Дмитрий Коржов
Печатается по изданию 2022 года Издательского дома «Дроздов-на-Мурмане».
1942
Глава 1
НЕ ГОРЕЛО ТОЛЬКО МОРЕ
«Синева» возвращалась к месту промысла. Хорошо шла, ходко. Да и погода радовала: тепло, ни ветерка, почти полный штиль. И – солнце, огромное, как казалось капитану траулера Марии Филатовой, едва ли не во все небо. Яркое, незакатное.
Рейс выдался удачный. Шутка ли, за десять суток они взяли больше ста тонн рыбы, и трюмы были почти полны. Оставалось добрать немного, самую малость, и – домой, в Мурманск. Для этого и искала сейчас «Синева» косяк, что после вчерашнего шторма чуть сместился, ушел куда-то в сторону.
Немецкого разведчика – «раму» – рыбаки заметили лишь когда он, медленно снижаясь, с выключенным мотором вальяжно планируя над морем, уже заходил на траулер. Подкрался незаметно, неслышно, к тому же – со стороны солнца. Черной гиблой тенью завис над кораблем и – хлестанул свинцовым пулеметным дождем по рубке и машинному отделению. Спаренный станковый пулемет на корме траулера заработал с опозданием: враг прошел над ними, включил движки – и пулям его было уже не догнать.
– Проспали, чтоб вас! – ругнулся в сторону корабельного ПВО цыганистый, черноволосый человек лет сорока – старпом «Синевы» Дмитрий Горевой.
Большой, богатырски могучий кочегар ошарашенно рассматривал свою изуродованную пулями правую руку – огромную, почерневшую от угольной пыли. Делал он это молча, отстраненно, не чувствуя еще боли. Лишь когда к нему подскочил шкерильщик, по совместительству исполнявший на судне еще и обязанности фельдшера, и неосторожно схватил того за раздробленные пальцы, кочегар тихо застонал.
– Не боись, братишка, всё сделаем в лучшем виде, – заверил пациента совместитель и решительно плеснул на рану спиртом из армейской фляжки, отчего кочегар завопил длинно и жалостно и схватился второй рукой за перила трапа, рядом с которым все и происходило.
– Тише ты, шкерильщик! – цыкнул он на врачевателя сквозь зубы, когда боль чуть отпустила. – Я ж тебе не рыба.
– Это уж точно, – согласился тот, укутывая иссеченную пулями руку кочегара в плотный серый кокон из лежалых бинтов. – Рыба-то, как ее ни пластай, всё молчит, голубушка.
Помимо богатырской десницы кочегара «Синевы» пули повредили и паровую магистраль корабля.
– Если не залатаем, придется домой возвращаться, – с досадой промолвила Филатова, когда ей доложили о повреждениях. – Мы уже теряем время. Уйдет косяк – ищи-свищи его потом.
– Не волнуйся, Марья Степанна, – заверил ее старый одноглазый боцман Сергеев, – всё сделаем вмиг! Оглянуться не успеешь.
Филатова с недоверием поморщилась, хоть и знала, что одноглазый Сима, как звала боцмана команда «Синевы», зря болтать не будет: старых правил человек, цену своему слову знает. И все же боялась капитан, что «вмиг» совладать с последствиями визита «рамы» не получится. Однако боцман, взяв в подручные старшего механика, «подлечил» магистраль действительно быстро – часа за полтора.
– Молодец, Серафим Петрович! Не подвел, – похвалила Филатова боцмана, когда тот явился доложить о сделанной работе. – И ведь как вовремя. Сам понимаешь, в косяк войдем – не до того будет.
– Долго ли умеючи-то, Марья Степанна, – счастливо моргнув единственным глазом, ухмыльнулся Сергеев. – А насчет косяка ты, знамо дело, права. Рыба, она того... ждать не будет.
Филатова обычно вскрывала несколько рыбин из первого подъема. Надо было определить, подвижный косяк или спокойный. Сытый, статичный. Или – по морю рыщет-свищет, ищет себе пропитанье. Вот как раз на такой они и попали. Ох, богатый косяк! Несколько забросов сетей в разных направлениях, и траулер, узрев очертания косяка, как волк, учуявший добычу, радостно юркнул в центр этого рыбного стада.
И пошла работа... Раз за разом всплывал сетяной мешок. Прямо перед глазами капитана дележные стропы подхватывали сеть и поднимали кишащую рыбой многокилограммовую авоську на уровень мостика. Стоило дернуть за один из стропов – мешок открывался с ходу, залпом, и серебряный мощный поток (окунь, треска, пикша!) лился на палубу неостановимо и празднично.
– Хорошо идем, Марья Степановна! – азартно оглянулся на нее, обжег цыганскими глазами Горевой.
Капитан Филатова нахмурилась, без злобы, как о чем-то и так понятном, подумала про себя: «Что ж он суется? Под руку. Да и вообще. Как пацан, прям... Цыган!» Но говорить ничего не стала.
– Не каркай, зараза! – будто за капитана одернул старпома одноглазый боцман.
Но рыбалка и впрямь на этот раз – что уж скромничать! – им удавалась. Сеть приносила на борт по две-две с половиной, а то и по три тонны рыбы. Щедрый выдался косяк, почти бездонный.
– Вот так, по-стахановски! – приветствовал новый рыбный залп старикан боцман. Горделиво оглядывая палубу, устланную живым, изменчивым серебром, заметил: – Сколько ж ее! В трюмы ведь не помещается.
Маше вспомнился совсем недавний разговор с капитаном знаменитой «Двины» Егоровым. Этот суровый человек экипаж своего траулера держал в черном теле: уж очень был требователен. На судне его боялись. Но и любили. Маша Филатова когда-то, после Ленинградского института инженеров водного транспорта, ходила у него на «Двине» третьим помощником. И, как и все, души в капитане не чаяла... Егоров же относился к Филатовой с неожиданной для него нежностью.
– Да как ты его находишь, Машенька? – своим низким, чуть хрипловатым голосом говорил Егоров, размышляя о ее редкостном чутье на рыбу, на хороший косяк. Смеялся: – Оглянуться не успеешь, ать – и она уже в косяке. До меня только РДО доходят: «Взяли столько-то, взяли столько-то...» А у меня рыбки – кот наплакал. Сижу и локти кусаю.
– Да уж, вы кусаете, как же... – смущенно улыбалась Филатова. – Не скромничайте, знаем мы вас. Поди, получше меня знаете, как косяк засечь.
– Да знаю, знаю, – соглашался Егоров. – Но ты всё одно, пожалуй, лучше моего в этом разумеешь. У, поморская кровь!
– Ну, мне за орденоносцем не угнаться! – смеясь, парировала Маша. – Тут и поморская кровь не поможет. В промысловой разведке вам равных нет!
– Орденоносец, говоришь... – Егоров пожал плечами, будто впервые узнал о собственных наградах. А потом заметил с хитрой усмешкой: – Ну, Машенька, это ж дело наживное. Если так же будешь ловить, никуда не уйдут от тебя твои награды. Звезды твои. Большие. Почетные.
С Егоровым они столкнулись в управе тралфлота, у огромного плаката, на котором солдат в каске и шинели обращался к людям во флотских тужурках: «Товарищи рыбники! Давайте больше рыбы для фронта и тыла!»
Она ничего тогда не ответила. Потупилась по-детски, смутилась. Укорила себя: «Давно ведь не девочка уже, сорок лет как-никак, а всё как маленькая, тушуешься, краснеешь. Давно ведь не в батюшкином дому. Не в Печенге...»
Не один Егоров, многие мурманские капитаны-промысловики считали ее удачницей. Да и происхождение, это правда, было за нее. Отец ее, Степан Филатов, знаменитым лоцманом был на Беломорье, а потом и на Мурмане. Смотритель маяков в Печенге.
В Мурманск она приехала в двадцать первом. Случилось так, что взвился над родным селом синий флаг со львом, и будто Печенги – той самой, любимой, родной – не стало, появилось какое-то совсем чужое Петсамо. А жителям объявили, что живут они отныне не в Советской России, а в Финляндии. Отец стерпеть такого не мог, буркнул в сердцах: «Ишо недотепы-чухонцы нам учнут справу чинить», собрал скорехонько дочек – Машу и младшую ее сестру Еликониду, Елочку – и ушел в Мурманск.
