В Кемерово ожидалось какое-то очередное комсомольское мероприятие, на котором я, молодой пр-р-ролетарский, оч-чень большие надежды подающий писатель, дал согласие выступить, и в Новокузнецком горкоме меня предупредили: всё будет «на природе», жить предстоит в палатках, а потому необходимо захватить с собой из дому простынку... Но не успел я с этой простынкой до обещанных палаток добраться, как получил другое «цэу» - ценное, значит, указание - немедленно разыскать только что прилетевшего из Москвы Владимира Чивилихина: я ему срочно нужен.
Чивилихин был уже широко известный на ту пору писатель, только что получивший премию Ленинского комсомола за «Кедроград», за остальные свои сибирские повести, да к тому же земляк - из северного нашего Мариинска, и мы с простынкой тут же изменили курс, тем более, что выступать «перед активом» я, как можно догадаться, не рвался.
И вот не успел я извиниться перед Владимиром, значит, Алексеевичем - почему я заостряю внимание на отчестве, потом объясню - за раннее вторжение, не успел он сообщить мне, что вечерним рейсом я должен лететь в Москву - меня включили в группу молодых литераторов, которые поедут на Дон, чтобы в неофициальной обстановке, на рыбалочке с костерком да ушицей, встретиться с Шолоховым, - так вот, не успел он всё это объяснить, как в дверь настойчиво постучали, чуть ли не следом за мной - «на моих плечах», как раньше казаки говаривали - появилась запыхавшаяся горничная и голосом, каким зовут на пожар занятых чем-нибудь чрезвычайно важным больших начальников, торопливо проговорила: «Извините, товарищ Чивилихин, вас срочно просит к телефону корреспондент «Комсомольской правды» Котляров!»
Опираясь на локоть, Чивилихин в майке полулежал в кровати и сделал теперь деликатную попытку привстать: «Только что прилёг... хотел после самолёта чуток отдохнуть. Или пусть обождёт, пока я оденусь, или...»
И тут я уверенно поднял ладонь: «Оставайся. Сейчас я с ним... чего тебе дёргаться?»
«Ты его знаешь?» - как бы благодаря меня за порыв, поинтересовался уже в спину мне Чивилихин.
Обернувшись в дверях, я сказал как само собой разумеющееся: «Кореша!»
Прошёл вслед за горничной по длинному и сумрачному тогда в кемеровской «Томи» коридору, взял лежавшую рядом с аппаратом у дежурной на стойке трубку: «Юра, привет!»
Какой на меня обрушился неудержимый водопад счастья!
«Володя! - кричал Котляров. -Володя! Как я рад, старик!.. Что ты снова в наших краях! В родных пенатах! Володя!.. Предлагаю тебе такой план - и не говори «нет», Володя!»
Раз и другой я тоже попытался окликнуть его по имени: мол, не гони лошадей! Не узнаёшь, что ли? Погоди, мол... куда там! Он был как набухший семенем глухарь на мартовском токовище: «Не перебивай меня - слушай! Коньяк уже на столе. Окрошка готова. Лида в магазин побежала кой-чего докупить, а я сейчас шлю за тобой машину: спускайся вниз!»
Этот его восторженный крик мне уже надоел: вяловато, как полулежавший в гостиничном номере Чивилихин, я опять попробовал остановить напор: «Юра!»
Он там ударил ладонью по столу рядом с телефоном: «Ты не можешь отказать, старик! Ты - мой самый дорогой гость!»
Ребята мы тогда были - палец в рот не клади. Или дело в другом?
К моим тридцати годочкам за левым плечом у меня чуть ли не постоянно приплясывал тогда, как умелый боксёр во время разминки, хорошо откормленный - сами-то почти не закусывали, всё ему доставалось! - нетерпеливый бес, который просто не мог долго оставаться без дела.
«Я тут не один», - как бы скучая, сказал я в трубку.
«Кто там у тебя?» - сразу насторожился Котляров.
В голосе у меня появилась ирония: «Этот ваш... классик с Запсиба...»
«Немченко?» - поймался Котляров.
И я лениво подтвердил: «Он, да.»
«На хрен, Володя, на хрен! - категорически потребовал наш общий с Чивилихиным «кореш». - Гони его, старик, в шею... он один там? А если ещё со своим дружком Емельяновым! Нажрутся тут, и, пока не выяснят, действительно, кто из них - классик, а кто - дерьмо, поговорить не дадут!»
«Ты так считаешь?» - спросил я уже заинтересованно.
Он там как будто упал на бегу. Вот медленно поднялся и тогда только с изумлением произнёс: «Гарька? Ты?!»
«Ну, кто ещё?»
В трубке запели короткие гудки: поговорили - ничего себе!
