, что еще скажу. Вот если через пару дней народ не спалит к чертовой матери этот майдан, то приведет он к большой крови. Тогда, значит, большая часть киевлян так или иначе поддерживает бандеровщину. Если стерпят, получается, что нет у них внутреннего отторжения. А бандеровщина – это, пожалуй, одна из самых свирепых разновидностей национализма. Если его не задавить сейчас, в эмбрионе, он вырастет и придет к нам. А ты говоришь, что это не наша головная боль. Наша, наша! Ее если не излечить, как бы потом без головы не остаться.
Поля встала:
– Да пошли есть, хватит тебе.
– Идем, идем.
Роман повернул уже к кухне, когда зазвонил домофон.
– Кто?
– Открывай, гость к тебе.
Полина из кухни спросила:
– Кто там?
– Чухновский.
Она не знала фамилию преподавателя да и видела его всего раз, поэтому смотрела сейчас вопрошающе.
– Да видела ты его. Помнишь, ты тогда пришла ко мне, а он у меня был?
Она не вспомнила, и Роман подсказал деталью, рассмешившей ее в тот раз:
– Ну, он тогда еще носками хлопал, помнишь?
Она опять рассмеялась, однако непродол-жительно, сразу посуровела:
– Ну и чего ему надо? Он тебе совсем не товарищ, я не хочу, чтобы он к нам ходил. Он же старый пьянчуга и бабник, не люблю таких.
С того посещения Роман не видел Иннокентьевича, за делами даже не вспоминал о нем, но сейчас ему почему-то хотелось поговорить со старым циником. И он возразил Полине:
– Ну не гнать же человека в мороз, пусть посидит, отогреется. Он помнит о моем дне рождения, как-то в институте участвовал в нашем сабантуйчике по этому поводу, тогда было весело.
Поля продолжала ворчать:
– Представляю, как вы тогда назюзюкались!
– Ладно, будет тебе. Ко мне гость, и я не намерен выставлять его за порог, не угостив. Не нравится – можешь посидеть в комнате, а мы на кухне пообщаемся.
Поля побубнила что-то себе под нос, приготовила бутерброд с ветчиной и отбыла в комнату.
У Чухновского бритые щеки побелели от холода, но трезв и с пакетом, одет опрятно. Снял толстые, грубой вязки рукавицы, достал из пакета завернутое в газету и большого формата нечто, протянул.
– Рома, поздравляю тебя с твоим сорокачетырехлетием. Желаю тебе... – тут его речь споткнулась, и он смущенно зашмыгал носом: – Знаешь, Ром, я заготовил, конечно, подходящие слова, но вот увидел тебя, и они показались мне ненужными, слишком уж слащавыми. Так что просто желаю тебе всего-всего и в больших количествах.
Роман тронут, он видит искренность этого очень непростого человека, пришедшего в сильный мороз поздравить его.
Под двойным слоем газеты оказался прекрасно оформленный «Дополнительный иллюстрированный том «Толкового словаря живого великорусского языка» с приложениями». Очень ценный для Романа подарок.
– Ну, угодил, Иннокентич, угодил, спасибо тебе огромное.
Чухновский тоже растроган, но пытается это скрыть:
– Да ладно, Рома, я же знаю, что ты любишь. Четырехтомник Даля у тебя хороший, а вот этого тома не было – теперь будет.
– Спасибо, спасибо. Да ты раздевайся, проходи.
В этот раз у гостя с носками все в порядке. Заглянул в комнату, кивнул сидящей за компьютером Полине:
– Здрасте. – Та не ответила, и на кухне Чухновский полушепотом поинтересовался: – Это не та ли особа, что в прошлый раз приходила?
– Ну да, она. И она теперь моя жена.
Брови преподавателя прыгнули вверх.
– Вот как! Ну, в таком случае поздравляю. Однако, суровая дама, смотри, как бы она тебя не подмяла.
– Не думаю, мне не семнадцать лет.
Роман наскоро собирал на стол, достал коньяк.
– Я, честно говоря, не собирался отмечать, но раз ты пришел... Что примешь: коньяк или водочку?
Чухновский потер ладони:
– Давай коньяку, что ж мы будем в такой день пробавляться напитком плебса!
Иннокентич изменился, и не только внешне. Чувствовалась в нем некая обретенная энергия. Сели за стол, хозяин налил в две рюмки коньяку.
– А супруга твоя что же – не присоединится к нам? – спросил Чухновский.
– Ей нельзя, она беременна.
Брови гостя снова поднялись.
– Вот так! Быстро вы, однако. Тогда выпьем и за твоего ребенка. Но сначала за тебя, Роман, за моего лучшего студента. Дай бог, как говорится, тебе счастья в жизни.
Рюмка в поднятой руке меленько подрагивала, гость быстро опрокинул ее в рот, потом прикрыл верхнюю губу нижней, словно предохраняя выпитое от проливания. Роман тоже выпил и закусил лимоном в сахаре.
Иннокентич посидел некоторое время, затем разомкнул губной замок, произнес одобрительно:
– Недурственный коньячок, давно не пивал такого. Давай повторим, больно уж во рту от него запашисто.
– Нет, Иннокентич, мне довольно, я завтра с утра на работу. А ты повтори, коль желание есть.
Гость сам налил себе рюмку до краев, рука больше не вибрировала.
– Ну, еще раз за тебя, а также за твоего сына, я думаю, у тебя родится непременно сын.
После второй он опять посидел с сомкнутыми губами, лишь потом закусил сыром. Хмель быстро докатился до его головы, и вскоре Иннокентич стал похож на себя прежнего: оплыла собранность лица, черты обмякли. Он полез в карман серого в полосочку пиджака, достал пачку дорогих сигарет и красивую большую зажигалку.