Маша впервые оказалась в городе, и всё здесь было ей интересно, хоть и был этот город в ту пору больше похож на поселок, невелик, грязен.
Но – море... Черное, мятежное – почти всегда, даже когда и ветра-то нет над ним, звучало мощью и простором.
Но – сопки... Из них – крутобоких, холодных – сложен мурманский берег. Берег! Не просто земля.
Но – корабли... Как привет из далеких стран, из иных миров. Большие и маленькие. Сделанные из легкого дерева и из звонкого железа. С трубами и с парусами, с сетями и с пушками. И все – здесь, в мурманском широкоплечем порту, что, разделенный причалами, тянется долгим упругим канатом вдоль всего Мурманска.
И еще одна вещь делала этот город близким ей, почти родным. Один человек, которого Маша Филатова знала всего три дня и всё никак не могла забыть... «Новожил в погонах», как назвал его Евлампий, нелепый ухажер ее тогдашний, видеть которого после отъезда того самого новожила стало ей совсем невмочь. Отец, видя такое дело, живо Евлампия от дома отвадил.
А человек тот в погонах, с внимательными, добрыми глазами, никак не уходил из памяти, будто все время рядом стоял. Маша часто возвращалась мыслями в те дни, когда судьба и неведомая ей «служебная необходимость» привели в их дом этого гостя. Алексей... Или – Алеша, как смешно называл офицера привезший его из Мурманска лопарь Артемий. Его негромкий, но уверенный голос, его такая непохожая на их, поморскую, речь, его нежное, осторожное внимание к ней, еще совсем юной тогда, семнадцатилетней. Всё это жило в ней, не уходило. И то, как лечила она его поврежденную где-то у отцовского маяка, «по служебной надобности», ногу. И как не хотела, чтобы он уезжал. И весь его последний день в Печенге, в их доме...
Как он тогда, глядя ей в глаза, пропел-проговорил своим спокойным голосом: «Ваши пальцы пахнут ладаном, А в ресницах спит печаль...» А она почти испугалась, не понимая, о чем он, спрашивать начала: «Какой ладан? Почему печаль?» А он усмехнулся и сказал: «Да не обращайте внимания, Мария Степановна. Просто песня такая есть».
Как уже у порога, прощаясь, протянула она Алексею руку, а он... Сделал то, чего никак она не ожидала: бережно поднес протянутую руку к губам, поцеловал.
Как не отрываясь смотрела она за волокушей Артемия, что увозил его (в Мурманск увозил!), смотрела, пока лопарская оленья упряжка совсем не скрылась из вида, не ушла за поворот.
И когда отец сказал, что они навсегда уезжают в Мурманск, она почти поверила в то, что встреча с таким далеким и одновременно таким близким ей человеком возможна. Что это не сон, а судьба.
Но в Мурманске она Алексея не нашла. В городе уже больше года жила новая власть – с красными флагами и без людей в погонах. А тут еще отец, от природы очень здоровый и сильный человек, спустя год их мурманской жизни умер нежданно-негаданно, без видимых причин, внешне будто бы и без болезни.
Что она делала после его смерти – с двенадцатилетней сестрой на руках? Растила Елочку, работала и училась. Ходила матросом в только еще зарождающемся тралфлоте. На время рейсов Еликониду отдавала в семью давнего, с лоцманских времен, товарища отца, он в Коле жил. Может, поэтому та так быстро повзрослела, выучилась, сейчас вон в Мурманске других учит, учительствует. «Смышленая Елочка», как называла Маша младшую сестру.
Филатова и сама в те годы училась. Много и жадно. Окончила архангельскую мореходку, штурманила. К Егорову, на «Двину», попала в середине тридцатых, уже после флотского института.
Разве не удача? Конечно, удача.
Вот и на сей раз все вроде бы шло хорошо, удачно.
Очередная полная рыбой сеть раскрылась над палубой. Очередной, привычный глазу залп из трески, пикши и окуня. В этом походе – последний.
«Ну что, теперь – домой!» – подумала Филатова. И тут среди шума, среди десятков звуков, на которые так щедр промысел, она расслышала один чужой, из другого мира. Тяжелый звук, который она за год войны уже научилась распознавать. Нудное далекое жужжание.
Еще до того, как черная птица вывернулась из облаков, отчетливо проявилась на пасмурно-серой бумаге неба, на борту «Синевы» зазвучали короткие и упругие слова команд:
– Слева по борту – самолет противника! Право на борт!
Поворот! И основная часть сброшенных бомб легла чуть в стороне – разорвала катящуюся на борт волну, на краткий срок вздыбила море вокруг корабля. Но поворот их не спас: в корме что-то треснуло, повалил густой, едкий дым.
Самолет, отбомбившись, прошел над ними так близко, что были видны кресты на железных крыльях. Удовлетворенный атакой, возвращаться и добивать поврежденный траулер он не стал, ушел обратно в облака.
– Как шваркнет, етить твою налево! – испуганно выругался маленький очкастый судовой электрик Оладьев. Потом вздохнул облегченно: – Но вроде пронесло. Мимо!
– Как же, держи карман шире, «мимо». Дыма не видишь, не чуешь? – оборвал его боцман, жестко взял за плечи и развернул против хода корабля. – Вон, сунь морду! Видишь, какая дура в корме торчит?
Бомба вошла в самый зад корабля. Увесистое, похожее на внушительных размеров свинью тело с размаху втемяшилось в корму – раскроило-разлохматило доски палубы, плотно увязло в корпусе «Синевы».
Оладьев долго смотрел на врезавшийся в судно новый груз. Смотрел суетливо, беспокойно. Оладьева в экипаже «Синевы» прозвали «фертом» за привычку ставить руки в боки, но больше – за беспрестанное брюзжание и гугнивый скулеж по поводу и без. Вот и сейчас Ферт, похоже, был готов запустить знакомую пластинку.
– Да что ж это, браточки?! – запричитал он своим заунывным, с гнусавинкой голосочком. – Ведь щас жахнет. И помрем все, как пить дать...
Это был не первый рейс Ферта под бомбами. И боялся он всегда. Но сейчас страх совсем уж взял его за шиворот и крутил-вертел очкастым электриком как пожелает.
– Точно рванет! – смятенно заключил Ферт. Будто в беспамятстве обернулся он к товарищам, дико улыбнулся. И, перемахнув через перила, шагнул за борт с истошным, рвущимся на ветру криком: – А-а-а-а...
– Стоп, машина! Человек за бортом!
Ферту выбросили спасательный крюк, скрепленный с палубой длинным веревочным концом, притянули к борту. А потом, понося на чем свет стоит и фашиста, что не промахнулся, и бомбу, что могла бы и мимо упасть, и таких вот пугливых горе-электриков, Оладьева вытащили на палубу. Живо стянули с него мокрые брюки и робу, упаковали в одеяло.
– В каюту, пусть сохнет, – брезгливо усмехнувшись, сказал боцман фельдшеру. – И спиртом его протри. А то, гляди, захворает, совсем нам житья не будет от его нытья. Вот ить, будто другого дела у меня сегодня нет, как с утопленниками возиться.
По тому, как вел себя траулер, да и по дыму, что черными клубами вился ввысь от кормы, Маша поняла: визит непрошеного гостя не прошел для «Синевы» бесследно. На мостик уже спешил, неумолчно ворча и ругаясь, одноглазый боцман. Только рядом с капитаном умерил он и брань, и прыть.
– Мария Степановна, попал в нас-таки супостат, – навытяжку, как восклицательный знак, застыв перед Филатовой, отчеканил боцман. – Но, бог миловал, не взорвалась бомба.
– Старшего механика ко мне, живо! – с ходу отозвалась капитан.
– Я здесь, Марья Степанна, – прозвучало
с трапа, ведущего в рубку.
Капитан даже не стала ждать, когда «дед» проникнет на мостик, командовала – не глядя, на голос:
– Нужно обследовать корму. Посмотри, где пластырь подвести, если все-таки эта штука забалует. И – радио на берег: «Подверглись воздушному нападению. Промысел закончен. Следуем порт».
– Хорошо, капитан, – весомо заверил старший механик и обратно – разбираться с очевидными и вычислять возможные повреждения судна.
– Идем домой. Но к причалу не пойдем, – сразу определила задачу старпому Филатова. – Встанем на рейде.