Вернувшись, я в красках живописал Чивилихину свой телефонный диалог с «корешем», и он огорчился искренне и, как мне показалось тогда сверх меры: «Нехорошо как вышло!.. Что теперь будет-то?» Я его успокаивал: да ну, мол, - что за проблема? Или не знаешь: тут такие мастера друг дружку разыгрывать, в Кемерово, в Щ е г л о в к е в этой - сто раз на дню тебя «купят», а здесь всё невольно получилось, все само собой.
«А как же ваши дружеские отношения?» - не успокаивался Чивилихин.
Я был совершенно спокоен:
«Раздавим бутылочку. Надеюсь, он должен мне теперь? Или - я ему? Кто из нас кому?..»
Тут я ошибся: с Котляровым мы больше не общались до конца его жизни. А ведь прошло с тех пор три с лишним десятка лет.
Обиды я на него никогда не держал: на что обижаться-то? На кого?!
В этом смысле мне крепко повезло: чем-чем, а самоиронией природа одарила с избытком.
Понимая, в какое щекотливое, скажем так, положение, попал тогда Юра, иногда я делал попытки помочь ему. Окликал на каком-нибудь многолюдном сборище, радостно бросался к нему - он стремительно уходил, скрывался в толпе. Звонил домой - теперь он догадывался об этом ещё до того, как я что-либо в трубку произносил. Неправильно, говорил, набрали номер.
Хорошо хоть, незадолго до того, как ему уйти навсегда, я дозвонился-таки из Новокузнецка: ну, что ты маешься, сказал, - было бы отчего тебе мучиться, Юрка, милый! Ты был тогда совершенно прав - это мне надо было стыдиться всю жизнь: ты - причём?! Я уверен: ты знаешь, что я любил тебя всегда и люблю...
И Юра вдруг, не такой уж лирик, в голос заплакал.
Но я, само собой, о другом.
О том, какие высокие гости съезжались в тот год на берега «тихого» Дона.
Конечно же, я был не лучший из них.
Но и худшим, несмотря на готовность самоуничижения, которое, как известно, паче гордыни, назвать себя не решился бы.
Худших там просто не было!
Спустя годы, когда всё чаще начал и задумываться и размышлять над многим и многим уже в пустой след не только я, но - тысячи соотечественников, миллионы сограждан, в «Шолоховской комиссии» Института мировой литературы мне подарили ксерокопию списка участников той летней поездки на Дон. Под номером десять, замыкая список иностранцев, значилась нелегально приехавшая в Советский Союз «Товарищ Долорес, Колумбия». Следующей стоит моя фамилия и название города: Новокузнецк.
Большие надежды возлагались на мою сибирскую стройку!
Высокие гости. Громкие речи.
С Ларисой Васильевой в одно время заканчивали университет, факультеты наши располагались в одном корпусе МГУ на Моховой: она - филолог, «филологиня», я - журналист. Литературный работник, как в дипломе записано. Л и т р а б в профессиональном обиходе. Как вышло, и - по судьбе.
«Говорят, ты женился на трактористке?» - спросила меня Васильева, когда через год работы в Сибири в первую свою командировку в Москву я заскочил на Моховую: пяток минут посидеть на старой скамейке у подножия огаревского памятника, поглазеть на зубцы кремлевской стены за Александровским садом - как бы маленько подновить в памяти державную картину, которую пять лет перед этим впитывал тут в себя чуть не каждый день.
Ощущение, хорошо знакомое только нашему брату, сменившему Москву на провинцию: Лариса с этой скамейки как будто и не вставала - ну, может, на часок-другой отходила по вполне понятным, по житейским причинам.
«Не на трактористке, - пришлось её поправить. - На каменщице. Хотя вообще-то она мастер... линейный мастер, ты понимаешь: не в конторе прохлаждается, а на строительстве какого-нибудь тебе кислородного цеха вкалывает с бригадой с утра до вечера.»
В голосе у Васильевой прозвучало насмешливое превосходство городского цветка: «Считаешь, что это лучше?»
Пришлось ей чуть ли не лекцию прочитать: как «мы подругам в суровые дни согревали дыханием руки, чтобы к звёздам ушли корабли, чтоб вели их упрямые внуки» - эту песню, сочинённую вместе с литсотрудником многотиражки треста ещё «Сталинск...», «Сталинскметаллургстрой», да! - литсотрудником нашего незабвенного «Металлургстроя» - Робертом Кесслером, уже распевали тогда на Запсибе.
Лариса сделала вид, что всё поняла, что прониклась и ещё с десяток минут ну, прямо-таки очень заинтересованно расспрашивала меня о будущем «индустриальном гиганте», «основе третьей металлургической базы на Востоке страны», но когда мы увиделись перед поездкой на Дон, она спросила явно без подначки: мол, как там твоя чумазая трактористка?