– Я покурю.
Он сидел там, где обычно сидела Полина, в углу. Курящих туда манила пепельница и приоткрытое окно.
– Кури, травись, если здоровья не жалко.
Чухновский не обратил внимания на иронию. Хмель раскрепостил его, и видно было, что ему невтерпеж высказать нечто для себя важное.
– Давеча смотрел я телевизор, события в Киеве. По-моему, Украина убегает из России и от России. Тебе так не кажется?
Гнев сразу вспучился в сердце Романа огромным пузырем, потому что происходящее на Украине саднило сердце, а гость говорил об этом с каким-то злорадством. Но Роман учился себя сдерживать, контролировать свои эмоции. Поэтому он сжал вилку в руке так, что заныли пальцы, ткнул ею кусок сала и стал жевать, обдумывая ответ.
– Там начинается мятеж против законной власти, льется кровь обманутых и невинных людей, а ты о каком-то убеге. Ты вроде рад этому?
Благодушие гостя нисколько не поколебалось.
– Я тебя умоляю, Ромочка, какие обманутые люди, какая безвинная кровь? Украина давно рвется в цивилизованную Европу, она задыхается в удушающих объятьях Ра-се-и.
Последнее слово растянуто было определенно с издевкой. И Роман весь подобрался внутренне: в таком разговоре должен быть холодный, трезвый ум.
– Насколько я знаю, ты родился и вырос и всю жизнь прожил в России. Почему же так ее не любишь?
В отцветших, подернутых мутью многолетнего пьянства глазах мелькнуло остро-злое.
– Да, я родился в России, в СССР, но по крови я пóляк, – ударение гость сделал на первом слоге, – а кровь превыше всего. Вот и жители Кресних Всходов теперь смогут вернуться в родную Речь Посполитую.
Роман встряхнул головой, будто высыпая из нее весь услышанный бред.
– Погоди, Иннокентич, погоди. Что за чушь ты несешь?
Но подогретый коньяком и обретший вдохновение гостенек не желал останавливаться:
– Не погожу. Я сколько лет годил, молчал, а сейчас имею право высказать наболевшее.
Роман не уступал:
– А ты все же погоди. Ты ведь был советским преподавателем, ты нес нам идеи интернационализма, ты же был членом партии, насколько я помню? А теперь что, в корне поменял свои убеждения? Я думал, ты просто в угоду правящему классу собственников очерняешь советский строй, а ты, оказывается, еще и русофоб?
Эти слова все же остудили Чухновского. Он бросил недокуренную сигарету и улыбался, как бы извиняясь.
– Ромочка, ты не совсем правильно меня понял. Просто народу Украины надоело претерпевать с Россией ее метаморфозы, она хочет быть свободной страной в свободном мире.
– Ну а как же! В Европе без согласия американцев ни один глава государства не сможет назначить даже самого незначительного министра. Вершина свободы!
– Это не диктат, отнюдь, это просто совет более опытного друга, заботящегося о благе своих друзей в этом жестоком мире.
– Иннокентич, неужели ты вправду так изменил свои взгляды? Это возможно ли в столь зрелом возрасте?
На расплывшихся чертах лица гостя улыбка получилась мягкой, зыбкой.
– Все возможно, Ромочка, в быстро меняющемся мире.
– Значит, твои взгляды кардинальным образом изменились?
– Можно сказать и так.
– Мне вспомнился в этой связи случай с поэтом Евтушенко, в советское время воспевавшим людей труда, наши идеалы и прочее. Пришли другие времена, и он моментально изменил свои взгляды на противоположные. Жил в Америке, где-то преподавал, вроде и сейчас там живет. Но, скорее всего, живет скудновато, поистратил заработанное клеветой на свою родину, да и славы там нет, вот он и зачастил в Россию за кормом и почестями. И на одной из встреч с читателями молодой человек задал ему вопрос о его нравственных пертурбациях. Евтушенко ответил, что это естественная эволюция миро-воззрения. Видимо, он посчитал свой ответ достойным, но спрашивающий не согласился и спросил: а не есть ли это эволюция совести в сторону ее смерти? Говорят, зал встретил слова парня смехом и аплодисментами. Так, может, и у тебя подобная эволюция произошла?
Новоявленный пóляк совершенно не смутился:
– Не без этого, не без этого. Каков мир, таковы и взгляды. Не меняются одни дураки, не в обиду будь сказано. Я, с твоего позволенья, хлопну еще рюмашечку.
После третьей он закусил салом, обтер рот ладонью сверху вниз, а ладонь вытер о лацкан пиджака, хотя полотенце для рук лежало рядом (видно, привычка последних лет полушакального бытия крепко въелась). Снова закурил и продолжил:
– Значит, мы остановились на том, что Украина вернется в Европу, откуда она была изъята Россией. Кстати, вернется и к истинному христианству, там и так уже пол-Украины униаты, а это почти католики.
Ярость бывает и тихой, но жесткой, как наждачная бумага.
– Говоришь, католицизм – истинное христианство? – спросил Роман. – Это тот самый католицизм во главе с Папой, который приветствовал Гитлера и благословил его на крестовый поход против нашей родины? Который признал, причем первый, независимым государством Косово – это бандитское образование в центре Европы, глава коего был до избрания главарем банды, изымающей внутренние органы у убитых сербов?!
Гость нервно бросил руки на стол.
– Ну, знаешь, Рома, это все домыслы, российская пропаганда. Вот ты лично видел документы, подтверждающие это? Не видел, так что твои слова не есть истина.