– Угу, – с пониманием кивнул Горевой.
«Не могу швартоваться!» – такое радио ушло с борта «Синевы» в порт уже в Кольском заливе, на подходе к Мурманску.
Как только он показался, обозначился вдали, у всех, кто смотрел в сторону города, возникло странное чувство – словно пространство, что видели они с моря не раз, изменилось, стало чужим. И чем ближе «Синева» подходила к Мурманску, тем чувство это становилось острее и резче.
– Что там такое? – хрипло и зло пробормотал старший помощник. Потом обернулся к капитану – так, словно та могла чем-то помочь, хотя бы объяснить, что стряслось с родным берегом и городом: – Посмотри, капитан... Я порта не вижу!
А порта и не было. Огненно-черная, тлеющая полоса вдоль берега – то, что совсем недавно было мурманским портом, – издалека была похожа на горло топки, уже угасающей, но еще жаркой, такой, что рукой не тронь...
Мария Филатова стояла на мостике, с тревогой всматривалась в город. Огонь отсюда, с рейда, был почти не виден – лишь серо-черные клубы дыма, будто огромные грязные змеи ползли от порта вверх, все выше и выше. Через стекла восьмикратного «цейса» можно было разглядеть то, что осталось от порта: черные щербатые печные трубы, черная дымящаяся, перемешанная с золой и пеплом земля, черные обугленные валуны прибрежной полосы. Филатова перевела бинокль вглубь, в город.
– Что там? – не выдержал ее долгого молчания Горевой.
Мария ответила не сразу:
– Кажется, дом мой горит, Митя...
– Где?
– На Профсоюзов.
– Дайте! – попросил бинокль Митька. Тут же навел «цейс» на центр, взволнованно выдохнул: – Да там, кажется, все горит. А у меня я вообще ничего не вижу.
– А ты где живешь?
– На Жилстрое, – как о чем-то обыденном, о чем не надо спрашивать, все так же хрипло ответил Горевой. И уточнил: – Но там не видно ничего. Огонь один. И дым...
Был обычный летний день. Восемнадцатое июня сорок второго года.
...А диспетчеры рыбного порта все никак не могли взять в толк, что происходит с траулером «Синева», который был уже виден с берега.
– Они там все пьяные, что ли, на мостике? – негодовал один из диспетчеров. – Я радировал: «Швартуйтесь к первому причалу...» Отвечает: «Не могу». Вот ведь жисть: весь день бомбят, а тут еще – вот такое.
Его сменщик, не такой уставший, спокойный, уверенный, садясь к рации, хмыкнул удивленно:
– Да это ж Филатова. Какие пьяные? Машу, что ли, не знаешь?
– И что там с ней?
– Похоже, «Синева» на рейде оседает – якорь отдала. Шлюпку просит. Несколько шлюпок... Пишет: «Швартоваться не могу. У меня бомба в корме». Вот так. А ты – «пьяные». Филатова!
Когда боцман собрал команду, капитан «Синевы» объяснила товарищам то, что никак не могли понять диспетчеры порта.
– Мы не можем рисковать причалом. Их и так уже в порту осталось меньше, чем пальцев на руке, – в привычной для себя манере тихо, но твердо произнесла Филатова. Она, как всегда, начала с главного, с самой сути, какой бы сложной и страшной ни была эта суть. Только потом, после секундной паузы, заговорила о том, чего она хочет от экипажа, от тех людей, которые внимательно и чутко слушали ее сейчас: – Мы не можем подвергать опасности и соседние суда. Обезвреживать и вынимать бомбу будут здесь – на борту. Все, кто хочет, могут уйти на берег. Шлюпки сейчас придут.
– Значит так, братцы... – медленно заговорил Сергеев. И, как регулировщик на улице, только вместо полосатого жезла используя старорежимную боцманскую дудку, указал направление движения: – Те, кто остается, – направо, к капитану; те, кто на шлюпки, – налево...
Так он сказал и первым – уверенно, без раздумий – шагнул направо. Вслед за ним в круг тех, кто остается на судне, один за другим шагнул весь экипаж «Синевы». Даже очкастый электрик, пусть и чуть замешкался, прогнусавил что-то себе под нос, но уходить на берег не захотел.
***
А какой был день, какой день! Небо – чистое и светлое, ни облачка. Яростно-белое, незакатное солнце светило почти по-южному – не прячась, беспечально и щедро. И еще ветер – не по-мурмански ласковый, тихий-тихий, будто и нет его совсем. Если бы не война...
Сначала в городе услышали звук: на одной ноте, металлический, нудный рев авиамоторов. Самолетов еще не было видно, а звук уже жил, вовсю плыл над Мурманском тяжелым, барабанным окриком. Они шли на город от Абрам-мыса: в синем безоблачном небе – черная туча бронированных птиц, которые с земли казались крестами.
В порту надсадно и горько заныли сирены. В который уже раз за год войны нескончаемым рефреном зазвучал на улицах и в домах голос диктора: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» Глухо, с натугой, сначала будто с неохотой, потом все чаще и громче заговорили-заухали зенитки. «Яшки-молотобойцы», как называли горожане зенитчиков, исправно делали свое дело. Непрерывный, заполошный огонь зениток то и дело вырывал из черной стаи, закрывшей от мурманчан небо, свою добычу, но врага, кажется, от этого не становилось меньше. Черные кресты уже пикировали на город – деревянный, беззащитный перед летящей с небес смертью.
Когда бомбы начали падать иссиня-черными гроздьями, Елка Филатова спешила в дружину. Быстро-быстро спустилась к улице Софьи Перовской, дальше – мимо ДК, через скверик, мимо памятника Кирову, на Сталина. Не дошла совсем чуть-чуть: первая бомба разорвалась во дворе гастронома. Следующая, похожая на большую черную грушу, попала в сам четырехэтажный дом, в котором магазин находился.
– Ложись, дура! – шедший мимо краснофлотец схватил ее за руку, грубо свалил на землю, прямо в уличную пыль. Навалился сверху – наглухо, прочно закрыл от света, от осколков и пуль – так, словно тяжелую дверцу в погреб с маху захлопнул.
– Вы что?! – возмущенно, не понимая, что происходит, пыталась она сопротивляться.
Ее крик заглушили новые взрывы. Потом – еще взрыв, еще. Еще! Что происходило там, над ними – над ней и совершенно незнакомым человеком, с которым так вот нежданно сблизила их война, – Елка не видела. Только черное, колючее, неестественно твердое сукно бушлата, больше – ничего.
После очередного взрыва она почувствовала, как что-то ударило в человека, который закрыл ее собой – тело обмякло, стало совсем тяжелым. Было трудно дышать. Когда разрывы стихли, Елка попыталась выбраться из «погреба». Она ожидала, что тот человек наверху встанет. Но он не вставал.
– Послушайте! – она хотела крикнуть, но получился шепот – почти неслышный даже для нее самой: – Послушайте...
– Товарищ краснофлотец, – снова позвала она, но человек наверху не отвечал.
Собрав все невеликие свои силы, она попыталась добраться к свету – почти получилось. Елка чуть приподнялась, уперлась руками в землю. А потом вдруг стало легче. Кто-то неведомый и сильный откинул тело в матросском бушлате, вытащил ее на свет. Усатый дядька с багром в руке и в дворницком фартуке поверх старенького, прожженного в нескольких местах ватника смотрел прямо и сердито, как на лишнюю обузу. Строго спросил:
– Живая?
Она кивнула:
– Да.
Спасший ее краснофлотец – огромный, двухметровый детина – лежал недвижимо. Большая лохматая голова изрезана осколками. Глаза, страшно спокойные – в небо, а от бледных губ к земле – красная нить крови. Рядом в пыли – сорванная с головы взрывом бескозырка с надписью «Гремящий».
Елка села на землю, заплакала как-то беззвучно, тихо – слезы потекли сами собой.
– Что плачешь? Жених, что ли?
Филатова резко завертела головой: «Нет-нет!»
– Так что ж тогда ревешь?! Заняться больше нечем? – беззлобно, но еще более строго, чем прежде, спросил Елку дядька. Взял ее за плечо и резко вздернул вверх. – Нечего сопли жевать. Живо в убежище!
– Под гастроном не ходи, там вход завален, – задержал он ее за руку, показал во двор: – Вон щель – гляди. Туда давай!
