Автор: Михаил Зарубин
ЗАРУБИН Михаил Константинович (1946–2021) родился в деревне Кеуль Иркутской области. Заслуженный строитель Российской Федерации, почётный архитектор России. Член нескольких академий, лауреат литературных премий: им. А. Н. Толстого, им. Н. С. Лескова и др. Член Союза писателей России с 2010 года. Автор 22 книг прозы и публицистики, в том числе трёхтомного собрания сочинений. Жил в Санкт-Петербурге.
ДОЛГАЯ ДОРОГА К МАМЕ. Повесть.
Благодатное утреннее июньское солнце быстро растопило ночную прохладу. Поднимаясь выше и выше по небосклону, оно согрело воду в реке, радужно расцветило песчинки в дорожной пыли, раскрасило тёплыми акварельными красками лепестки цветков, поворачивающих ему навстречу горделивые головки, покачивающиеся в волнах пронизанного светом ветра. Несвязные ноты птичьего чириканья, прерывно доносящегося с разных сторон, постепенно распределились по высоте, выстроились в гармоничный музыкальный ряд, и слитный многоголосый птичий хор счастливо грянул оду новому дню. Эта неповторимая музыка становилась всё громче. Полнозвучная, она разливалась над просветлёнными полями, встрепенувшейся тайгой. Казалось, ликующая мелодия устремилась к высшей точке лазоревого, расшитого, как парча, золотыми нитями солнечных лучей небесного купола, бережно обнимающего пробуждающийся мир.
ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ
В доме Анны Карнауховой все проснулись рано, кроме четырнадцатилетнего Мишки, который ночевал на сеновале.
Сама Анна уже и не помнила, когда нормально отдыхала. Сильнейшие боли не давали покоя ни днём ни ночью. Иногда в промежутках между приступами ей удавалось забыться, но это случалось всё реже и реже. Она, ещё не старая женщина, жила вдвоём с сыном. Муж, прошедший всю войну, израненный, живого места на теле не было, пришёл с фронта и умер буквально через год: простыл на Ангаре и сил выжить не хватило. Дочери вышли замуж и разлетелись из дома, счастливые даже не от замужества, а от возможности освободиться от колхозного крепостного права и получить в сельсовете паспорт, который многие деревенские жители никогда не видели.
Не сказать, что от наличия паспорта им стало жить лучше. Заметных перемен не произошло. Та же работа и домашнее хозяйство, но уже вдали от родительского дома. Хотя сейчас они стали приезжать чаще.
Деревня Погодаева стояла на берегу Илима. Сорок домов вытянулись цепочкой вдоль реки, и только два или три стояли на отшибе. У Карнауховых собственного отдельного дома не было, ютились в прирубе к добротному дому Харитины Перетолчиной. Но Мишку это не огорчало. Он любил своё жилище, находящееся на краю деревни. Летом прямо из окон мальчик любовался неоглядным полем поспевающей пшеницы, млеющим на щедром сибирском солнце. От малейшего дуновения оно покрывалось рябью и становилось похожим на перламутровое море. В своей недолгой четырнадцатилетней жизни Мишка – единственный из деревенских ребят – видел настоящее море: его, как лучшего ученика в районе, в прошлом году посылали в Артек.
Зимой он прямо со двора убегал на лыжах к Кулиге. Лыжню делал прямой, без изгибов и крутых поворотов, и почти каждый день нарезал по ней с десяток километров, тренируя тело и воспитывая волю. Мальчишка знал окрестности своей деревни на много вёрст вокруг. Знал, где водятся грузди и рыжики, где растёт крупная и сладкая, как мёд, малина. Ведал, куда и вовсе соваться не следует: можно встретиться с «хозяином тайги» и не факт, что сумеешь от него убежать.
Особенно он любил речку. Илим, бежавший к Ангаре, делавший столько поворотов, петель, зигзагов, что невозможно сосчитать, перед Погодаевой словно остепенялся, выравнивался, становился широким и полноводным, но сразу за деревней, ударившись в лоб Красного Яра, поворачивал почти на девяносто градусов и дальше продолжал петлять.
– Мила! – позвала Анна дочь.
– Что, мама?
– Разбуди Мишаню, пора.
Но Мишка уже входил в дом, успев поплескаться под умывальником во дворе.
– Здравствуйте всем, – степенно сказал мальчик сёстрам и матери, которую те уже привели в порядок: умыли, причесали, надели новую кофту и, усадив на кровати, пододвинули к ней стол, где стоял нехитрый деревенский завтрак.
Мать таяла на глазах. Дочери приехали, чтобы ухаживать за ней и, как говорили в деревне, «проводить по-людски». Чем-то страшным, необратимым веяло от этих слов, и Мишкино сердце сжималось от тоски и безнадёжности. Мила, родившая два месяца назад дочку, приехала из Иркутска, а Капа добралась из низовьев Ангары, где её муж работал в экспедиции.
Завтракали молча, украдкой поглядывая на мать, не желая даже взглядом напоминать ей о страшной болезни. Все, в том числе и она, знали, что болезнь эту не победить, но всё равно каждый надеялся на чудо.
Медсестра, которая приходила делать уколы, под большим секретом сообщила Мишке, что мама умирает и ему надо набраться терпения и мужественно пережить испытание. Тогда от неожиданности подросток выронил стакан чая, который подавал медсестре. Он хотел закричать на неё, оскорбить, унизить бранными словами, но сдержался, хотя не мог поверить услышанному. Да, он видел, что мать с каждым днём слабела, черты её лица заострялись. Большие синие глаза словно выцвели, светлые густые волосы, которые она заплетала в косу, поредели и почему-то потемнели. Ей было трудно говорить. Чистый, как родник, голос, который он так любил слушать, стал слабым, надтреснутым. Из груди вырывались не слова, а хрипы, она долго прокашливалась, вытирая губы платком. Маленькие руки с длинными тонкими пальцами пожелтели, кожа на них стала прозрачной, как пергамент. Но Мишка не хотел верить в худшее.
Мать никогда не была дородной, как большинство деревенских женщин. Для Мишки она была эталоном красоты. Среднего роста, худощавая, с правильными чертами лица: прямой нос с чуть заметной горбинкой, голубые глаза, роскошные пшеничные волосы. В колхозе мать не отказывалась ни от какой работы: была дояркой, жала хлеб, ухаживала за курами на ферме, пасла коров. Всё домашнее хозяйство, разумеется, было на ней. И при этом каторжном труде у неё были на диво красивые руки, лёгкая, стройная фигура, которую не могли скрыть даже телогрейка и сапоги. Наоборот, они только подчёркивали изящную женственную красоту.
Лучезарный взгляд матери всегда, даже в самые тяжёлые дни её жизни, светился добротой, рядом с ней было уютно и тепло. Некоторые деревенские бабы побаивались её. Вероятно, оттого, что она никогда не ругалась, как они, грязно, с криками и матом, призывая нечистую силу.
Мишка видел, как мужики заглядывались на эту красивую женщину, и тогда его охватывал страх. Он боялся, что в ней возникнет к кому-нибудь из них ответная заинтересованность – в глазах подростка-безотцовщины это было равносильно предательству. Некоторые приходили свататься, но мать всем отказывала, чему Мишка был несказанно рад и любил её ещё больше.
Мать говорила ему: «Ты у меня самый лучший мужичок…» – и прижимала его большую голову к груди, а он вдыхал такой родной, вкусный, привычный запах весеннего утра, исходивший от неё. Это же мама! Разве она может умереть? Одна мысль о том, что он останется без неё, приводила мальчишку в отчаяние. Пытаясь во всём угодить больной матери, Мишка наивно надеялся, что однажды утром он проснётся и всё будет как прежде.
Во всеобъемлющем детском восторге перед красотой бытия он ещё не осознавал переживания чувственной любви. В душе подростка неодолимая тяга к матери была первым ростком этого благодатного чувства. Он учился у неё, как держать себя в присутствии старших, как вежливо всем отвечать, как сдерживать недобрые эмоции, хотя иногда так хотелось крикнуть огорчительные слова в лицо обидчику, чтобы они задели его за живое, унизили, причинили боль.
Улица всегда имеет влияние на детскую психику, улица – это своего рода школа жизни, где происходит первое узнавание и хорошего, и плохого. Конечно, встречи с ребятами оставляли след. След не всегда благой. Обожжённый злом, Мишка всегда залечивал раны рядом с мамой, она находила слова, которые утишали душевную боль, успокаивали маленькое взбунтовавшееся сердечко сына, ослабляли удушливые страсти.
Дом был местом, куда всегда хотелось прийти, прибежать, где можно было укрыться от всех невзгод. Там даже в суровые дни витало тепло неизбывной любви, согревающее, излечивающее, возрождающее. Мишка много разговаривал с матерью; обычно это было по вечерам, когда они гасили керосиновую лампу и под свет луны вели долгие беседы о жизни. Он даже не задумывался о том, как может неграмотная женщина знать так много. Её знания были той глубинной, передающейся из поколения в поколение исконной мудростью-любовью, которая была необходима Мишке, чтобы озарить мир внутренний, мир своей взрастающей души, и полюбить мир внешний – свою деревню, окрестные просторы и то, что за ними, то прекрасное, не имеющее названия, непостижимое, что пока не разглядеть, но чего так ждёт душа. И что уже грядёт.