– Ладно, я вижу, наш спор становится бессмысленным. Если есть сильное желание, то можно оспорить даже очевидные факты. Просто я тебе приведу высказывание одного святого отца, оно очень точно показывает разницу между католицизмом и православием. Католики ищут земных благ и думают, что Царствие Небесное приложится к этим благам как обязательное дополнение в посмертной жизни, а православные ищут Царствия Небесного не думая о земных благах, но они приложатся истинно верующему, если в этом будет необходимость.
Да, сильно деградировал мозг у собеседника за годы пьянства – довольно долго обдумывал он сказанное Романом, шевеля губами. Но все-таки обдумал и в ответ изрек:
– Мысль интересная, хотя и спорная. Я ее запомню, возможно, она мне пригодится. Хотя даже сейчас можно оспорить эту сентенцию. Посмотри на ваш православный клир, начиная от священника в какой-нибудь убогой церквушке и до самых верхов, епископов и митрополитов. Они же все погрязли в денежных заботах, все тянутся к сытости и благополучию. Разве не так?
Как это ни печально, Роман вынужден был отчасти с ним согласиться:
– Почти так. Сейчас благоприятное время для внешнего воцерковления. Именно внешнего, оно приветствуется властью, потому что с его помощью удобно держать народ в узде. При внешнем воцерковлении человек не перерождается в новую личность, живущую по заповедям Божьим, а всего лишь соблюдает обряды, присутствует на богослужениях, оставаясь таким, каким был раньше. При этом можно собирать неправедные богатства, обижать ближнего, все можно. Церковь пригрелась у неправедной власти за пазухой, и это беда, потому что отсутствие сопротивления убивает быстрее, чем само сопротивление. И самое страшное, что об этом никто даже слышать не хочет, всем удобно и сытно, стоит лишь слово сказать о тяге церковнослужителей к богатству, как тут же обвинят в нападках на церковь...
Роман говорил с горечью, ибо его сильно волновала эта тема. Около года назад батюшка из церкви, куда он ходит, купил себе большую иномарку (до этого у него тоже была иностранная машина, но поменьше и постарее). Когда Роман увидел, как батюшка садится в нее за руль, расстроился очень. Мысли сразу полезли нехорошие: «Зачем ему такая дорогая машина, притом что на деньги прихожан он приобрел ее. Где же его вера?» Он отгонял эти мысли, вспомнил, что у священника трое детей и что он ездит на ней по святым местам. Но успокоился окончательно лишь после того, как знакомая прихожанка рассказала, что батюшка на этой машине привез из Центральной России большие прекрасные иконы, которые теперь украшают храм.
– Да, много таких, – признал он. – И надо кричать об этом с самых высоких трибун. Иначе у нас тоже, как и в католицизме, от веры останется одна внешняя оболочка: красивые обряды, песнопения, благолепные храмы.
– Да уже осталась одна, – ехидно вставил Чухновский.
– Ну, не скажи. Есть еще в России люди по-настоящему верующие, и их много. Они даже не всегда в церковь ходят, они просто живут по-божески. И вообще, нельзя полноценно судить о народе по его порокам, по его житейским мерзостям. Надо смотреть на его мировосприятие, на его устремления, на его чаяния, поиски смысла жизни. Во всем этом Россия всегда отличалась от Запада, где мечты только материальные...
Гость снова вставил реплику, и уже хуже, чем ироничную:
– Ну конечно, у России всегда мечты возвышенные. В революцию постреляли священников, Бога отменили. Он и оставил ее совсем.
Чухновский собирался развить эту мысль, но Роман не дал:
– Не надо, Иннокентич, не передергивай. Зачем ты берешь годы революции и Гражданской войны? Тогда было много ненависти, все было зыбко и не было порядка. Давай сравним годы твердой советской власти и годы перестройки или даже нынешней власти и посмотрим, где для Бога лучше. После войны советское государство миллионы детишек, оставшихся без родителей, пристроило, ни одного на улице не оставило. Разруха, а советская власть тратит миллиарды рублей на создание суворовских, нахимовских, ремесленных, фабрично-заводских училищ – с полным обеспечением. А в девяностые я сам видел беспризорных девчушек, готовых отдаться за кормежку. И это, заметь, не после страшной войны, а после гайдаровских реформ. Сейчас ничем не лучше, детская проституция так же процветает. Так где же Богу лучше?
Гостю явно неприятен был такой поворот разговора, и он постарался закрыть эту тему:
– Рома, это схоластический спор. Я-то говорю о том, что Украина через унию вернется в католицизм, чего многие на Украине и хотят.
Роман саркастически ухмыльнулся:
– Обязательно хотят, особенно на Западной Украине. А кто не хочет, того бьют палками до смерти, униаты бьют, почти католики. Они били и тех, кто против фашизма боролся. А я ведь помню, как ты их клеймил на лекциях, обзывал врагами славянской культуры. Ты тогда вообще к любой религии относился отрицательно.
Только и оставалось гостю скривиться и закурить.
– Ром, ну хватит об одном и том же. Я ведь сказал тебе, что пересмотрел свои взгляды, я стал настоящим католиком.
Роман внимательно посмотрел на бывшего члена партии и бывшего преподавателя:
– Скажи честно, Иннокентич, зачем тебе это надо?
Чухновский облегченно вздохнул:
(отрывок из повести "Остаться в живых не обещаю")
Добровольцам, вставшим на защиту земли Русской под Донецком и Луганском, павшим и живым, автор с любовью посвящает
Шестнадцатого января Верховная Рада Украины ужесточила законы об ответственности за организацию массовых беспорядков, и до того мирный с виду палаточный городок в Киеве взбунтовался. Через три дня «народное вече» призвало к сопротивлению, начались столкновения с милицией. На Западной Украине произошли первые захваты общественных зданий. Украинское государственное образование, отколок Советского Союза, быстро и в нарастающем темпе двинулось к точке невозврата в состояние даже подобия «самостийности».