– Да я ж дружинница, – попробовала она объяснить, – мне на сборный пункт надо...
Но дядька уже не слушал.
Санитарная дружина в Мурманске собралась в начале сорок второго, помог Кировский райком партии. Елка пришла туда чуть позже – получив очередной отказ на просьбу об отправке на фронт. «Для нас сегодня вот это – фронт! – грозно отмахнулся начальник военного отдела райкома, показав за окно. – Весь Мурманск – фронт!» Потом заметил уже мягче: «Вы же учительница, Еликонида Степановна, правда?» «Да», – кивнула Елка. И тут начвоенотдела заговорил о том, о чем она и не думала, боялась загадывать наперед: «Не сегодня-завтра отбросим мы немца от города, школы откроем. Кто тогда детишкам нашим о Толстом и Пушкине рассказывать будет? А потом, вы же, я знаю, курсы медсестер окончили? – спросил он неожиданно. И закончил с ободряющей улыбкой: – Вот и работайте. По специальности!»
***
Щель – вырытое в земле, обшитое внутри досками небольшое укрытие, на которое указывал строгий дядька, – в середине дня уже была разбита, разворочена взрывом. Бомба упала неподалеку, обрушилась земляная насыпь, защищавшая тех, кто внутри, от осколков. Оттуда, из-под земли, несколько человек пытались сейчас вытащить женщину, зажатую между деревянных стоек щели. Стойки вывернуло взрывом, и убежище превратилось в ловушку. Вытащить пленницу никак не получалось. Женщина – молодая миловидная блондинка с комьями земли в коротко подстриженных крашеных волосах – тихонько стонала.
– Вот ведь как застряла-то голубушка... – произнес сочувственно пожилой рыбак в резиновых высоких сапогах, потертой черной кожаной куртке и фуражке с «крабом», когда очередная попытка извлечь горемычную из завала окончилась ничем.
– Че ты хочешь? – хмыкнул его товарищ, цыганистый, черноволосый моряк лет сорока в таких же высоких бахилах и совсем недавно светлом, праздничном, а теперь посеревшем от золы и огня свитере. – Щель – она и есть щель. Застрянешь – хрен пролезешь. Это, надо думать, каждая мыша знает. Сурьезно!
– Ну, мы-то, Митя, не мыши, – кивнул ему пожилой: – Взялись!
– Да что ж такое-то, одноглазый! Только вроде от бомбы избавились. А тут и дома покоя нет. В родном городе...
– С бомбой, старпом, мы еще хорошо отделались.
«Как же, сам Салтыков приехал! – подумал Митя. – Дядя Вася свое дело знает...»
Бомбу из «Синевы» извлекли пиротехники аварийной команды – быстро, умело, спокойно. Сделал это Василий Салтыков – главный мурманский взрывник.
Старпом и боцман снова вернулись к прерванной работе. Зажатая в щели – лицо словно мел, ни кровиночки – уже не пыталась им помочь. Только стонала.
Включились в дело и проходившие мимо моряки с какого-то иностранного парохода, судя по всему, англичане: все в нашивках, значочках, на головах – странные, похожие на тарелки, каски. Один – большой и толстый, второй – совсем кроха, голова больше брюха, но – резкий и быстрый.
– О, вот это дело, фрэнды! – обрадованно приветствовал союзников человек, которого старший товарищ назвал Митей.
И все равно щель не хотела отпускать добычу, не желала ослаблять свою смертельную хватку. Лишь когда откуда-то со стороны деревянных домов, из дыма и огня, вынырнул здешний дворник с увесистым ломом, удалось раздвинуть стойки, ослабить зажим. Женщину, наконец, достали и уложили на носилки. Та была без сознания. Девчонка-дружинница в синем комбинезоне и таком же берете, с санитарной сумкой через плечо, заметно волнуясь, вытащила из сумки флакон, поднесла пострадавшей к носу. Сильный запах нашатыря заставил женщину очнуться. Голова резко, словно испуганно, дернулась в сторону. Страдалица открыла глаза, оглядела склонившихся к ней людей – тупо, без мысли, не понимая, что происходит вокруг.
Один из британцев, тот, что поменьше, достал из кармана узенькую металлическую фляжку, отвернул манерную, с якорем, пробку, поднес к губам женщины:
– Дринк, плиз...
Та сделала глоток и закашлялась, замахала руками почти возмущенно:
– Что это? Что за гадость?
– Ну, кажись, живая! – усмехнулся старик с «крабом» на фуражке. – Отутовела...
Англичанин удовлетворенно кивнул и протянул фляжку ему тоже:
– Плиз, комрад...
Тот, не раздумывая, приложился к горлышку.
– Хэх! – довольно крякнул, затем дал отхлебнуть товарищу. И тогда уже вернул фляжку англичанину:
– Спасибочки, милай. Гуд!
При этом еще залюбовался на фляжечку, сказал почти с ребячьей радостью:
– Блестит! Прям как фонарик еликстрический.
Отполированное узкое тело фляжки действительно звонко блестело на солнце, будто притягивая его лучи. Какой же ясный и жаркий был день!
– А где моя сумочка? У меня же сумочка была... – окончательно очнулась вызволенная из щели гражданка. – Там помада, документы, деньги...
– Не суетитесь, дамочка, все найдется! – с этими словами дружинницы перегрузили носилки с пострадавшей на подоспевшую машину скорой помощи.
А на город уже шла очередная волна черных крестов. И снова посыпались бомбы – странные, каких еще не было.
– Что это? – глядя в небо, удивленно произнесла одна из дружинниц. – Чемоданы какие-то...
– Ложись! Чтоб тебя... – закричал и упал рядом, увлекая девушку за собой, Митька.
«Чемоданы» неслышно разламывались над землей, разбрасывая над городом горсти зажигалок – небольшие, почти изящные с виду бомбы, похожие на серебристых рыбок с короткими ребристыми хвостиками.
Но зажигалки на этот раз были без осколочных и фугасных. Девушка, мигом сообразив, что к чему, вскочила, бросила Митьке недовольно и строго: «Вставай, командир!» – и побежала наверх, на семиэтажный дом, в крышу которого уже впились несколько «рыбок с хвостиками». Минуту спустя оттуда послышался ее звонкий, певучий голосочек:
– Мешки с песком, быстро!
Тут же по быстро созданной цепочке наверх ушли мешки с песком – безотказным, испытанным в борьбе с шипящими на чердаке и крыше зажигалками средством, не позволяющим им разгореться.
Земля в Мурманске в эти несколько часов словно бы стала солнцем – пылающим, беспощадным к людям. Пламя было повсюду, металось в ярости от дома к дому, будто большой человек с огненными руками в пьяном кутеже мечется по городу, обнимая здание за зданием, редкие деревья, людей...
Гастроном – задымленный, полуразрушенный – тоже горел. Как и несколько деревянных домов в глубине квартала. Горели госбанк и милиция, сараи, телефонные столбы и провода, газетные киоски, заборы. Щит для объявлений неподалеку от недостроенного кинотеатра «Родина» – тот уже догорал, нещадное пламя оставило от него лишь узкий металлический каркас. Несколько бомб повредили одну из самых приметных мишеней – Дом междурейсового отдыха моряков.
Горел и Дворец культуры имени Кирова. Здание прошило фугасной бомбой насквозь – как раз там, где сцена. Была... Пожар возник не сразу – словно таился, набирался сил, а потом резко поднял голову, вспыхнул в правом крыле. Сначала – наверху, в парткабинете горкома. Потом дошел и до первого этажа. Там-то было чем поживиться огненному бесу. В этом месте в ДК находилась библиотека.
Десятки людей вытаскивали наружу мебель, театральные декорации, картины и, конечно, книги. Хромой старик-сторож, босиком, в обгоревших рубашке и штанах, в саже и пыли, сбросил на землю (дальше, дальше от огня!) новую стопку книг, оглядел все пространство, заваленное спасенными изданиями, выдохнул сокрушенно и горько:
– Ах, чтоб вас!.. У себя книги посжигали, теперь вот за наши принялись! – И погрозил в небо кулаком: – У, вражины!
Пламя могло перекинуться и на соседнее здание Дома Советов. Несколько обкомовцев – как пришли на рабочее место в пиджачках, белых рубашках с галстучками – вовсю пластались там с огнем, пытались не дать ему дышать в сторону главного правительственного здания города.