Рассказы матери были образны, пронзительны, слова ярки, мысли убедительны в своей вековечной народной праведности. У неё был дар рассказчицы, или, как сказали бы в старину, сказительницы. Если шёл разговор о людях, мальчишка по едва уловимым приметам в материнском рассказе узнавал их, если говорили о местности, матери хватало нескольких образов – и оживала Тушама или Россоха. Мишка не удивлялся этому, для него и не могло быть иначе. Слова матери были для подростка открытием мира, в котором ему предстояло жить, без них окружающая жизнь, казалось, меркла, теряла правду. Он постоянно испытывал радость узнавания, не удивление, а именно радость. Это благодатное чувство озаряло всю его дальнейшую жизнь.
Конечно, Мишка понимал, что сёстры приехали не зря. Если бы мама могла вырваться из когтей смертельной болезни, вряд ли бы они оставили мужей и бросили неотложные дела. Как сказала соседка, приехали, чтоб проводить мать в последний путь.
А ему сейчас приходилось расставаться с любимой мамой. Мишку отправляли на областной пионерский слёт в Иркутск. Вот мать и уговорила его воспользоваться оказией и навестить старшего брата, что жил в Черемхово, шахтёрском городке в ста километрах от областного центра. Ранней весной тот приезжал в Погодаеву, тогда они с матерью и решили судьбу Мишки. Против поездки в Иркутск и Черемхово он не возражал, однако хотелось вернуться. Ему не представлялось жизни без мамы. Она убедила сына хотя бы лето прожить у брата, а там будет видно. На том и порешили – каждый со своей надеждой.
Мишка считал себя взрослым парнем, способным выполнить любую работу. Он предполагал вернуться домой к осени, чтобы продолжить учёбу, ухаживать за больной мамой, доить корову и делать за неё другие дела по хозяйству. Мать же рассчитывала, пока жива, устроить его судьбу, ведь не станет её – думать о нём будет некому, попадёт парень в детдом.
Завтрак окончился, сёстры собрали посуду, передвинули стол на место. Анна, устав от сидения за трапезой, прилегла, попросив Мишку присесть рядом с ней. Он сел, взял её руку, положив свои ладошки сверху и снизу, чтобы ей не было больно держать кисть на весу. Он с нежностью смотрел на родное лицо, говорить не было сил, к горлу подкатил комок слёз. Чтобы мама не заметила его слабости, Мишка осторожно положил её руку на одеяло и встал у окна, глядя вдаль.
Перед ним во всей своей могучей шири красовалось зелёное погодаевское поле. Пройдёт месяца два, и заколосится пшеница, каждое зёрнышко нальётся солнечными соками. Дивным в этом году будет урожай. Справа стена леса, который, простираясь на сотни километров, уходит в поднебесную даль, сначала к Качинской сопке, затем к Шальновскому хребту, и дальше, и дальше, где Мишка никогда не бывал.
Слева навис Красный Яр – отвесная стена над рекой, он прикрывал деревню от северных ветров, был непробиваемым щитом.
– Ми-ша, – произнеся имя сына по слогам, позвала Анна.
Он опять сел на кровать, взглянув на мать, погладил её руку. И тихо жёсткими губами с запёкшейся корочкой прошептал:
– Прости меня, мама.
– Это ты меня прости, сынок, что не вырастила тебя.
– Опять ты, мама. Не надо. Уверен, что ты поправишься, я вернусь… Наверное, вообще зря уезжаю.
Мать внимательно посмотрела на любимого сына и улыбнулась, словно хотела подбодрить его.
– Отправляю тебя в такую даль… Береги себя по дороге, не выскакивай на станциях.
– Мама, ты ведь знаешь, что я через всю страну проехал, когда добирался в Крым.
– Тогда ты был не один, у вас вожатые были.
– Не бойся, мама, я буду внимателен.
Она взяла его руку, погладила, крепко прижала к своей щеке, горячей от слёз. Миша осторожно высвободил руку, взял платок и бережно обтёр им лицо матери.
– Спасибо.
А слезы всё катились по её щекам, как струйки из горячего родника.
Сын молчал, смотрел на мокрое родное лицо, на покрасневшие глаза, понимая, что слова здесь не нужны. Ему самому захотелось закричать от нестерпимой боли, возникшей не только в груди, в сердце, но где-то глубже – в душе, хотя он не знал, что это такое. Миша встал на колени, положил голову на грудь матери; она гладила его тонкими холодными пальцами, пытаясь дотянуться поцеловать, но сил не хватило…
Еле слышно, как заклинание, звучали её непонятные сыну слова:
– Прости меня, прости…
К ним подошла Мила:
– Миша, нужно идти, самолёт ждать не будет.
Мальчик поднял голову, посмотрел в глаза матери, залюбовался её лицом. Она улыбнулась. Улыбка была, как и прежде, озаряющая, согревающая, обнадёживающая.
– Пора, сынок. Береги себя. Как приедешь, сразу напиши мне письмо, я буду ждать весточки.
Сын попытался что-то сказать, но не смог. И тогда так долго сдерживаемые слёзы всё-таки брызнули из глаз. Ему стало стыдно слабости, он выбежал в сени, за кадушкой с водой прижался к стене щекой и разрыдался.
Сестра бережно обняла его, утёрла слёзы:
– Не плачь, Миша, матери будет тяжело. Иди попрощайся.
Он снова вошёл в дом, подошёл к матери, поцеловал в губы, потом приник к её зябнущим рукам и, целуя их, прошептал:
– До свидания, мама!
– До свидания, – тихо ответила мать. – Будь осторожен, береги себя.
Мила взяла брата за плечи, но он не позволил ей развернуть себя спиной к матери. Неловко пятясь до самой двери, сын всё смотрел на родное лицо, на чуть приподнятую руку, на любимую добрую улыбку, которую видел в последний раз.
На воздухе подросток немного успокоился, пошёл в огород, дошёл до межи, отделяющей огород от колхозного поля, заметил, что на дороге, ведущей в лес, появились столбы пыли. «Значит, люди выехали работать», – мелькнула привычная мысль. Солнце поднялось над высокой Ждановской сопкой, стало пригревать. Всё вокруг было знакомо. Каждая тропинка и дорожка вели в заповедные места, где он познавал мир, собирал ягоды и грибы, возил копны сена на сенокосе, рыбачил, пас коров, с ребятами ездил в ночное. Вспомнилось, как у костра они вели долгие разговоры, пока пристальное ночное небо не убаюкивало мерцающей звёздной картиной, и они мгновенно засыпали – порой в тех же позах, в которых находились ещё минуту назад. Миша понимал, что всё это отрывалось от него, уходило в прошлое. Впереди ждал мир незнакомый, но в него очень хотелось войти. Не в кино, а наяву увидеть паровоз, трамвай, троллейбус, высокие дома, красивые улицы, нарядно одетых людей. Но одна мысль, что рядом не будет мамы, огорчала до такой глубины, что мечты вмиг исчезали и ему никуда не хотелось уезжать. Нить взаимной любви, связывающая их, была настолько прочной, что обрыв её для обоих казался смертельным.
– Мишаня, нужно ехать.
Мила взяла брата за руку и повела по проулку к реке. Пройдя несколько шагов, он вдруг явственно услышал голос матери: «Миша…»
Он оглянулся, вопросительно посмотрел на сестру:
– Мила, ты слышишь?
Та непонимающе пожала плечами:
– Не придумывай, пошли.
Однако брат развернулся и побежал домой.
– Куда ты? – крикнула сестра, но мальчишка уже скрылся за воротами.
Запыхавшись, Мишка влетел в дом.
– Мама, ты звала меня? – радостно выпалил он.
– Что ты, Мишенька, как я могла? Может быть, только в сердце, но этого ты слышать не мог.
– Я услышал, я услышал тебя! Помнишь, как много лет назад я услышал твой зов, когда дядя Ваня забирал меня к себе?
– Тогда я действительно кричала и звала тебя.
В тот год зима была уж слишком свирепой. Морозы как начались в ноябре, так и продолжались уже третий месяц. Окна были покрыты толстым слоем льда и снега, чугунная печка, что стояла возле русской печи, топилась круглосуточно, да и русскую протапливали два раза в неделю.
На улицу Мишка выбегал только по нужде. Местом постоянных его посиделок была русская печь. Тепло, которое исходило от неё, притягивало, словно сладость.
Единственная деревенская улица была занавешена плотными клубами белого морозного марева, так что и в двух шагах человек, идущий впереди, исчезал, словно испарялся, и только скрип подошв и отрывистое дыхание свидетельствовали, что это не мираж.