Роман с тревогой смотрел новости с Украины. Было предчувствие, что на этот раз майдану не дадут успокоиться, свою роль сыграла и заметная двойственность политики Януковича, его желание сосать двух маток сразу, а также его беспримерная жадность.
Несколько раз Роман пытался обсудить с товарищами по работе ситуацию на Украине, но многие относились к этому равнодушно: «Да ну их, хохлов, своих проблем выше крыши, пусть сами расхлебывают».
* * *
Роман навестил Сергея Петрова в больнице, и впечатление после этого осталось удручающее.
Сергей лежал в коридоре, жаловался на врачей, на плохое питание, на жену с дочерью. Просил похлопотать о выделении ему помощи на лечение, даже ворчал на Романа за не те фрукты принесенные: он хотел поесть груши, а ему притащили яблоки.
* * *
Завтра Глебушке предстояла операция. Роман сидит у него на койке. Глеб боится, лежит, укрытый до самых глаз одеялом.
– Дядь Ром, меня усыплять будут?
– Да, Глебушка, так лучше: боли не будешь чувствовать.
– А я потом проснусь?
Задал вопрос и искал глазенками ответ в лице Романа. Тот улыбнуться постарался повеселее:
– Да куда ты денешься, конечно, проснешься и начнешь быстро выздоравливать!
Они очень сблизились за последнее время, и поэтому следующий вопрос мальчика был естественным и очень важным для него, он искал поддержки, искал мужской, отцовской опоры в тяжелую для себя минуту:
– А ты будешь за меня переживать, когда меня будут резать?
Роман хотел сказать, что резать его не будут, а только почистят кость, но Глеб определенно ждал не такого успокоения. Роман положил руку на угадывающееся под одеялом плечо:
– Я буду очень за тебя переживать.
В голове крутились начала стандартных фраз, приличествующих данному моменту, но все они казались зашарканными, как пол в присутственном месте. И неожиданно из сердца пришли слова самые нужные сейчас, самые необходимые:
– Ты же мой сынок, и я буду переживать за тебя больше, чем за себя.
Из глаз мальчонки брызнул искристый ливень счастья, искринки проникали в самое сердце Романа, поддубевшее в житейской суете, заставляли его больно-сладко торкаться.
А у Глеба золотые россыпи закачались в набежавших слезинках, когда он тихо прошептал:
– Папка, и я тебя люблю.
Он снова, как и в прошлый раз в доме, застыдился своих чувств, накрылся одеялом с головой.
Посиди, Рома, посиди тихо, не шелохнувшись и даже не дыша, не расплескай того драгоценного, что в тебе возникло от детского прошептанного.
* * *
Поля сходила в парикмахерскую, вернулась без своих замечательных волос, с короткой стрижкой. На вопрос Романа, зачем она это сделала, ответила, что волосы будут мешать, когда появится ребенок.
В консультации подтвердили беременность. Вечером они выбирали имя будущему ребенку, точнее два имени: мужское и женское.
Несколько раз Роману казалось, что от Поли пахнет табаком, он был уверен, что она покуривает. На этой почве случались ссоры, доходило даже до попытки Полины собраться и уйти, но разум у обоих всегда брал верх. А в последнее время она отказалась от дурной привычки вроде бы окончательно.
Глеб после операции и в самом деле быстро пошел на поправку, специальные тренажеры помогали ему восстановить подвижность и силу ноги. Мальчишка оказался с характером, упорно занимался, преодолевая боль. Бабушка привозила ему задания из школы, Роман встречался с ней в больнице, и с каждым разом женщина улыбалась ему все приветливее: лед отчуждения между тещей и зятем уверенно таял.
* * *
Недозадушенная Западом в 90-х годах Россия потихоньку восстанавливала кровообращение и дыхание, хотя удавку с шеи окончательно не сбросила. Вернувшийся президент исподволь, незаметно, но неуклонно укреплял власть в государстве, возвращал ему функции, без которых страна вполне могла развалиться от сильного внешнего толчка или окончательно стать протекторатом США. Пока точечно, но строились новые заводы, после назначения нового министра обороны армия наконец-то ощутила заботу государства, были приняты программы перевооружения сухопутных сил, авиации и флота. Это пока было не развитие, а прелюдия к развитию, но она рождала надежды, несмотря на любовь власти к олигархату, на ее непоколебимую веру в либерально-рыночный механизм экономики.
Запад, как опытный хищник, унюхал зарождающийся ветерок перемен в России и усилил на нее давление уже из самой глубины Русского мира, с Украины. За четверть века самостийности Америка вложила в Украину очень большие деньги, и сейчас они начали давать результат – не без помощи близорукой политики российской властной верхушки. Мы беззаботно смотрели, как наш, родной народ, прозванный украинцами, уводят в западный полон. Не верили, что это возможно, и не осознавали, что если скупить элиту и средства массовой информации, то можно за весьма короткий срок переориентировать сознание масс на другое направление. Нельзя народ оставлять надолго без высокой идеи, он тогда начинает жить по законам чисто материального мира, а если еще в нем расшевелить дремлющее корыстолюбство, тогда вдруг и затвердевает под ногами людей зыбкая почва, превращается в красивую, ровную дорогу, ведущую туда, где в достижимой дали виден ослепительный золотой идол. Он приманивает глаза и души, путь к нему кажется легким и приятным. Но это путь в погибель, потому что блеск злата усыпляет разум, а спящий разум рождает чудовищ.