1942
Глава 1
НЕ ГОРЕЛО ТОЛЬКО МОРЕ
«Синева» возвращалась к месту промысла. Хорошо шла, ходко. Да и погода радовала: тепло, ни ветерка, почти полный штиль. И – солнце, огромное, как казалось капитану траулера Марии Филатовой, едва ли не во все небо. Яркое, незакатное.
Рейс выдался удачный. Шутка ли, за десять суток они взяли больше ста тонн рыбы, и трюмы были почти полны. Оставалось добрать немного, самую малость, и – домой, в Мурманск. Для этого и искала сейчас «Синева» косяк, что после вчерашнего шторма чуть сместился, ушел куда-то в сторону.
Немецкого разведчика – «раму» – рыбаки заметили лишь когда он, медленно снижаясь, с выключенным мотором вальяжно планируя над морем, уже заходил на траулер. Подкрался незаметно, неслышно, к тому же – со стороны солнца. Черной гиблой тенью завис над кораблем и – хлестанул свинцовым пулеметным дождем по рубке и машинному отделению. Спаренный станковый пулемет на корме траулера заработал с опозданием: враг прошел над ними, включил движки – и пулям его было уже не догнать.
– Проспали, чтоб вас! – ругнулся в сторону корабельного ПВО цыганистый, черноволосый человек лет сорока – старпом «Синевы» Дмитрий Горевой.
Большой, богатырски могучий кочегар ошарашенно рассматривал свою изуродованную пулями правую руку – огромную, почерневшую от угольной пыли. Делал он это молча, отстраненно, не чувствуя еще боли. Лишь когда к нему подскочил шкерильщик, по совместительству исполнявший на судне еще и обязанности фельдшера, и неосторожно схватил того за раздробленные пальцы, кочегар тихо застонал.
– Не боись, братишка, всё сделаем в лучшем виде, – заверил пациента совместитель и решительно плеснул на рану спиртом из армейской фляжки, отчего кочегар завопил длинно и жалостно и схватился второй рукой за перила трапа, рядом с которым все и происходило.
– Тише ты, шкерильщик! – цыкнул он на врачевателя сквозь зубы, когда боль чуть отпустила. – Я ж тебе не рыба.
– Это уж точно, – согласился тот, укутывая иссеченную пулями руку кочегара в плотный серый кокон из лежалых бинтов. – Рыба-то, как ее ни пластай, всё молчит, голубушка.
Помимо богатырской десницы кочегара «Синевы» пули повредили и паровую магистраль корабля.
– Если не залатаем, придется домой возвращаться, – с досадой промолвила Филатова, когда ей доложили о повреждениях. – Мы уже теряем время. Уйдет косяк – ищи-свищи его потом.
– Не волнуйся, Марья Степанна, – заверил ее старый одноглазый боцман Сергеев, – всё сделаем вмиг! Оглянуться не успеешь.
Филатова с недоверием поморщилась, хоть и знала, что одноглазый Сима, как звала боцмана команда «Синевы», зря болтать не будет: старых правил человек, цену своему слову знает. И все же боялась капитан, что «вмиг» совладать с последствиями визита «рамы» не получится. Однако боцман, взяв в подручные старшего механика, «подлечил» магистраль действительно быстро – часа за полтора.
– Молодец, Серафим Петрович! Не подвел, – похвалила Филатова боцмана, когда тот явился доложить о сделанной работе. – И ведь как вовремя. Сам понимаешь, в косяк войдем – не до того будет.
– Долго ли умеючи-то, Марья Степанна, – счастливо моргнув единственным глазом, ухмыльнулся Сергеев. – А насчет косяка ты, знамо дело, права. Рыба, она того... ждать не будет.
Филатова обычно вскрывала несколько рыбин из первого подъема. Надо было определить, подвижный косяк или спокойный. Сытый, статичный. Или – по морю рыщет-свищет, ищет себе пропитанье. Вот как раз на такой они и попали. Ох, богатый косяк! Несколько забросов сетей в разных направлениях, и траулер, узрев очертания косяка, как волк, учуявший добычу, радостно юркнул в центр этого рыбного стада.
И пошла работа... Раз за разом всплывал сетяной мешок. Прямо перед глазами капитана дележные стропы подхватывали сеть и поднимали кишащую рыбой многокилограммовую авоську на уровень мостика. Стоило дернуть за один из стропов – мешок открывался с ходу, залпом, и серебряный мощный поток (окунь, треска, пикша!) лился на палубу неостановимо и празднично.
– Хорошо идем, Марья Степановна! – азартно оглянулся на нее, обжег цыганскими глазами Горевой.
Капитан Филатова нахмурилась, без злобы, как о чем-то и так понятном, подумала про себя: «Что ж он суется? Под руку. Да и вообще. Как пацан, прям... Цыган!» Но говорить ничего не стала.
– Не каркай, зараза! – будто за капитана одернул старпома одноглазый боцман.
Но рыбалка и впрямь на этот раз – что уж скромничать! – им удавалась. Сеть приносила на борт по две-две с половиной, а то и по три тонны рыбы. Щедрый выдался косяк, почти бездонный.
– Вот так, по-стахановски! – приветствовал новый рыбный залп старикан боцман. Горделиво оглядывая палубу, устланную живым, изменчивым серебром, заметил: – Сколько ж ее! В трюмы ведь не помещается.
Маше вспомнился совсем недавний разговор с капитаном знаменитой «Двины» Егоровым. Этот суровый человек экипаж своего траулера держал в черном теле: уж очень был требователен. На судне его боялись. Но и любили. Маша Филатова когда-то, после Ленинградского института инженеров водного транспорта, ходила у него на «Двине» третьим помощником. И, как и все, души в капитане не чаяла... Егоров же относился к Филатовой с неожиданной для него нежностью.
– Да как ты его находишь, Машенька? – своим низким, чуть хрипловатым голосом говорил Егоров, размышляя о ее редкостном чутье на рыбу, на хороший косяк. Смеялся: – Оглянуться не успеешь, ать – и она уже в косяке. До меня только РДО доходят: «Взяли столько-то, взяли столько-то...» А у меня рыбки – кот наплакал. Сижу и локти кусаю.
– Да уж, вы кусаете, как же... – смущенно улыбалась Филатова. – Не скромничайте, знаем мы вас. Поди, получше меня знаете, как косяк засечь.
– Да знаю, знаю, – соглашался Егоров. – Но ты всё одно, пожалуй, лучше моего в этом разумеешь. У, поморская кровь!
– Ну, мне за орденоносцем не угнаться! – смеясь, парировала Маша. – Тут и поморская кровь не поможет. В промысловой разведке вам равных нет!
– Орденоносец, говоришь... – Егоров пожал плечами, будто впервые узнал о собственных наградах. А потом заметил с хитрой усмешкой: – Ну, Машенька, это ж дело наживное. Если так же будешь ловить, никуда не уйдут от тебя твои награды. Звезды твои. Большие. Почетные.
С Егоровым они столкнулись в управе тралфлота, у огромного плаката, на котором солдат в каске и шинели обращался к людям во флотских тужурках: «Товарищи рыбники! Давайте больше рыбы для фронта и тыла!»
Она ничего тогда не ответила. Потупилась по-детски, смутилась. Укорила себя: «Давно ведь не девочка уже, сорок лет как-никак, а всё как маленькая, тушуешься, краснеешь. Давно ведь не в батюшкином дому. Не в Печенге...»
Не один Егоров, многие мурманские капитаны-промысловики считали ее удачницей. Да и происхождение, это правда, было за нее. Отец ее, Степан Филатов, знаменитым лоцманом был на Беломорье, а потом и на Мурмане. Смотритель маяков в Печенге.
В Мурманск она приехала в двадцать первом. Случилось так, что взвился над родным селом синий флаг со львом, и будто Печенги – той самой, любимой, родной – не стало, появилось какое-то совсем чужое Петсамо. А жителям объявили, что живут они отныне не в Советской России, а в Финляндии. Отец стерпеть такого не мог, буркнул в сердцах: «Ишо недотепы-чухонцы нам учнут справу чинить», собрал скорехонько дочек – Машу и младшую ее сестру Еликониду, Елочку – и ушел в Мурманск.