Сестрёнки прибегали из школы задыхающиеся от мороза, долго отогревались у печки, растирая ладошками щёки, постепенно начинали обмениваться впечатлениями. Мама возвращалась, когда сумерки осаживали дом плотным тёмным покровом. Она брала керосиновую лампу и шла доить корову – единственное богатство семьи.
Ужинали поздно, уставшие и молчаливые. Мишка пытался о чём-то расспросить, но получал в ответ короткие фразы или просьбу помолчать.
В конце февраля мороз отступил. Исчезла едкая маревая пелена, обволакивающая деревню, солнечные лучи победоносно прожгли её, пробились к земле, и освобождённая природа сразу потянулась навстречу солнцу. Всё ожило, возликовало в сиянии подтаявших и заискрившихся сосулек и льдинок. Оттаивали и людские души. На улицах появилась ребятня, летящая на лыжах с угоров, кричащая от избытка радости при взятии снежных крепостей, сооружённых вместе со старшими братьями и сёстрами, так же истосковавшимися по солнечному свету, мягкости снега и ясности небес.
Вот в такое время к Карнауховым приехал дядя Ваня, материн младший брат. Жил он в низовьях Илима, почти при самом его впадении в Ангару. Они с женой трудились в колхозе, воспитывали двух дочерей.
Вечером перед самым ужином Иван с Анной о чём-то долго говорили. Иногда мать утирала платком глаза; её брат, насупившись, молчал.
Часто Мишка слышал своё имя, но неотложные разбирательства с котом не давали ему возможности прижаться к матери и подслушать разговор взрослых.
После ужина мать подозвала сына к себе.
– Мишенька, – начала она необычно ласково, – ты поедешь в гости к дяде Ване.
– С тобой, мама?
– Нет, сынок, я, может быть, летом приеду. – Она прижала сына к себе. – У дяди Вани тебе будет хорошо.
– А там рыбалка есть?
– Там всё есть, – буркнул дядя Ваня, в неуверенности потирая свой лоб. – Ладно, собирай сына в дорогу, а мне постели где-нибудь, а то голова раскалывается, да и утром надо пораньше выезжать.
Мишка, обрадовавшись поездке в «дальние страны», почувствовал холодок в словах дяди и примолк.
Уже ночью, когда все легли спать, он стал выпытывать у матери:
– А что, я у дяди Вани буду жить один?
– Ну как один, у него дочки есть, они чуть постарше тебя.
– Я не об этом спрашиваю. А тебя со мной не будет?
– Нет, не будет.
– А как же я?
– Ты будешь взрослеть, мужать, там больше достатка, чем у нас.
– Достатка? А что это такое?
– Достаток – это когда и еда есть, и одежда.
– Но у нас тоже всё есть.
Мать прижала его голову к груди, поцеловала в лоб:
– Спи, Мишенька, завтра утром рано вставать.
Его разбудили, когда все уже сидели за столом. Сестрёнки знали о поездке и, убегая в школу, по очереди поцеловали его, напутствуя вести себя достойно на новом месте жительства, не хулиганить.
Собирались быстро. Покидав вещи в сани, усадили туда Мишку, укрыв огромным меховым тулупом.
Мать на прощание прижала сына к себе, и он вдыхал родной и такой любимый запах земляники, который исходил от её волос. Ему так хотелось забрать его с собой.
– Анна, пора, – услышал он голос дяди.
Мать оторвала от себя сына, поправила на нём тулуп, и санные полозья заскрипели по намороженной дороге. Когда стали спускаться с угора, чтобы въехать на «магистраль», раскатанную по льду на середине реки, Мишка явственно услышал: «Миша, Мишаня».
– Дядя Ваня, – тронул он рукой спину дяди.
– Что такое?
– Похоже, мама зовёт меня.
Иван остановил лошадь, но криков не услышал.
– Это, Мишка, показалось тебе.
– Ничего мне не показалось, – настойчиво сказал мальчик.
Иван вздохнул и прикрикнул на лошадь:
– Ну пошла, каурая!
В это время из-за поворота показалась Мишкина мать. Она бежала по следу саней и из последних сил кричала:
– Иван, остановись!
– О господи, наверняка чего-то забыла, – неодобрительно вздохнул Иван.
Их разделяло метров триста, но Анна бегом, так быстро, словно её кто-то подгонял, догнала повозку. Фуфайка её была расстёгнута, платок сполз на плечи, от разметавшихся волос, от неё всей шёл пар, тотчас индевеющий на голове, на одежде. Издали казалось, что она облачена в белые покровы.
Подбежав, мать не могла говорить, только тяжело дышала. Отдышавшись, схватила в охапку сына, рванувшегося ей навстречу. Посмотрев на брата, быстро и беспрекословно выпалила:
– Прости, Иван, не отдам я Мишку.
Иван подошёл к сестре:
– Голову и грудь прикрой, застудишь. Ну а Мишку… – Он повернулся к саням: – Тебе решать. – Подал вещмешок с Мишкиными вещами, добавив: – Эх, Аня, Аня, говорили вчера, говорили, а ты опять за своё. Девок кормить нечем, сама отощала, ходишь как тень. – Потом кивнул на мешок: – Донесёте? Возвращаться – плохая примета.
– Донесём, Ваня, донесём, чего там нести, – радостно затараторила мать.
Анна и Мишка, прижавшись друг к другу, неотрывно смотрели на уменьшающуюся вдали санную повозку, до тех пор пока она не скрылась за Красным Яром.
– Пошли, моя роднулечка.
Мать закинула тяжёлый вещмешок за плечи, и они легко зашагали домой…
– Мама, скажи ты ему, что пора прощаться, ведь опоздает на самолёт. Из-за него рейс не отменят, – громко, от самого порога переходя на крик, потребовала Мила.
– Миша, пора, родной.
Анна погладила его по руке. Слёзы уже не застилали её глаз. Они стали глубоки и пристальны, казалось, мать пыталась вобрать образ сына в глубину изболевшейся, но не померкнувшей души. В эту минуту умирающая женщина была озарена неведомо откуда взявшимся сиянием. Это был свет нерастраченной любви, сияние её собственной души.
– Мама, может, я останусь с тобой?
Она резко отвернула голову к стене; рыданий слышно не было, но её плечи содрогались.
– Не плачь, мамочка, не плачь, я пойду.
Мила показала ему кулак, покачала головой. Он поднялся, не зная, что делать. Больно было смотреть на плачущую мать, он был в таком состоянии, что мог в любой миг закричать, завыть по-звериному. Боль рвущейся нити родства между ним и матерью была настолько нестерпимой, что мальчика стали покидать силы. Анна, чувствуя это, повернулась к нему, утёрла свои слёзы платочком, и её лицо засияло всепобеждающей любовью.
Улыбаясь, мама тихо, но отчётливо попросила:
– Миша, сынок, наклонись ко мне.
Мальчик встал перед матерью на колени, их глаза оказались рядом.
– Родной мой, дороже тебя у меня никого нет, мне трудно расстаться с тобой. Но так будет лучше. Умоляю, поезжай. Не делай мне больно своим упрямством.
Подросток сдержанно поцеловал мать в щёку, резко поднялся с колен и стремглав вырвался на улицу.
Мила догнала его у самой воды. Видавшая виды лодка, готовая к отплытию, покачивалась у лавницы. Сестра положила вещи, сама села посередине, и Мишка, привычно оттолкнувшись длинным веслом, направил свой немудрёный транспорт против течения. У берега течение было слабым, и лодка быстро побежала вперёд.
Мила молчала, у Мишки тоже настроения для разговора не было, мысли, сменяя одна другую, были новыми, неясными. То он с жалостью думал о матери, и тут же его обуревала радость оттого, что он полетит на самолёте. Жалел, что не поедет в этом году на сенокос. Теперь он мог бы косить наравне с мужиками! Мишка даже ноздрями затрепетал, представив, как сочная трава под его косой ложится ровным рядком на зелёное покрывало луга, раскинувшегося вдоль берега таёжной речки Тушамы. И тут же в голове возникала другая картина: в городе он пойдёт в цирк и увидит настоящего слона. Он гнал эти мысли, вспоминая о матери, её болезни. Как она там сейчас? Наверное, плачет. И опять перед ним рисовались чудные картины города, куда он направляется. В мыслях подростка видения сменяли друг друга, и было трудно думать о чём-то одном, на чём-то одном сосредоточиться.
Переплыли Илим, к берегу пристали у скобяного магазина. Сестра, перехватив весло из рук брата, напутствовала:
– Не забывай нас, Мишаня, осенью встретимся. Смотри там, в городе… И письма пиши, мать будет ждать…
Взяв свой маленький фибровый чемоданчик, Мишка пошёл в школу, где собиралась вся группа для поездки на областной слёт. Он шёл по центральной улице райцентра, давно ему знакомой, мимо восхищающего классической строгостью двухэтажного дома, где располагался райисполком. Рядом скромное здание почты, в зимние дни они с приятелем отогревались здесь перед окончательным марш-броском к дому. Поблизости, чуть в глубине, чайная. Она, привлекающая к себе сладким ванильным запахом выпечки, запомнилась столами, покрытыми вышитыми белыми скатертями, и вкусными макаронами, экономно политыми чайной ложечкой растопленного сливочного масла. За чайной, в самом центре села, Дом культуры. Это был, без преувеличения, центр мироздания. Всё в жизни селян самое значимое, дорогое для памяти и радостное для сердца проходило именно здесь. Праздничные концерты и театральные постановки, в которых Мишка непременно участвовал, кинокартины, танцы, собрания… С каким желанием сюда стремились люди!