Россия и сама-то подошла к осыпающемуся краю обрыва, но пока стояла, может, даже чуток отодвинулась от смертного рубежа. Верится все же, что крепок в нашей Родине накопленный за долгие века ее великой и трагичной истории генофонд добра, жертвенности и сострадания, единственно он и не позволяет Отчизне совсем усыпиться под магическим блеском сатанинского золота и шагнуть в бездну.
* * *
Как-то неожиданно подступил февраль. На Украине майдан притих, затаился, словно выжидая чего-то (или его приморозили до определенного момента). Вот-вот должна начаться Олимпиада в Сочи, и те, кто хоть немного понимал логику американской политики, догадывались, что активизация начнется именно по ходу Олимпиады, ведь Западу крайне важно было омрачить ее. Так все и случилось.
Восьмого февраля состоялось открытие Олимпийских игр, а двенадцатого под мощнейшим нажимом Янукович ослаб коленками и согласился на формирование коалиционного правительства. Желание сохранить свои богатства пересилило в нем чувство ответственности.
Роман к большому спорту в последнее время стал относиться крайне отрицательно: в постсоветской России спорт, как и во всем остальном мире, стремительно перерождался в коммерческое шоу. Он был мальчишкой, когда в Москве проходила Олимпиада, но на всю жизнь запомнил телевизионные картинки тех прекрасных дней. Слезы на глазах советских спортсменов в момент поднятия флага СССР, улетающего в небо олимпийского мишку под замечательную песню Пахмутовой и слезы тысяч и тысяч соотечественников, увидевших взлеты духа человеческого, прощавшихся с неповторимым праздником.
За двадцать с лишним лет Россия сдала в спорте свои позиции. Однако обаяние состязаний все же притягивало к экрану, особенно когда было видно стремление наших спортсменов выкладываться полностью, до донышка, в этот момент они явно не думали о деньгах.
Полина к Олимпиаде равнодушна, она любит гулять по интернету. К сыну ездить стала чаще, ей после работы добраться туда намного проще, а вот Роман вынужден пока посещать Глеба только в выходные. Сломалась машина, а после работы он не успевал доехать до больницы в приемные часы. Зато по телефону общались каждый день.
Восемнадцатого февраля Роме исполнилось сорок четыре года, собирались поехать к его старикам, но в этот день в Киеве пролилась кровь, он узнал об этом на работе. Позвонил маме и отменил мероприятие. Сидеть за столом и принимать поздравления в день, когда в Киеве сжигали заживо парней из «Беркута», счел кощунством. Также позвонил Поле, попросил сообщить ее матери об изменившихся обстоятельствах и не приезжать, хотя теща давненько уже просилась в гости к ним и к его родителям.
Вечером смотрел кадры из Киева и с западной Украины, там бандеровцы уже действовали в духе эсэсовцев. Сердце плакало от бессилия и гнева.
Позвонил отец, в его голосе слезы.
– Рома, что же это деется, а, сынок?
– Батя, это возродился недобитый фашизм. И с ним придется опять воевать.
Отец даже забыл поздравить его с днем рождения. А Полина хотела собрать небольшой праздничный стол и поэтому обиделась, когда Роман запретил ей.
– Ром, ну это дурость же – из-за каких-то хохлов отменять день рождения! Я тебе и подарок купила.
Ответил возмущенно и довольно грубо:
– Поля, как тебе не стыдно? В Киеве фашистский переворот происходит, а ты про какие-то подарки!
Он сидел в кресле, обернулся к ней, сидящей на диване с мотком красной шерсти и крючками. Полина подняла голову от рукоделья, и по выражению ее лица было видно: она искренне не понимает, что его так взволновало.
– Ну и что, пусть происходит, нам-то какое до них дело?
Роман встал, подошел и сел рядом. Ему казалось, что так будет удобнее донести до Полины очень важную для него мысль.
– Отложи пока вязание и выслушай меня очень внимательно. Ты же моя жена и должна знать мое мировоззрение, мои взгляды и моральные ценности.
Поля послушно убрала с колен начатое вязание и повернулась к нему:
– Я слушаю очень внимательно.
– Вот ты говоришь все время: хохлы, хохлы. Да нет никаких отдельных хохлов или москалей, есть один великий русский народ. Он состоит из, скажем так, родов, как могучее дерево, имея общий ствол, состоит еще и из кроны, куда входят большие и малые ветви. Три основных рода: великорусский, малоросский и белорусский – сейчас и составляют русский народ. И мы так проросли друг в друга, что нас не разделить, а можно только разрубить по живому. Вот нас Америка и рубанула по самому болезненному. Пока мы могучую державу дербанили, по конурам растаскивали, они целенаправленно работали, возрождали бандеровщину. Украину в Европу сманивали, побрякушку в красивой обертке показывали. Народ – он же в массе стадо овец, он не способен думать, он способен только жрать-пить и извергать поглощенное, переработанное в отходы.
Он говорил ей, а сам в процессе речи доосмысливал суть происходящих событий, норовил копнуть поглубже.
– Вот вбили в головы молодого поколения, что «Украина – цэ Европа», да нет, даже не только молодого, а многим на Украине, особенно в Киеве, Харькове и других больших городах, где много интеллигенции и коммерсантов. И вот уже чуть ли не вся Украина готова ради кажущегося изобилия предать наше единородство. Да, именно единородство и первородство русское и православное они предают! Однако вся история человечества буквально кричит о том, что предательство духа ради брюха кончается гибелью – сначала духовной, главной, ведь тело с мертвой душой нежизнеспособно...
Роман вдруг понял, что прямо сейчас нашел корень всех бед Украины, особенно предстоящих, грядущих. Вспомнились библейские сюжеты о сыновьях Исаака, Иакове и Исаве, о продаже Исавом своего первородства брату за хлеб и чечевичную похлебку, о благословении Иакова отцом вместо Исава, совершенном обманом. Всегда, во все времена первородство ценилось выше материальных благ, ибо оно означало верховенство духа, а следовательно, давало власть.