Маша впервые оказалась в городе, и всё здесь было ей интересно, хоть и был этот город в ту пору больше похож на поселок, невелик, грязен.
Но – море... Черное, мятежное – почти всегда, даже когда и ветра-то нет над ним, звучало мощью и простором.
Но – сопки... Из них – крутобоких, холодных – сложен мурманский берег. Берег! Не просто земля.
Но – корабли... Как привет из далеких стран, из иных миров. Большие и маленькие. Сделанные из легкого дерева и из звонкого железа. С трубами и с парусами, с сетями и с пушками. И все – здесь, в мурманском широкоплечем порту, что, разделенный причалами, тянется долгим упругим канатом вдоль всего Мурманска.
И еще одна вещь делала этот город близким ей, почти родным. Один человек, которого Маша Филатова знала всего три дня и всё никак не могла забыть... «Новожил в погонах», как назвал его Евлампий, нелепый ухажер ее тогдашний, видеть которого после отъезда того самого новожила стало ей совсем невмочь. Отец, видя такое дело, живо Евлампия от дома отвадил.
А человек тот в погонах, с внимательными, добрыми глазами, никак не уходил из памяти, будто все время рядом стоял. Маша часто возвращалась мыслями в те дни, когда судьба и неведомая ей «служебная необходимость» привели в их дом этого гостя. Алексей... Или – Алеша, как смешно называл офицера привезший его из Мурманска лопарь Артемий. Его негромкий, но уверенный голос, его такая непохожая на их, поморскую, речь, его нежное, осторожное внимание к ней, еще совсем юной тогда, семнадцатилетней. Всё это жило в ней, не уходило. И то, как лечила она его поврежденную где-то у отцовского маяка, «по служебной надобности», ногу. И как не хотела, чтобы он уезжал. И весь его последний день в Печенге, в их доме...
Как он тогда, глядя ей в глаза, пропел-проговорил своим спокойным голосом: «Ваши пальцы пахнут ладаном, А в ресницах спит печаль...» А она почти испугалась, не понимая, о чем он, спрашивать начала: «Какой ладан? Почему печаль?» А он усмехнулся и сказал: «Да не обращайте внимания, Мария Степановна. Просто песня такая есть».
Как уже у порога, прощаясь, протянула она Алексею руку, а он... Сделал то, чего никак она не ожидала: бережно поднес протянутую руку к губам, поцеловал.
Как не отрываясь смотрела она за волокушей Артемия, что увозил его (в Мурманск увозил!), смотрела, пока лопарская оленья упряжка совсем не скрылась из вида, не ушла за поворот.
И когда отец сказал, что они навсегда уезжают в Мурманск, она почти поверила в то, что встреча с таким далеким и одновременно таким близким ей человеком возможна. Что это не сон, а судьба.
Но в Мурманске она Алексея не нашла. В городе уже больше года жила новая власть – с красными флагами и без людей в погонах. А тут еще отец, от природы очень здоровый и сильный человек, спустя год их мурманской жизни умер нежданно-негаданно, без видимых причин, внешне будто бы и без болезни.
Что она делала после его смерти – с двенадцатилетней сестрой на руках? Растила Елочку, работала и училась. Ходила матросом в только еще зарождающемся тралфлоте. На время рейсов Еликониду отдавала в семью давнего, с лоцманских времен, товарища отца, он в Коле жил. Может, поэтому та так быстро повзрослела, выучилась, сейчас вон в Мурманске других учит, учительствует. «Смышленая Елочка», как называла Маша младшую сестру.
Филатова и сама в те годы училась. Много и жадно. Окончила архангельскую мореходку, штурманила. К Егорову, на «Двину», попала в середине тридцатых, уже после флотского института.
Разве не удача? Конечно, удача.
Вот и на сей раз все вроде бы шло хорошо, удачно.
Очередная полная рыбой сеть раскрылась над палубой. Очередной, привычный глазу залп из трески, пикши и окуня. В этом походе – последний.
«Ну что, теперь – домой!» – подумала Филатова. И тут среди шума, среди десятков звуков, на которые так щедр промысел, она расслышала один чужой, из другого мира. Тяжелый звук, который она за год войны уже научилась распознавать. Нудное далекое жужжание.
Еще до того, как черная птица вывернулась из облаков, отчетливо проявилась на пасмурно-серой бумаге неба, на борту «Синевы» зазвучали короткие и упругие слова команд:
– Слева по борту – самолет противника! Право на борт!
Поворот! И основная часть сброшенных бомб легла чуть в стороне – разорвала катящуюся на борт волну, на краткий срок вздыбила море вокруг корабля. Но поворот их не спас: в корме что-то треснуло, повалил густой, едкий дым.
Самолет, отбомбившись, прошел над ними так близко, что были видны кресты на железных крыльях. Удовлетворенный атакой, возвращаться и добивать поврежденный траулер он не стал, ушел обратно в облака.
– Как шваркнет, етить твою налево! – испуганно выругался маленький очкастый судовой электрик Оладьев. Потом вздохнул облегченно: – Но вроде пронесло. Мимо!
– Как же, держи карман шире, «мимо». Дыма не видишь, не чуешь? – оборвал его боцман, жестко взял за плечи и развернул против хода корабля. – Вон, сунь морду! Видишь, какая дура в корме торчит?
Бомба вошла в самый зад корабля. Увесистое, похожее на внушительных размеров свинью тело с размаху втемяшилось в корму – раскроило-разлохматило доски палубы, плотно увязло в корпусе «Синевы».
Оладьев долго смотрел на врезавшийся в судно новый груз. Смотрел суетливо, беспокойно. Оладьева в экипаже «Синевы» прозвали «фертом» за привычку ставить руки в боки, но больше – за беспрестанное брюзжание и гугнивый скулеж по поводу и без. Вот и сейчас Ферт, похоже, был готов запустить знакомую пластинку.
– Да что ж это, браточки?! – запричитал он своим заунывным, с гнусавинкой голосочком. – Ведь щас жахнет. И помрем все, как пить дать...
Это был не первый рейс Ферта под бомбами. И боялся он всегда. Но сейчас страх совсем уж взял его за шиворот и крутил-вертел очкастым электриком как пожелает.
– Точно рванет! – смятенно заключил Ферт. Будто в беспамятстве обернулся он к товарищам, дико улыбнулся. И, перемахнув через перила, шагнул за борт с истошным, рвущимся на ветру криком: – А-а-а-а...
– Стоп, машина! Человек за бортом!
Ферту выбросили спасательный крюк, скрепленный с палубой длинным веревочным концом, притянули к борту. А потом, понося на чем свет стоит и фашиста, что не промахнулся, и бомбу, что могла бы и мимо упасть, и таких вот пугливых горе-электриков, Оладьева вытащили на палубу. Живо стянули с него мокрые брюки и робу, упаковали в одеяло.
– В каюту, пусть сохнет, – брезгливо усмехнувшись, сказал боцман фельдшеру. – И спиртом его протри. А то, гляди, захворает, совсем нам житья не будет от его нытья. Вот ить, будто другого дела у меня сегодня нет, как с утопленниками возиться.
По тому, как вел себя траулер, да и по дыму, что черными клубами вился ввысь от кормы, Маша поняла: визит непрошеного гостя не прошел для «Синевы» бесследно. На мостик уже спешил, неумолчно ворча и ругаясь, одноглазый боцман. Только рядом с капитаном умерил он и брань, и прыть.
– Мария Степановна, попал в нас-таки супостат, – навытяжку, как восклицательный знак, застыв перед Филатовой, отчеканил боцман. – Но, бог миловал, не взорвалась бомба.
– Старшего механика ко мне, живо! – с ходу отозвалась капитан.
– Я здесь, Марья Степанна, – прозвучало
с трапа, ведущего в рубку.
Капитан даже не стала ждать, когда «дед» проникнет на мостик, командовала – не глядя, на голос:
– Нужно обследовать корму. Посмотри, где пластырь подвести, если все-таки эта штука забалует. И – радио на берег: «Подверглись воздушному нападению. Промысел закончен. Следуем порт».
– Хорошо, капитан, – весомо заверил старший механик и обратно – разбираться с очевидными и вычислять возможные повреждения судна.
– Идем домой. Но к причалу не пойдем, – сразу определила задачу старпому Филатова. – Встанем на рейде.
– Угу, – с пониманием кивнул Горевой.