Уверенные равномерные Мишкины шаги резонансно усиливались деревянным покрытием тротуара, сколоченного из сухих лиственничных досок, и, казалось, были похожи на метроном, отсчитывающий последние мгновения детства, из которого он сегодня уходил. Всё оставалось позади: мама, река Илим, райцентр и деревня, где прошла вся прежняя, наверное, лучшая часть Мишкиной жизни.
Но Мишка этого не понимал и об этом не думал. Откуда парню было знать, что он переступает через незримую, обязательную для каждого человека границу между отрочеством и юностью? Но не той юностью, где молодой человек абсолютно свободен в выборе дальнейшего жизненного пути, а юностью как началом взрослой жизни, первой её ступенькой. Ещё вчера всё зависело от того, как решит и что скажет мама. Учитывалось и мнение окружающих, ведь не всегда и не все промахи и недочёты прикрывались маминой мудростью. Теперь он один, а его главные советчики – собственная совесть и знания. И нельзя забывать о том, что окружают десятки чужих, равнодушных к твоей судьбе людей.
За Мишкиной спиной громоздился Красный Яр. Огромная красно-коричневая стена. Эта стена защищала, объединяла и роднила всех, кто жил под её материнской сенью, под этим природным щитом. Яркий гладкий отвес скалы был виден отовсюду, любоваться им можно было до бесконечности, поверять громаде самое сокровенное, разговаривать, как с живым человеком. В отдалении возвышалась Качинская сопка, вечная и таинственная, словно маяк среди океана таёжных лесов, стремящихся к горизонту. Издалека не было видно промежутков между деревьями и тайга казалась монолитом, символизирующим незыблемость и величие бытия. А у подножия этого нерукотворного памятника жизни трепетали на ветру таёжные цветы и травы. Их доносившиеся ароматы сегодня казались Мишке особенно насыщенными, терпкими. Они обволакивали всю фигурку подростка, вливались в нос, проникали в кровь, запоминались сердцем. Природа как будто настаивала, чтобы эти ощущения надолго сохранились в памяти мальчика, уходящего не только из детства, но из самого мира, где это детство протекало.
Самолёт Ли-2, разбежавшись по грунтовой полосе, взлетел и сделал круг над деревней. В иллюминатор Мишка увидел свой дом. Отсюда, с высоты, всё казалось маленьким, игрушечным. Дом стоял на краю деревни, справа пылила дорога, и он хорошо видел несколько повозок, едущих на Малую речку. Деревня как на ладони. От домов к реке спускались тропинки. В воде стояли лавницы, к каждой из них была привязана лодка. Он разглядел и свою лодку. «Мила уже вернулась домой», – подумал он.
У Малой речки Илим делал крутой поворот и мимо высокого песчаного берега бежал в тайгу. Самолёт, покачиваясь, ещё раз сделал круг над селом и деревней. Мишка смотрел в иллюминатор, стараясь до мельчайших подробностей запомнить картины родных мест.
Сверху хорошо была видна часть деревни, но как ни пытался мальчик разглядеть свой двор, уже не получалось. Да и надо ли? Ведь он уже попрощался со всем. Теперь это его прошлое. Впервые в жизни Мишка понял, что это такое. У него появилась личная история и воспоминания. Самолёт пролетел над Кулигой, Малой речкой, просекой, ведущей к Россохе. Через мгновение исчезли все знакомые места.
Воздушная машина выровнялась, и под её крыльями на сотни километров потянулась тайга с редкими зимовьями. Она казалась монотонной и бесконечной, как океан, не верилось в то, что рано или поздно леса расступятся и в сиянии вечерних огней появится древний Иркутск.
Миша ещё некоторое время с любопытством посматривал вниз, потом стал прислушиваться к своим сверстникам. Стараясь перекричать гул двигателя, ребята громко разговаривали, радостно делились впечатлениями. Потом притихли: казалось, каждый задумался о прошлом или грядущем…
НАСЛЕДСТВО
Уже месяц Мишка жил у брата в шахтёрском городке под Иркутском. Из любопытства и желания побольше увидеть и узнать он исходил Черемхово вдоль и поперёк. Городок, объединивший несколько шахтёрских посёлков в одно целое, был зелёным, архитектурно гармоничным. Деревья росли между бывшими населёнными пунктами, деля их на микрорайоны с многоэтажными домами. Частный сектор представлял собой сплошное море зелени, из-за которой не видно было даже крыш усадебных домиков. Бывшие посёлки объединяла асфальтированная дорога, она же центральная улица города, она же часть Московского тракта. В праздники колонны демонстрантов шли по ней к площади, где стоял памятник Ленину, а по вечерам улица служила любимым местом прогулок окрестной молодёжи. Здесь знакомились, влюблялись, демонстрировали обновки, сплетничали, дрались – словом, шла обычная уличная жизнь.
Каждый квартал-посёлок мог существовать автономно, там была собственная, как сказали бы сейчас, инфраструктура: больница, кинотеатр, школа, магазин. В центральной части города стояли общегородские постройки: горком партии, техникум, филиал института.
Транссибирская магистраль не разрезала город надвое, как часто бывало в сибирских городах, а проходила сбоку. Электрички останавливались в каждом посёлке, что являлось благом для местных жителей. Шахт в городе было много, все они соединялись друг с другом и центральным вокзалом железнодорожными путями, по которым беспрерывно сновали паровозы – пыхтящие, чумазые, изрыгающие клубы чёрного дыма. Да что там дым, из труб паровозов вылетали вместе с искрами даже кусочки горящего угля. Все железнодорожные пути и окрестности всегда были покрыты слоем угольной копоти, и даже ливни, которые частенько здесь бывали, не могли её смыть.
Улицы и переулочки, ведущие к центральной дороге, проходили через подъездные пути, и человек, уходящий из дома в белой рубашке, возвращался вечером в серой. Особенно это огорчало девчонок, бегающих в клуб на танцы в светлых платьицах.
В этом рабочем краю было большое количество стадионов. Не просто спортплощадок, а настоящих стадионов – с трибунами для зрителей и хорошим покрытием поля. В Черемхове их было несколько, при каждой шахте. Они никогда не пустовали. Мишка участвовал в спортивных баталиях с первого дня приезда. Чаще всего гонял в футбол.
Но самое большое впечатление на него произвёл городской парк. Ему, таёжному жителю, привыкшему к дикой, естественной природе, было странно видеть среди лесного массива подстриженные кусты, ухоженные деревья, аккуратные, посыпанные песком дорожки, лодочную станцию на пруду, большую концертную площадку с диковинной сценой-раковиной и ровными рядами скамеек перед ней. А особенно Мишку поразили качели. Деревенские по сравнению с этими казались игрушечными.
Не случалось такого дня, чтобы Мишка не побывал в парке, не зашёл на концертную площадку, не покатался на качелях. Здесь у него появились любимые места: вместительная беседка, где он наблюдал шахматные баталии, или скамейка перед сценой, где почти каждый вечер проходили концерты местных артистов-любителей. Бывало, заезжали и областные гастролёры.
Иногда Мишка вспоминал деревню, но его новая жизнь была такой насыщенной, что прошлое забывалось совершенно, и только перед сном всплывал в памяти родной двор, сеновал, огород, который в этом году стоял пустой, нераспаханный, наверное, весь заросший сорняками и крапивой. Чаще всего вспоминал маму, их последний день, её исхудавшие руки, сияющие родные глаза, даже издалека озарявшие Мишкин путь. Каждую неделю он писал домой письма, рассказывал о новой городской жизни, спрашивал о здоровье, но ответов не получал. Каждый день он подбегал к почтовому ящику, но, кроме газет и разных официальных писем для брата, там ничего не было.
Брата Мишка видел редко. Когда младший просыпался, старший уже уходил на шахту. Работал он бригадиром навалоотбойщиков. Бригада его была знаменита, постоянно выполняла и перевыполняла нормы по добыче угля, поэтому, как было принято в то далёкое время, брат избирался во многие органы власти. Был он и депутатом горсовета, и членом горкома партии, а также ещё нескольких организаций и объединений. Потому встречи братьев случались короткие, а разговоров по душам между ними не происходило вообще.
В доме хозяйничала жена брата. Мишка удивлялся: как эту некрасивую, шипящую, словно гусыня, женщину, мог выбрать Николай? Всё в ней было отвратительным: выпученные глаза и белёсые ресницы, толстый мясистый нос и слюнявый, никогда не закрывающийся рот. Говорила она громко и, казалось, без остановки, речь её обладала таким же изяществом, как пение известной героини басни, выронившей сыр. А уж понять, о чём она говорит, было просто невозможно.