Он не заметил, что замолчал, задумался. Решил потом проследить генезис предательства.
Полина вернула его к действительности, поерошив кудри:
– Эх ты, философ ты мой доморощенный. Пойдем-ка поужинаем чем-нибудь.
– А, да-да, пойдем. Послушай, что еще скажу. Вот если через пару дней народ не спалит к чертовой матери этот майдан, то приведет он к большой крови. Тогда, значит, большая часть киевлян так или иначе поддерживает бандеровщину. Если стерпят, получается, что нет у них внутреннего отторжения. А бандеровщина – это, пожалуй, одна из самых свирепых разновидностей национализма. Если его не задавить сейчас, в эмбрионе, он вырастет и придет к нам. А ты говоришь, что это не наша головная боль. Наша, наша! Ее если не излечить, как бы потом без головы не остаться.
Поля встала:
– Да пошли есть, хватит тебе.
– Идем, идем.
Роман повернул уже к кухне, когда зазвонил домофон.
– Кто?
– Открывай, гость к тебе.
Полина из кухни спросила:
– Кто там?
– Чухновский.
Она не знала фамилию преподавателя да и видела его всего раз, поэтому смотрела сейчас вопрошающе.
– Да видела ты его. Помнишь, ты тогда пришла ко мне, а он у меня был?
Она не вспомнила, и Роман подсказал деталью, рассмешившей ее в тот раз:
– Ну, он тогда еще носками хлопал, помнишь?
Она опять рассмеялась, однако непродол-жительно, сразу посуровела:
– Ну и чего ему надо? Он тебе совсем не товарищ, я не хочу, чтобы он к нам ходил. Он же старый пьянчуга и бабник, не люблю таких.
С того посещения Роман не видел Иннокентьевича, за делами даже не вспоминал о нем, но сейчас ему почему-то хотелось поговорить со старым циником. И он возразил Полине:
– Ну не гнать же человека в мороз, пусть посидит, отогреется. Он помнит о моем дне рождения, как-то в институте участвовал в нашем сабантуйчике по этому поводу, тогда было весело.
Поля продолжала ворчать:
– Представляю, как вы тогда назюзюкались!
– Ладно, будет тебе. Ко мне гость, и я не намерен выставлять его за порог, не угостив. Не нравится – можешь посидеть в комнате, а мы на кухне пообщаемся.
Поля побубнила что-то себе под нос, приготовила бутерброд с ветчиной и отбыла в комнату.
У Чухновского бритые щеки побелели от холода, но трезв и с пакетом, одет опрятно. Снял толстые, грубой вязки рукавицы, достал из пакета завернутое в газету и большого формата нечто, протянул.
– Рома, поздравляю тебя с твоим сорокачетырехлетием. Желаю тебе... – тут его речь споткнулась, и он смущенно зашмыгал носом: – Знаешь, Ром, я заготовил, конечно, подходящие слова, но вот увидел тебя, и они показались мне ненужными, слишком уж слащавыми. Так что просто желаю тебе всего-всего и в больших количествах.
Роман тронут, он видит искренность этого очень непростого человека, пришедшего в сильный мороз поздравить его.
Под двойным слоем газеты оказался прекрасно оформленный «Дополнительный иллюстрированный том «Толкового словаря живого великорусского языка» с приложениями». Очень ценный для Романа подарок.
– Ну, угодил, Иннокентич, угодил, спасибо тебе огромное.
Чухновский тоже растроган, но пытается это скрыть:
– Да ладно, Рома, я же знаю, что ты любишь. Четырехтомник Даля у тебя хороший, а вот этого тома не было – теперь будет.
– Спасибо, спасибо. Да ты раздевайся, проходи.
В этот раз у гостя с носками все в порядке. Заглянул в комнату, кивнул сидящей за компьютером Полине:
– Здрасте. – Та не ответила, и на кухне Чухновский полушепотом поинтересовался: – Это не та ли особа, что в прошлый раз приходила?
– Ну да, она. И она теперь моя жена.
Брови преподавателя прыгнули вверх.
– Вот как! Ну, в таком случае поздравляю. Однако, суровая дама, смотри, как бы она тебя не подмяла.
– Не думаю, мне не семнадцать лет.
Роман наскоро собирал на стол, достал коньяк.
– Я, честно говоря, не собирался отмечать, но раз ты пришел... Что примешь: коньяк или водочку?
Чухновский потер ладони:
– Давай коньяку, что ж мы будем в такой день пробавляться напитком плебса!
Иннокентич изменился, и не только внешне. Чувствовалась в нем некая обретенная энергия. Сели за стол, хозяин налил в две рюмки коньяку.
– А супруга твоя что же – не присоединится к нам? – спросил Чухновский.
– Ей нельзя, она беременна.
Брови гостя снова поднялись.
– Вот так! Быстро вы, однако. Тогда выпьем и за твоего ребенка. Но сначала за тебя, Роман, за моего лучшего студента. Дай бог, как говорится, тебе счастья в жизни.
Рюмка в поднятой руке меленько подрагивала, гость быстро опрокинул ее в рот, потом прикрыл верхнюю губу нижней, словно предохраняя выпитое от проливания. Роман тоже выпил и закусил лимоном в сахаре.
Иннокентич посидел некоторое время, затем разомкнул губной замок, произнес одобрительно:
– Недурственный коньячок, давно не пивал такого. Давай повторим, больно уж во рту от него запашисто.
– Нет, Иннокентич, мне довольно, я завтра с утра на работу. А ты повтори, коль желание есть.