«Не могу швартоваться!» – такое радио ушло с борта «Синевы» в порт уже в Кольском заливе, на подходе к Мурманску.
Как только он показался, обозначился вдали, у всех, кто смотрел в сторону города, возникло странное чувство – словно пространство, что видели они с моря не раз, изменилось, стало чужим. И чем ближе «Синева» подходила к Мурманску, тем чувство это становилось острее и резче.
– Что там такое? – хрипло и зло пробормотал старший помощник. Потом обернулся к капитану – так, словно та могла чем-то помочь, хотя бы объяснить, что стряслось с родным берегом и городом: – Посмотри, капитан... Я порта не вижу!
А порта и не было. Огненно-черная, тлеющая полоса вдоль берега – то, что совсем недавно было мурманским портом, – издалека была похожа на горло топки, уже угасающей, но еще жаркой, такой, что рукой не тронь...
Мария Филатова стояла на мостике, с тревогой всматривалась в город. Огонь отсюда, с рейда, был почти не виден – лишь серо-черные клубы дыма, будто огромные грязные змеи ползли от порта вверх, все выше и выше. Через стекла восьмикратного «цейса» можно было разглядеть то, что осталось от порта: черные щербатые печные трубы, черная дымящаяся, перемешанная с золой и пеплом земля, черные обугленные валуны прибрежной полосы. Филатова перевела бинокль вглубь, в город.
– Что там? – не выдержал ее долгого молчания Горевой.
Мария ответила не сразу:
– Кажется, дом мой горит, Митя...
– Где?
– На Профсоюзов.
– Дайте! – попросил бинокль Митька. Тут же навел «цейс» на центр, взволнованно выдохнул: – Да там, кажется, все горит. А у меня я вообще ничего не вижу.
– А ты где живешь?
– На Жилстрое, – как о чем-то обыденном, о чем не надо спрашивать, все так же хрипло ответил Горевой. И уточнил: – Но там не видно ничего. Огонь один. И дым...
Был обычный летний день. Восемнадцатое июня сорок второго года.
...А диспетчеры рыбного порта все никак не могли взять в толк, что происходит с траулером «Синева», который был уже виден с берега.
– Они там все пьяные, что ли, на мостике? – негодовал один из диспетчеров. – Я радировал: «Швартуйтесь к первому причалу...» Отвечает: «Не могу». Вот ведь жисть: весь день бомбят, а тут еще – вот такое.
Его сменщик, не такой уставший, спокойный, уверенный, садясь к рации, хмыкнул удивленно:
– Да это ж Филатова. Какие пьяные? Машу, что ли, не знаешь?
– И что там с ней?
– Похоже, «Синева» на рейде оседает – якорь отдала. Шлюпку просит. Несколько шлюпок... Пишет: «Швартоваться не могу. У меня бомба в корме». Вот так. А ты – «пьяные». Филатова!
Когда боцман собрал команду, капитан «Синевы» объяснила товарищам то, что никак не могли понять диспетчеры порта.
– Мы не можем рисковать причалом. Их и так уже в порту осталось меньше, чем пальцев на руке, – в привычной для себя манере тихо, но твердо произнесла Филатова. Она, как всегда, начала с главного, с самой сути, какой бы сложной и страшной ни была эта суть. Только потом, после секундной паузы, заговорила о том, чего она хочет от экипажа, от тех людей, которые внимательно и чутко слушали ее сейчас: – Мы не можем подвергать опасности и соседние суда. Обезвреживать и вынимать бомбу будут здесь – на борту. Все, кто хочет, могут уйти на берег. Шлюпки сейчас придут.
– Значит так, братцы... – медленно заговорил Сергеев. И, как регулировщик на улице, только вместо полосатого жезла используя старорежимную боцманскую дудку, указал направление движения: – Те, кто остается, – направо, к капитану; те, кто на шлюпки, – налево...
Так он сказал и первым – уверенно, без раздумий – шагнул направо. Вслед за ним в круг тех, кто остается на судне, один за другим шагнул весь экипаж «Синевы». Даже очкастый электрик, пусть и чуть замешкался, прогнусавил что-то себе под нос, но уходить на берег не захотел.
***
А какой был день, какой день! Небо – чистое и светлое, ни облачка. Яростно-белое, незакатное солнце светило почти по-южному – не прячась, беспечально и щедро. И еще ветер – не по-мурмански ласковый, тихий-тихий, будто и нет его совсем. Если бы не война...
Сначала в городе услышали звук: на одной ноте, металлический, нудный рев авиамоторов. Самолетов еще не было видно, а звук уже жил, вовсю плыл над Мурманском тяжелым, барабанным окриком. Они шли на город от Абрам-мыса: в синем безоблачном небе – черная туча бронированных птиц, которые с земли казались крестами.
В порту надсадно и горько заныли сирены. В который уже раз за год войны нескончаемым рефреном зазвучал на улицах и в домах голос диктора: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» Глухо, с натугой, сначала будто с неохотой, потом все чаще и громче заговорили-заухали зенитки. «Яшки-молотобойцы», как называли горожане зенитчиков, исправно делали свое дело. Непрерывный, заполошный огонь зениток то и дело вырывал из черной стаи, закрывшей от мурманчан небо, свою добычу, но врага, кажется, от этого не становилось меньше. Черные кресты уже пикировали на город – деревянный, беззащитный перед летящей с небес смертью.
Когда бомбы начали падать иссиня-черными гроздьями, Елка Филатова спешила в дружину. Быстро-быстро спустилась к улице Софьи Перовской, дальше – мимо ДК, через скверик, мимо памятника Кирову, на Сталина. Не дошла совсем чуть-чуть: первая бомба разорвалась во дворе гастронома. Следующая, похожая на большую черную грушу, попала в сам четырехэтажный дом, в котором магазин находился.
– Ложись, дура! – шедший мимо краснофлотец схватил ее за руку, грубо свалил на землю, прямо в уличную пыль. Навалился сверху – наглухо, прочно закрыл от света, от осколков и пуль – так, словно тяжелую дверцу в погреб с маху захлопнул.
– Вы что?! – возмущенно, не понимая, что происходит, пыталась она сопротивляться.
Ее крик заглушили новые взрывы. Потом – еще взрыв, еще. Еще! Что происходило там, над ними – над ней и совершенно незнакомым человеком, с которым так вот нежданно сблизила их война, – Елка не видела. Только черное, колючее, неестественно твердое сукно бушлата, больше – ничего.
После очередного взрыва она почувствовала, как что-то ударило в человека, который закрыл ее собой – тело обмякло, стало совсем тяжелым. Было трудно дышать. Когда разрывы стихли, Елка попыталась выбраться из «погреба». Она ожидала, что тот человек наверху встанет. Но он не вставал.
– Послушайте! – она хотела крикнуть, но получился шепот – почти неслышный даже для нее самой: – Послушайте...
– Товарищ краснофлотец, – снова позвала она, но человек наверху не отвечал.
Собрав все невеликие свои силы, она попыталась добраться к свету – почти получилось. Елка чуть приподнялась, уперлась руками в землю. А потом вдруг стало легче. Кто-то неведомый и сильный откинул тело в матросском бушлате, вытащил ее на свет. Усатый дядька с багром в руке и в дворницком фартуке поверх старенького, прожженного в нескольких местах ватника смотрел прямо и сердито, как на лишнюю обузу. Строго спросил:
– Живая?
Она кивнула:
– Да.
Спасший ее краснофлотец – огромный, двухметровый детина – лежал недвижимо. Большая лохматая голова изрезана осколками. Глаза, страшно спокойные – в небо, а от бледных губ к земле – красная нить крови. Рядом в пыли – сорванная с головы взрывом бескозырка с надписью «Гремящий».
Елка села на землю, заплакала как-то беззвучно, тихо – слезы потекли сами собой.
– Что плачешь? Жених, что ли?
Филатова резко завертела головой: «Нет-нет!»
– Так что ж тогда ревешь?! Заняться больше нечем? – беззлобно, но еще более строго, чем прежде, спросил Елку дядька. Взял ее за плечо и резко вздернул вверх. – Нечего сопли жевать. Живо в убежище!
– Под гастроном не ходи, там вход завален, – задержал он ее за руку, показал во двор: – Вон щель – гляди. Туда давай!
– Да я ж дружинница, – попробовала она объяснить, – мне на сборный пункт надо...