ДОЛГАЯ ДОРОГА К МАМЕ. Повесть.
Благодатное утреннее июньское солнце быстро растопило ночную прохладу. Поднимаясь выше и выше по небосклону, оно согрело воду в реке, радужно расцветило песчинки в дорожной пыли, раскрасило тёплыми акварельными красками лепестки цветков, поворачивающих ему навстречу горделивые головки, покачивающиеся в волнах пронизанного светом ветра. Несвязные ноты птичьего чириканья, прерывно доносящегося с разных сторон, постепенно распределились по высоте, выстроились в гармоничный музыкальный ряд, и слитный многоголосый птичий хор счастливо грянул оду новому дню. Эта неповторимая музыка становилась всё громче. Полнозвучная, она разливалась над просветлёнными полями, встрепенувшейся тайгой. Казалось, ликующая мелодия устремилась к высшей точке лазоревого, расшитого, как парча, золотыми нитями солнечных лучей небесного купола, бережно обнимающего пробуждающийся мир.
ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ
В доме Анны Карнауховой все проснулись рано, кроме четырнадцатилетнего Мишки, который ночевал на сеновале.
Сама Анна уже и не помнила, когда нормально отдыхала. Сильнейшие боли не давали покоя ни днём ни ночью. Иногда в промежутках между приступами ей удавалось забыться, но это случалось всё реже и реже. Она, ещё не старая женщина, жила вдвоём с сыном. Муж, прошедший всю войну, израненный, живого места на теле не было, пришёл с фронта и умер буквально через год: простыл на Ангаре и сил выжить не хватило. Дочери вышли замуж и разлетелись из дома, счастливые даже не от замужества, а от возможности освободиться от колхозного крепостного права и получить в сельсовете паспорт, который многие деревенские жители никогда не видели.
Не сказать, что от наличия паспорта им стало жить лучше. Заметных перемен не произошло. Та же работа и домашнее хозяйство, но уже вдали от родительского дома. Хотя сейчас они стали приезжать чаще.
Деревня Погодаева стояла на берегу Илима. Сорок домов вытянулись цепочкой вдоль реки, и только два или три стояли на отшибе. У Карнауховых собственного отдельного дома не было, ютились в прирубе к добротному дому Харитины Перетолчиной. Но Мишку это не огорчало. Он любил своё жилище, находящееся на краю деревни. Летом прямо из окон мальчик любовался неоглядным полем поспевающей пшеницы, млеющим на щедром сибирском солнце. От малейшего дуновения оно покрывалось рябью и становилось похожим на перламутровое море. В своей недолгой четырнадцатилетней жизни Мишка – единственный из деревенских ребят – видел настоящее море: его, как лучшего ученика в районе, в прошлом году посылали в Артек.
Зимой он прямо со двора убегал на лыжах к Кулиге. Лыжню делал прямой, без изгибов и крутых поворотов, и почти каждый день нарезал по ней с десяток километров, тренируя тело и воспитывая волю. Мальчишка знал окрестности своей деревни на много вёрст вокруг. Знал, где водятся грузди и рыжики, где растёт крупная и сладкая, как мёд, малина. Ведал, куда и вовсе соваться не следует: можно встретиться с «хозяином тайги» и не факт, что сумеешь от него убежать.
Особенно он любил речку. Илим, бежавший к Ангаре, делавший столько поворотов, петель, зигзагов, что невозможно сосчитать, перед Погодаевой словно остепенялся, выравнивался, становился широким и полноводным, но сразу за деревней, ударившись в лоб Красного Яра, поворачивал почти на девяносто градусов и дальше продолжал петлять.
– Мила! – позвала Анна дочь.
– Что, мама?
– Разбуди Мишаню, пора.
Но Мишка уже входил в дом, успев поплескаться под умывальником во дворе.
– Здравствуйте всем, – степенно сказал мальчик сёстрам и матери, которую те уже привели в порядок: умыли, причесали, надели новую кофту и, усадив на кровати, пододвинули к ней стол, где стоял нехитрый деревенский завтрак.
Мать таяла на глазах. Дочери приехали, чтобы ухаживать за ней и, как говорили в деревне, «проводить по-людски». Чем-то страшным, необратимым веяло от этих слов, и Мишкино сердце сжималось от тоски и безнадёжности. Мила, родившая два месяца назад дочку, приехала из Иркутска, а Капа добралась из низовьев Ангары, где её муж работал в экспедиции.
Завтракали молча, украдкой поглядывая на мать, не желая даже взглядом напоминать ей о страшной болезни. Все, в том числе и она, знали, что болезнь эту не победить, но всё равно каждый надеялся на чудо.
Медсестра, которая приходила делать уколы, под большим секретом сообщила Мишке, что мама умирает и ему надо набраться терпения и мужественно пережить испытание. Тогда от неожиданности подросток выронил стакан чая, который подавал медсестре. Он хотел закричать на неё, оскорбить, унизить бранными словами, но сдержался, хотя не мог поверить услышанному. Да, он видел, что мать с каждым днём слабела, черты её лица заострялись. Большие синие глаза словно выцвели, светлые густые волосы, которые она заплетала в косу, поредели и почему-то потемнели. Ей было трудно говорить. Чистый, как родник, голос, который он так любил слушать, стал слабым, надтреснутым. Из груди вырывались не слова, а хрипы, она долго прокашливалась, вытирая губы платком. Маленькие руки с длинными тонкими пальцами пожелтели, кожа на них стала прозрачной, как пергамент. Но Мишка не хотел верить в худшее.
Мать никогда не была дородной, как большинство деревенских женщин. Для Мишки она была эталоном красоты. Среднего роста, худощавая, с правильными чертами лица: прямой нос с чуть заметной горбинкой, голубые глаза, роскошные пшеничные волосы. В колхозе мать не отказывалась ни от какой работы: была дояркой, жала хлеб, ухаживала за курами на ферме, пасла коров. Всё домашнее хозяйство, разумеется, было на ней. И при этом каторжном труде у неё были на диво красивые руки, лёгкая, стройная фигура, которую не могли скрыть даже телогрейка и сапоги. Наоборот, они только подчёркивали изящную женственную красоту.
Лучезарный взгляд матери всегда, даже в самые тяжёлые дни её жизни, светился добротой, рядом с ней было уютно и тепло. Некоторые деревенские бабы побаивались её. Вероятно, оттого, что она никогда не ругалась, как они, грязно, с криками и матом, призывая нечистую силу.
Мишка видел, как мужики заглядывались на эту красивую женщину, и тогда его охватывал страх. Он боялся, что в ней возникнет к кому-нибудь из них ответная заинтересованность – в глазах подростка-безотцовщины это было равносильно предательству. Некоторые приходили свататься, но мать всем отказывала, чему Мишка был несказанно рад и любил её ещё больше.
Мать говорила ему: «Ты у меня самый лучший мужичок…» – и прижимала его большую голову к груди, а он вдыхал такой родной, вкусный, привычный запах весеннего утра, исходивший от неё. Это же мама! Разве она может умереть? Одна мысль о том, что он останется без неё, приводила мальчишку в отчаяние. Пытаясь во всём угодить больной матери, Мишка наивно надеялся, что однажды утром он проснётся и всё будет как прежде.
Во всеобъемлющем детском восторге перед красотой бытия он ещё не осознавал переживания чувственной любви. В душе подростка неодолимая тяга к матери была первым ростком этого благодатного чувства. Он учился у неё, как держать себя в присутствии старших, как вежливо всем отвечать, как сдерживать недобрые эмоции, хотя иногда так хотелось крикнуть огорчительные слова в лицо обидчику, чтобы они задели его за живое, унизили, причинили боль.
Улица всегда имеет влияние на детскую психику, улица – это своего рода школа жизни, где происходит первое узнавание и хорошего, и плохого. Конечно, встречи с ребятами оставляли след. След не всегда благой. Обожжённый злом, Мишка всегда залечивал раны рядом с мамой, она находила слова, которые утишали душевную боль, успокаивали маленькое взбунтовавшееся сердечко сына, ослабляли удушливые страсти.
Дом был местом, куда всегда хотелось прийти, прибежать, где можно было укрыться от всех невзгод. Там даже в суровые дни витало тепло неизбывной любви, согревающее, излечивающее, возрождающее. Мишка много разговаривал с матерью; обычно это было по вечерам, когда они гасили керосиновую лампу и под свет луны вели долгие беседы о жизни. Он даже не задумывался о том, как может неграмотная женщина знать так много. Её знания были той глубинной, передающейся из поколения в поколение исконной мудростью-любовью, которая была необходима Мишке, чтобы озарить мир внутренний, мир своей взрастающей души, и полюбить мир внешний – свою деревню, окрестные просторы и то, что за ними, то прекрасное, не имеющее названия, непостижимое, что пока не разглядеть, но чего так ждёт душа. И что уже грядёт.