Гость сам налил себе рюмку до краев, рука больше не вибрировала.
– Ну, еще раз за тебя, а также за твоего сына, я думаю, у тебя родится непременно сын.
После второй он опять посидел с сомкнутыми губами, лишь потом закусил сыром. Хмель быстро докатился до его головы, и вскоре Иннокентич стал похож на себя прежнего: оплыла собранность лица, черты обмякли. Он полез в карман серого в полосочку пиджака, достал пачку дорогих сигарет и красивую большую зажигалку.
– Я покурю.
Он сидел там, где обычно сидела Полина, в углу. Курящих туда манила пепельница и приоткрытое окно.
– Кури, травись, если здоровья не жалко.
Чухновский не обратил внимания на иронию. Хмель раскрепостил его, и видно было, что ему невтерпеж высказать нечто для себя важное.
– Давеча смотрел я телевизор, события в Киеве. По-моему, Украина убегает из России и от России. Тебе так не кажется?
Гнев сразу вспучился в сердце Романа огромным пузырем, потому что происходящее на Украине саднило сердце, а гость говорил об этом с каким-то злорадством. Но Роман учился себя сдерживать, контролировать свои эмоции. Поэтому он сжал вилку в руке так, что заныли пальцы, ткнул ею кусок сала и стал жевать, обдумывая ответ.
– Там начинается мятеж против законной власти, льется кровь обманутых и невинных людей, а ты о каком-то убеге. Ты вроде рад этому?
Благодушие гостя нисколько не поколебалось.
– Я тебя умоляю, Ромочка, какие обманутые люди, какая безвинная кровь? Украина давно рвется в цивилизованную Европу, она задыхается в удушающих объятьях Ра-се-и.
Последнее слово растянуто было определенно с издевкой. И Роман весь подобрался внутренне: в таком разговоре должен быть холодный, трезвый ум.
– Насколько я знаю, ты родился и вырос и всю жизнь прожил в России. Почему же так ее не любишь?
В отцветших, подернутых мутью многолетнего пьянства глазах мелькнуло остро-злое.
– Да, я родился в России, в СССР, но по крови я пóляк, – ударение гость сделал на первом слоге, – а кровь превыше всего. Вот и жители Кресних Всходов теперь смогут вернуться в родную Речь Посполитую.
Роман встряхнул головой, будто высыпая из нее весь услышанный бред.
– Погоди, Иннокентич, погоди. Что за чушь ты несешь?
Но подогретый коньяком и обретший вдохновение гостенек не желал останавливаться:
– Не погожу. Я сколько лет годил, молчал, а сейчас имею право высказать наболевшее.
Роман не уступал:
– А ты все же погоди. Ты ведь был советским преподавателем, ты нес нам идеи интернационализма, ты же был членом партии, насколько я помню? А теперь что, в корне поменял свои убеждения? Я думал, ты просто в угоду правящему классу собственников очерняешь советский строй, а ты, оказывается, еще и русофоб?
Эти слова все же остудили Чухновского. Он бросил недокуренную сигарету и улыбался, как бы извиняясь.
– Ромочка, ты не совсем правильно меня понял. Просто народу Украины надоело претерпевать с Россией ее метаморфозы, она хочет быть свободной страной в свободном мире.
– Ну а как же! В Европе без согласия американцев ни один глава государства не сможет назначить даже самого незначительного министра. Вершина свободы!
– Это не диктат, отнюдь, это просто совет более опытного друга, заботящегося о благе своих друзей в этом жестоком мире.
– Иннокентич, неужели ты вправду так изменил свои взгляды? Это возможно ли в столь зрелом возрасте?
На расплывшихся чертах лица гостя улыбка получилась мягкой, зыбкой.
– Все возможно, Ромочка, в быстро меняющемся мире.
– Значит, твои взгляды кардинальным образом изменились?
– Можно сказать и так.
– Мне вспомнился в этой связи случай с поэтом Евтушенко, в советское время воспевавшим людей труда, наши идеалы и прочее. Пришли другие времена, и он моментально изменил свои взгляды на противоположные. Жил в Америке, где-то преподавал, вроде и сейчас там живет. Но, скорее всего, живет скудновато, поистратил заработанное клеветой на свою родину, да и славы там нет, вот он и зачастил в Россию за кормом и почестями. И на одной из встреч с читателями молодой человек задал ему вопрос о его нравственных пертурбациях. Евтушенко ответил, что это естественная эволюция миро-воззрения. Видимо, он посчитал свой ответ достойным, но спрашивающий не согласился и спросил: а не есть ли это эволюция совести в сторону ее смерти? Говорят, зал встретил слова парня смехом и аплодисментами. Так, может, и у тебя подобная эволюция произошла?
Новоявленный пóляк совершенно не смутился:
– Не без этого, не без этого. Каков мир, таковы и взгляды. Не меняются одни дураки, не в обиду будь сказано. Я, с твоего позволенья, хлопну еще рюмашечку.
После третьей он закусил салом, обтер рот ладонью сверху вниз, а ладонь вытер о лацкан пиджака, хотя полотенце для рук лежало рядом (видно, привычка последних лет полушакального бытия крепко въелась). Снова закурил и продолжил:
– Значит, мы остановились на том, что Украина вернется в Европу, откуда она была изъята Россией. Кстати, вернется и к истинному христианству, там и так уже пол-Украины униаты, а это почти католики.
Ярость бывает и тихой, но жесткой, как наждачная бумага.
– Говоришь, католицизм – истинное христианство? – спросил Роман. – Это тот самый католицизм во главе с Папой, который приветствовал Гитлера и благословил его на крестовый поход против нашей родины? Который признал, причем первый, независимым государством Косово – это бандитское образование в центре Европы, глава коего был до избрания главарем банды, изымающей внутренние органы у убитых сербов?!