Но дядька уже не слушал.
Санитарная дружина в Мурманске собралась в начале сорок второго, помог Кировский райком партии. Елка пришла туда чуть позже – получив очередной отказ на просьбу об отправке на фронт. «Для нас сегодня вот это – фронт! – грозно отмахнулся начальник военного отдела райкома, показав за окно. – Весь Мурманск – фронт!» Потом заметил уже мягче: «Вы же учительница, Еликонида Степановна, правда?» «Да», – кивнула Елка. И тут начвоенотдела заговорил о том, о чем она и не думала, боялась загадывать наперед: «Не сегодня-завтра отбросим мы немца от города, школы откроем. Кто тогда детишкам нашим о Толстом и Пушкине рассказывать будет? А потом, вы же, я знаю, курсы медсестер окончили? – спросил он неожиданно. И закончил с ободряющей улыбкой: – Вот и работайте. По специальности!»
***
Щель – вырытое в земле, обшитое внутри досками небольшое укрытие, на которое указывал строгий дядька, – в середине дня уже была разбита, разворочена взрывом. Бомба упала неподалеку, обрушилась земляная насыпь, защищавшая тех, кто внутри, от осколков. Оттуда, из-под земли, несколько человек пытались сейчас вытащить женщину, зажатую между деревянных стоек щели. Стойки вывернуло взрывом, и убежище превратилось в ловушку. Вытащить пленницу никак не получалось. Женщина – молодая миловидная блондинка с комьями земли в коротко подстриженных крашеных волосах – тихонько стонала.
– Вот ведь как застряла-то голубушка... – произнес сочувственно пожилой рыбак в резиновых высоких сапогах, потертой черной кожаной куртке и фуражке с «крабом», когда очередная попытка извлечь горемычную из завала окончилась ничем.
– Че ты хочешь? – хмыкнул его товарищ, цыганистый, черноволосый моряк лет сорока в таких же высоких бахилах и совсем недавно светлом, праздничном, а теперь посеревшем от золы и огня свитере. – Щель – она и есть щель. Застрянешь – хрен пролезешь. Это, надо думать, каждая мыша знает. Сурьезно!
– Ну, мы-то, Митя, не мыши, – кивнул ему пожилой: – Взялись!
– Да что ж такое-то, одноглазый! Только вроде от бомбы избавились. А тут и дома покоя нет. В родном городе...
– С бомбой, старпом, мы еще хорошо отделались.
«Как же, сам Салтыков приехал! – подумал Митя. – Дядя Вася свое дело знает...»
Бомбу из «Синевы» извлекли пиротехники аварийной команды – быстро, умело, спокойно. Сделал это Василий Салтыков – главный мурманский взрывник.
Старпом и боцман снова вернулись к прерванной работе. Зажатая в щели – лицо словно мел, ни кровиночки – уже не пыталась им помочь. Только стонала.
Включились в дело и проходившие мимо моряки с какого-то иностранного парохода, судя по всему, англичане: все в нашивках, значочках, на головах – странные, похожие на тарелки, каски. Один – большой и толстый, второй – совсем кроха, голова больше брюха, но – резкий и быстрый.
– О, вот это дело, фрэнды! – обрадованно приветствовал союзников человек, которого старший товарищ назвал Митей.
И все равно щель не хотела отпускать добычу, не желала ослаблять свою смертельную хватку. Лишь когда откуда-то со стороны деревянных домов, из дыма и огня, вынырнул здешний дворник с увесистым ломом, удалось раздвинуть стойки, ослабить зажим. Женщину, наконец, достали и уложили на носилки. Та была без сознания. Девчонка-дружинница в синем комбинезоне и таком же берете, с санитарной сумкой через плечо, заметно волнуясь, вытащила из сумки флакон, поднесла пострадавшей к носу. Сильный запах нашатыря заставил женщину очнуться. Голова резко, словно испуганно, дернулась в сторону. Страдалица открыла глаза, оглядела склонившихся к ней людей – тупо, без мысли, не понимая, что происходит вокруг.
Один из британцев, тот, что поменьше, достал из кармана узенькую металлическую фляжку, отвернул манерную, с якорем, пробку, поднес к губам женщины:
– Дринк, плиз...
Та сделала глоток и закашлялась, замахала руками почти возмущенно:
– Что это? Что за гадость?
– Ну, кажись, живая! – усмехнулся старик с «крабом» на фуражке. – Отутовела...
Англичанин удовлетворенно кивнул и протянул фляжку ему тоже:
– Плиз, комрад...
Тот, не раздумывая, приложился к горлышку.
– Хэх! – довольно крякнул, затем дал отхлебнуть товарищу. И тогда уже вернул фляжку англичанину:
– Спасибочки, милай. Гуд!
При этом еще залюбовался на фляжечку, сказал почти с ребячьей радостью:
– Блестит! Прям как фонарик еликстрический.
Отполированное узкое тело фляжки действительно звонко блестело на солнце, будто притягивая его лучи. Какой же ясный и жаркий был день!
– А где моя сумочка? У меня же сумочка была... – окончательно очнулась вызволенная из щели гражданка. – Там помада, документы, деньги...
– Не суетитесь, дамочка, все найдется! – с этими словами дружинницы перегрузили носилки с пострадавшей на подоспевшую машину скорой помощи.
А на город уже шла очередная волна черных крестов. И снова посыпались бомбы – странные, каких еще не было.
– Что это? – глядя в небо, удивленно произнесла одна из дружинниц. – Чемоданы какие-то...
– Ложись! Чтоб тебя... – закричал и упал рядом, увлекая девушку за собой, Митька.
«Чемоданы» неслышно разламывались над землей, разбрасывая над городом горсти зажигалок – небольшие, почти изящные с виду бомбы, похожие на серебристых рыбок с короткими ребристыми хвостиками.
Но зажигалки на этот раз были без осколочных и фугасных. Девушка, мигом сообразив, что к чему, вскочила, бросила Митьке недовольно и строго: «Вставай, командир!» – и побежала наверх, на семиэтажный дом, в крышу которого уже впились несколько «рыбок с хвостиками». Минуту спустя оттуда послышался ее звонкий, певучий голосочек:
– Мешки с песком, быстро!
Тут же по быстро созданной цепочке наверх ушли мешки с песком – безотказным, испытанным в борьбе с шипящими на чердаке и крыше зажигалками средством, не позволяющим им разгореться.
Земля в Мурманске в эти несколько часов словно бы стала солнцем – пылающим, беспощадным к людям. Пламя было повсюду, металось в ярости от дома к дому, будто большой человек с огненными руками в пьяном кутеже мечется по городу, обнимая здание за зданием, редкие деревья, людей...
Гастроном – задымленный, полуразрушенный – тоже горел. Как и несколько деревянных домов в глубине квартала. Горели госбанк и милиция, сараи, телефонные столбы и провода, газетные киоски, заборы. Щит для объявлений неподалеку от недостроенного кинотеатра «Родина» – тот уже догорал, нещадное пламя оставило от него лишь узкий металлический каркас. Несколько бомб повредили одну из самых приметных мишеней – Дом междурейсового отдыха моряков.
Горел и Дворец культуры имени Кирова. Здание прошило фугасной бомбой насквозь – как раз там, где сцена. Была... Пожар возник не сразу – словно таился, набирался сил, а потом резко поднял голову, вспыхнул в правом крыле. Сначала – наверху, в парткабинете горкома. Потом дошел и до первого этажа. Там-то было чем поживиться огненному бесу. В этом месте в ДК находилась библиотека.
Десятки людей вытаскивали наружу мебель, театральные декорации, картины и, конечно, книги. Хромой старик-сторож, босиком, в обгоревших рубашке и штанах, в саже и пыли, сбросил на землю (дальше, дальше от огня!) новую стопку книг, оглядел все пространство, заваленное спасенными изданиями, выдохнул сокрушенно и горько:
– Ах, чтоб вас!.. У себя книги посжигали, теперь вот за наши принялись! – И погрозил в небо кулаком: – У, вражины!
Пламя могло перекинуться и на соседнее здание Дома Советов. Несколько обкомовцев – как пришли на рабочее место в пиджачках, белых рубашках с галстучками – вовсю пластались там с огнем, пытались не дать ему дышать в сторону главного правительственного здания города.
| Далее