Рассказы матери были образны, пронзительны, слова ярки, мысли убедительны в своей вековечной народной праведности. У неё был дар рассказчицы, или, как сказали бы в старину, сказительницы. Если шёл разговор о людях, мальчишка по едва уловимым приметам в материнском рассказе узнавал их, если говорили о местности, матери хватало нескольких образов – и оживала Тушама или Россоха. Мишка не удивлялся этому, для него и не могло быть иначе. Слова матери были для подростка открытием мира, в котором ему предстояло жить, без них окружающая жизнь, казалось, меркла, теряла правду. Он постоянно испытывал радость узнавания, не удивление, а именно радость. Это благодатное чувство озаряло всю его дальнейшую жизнь.
Конечно, Мишка понимал, что сёстры приехали не зря. Если бы мама могла вырваться из когтей смертельной болезни, вряд ли бы они оставили мужей и бросили неотложные дела. Как сказала соседка, приехали, чтоб проводить мать в последний путь.
А ему сейчас приходилось расставаться с любимой мамой. Мишку отправляли на областной пионерский слёт в Иркутск. Вот мать и уговорила его воспользоваться оказией и навестить старшего брата, что жил в Черемхово, шахтёрском городке в ста километрах от областного центра. Ранней весной тот приезжал в Погодаеву, тогда они с матерью и решили судьбу Мишки. Против поездки в Иркутск и Черемхово он не возражал, однако хотелось вернуться. Ему не представлялось жизни без мамы. Она убедила сына хотя бы лето прожить у брата, а там будет видно. На том и порешили – каждый со своей надеждой.
Мишка считал себя взрослым парнем, способным выполнить любую работу. Он предполагал вернуться домой к осени, чтобы продолжить учёбу, ухаживать за больной мамой, доить корову и делать за неё другие дела по хозяйству. Мать же рассчитывала, пока жива, устроить его судьбу, ведь не станет её – думать о нём будет некому, попадёт парень в детдом.
Завтрак окончился, сёстры собрали посуду, передвинули стол на место. Анна, устав от сидения за трапезой, прилегла, попросив Мишку присесть рядом с ней. Он сел, взял её руку, положив свои ладошки сверху и снизу, чтобы ей не было больно держать кисть на весу. Он с нежностью смотрел на родное лицо, говорить не было сил, к горлу подкатил комок слёз. Чтобы мама не заметила его слабости, Мишка осторожно положил её руку на одеяло и встал у окна, глядя вдаль.
Перед ним во всей своей могучей шири красовалось зелёное погодаевское поле. Пройдёт месяца два, и заколосится пшеница, каждое зёрнышко нальётся солнечными соками. Дивным в этом году будет урожай. Справа стена леса, который, простираясь на сотни километров, уходит в поднебесную даль, сначала к Качинской сопке, затем к Шальновскому хребту, и дальше, и дальше, где Мишка никогда не бывал.
Слева навис Красный Яр – отвесная стена над рекой, он прикрывал деревню от северных ветров, был непробиваемым щитом.
– Ми-ша, – произнеся имя сына по слогам, позвала Анна.
Он опять сел на кровать, взглянув на мать, погладил её руку. И тихо жёсткими губами с запёкшейся корочкой прошептал:
– Прости меня, мама.
– Это ты меня прости, сынок, что не вырастила тебя.
– Опять ты, мама. Не надо. Уверен, что ты поправишься, я вернусь… Наверное, вообще зря уезжаю.
Мать внимательно посмотрела на любимого сына и улыбнулась, словно хотела подбодрить его.
– Отправляю тебя в такую даль… Береги себя по дороге, не выскакивай на станциях.
– Мама, ты ведь знаешь, что я через всю страну проехал, когда добирался в Крым.
– Тогда ты был не один, у вас вожатые были.
– Не бойся, мама, я буду внимателен.
Она взяла его руку, погладила, крепко прижала к своей щеке, горячей от слёз. Миша осторожно высвободил руку, взял платок и бережно обтёр им лицо матери.
– Спасибо.
А слезы всё катились по её щекам, как струйки из горячего родника.
Сын молчал, смотрел на мокрое родное лицо, на покрасневшие глаза, понимая, что слова здесь не нужны. Ему самому захотелось закричать от нестерпимой боли, возникшей не только в груди, в сердце, но где-то глубже – в душе, хотя он не знал, что это такое. Миша встал на колени, положил голову на грудь матери; она гладила его тонкими холодными пальцами, пытаясь дотянуться поцеловать, но сил не хватило…
Еле слышно, как заклинание, звучали её непонятные сыну слова:
– Прости меня, прости…
К ним подошла Мила:
– Миша, нужно идти, самолёт ждать не будет.
Мальчик поднял голову, посмотрел в глаза матери, залюбовался её лицом. Она улыбнулась. Улыбка была, как и прежде, озаряющая, согревающая, обнадёживающая.
– Пора, сынок. Береги себя. Как приедешь, сразу напиши мне письмо, я буду ждать весточки.
Сын попытался что-то сказать, но не смог. И тогда так долго сдерживаемые слёзы всё-таки брызнули из глаз. Ему стало стыдно слабости, он выбежал в сени, за кадушкой с водой прижался к стене щекой и разрыдался.
Сестра бережно обняла его, утёрла слёзы:
– Не плачь, Миша, матери будет тяжело. Иди попрощайся.
Он снова вошёл в дом, подошёл к матери, поцеловал в губы, потом приник к её зябнущим рукам и, целуя их, прошептал:
– До свидания, мама!
– До свидания, – тихо ответила мать. – Будь осторожен, береги себя.
Мила взяла брата за плечи, но он не позволил ей развернуть себя спиной к матери. Неловко пятясь до самой двери, сын всё смотрел на родное лицо, на чуть приподнятую руку, на любимую добрую улыбку, которую видел в последний раз.
На воздухе подросток немного успокоился, пошёл в огород, дошёл до межи, отделяющей огород от колхозного поля, заметил, что на дороге, ведущей в лес, появились столбы пыли. «Значит, люди выехали работать», – мелькнула привычная мысль. Солнце поднялось над высокой Ждановской сопкой, стало пригревать. Всё вокруг было знакомо. Каждая тропинка и дорожка вели в заповедные места, где он познавал мир, собирал ягоды и грибы, возил копны сена на сенокосе, рыбачил, пас коров, с ребятами ездил в ночное. Вспомнилось, как у костра они вели долгие разговоры, пока пристальное ночное небо не убаюкивало мерцающей звёздной картиной, и они мгновенно засыпали – порой в тех же позах, в которых находились ещё минуту назад. Миша понимал, что всё это отрывалось от него, уходило в прошлое. Впереди ждал мир незнакомый, но в него очень хотелось войти. Не в кино, а наяву увидеть паровоз, трамвай, троллейбус, высокие дома, красивые улицы, нарядно одетых людей. Но одна мысль, что рядом не будет мамы, огорчала до такой глубины, что мечты вмиг исчезали и ему никуда не хотелось уезжать. Нить взаимной любви, связывающая их, была настолько прочной, что обрыв её для обоих казался смертельным.
– Мишаня, нужно ехать.
Мила взяла брата за руку и повела по проулку к реке. Пройдя несколько шагов, он вдруг явственно услышал голос матери: «Миша…»
Он оглянулся, вопросительно посмотрел на сестру:
– Мила, ты слышишь?
Та непонимающе пожала плечами:
– Не придумывай, пошли.
Однако брат развернулся и побежал домой.
– Куда ты? – крикнула сестра, но мальчишка уже скрылся за воротами.
Запыхавшись, Мишка влетел в дом.
– Мама, ты звала меня? – радостно выпалил он.
– Что ты, Мишенька, как я могла? Может быть, только в сердце, но этого ты слышать не мог.
– Я услышал, я услышал тебя! Помнишь, как много лет назад я услышал твой зов, когда дядя Ваня забирал меня к себе?
– Тогда я действительно кричала и звала тебя.
В тот год зима была уж слишком свирепой. Морозы как начались в ноябре, так и продолжались уже третий месяц. Окна были покрыты толстым слоем льда и снега, чугунная печка, что стояла возле русской печи, топилась круглосуточно, да и русскую протапливали два раза в неделю.
На улицу Мишка выбегал только по нужде. Местом постоянных его посиделок была русская печь. Тепло, которое исходило от неё, притягивало, словно сладость.
Единственная деревенская улица была занавешена плотными клубами белого морозного марева, так что и в двух шагах человек, идущий впереди, исчезал, словно испарялся, и только скрип подошв и отрывистое дыхание свидетельствовали, что это не мираж.
Сестрёнки прибегали из школы задыхающиеся от мороза, долго отогревались у печки, растирая ладошками щёки, постепенно начинали обмениваться впечатлениями. Мама возвращалась, когда сумерки осаживали дом плотным тёмным покровом. Она брала керосиновую лампу и шла доить корову – единственное богатство семьи.