Гость нервно бросил руки на стол.
– Ну, знаешь, Рома, это все домыслы, российская пропаганда. Вот ты лично видел документы, подтверждающие это? Не видел, так что твои слова не есть истина.
– Ладно, я вижу, наш спор становится бессмысленным. Если есть сильное желание, то можно оспорить даже очевидные факты. Просто я тебе приведу высказывание одного святого отца, оно очень точно показывает разницу между католицизмом и православием. Католики ищут земных благ и думают, что Царствие Небесное приложится к этим благам как обязательное дополнение в посмертной жизни, а православные ищут Царствия Небесного не думая о земных благах, но они приложатся истинно верующему, если в этом будет необходимость.
Да, сильно деградировал мозг у собеседника за годы пьянства – довольно долго обдумывал он сказанное Романом, шевеля губами. Но все-таки обдумал и в ответ изрек:
– Мысль интересная, хотя и спорная. Я ее запомню, возможно, она мне пригодится. Хотя даже сейчас можно оспорить эту сентенцию. Посмотри на ваш православный клир, начиная от священника в какой-нибудь убогой церквушке и до самых верхов, епископов и митрополитов. Они же все погрязли в денежных заботах, все тянутся к сытости и благополучию. Разве не так?
Как это ни печально, Роман вынужден был отчасти с ним согласиться:
– Почти так. Сейчас благоприятное время для внешнего воцерковления. Именно внешнего, оно приветствуется властью, потому что с его помощью удобно держать народ в узде. При внешнем воцерковлении человек не перерождается в новую личность, живущую по заповедям Божьим, а всего лишь соблюдает обряды, присутствует на богослужениях, оставаясь таким, каким был раньше. При этом можно собирать неправедные богатства, обижать ближнего, все можно. Церковь пригрелась у неправедной власти за пазухой, и это беда, потому что отсутствие сопротивления убивает быстрее, чем само сопротивление. И самое страшное, что об этом никто даже слышать не хочет, всем удобно и сытно, стоит лишь слово сказать о тяге церковнослужителей к богатству, как тут же обвинят в нападках на церковь...
Роман говорил с горечью, ибо его сильно волновала эта тема. Около года назад батюшка из церкви, куда он ходит, купил себе большую иномарку (до этого у него тоже была иностранная машина, но поменьше и постарее). Когда Роман увидел, как батюшка садится в нее за руль, расстроился очень. Мысли сразу полезли нехорошие: «Зачем ему такая дорогая машина, притом что на деньги прихожан он приобрел ее. Где же его вера?» Он отгонял эти мысли, вспомнил, что у священника трое детей и что он ездит на ней по святым местам. Но успокоился окончательно лишь после того, как знакомая прихожанка рассказала, что батюшка на этой машине привез из Центральной России большие прекрасные иконы, которые теперь украшают храм.
– Да, много таких, – признал он. – И надо кричать об этом с самых высоких трибун. Иначе у нас тоже, как и в католицизме, от веры останется одна внешняя оболочка: красивые обряды, песнопения, благолепные храмы.
– Да уже осталась одна, – ехидно вставил Чухновский.
– Ну, не скажи. Есть еще в России люди по-настоящему верующие, и их много. Они даже не всегда в церковь ходят, они просто живут по-божески. И вообще, нельзя полноценно судить о народе по его порокам, по его житейским мерзостям. Надо смотреть на его мировосприятие, на его устремления, на его чаяния, поиски смысла жизни. Во всем этом Россия всегда отличалась от Запада, где мечты только материальные...
Гость снова вставил реплику, и уже хуже, чем ироничную:
– Ну конечно, у России всегда мечты возвышенные. В революцию постреляли священников, Бога отменили. Он и оставил ее совсем.
Чухновский собирался развить эту мысль, но Роман не дал:
– Не надо, Иннокентич, не передергивай. Зачем ты берешь годы революции и Гражданской войны? Тогда было много ненависти, все было зыбко и не было порядка. Давай сравним годы твердой советской власти и годы перестройки или даже нынешней власти и посмотрим, где для Бога лучше. После войны советское государство миллионы детишек, оставшихся без родителей, пристроило, ни одного на улице не оставило. Разруха, а советская власть тратит миллиарды рублей на создание суворовских, нахимовских, ремесленных, фабрично-заводских училищ – с полным обеспечением. А в девяностые я сам видел беспризорных девчушек, готовых отдаться за кормежку. И это, заметь, не после страшной войны, а после гайдаровских реформ. Сейчас ничем не лучше, детская проституция так же процветает. Так где же Богу лучше?
Гостю явно неприятен был такой поворот разговора, и он постарался закрыть эту тему:
– Рома, это схоластический спор. Я-то говорю о том, что Украина через унию вернется в католицизм, чего многие на Украине и хотят.
Роман саркастически ухмыльнулся:
– Обязательно хотят, особенно на Западной Украине. А кто не хочет, того бьют палками до смерти, униаты бьют, почти католики. Они били и тех, кто против фашизма боролся. А я ведь помню, как ты их клеймил на лекциях, обзывал врагами славянской культуры. Ты тогда вообще к любой религии относился отрицательно.
Только и оставалось гостю скривиться и закурить.
– Ром, ну хватит об одном и том же. Я ведь сказал тебе, что пересмотрел свои взгляды, я стал настоящим католиком.
Роман внимательно посмотрел на бывшего члена партии и бывшего преподавателя:
– Скажи честно, Иннокентич, зачем тебе это надо?
Чухновский облегченно вздохнул:
| Далее