Ужинали поздно, уставшие и молчаливые. Мишка пытался о чём-то расспросить, но получал в ответ короткие фразы или просьбу помолчать.
В конце февраля мороз отступил. Исчезла едкая маревая пелена, обволакивающая деревню, солнечные лучи победоносно прожгли её, пробились к земле, и освобождённая природа сразу потянулась навстречу солнцу. Всё ожило, возликовало в сиянии подтаявших и заискрившихся сосулек и льдинок. Оттаивали и людские души. На улицах появилась ребятня, летящая на лыжах с угоров, кричащая от избытка радости при взятии снежных крепостей, сооружённых вместе со старшими братьями и сёстрами, так же истосковавшимися по солнечному свету, мягкости снега и ясности небес.
Вот в такое время к Карнауховым приехал дядя Ваня, материн младший брат. Жил он в низовьях Илима, почти при самом его впадении в Ангару. Они с женой трудились в колхозе, воспитывали двух дочерей.
Вечером перед самым ужином Иван с Анной о чём-то долго говорили. Иногда мать утирала платком глаза; её брат, насупившись, молчал.
Часто Мишка слышал своё имя, но неотложные разбирательства с котом не давали ему возможности прижаться к матери и подслушать разговор взрослых.
После ужина мать подозвала сына к себе.
– Мишенька, – начала она необычно ласково, – ты поедешь в гости к дяде Ване.
– С тобой, мама?
– Нет, сынок, я, может быть, летом приеду. – Она прижала сына к себе. – У дяди Вани тебе будет хорошо.
– А там рыбалка есть?
– Там всё есть, – буркнул дядя Ваня, в неуверенности потирая свой лоб. – Ладно, собирай сына в дорогу, а мне постели где-нибудь, а то голова раскалывается, да и утром надо пораньше выезжать.
Мишка, обрадовавшись поездке в «дальние страны», почувствовал холодок в словах дяди и примолк.
Уже ночью, когда все легли спать, он стал выпытывать у матери:
– А что, я у дяди Вани буду жить один?
– Ну как один, у него дочки есть, они чуть постарше тебя.
– Я не об этом спрашиваю. А тебя со мной не будет?
– Нет, не будет.
– А как же я?
– Ты будешь взрослеть, мужать, там больше достатка, чем у нас.
– Достатка? А что это такое?
– Достаток – это когда и еда есть, и одежда.
– Но у нас тоже всё есть.
Мать прижала его голову к груди, поцеловала в лоб:
– Спи, Мишенька, завтра утром рано вставать.
Его разбудили, когда все уже сидели за столом. Сестрёнки знали о поездке и, убегая в школу, по очереди поцеловали его, напутствуя вести себя достойно на новом месте жительства, не хулиганить.
Собирались быстро. Покидав вещи в сани, усадили туда Мишку, укрыв огромным меховым тулупом.
Мать на прощание прижала сына к себе, и он вдыхал родной и такой любимый запах земляники, который исходил от её волос. Ему так хотелось забрать его с собой.
– Анна, пора, – услышал он голос дяди.
Мать оторвала от себя сына, поправила на нём тулуп, и санные полозья заскрипели по намороженной дороге. Когда стали спускаться с угора, чтобы въехать на «магистраль», раскатанную по льду на середине реки, Мишка явственно услышал: «Миша, Мишаня».
– Дядя Ваня, – тронул он рукой спину дяди.
– Что такое?
– Похоже, мама зовёт меня.
Иван остановил лошадь, но криков не услышал.
– Это, Мишка, показалось тебе.
– Ничего мне не показалось, – настойчиво сказал мальчик.
Иван вздохнул и прикрикнул на лошадь:
– Ну пошла, каурая!
В это время из-за поворота показалась Мишкина мать. Она бежала по следу саней и из последних сил кричала:
– Иван, остановись!
– О господи, наверняка чего-то забыла, – неодобрительно вздохнул Иван.
Их разделяло метров триста, но Анна бегом, так быстро, словно её кто-то подгонял, догнала повозку. Фуфайка её была расстёгнута, платок сполз на плечи, от разметавшихся волос, от неё всей шёл пар, тотчас индевеющий на голове, на одежде. Издали казалось, что она облачена в белые покровы.
Подбежав, мать не могла говорить, только тяжело дышала. Отдышавшись, схватила в охапку сына, рванувшегося ей навстречу. Посмотрев на брата, быстро и беспрекословно выпалила:
– Прости, Иван, не отдам я Мишку.
Иван подошёл к сестре:
– Голову и грудь прикрой, застудишь. Ну а Мишку… – Он повернулся к саням: – Тебе решать. – Подал вещмешок с Мишкиными вещами, добавив: – Эх, Аня, Аня, говорили вчера, говорили, а ты опять за своё. Девок кормить нечем, сама отощала, ходишь как тень. – Потом кивнул на мешок: – Донесёте? Возвращаться – плохая примета.
– Донесём, Ваня, донесём, чего там нести, – радостно затараторила мать.
Анна и Мишка, прижавшись друг к другу, неотрывно смотрели на уменьшающуюся вдали санную повозку, до тех пор пока она не скрылась за Красным Яром.
– Пошли, моя роднулечка.
Мать закинула тяжёлый вещмешок за плечи, и они легко зашагали домой…
– Мама, скажи ты ему, что пора прощаться, ведь опоздает на самолёт. Из-за него рейс не отменят, – громко, от самого порога переходя на крик, потребовала Мила.
– Миша, пора, родной.
Анна погладила его по руке. Слёзы уже не застилали её глаз. Они стали глубоки и пристальны, казалось, мать пыталась вобрать образ сына в глубину изболевшейся, но не померкнувшей души. В эту минуту умирающая женщина была озарена неведомо откуда взявшимся сиянием. Это был свет нерастраченной любви, сияние её собственной души.
– Мама, может, я останусь с тобой?
Она резко отвернула голову к стене; рыданий слышно не было, но её плечи содрогались.
– Не плачь, мамочка, не плачь, я пойду.
Мила показала ему кулак, покачала головой. Он поднялся, не зная, что делать. Больно было смотреть на плачущую мать, он был в таком состоянии, что мог в любой миг закричать, завыть по-звериному. Боль рвущейся нити родства между ним и матерью была настолько нестерпимой, что мальчика стали покидать силы. Анна, чувствуя это, повернулась к нему, утёрла свои слёзы платочком, и её лицо засияло всепобеждающей любовью.
Улыбаясь, мама тихо, но отчётливо попросила:
– Миша, сынок, наклонись ко мне.
Мальчик встал перед матерью на колени, их глаза оказались рядом.
– Родной мой, дороже тебя у меня никого нет, мне трудно расстаться с тобой. Но так будет лучше. Умоляю, поезжай. Не делай мне больно своим упрямством.
Подросток сдержанно поцеловал мать в щёку, резко поднялся с колен и стремглав вырвался на улицу.
Мила догнала его у самой воды. Видавшая виды лодка, готовая к отплытию, покачивалась у лавницы. Сестра положила вещи, сама села посередине, и Мишка, привычно оттолкнувшись длинным веслом, направил свой немудрёный транспорт против течения. У берега течение было слабым, и лодка быстро побежала вперёд.
Мила молчала, у Мишки тоже настроения для разговора не было, мысли, сменяя одна другую, были новыми, неясными. То он с жалостью думал о матери, и тут же его обуревала радость оттого, что он полетит на самолёте. Жалел, что не поедет в этом году на сенокос. Теперь он мог бы косить наравне с мужиками! Мишка даже ноздрями затрепетал, представив, как сочная трава под его косой ложится ровным рядком на зелёное покрывало луга, раскинувшегося вдоль берега таёжной речки Тушамы. И тут же в голове возникала другая картина: в городе он пойдёт в цирк и увидит настоящего слона. Он гнал эти мысли, вспоминая о матери, её болезни. Как она там сейчас? Наверное, плачет. И опять перед ним рисовались чудные картины города, куда он направляется. В мыслях подростка видения сменяли друг друга, и было трудно думать о чём-то одном, на чём-то одном сосредоточиться.
Переплыли Илим, к берегу пристали у скобяного магазина. Сестра, перехватив весло из рук брата, напутствовала:
– Не забывай нас, Мишаня, осенью встретимся. Смотри там, в городе… И письма пиши, мать будет ждать…
Взяв свой маленький фибровый чемоданчик, Мишка пошёл в школу, где собиралась вся группа для поездки на областной слёт. Он шёл по центральной улице райцентра, давно ему знакомой, мимо восхищающего классической строгостью двухэтажного дома, где располагался райисполком. Рядом скромное здание почты, в зимние дни они с приятелем отогревались здесь перед окончательным марш-броском к дому. Поблизости, чуть в глубине, чайная. Она, привлекающая к себе сладким ванильным запахом выпечки, запомнилась столами, покрытыми вышитыми белыми скатертями, и вкусными макаронами, экономно политыми чайной ложечкой растопленного сливочного масла. За чайной, в самом центре села, Дом культуры. Это был, без преувеличения, центр мироздания. Всё в жизни селян самое значимое, дорогое для памяти и радостное для сердца проходило именно здесь. Праздничные концерты и театральные постановки, в которых Мишка непременно участвовал, кинокартины, танцы, собрания… С каким желанием сюда стремились люди!
Уверенные равномерные Мишкины шаги резонансно усиливались деревянным покрытием тротуара, сколоченного из сухих лиственничных досок, и, казалось, были похожи на метроном, отсчитывающий последние мгновения детства, из которого он сегодня уходил. Всё оставалось позади: мама, река Илим, райцентр и деревня, где прошла вся прежняя, наверное, лучшая часть Мишкиной жизни.
Но Мишка этого не понимал и об этом не думал. Откуда парню было знать, что он переступает через незримую, обязательную для каждого человека границу между отрочеством и юностью? Но не той юностью, где молодой человек абсолютно свободен в выборе дальнейшего жизненного пути, а юностью как началом взрослой жизни, первой её ступенькой. Ещё вчера всё зависело от того, как решит и что скажет мама. Учитывалось и мнение окружающих, ведь не всегда и не все промахи и недочёты прикрывались маминой мудростью. Теперь он один, а его главные советчики – собственная совесть и знания. И нельзя забывать о том, что окружают десятки чужих, равнодушных к твоей судьбе людей.
За Мишкиной спиной громоздился Красный Яр. Огромная красно-коричневая стена. Эта стена защищала, объединяла и роднила всех, кто жил под её материнской сенью, под этим природным щитом. Яркий гладкий отвес скалы был виден отовсюду, любоваться им можно было до бесконечности, поверять громаде самое сокровенное, разговаривать, как с живым человеком. В отдалении возвышалась Качинская сопка, вечная и таинственная, словно маяк среди океана таёжных лесов, стремящихся к горизонту. Издалека не было видно промежутков между деревьями и тайга казалась монолитом, символизирующим незыблемость и величие бытия. А у подножия этого нерукотворного памятника жизни трепетали на ветру таёжные цветы и травы. Их доносившиеся ароматы сегодня казались Мишке особенно насыщенными, терпкими. Они обволакивали всю фигурку подростка, вливались в нос, проникали в кровь, запоминались сердцем. Природа как будто настаивала, чтобы эти ощущения надолго сохранились в памяти мальчика, уходящего не только из детства, но из самого мира, где это детство протекало.
Самолёт Ли-2, разбежавшись по грунтовой полосе, взлетел и сделал круг над деревней. В иллюминатор Мишка увидел свой дом. Отсюда, с высоты, всё казалось маленьким, игрушечным. Дом стоял на краю деревни, справа пылила дорога, и он хорошо видел несколько повозок, едущих на Малую речку. Деревня как на ладони. От домов к реке спускались тропинки. В воде стояли лавницы, к каждой из них была привязана лодка. Он разглядел и свою лодку. «Мила уже вернулась домой», – подумал он.
У Малой речки Илим делал крутой поворот и мимо высокого песчаного берега бежал в тайгу. Самолёт, покачиваясь, ещё раз сделал круг над селом и деревней. Мишка смотрел в иллюминатор, стараясь до мельчайших подробностей запомнить картины родных мест.
Сверху хорошо была видна часть деревни, но как ни пытался мальчик разглядеть свой двор, уже не получалось. Да и надо ли? Ведь он уже попрощался со всем. Теперь это его прошлое. Впервые в жизни Мишка понял, что это такое. У него появилась личная история и воспоминания. Самолёт пролетел над Кулигой, Малой речкой, просекой, ведущей к Россохе. Через мгновение исчезли все знакомые места.
Воздушная машина выровнялась, и под её крыльями на сотни километров потянулась тайга с редкими зимовьями. Она казалась монотонной и бесконечной, как океан, не верилось в то, что рано или поздно леса расступятся и в сиянии вечерних огней появится древний Иркутск.
Миша ещё некоторое время с любопытством посматривал вниз, потом стал прислушиваться к своим сверстникам. Стараясь перекричать гул двигателя, ребята громко разговаривали, радостно делились впечатлениями. Потом притихли: казалось, каждый задумался о прошлом или грядущем…
НАСЛЕДСТВО
Уже месяц Мишка жил у брата в шахтёрском городке под Иркутском. Из любопытства и желания побольше увидеть и узнать он исходил Черемхово вдоль и поперёк. Городок, объединивший несколько шахтёрских посёлков в одно целое, был зелёным, архитектурно гармоничным. Деревья росли между бывшими населёнными пунктами, деля их на микрорайоны с многоэтажными домами. Частный сектор представлял собой сплошное море зелени, из-за которой не видно было даже крыш усадебных домиков. Бывшие посёлки объединяла асфальтированная дорога, она же центральная улица города, она же часть Московского тракта. В праздники колонны демонстрантов шли по ней к площади, где стоял памятник Ленину, а по вечерам улица служила любимым местом прогулок окрестной молодёжи. Здесь знакомились, влюблялись, демонстрировали обновки, сплетничали, дрались – словом, шла обычная уличная жизнь.
Каждый квартал-посёлок мог существовать автономно, там была собственная, как сказали бы сейчас, инфраструктура: больница, кинотеатр, школа, магазин. В центральной части города стояли общегородские постройки: горком партии, техникум, филиал института.
Транссибирская магистраль не разрезала город надвое, как часто бывало в сибирских городах, а проходила сбоку. Электрички останавливались в каждом посёлке, что являлось благом для местных жителей. Шахт в городе было много, все они соединялись друг с другом и центральным вокзалом железнодорожными путями, по которым беспрерывно сновали паровозы – пыхтящие, чумазые, изрыгающие клубы чёрного дыма. Да что там дым, из труб паровозов вылетали вместе с искрами даже кусочки горящего угля. Все железнодорожные пути и окрестности всегда были покрыты слоем угольной копоти, и даже ливни, которые частенько здесь бывали, не могли её смыть.
Улицы и переулочки, ведущие к центральной дороге, проходили через подъездные пути, и человек, уходящий из дома в белой рубашке, возвращался вечером в серой. Особенно это огорчало девчонок, бегающих в клуб на танцы в светлых платьицах.
В этом рабочем краю было большое количество стадионов. Не просто спортплощадок, а настоящих стадионов – с трибунами для зрителей и хорошим покрытием поля. В Черемхове их было несколько, при каждой шахте. Они никогда не пустовали. Мишка участвовал в спортивных баталиях с первого дня приезда. Чаще всего гонял в футбол.
Но самое большое впечатление на него произвёл городской парк. Ему, таёжному жителю, привыкшему к дикой, естественной природе, было странно видеть среди лесного массива подстриженные кусты, ухоженные деревья, аккуратные, посыпанные песком дорожки, лодочную станцию на пруду, большую концертную площадку с диковинной сценой-раковиной и ровными рядами скамеек перед ней. А особенно Мишку поразили качели. Деревенские по сравнению с этими казались игрушечными.
Не случалось такого дня, чтобы Мишка не побывал в парке, не зашёл на концертную площадку, не покатался на качелях. Здесь у него появились любимые места: вместительная беседка, где он наблюдал шахматные баталии, или скамейка перед сценой, где почти каждый вечер проходили концерты местных артистов-любителей. Бывало, заезжали и областные гастролёры.
Иногда Мишка вспоминал деревню, но его новая жизнь была такой насыщенной, что прошлое забывалось совершенно, и только перед сном всплывал в памяти родной двор, сеновал, огород, который в этом году стоял пустой, нераспаханный, наверное, весь заросший сорняками и крапивой. Чаще всего вспоминал маму, их последний день, её исхудавшие руки, сияющие родные глаза, даже издалека озарявшие Мишкин путь. Каждую неделю он писал домой письма, рассказывал о новой городской жизни, спрашивал о здоровье, но ответов не получал. Каждый день он подбегал к почтовому ящику, но, кроме газет и разных официальных писем для брата, там ничего не было.
Брата Мишка видел редко. Когда младший просыпался, старший уже уходил на шахту. Работал он бригадиром навалоотбойщиков. Бригада его была знаменита, постоянно выполняла и перевыполняла нормы по добыче угля, поэтому, как было принято в то далёкое время, брат избирался во многие органы власти. Был он и депутатом горсовета, и членом горкома партии, а также ещё нескольких организаций и объединений. Потому встречи братьев случались короткие, а разговоров по душам между ними не происходило вообще.
В доме хозяйничала жена брата. Мишка удивлялся: как эту некрасивую, шипящую, словно гусыня, женщину, мог выбрать Николай? Всё в ней было отвратительным: выпученные глаза и белёсые ресницы, толстый мясистый нос и слюнявый, никогда не закрывающийся рот. Говорила она громко и, казалось, без остановки, речь её обладала таким же изяществом, как пение известной героини басни, выронившей сыр. А уж понять, о чём она говорит, было просто невозможно.
| Далее