Пожалуй, ей это было всё-таки ближе, чем безликая «работа на линии»: отец Ларисы, известный конструктор, - один из создателей знаменитого танка «Т-34».
Конечно же, таким отцом можно гордиться, и она не преминула в очередной раз это сделать и в своей книжке «Путешествие врагов с друзьями», в которой описана кроме прочего и поездка наша на Дон. Вскользь коснулась она и темы, которую в этом кратком документальном рассказе я хочу сделать главною. Вот цитата: «Потом был ужин. Он (речь о М.А. Шолохове – автор.) отсутствовал. Все развязались, спорили, ссорились. Коса находила на камень в спорах писателей с представителями комсомола. Меня их политика никогда всерьёз не интересовала, но в какой-то момент я ввязалась в спор на стороне прозаика Гария Немченко - не помню теперь, о чем шла речь - и что-то «выдала».
Так вот, об этом-то я и хочу рассказать поточней, но прежде позволю небольшое отступление, должное психологически объяснить то, что случилось почти три десятилетия назад.
Сегодня я, казалось бы, - стреляный воробей, старый уже волчара, который нет-нет, да клацнет вдруг уже подпорченными, но все ещё крепкими зубами, но вот, вот какое дело: всё это не мешает мне во многом оставаться все тем же недоумком, которым я имел несчастье - а, может, как раз - наоборот - быть и в ту прекрасную пору самонадеянной юности. Около двух лет назад, совсем недавно, мне предложили избираться в Государственную Думу: был кандидатом по «91-ому одномандатному округу» с центром в шахтёрском Прокопьевске - на юге Кузбасса. В «стране своей молодости», как раньше обычно писали мы... эх!
С чего я вдруг на ненадёжное предприятие, как встарь в казачьих наших местах говаривали, «наруньжился»?
Прежде всего это давало возможность несколько раз слетать в Сибирь, куда я не только самолётом в любое время готов отправиться, но и - пойти пешком. Как раньше в Отрадной, опять же, - «п е ш к и». Два осенних и один зимний месячишко мне предстояло поездить по любимым ещё со студенчества - когда впервые приехал сперва «на целину», а потом уже на газетную практику - местам, и противостоять этому искушению я просто не мог: три месяца в дорогих сердцу краях - а там будь, что будет!
Как только о моём кандидатстве стало «в определённых кругах» известно, неутомимые доброхоты, которых нынче на родине - пруд пруди, тут же отыскали богатого человека, готового мою предвыборную кампанию финансировать. Очень богатый, сказали, человек. Ничуть не беднее Кобзона и с такими же связями. Угольный магнат с Севера. Азербайджанский еврей. Мой телефон его людям дали: меня найдут.
Сразу же вслед за этим чрезвычайно важным сообщением я выдернул из розетки шнур моего так и «не распаренного» до тех пор телефонного аппарата и начал собираться в Кузбасс.
Тулееву я перед этим уже позвонил: не принимай, предупредил, мои попытки всерьёз. Тут как в том анекдоте: не догоню, так согреюсь. Если вдруг «догоню» - с тобой буду, я - не предатель. Но при любом исходе у меня появится дорогой для творческого человека личный опыт. Одно дело - писать о вас, о политиках, считай, с чужих слов и другое - потолкаться рядком, потереться плечами. А здесь такой случай испытать наши новые демократические, значит, возможности на собственной шкуре! Какой настоящий писатель от чисто русского варианта - потрогать, чтобы это ни было, своими руками - откажется?
Вдобавок ко всему я состоял тогда в штате «думского» журнала «Российская Федерация сегодня» и считал совершенно искренне, что для нашей редакции это чуть ли не подарок судьбы: обозреватель по вопросам культуры идёт на выборы за политическим опытом. Ну, не удача ли? Цены потом не будет такому золотому, как я, работнику!
Из этого ясно, что ставил я перед собой вполне конкретные цели и планку не собирался выше поднимать, но всё-таки, всё-таки...
Старший мой друг Аскер Евтых, «московский черкес», недавно похоронивший в то время жену восьмидесятитрёхлетний адыгейский писатель, которому, чтобы хоть как-то поддержать его, я каждый день тогда обязательно звонил, с нарочитой ноткой торжественности, скрывавшей его трогательное отношение ко мне, высоко чтившему его самого и великолепную его, так и неоцененную до сих пор грустную прозу, так вот, Аскер с высокоторжественным юморком сказал мне, узнав об очередных моих творческих, значит, планах: «Вы знаете, Г.Л., что я - неисправимый атеист. Но я готов п о с т у п и т ь с я п р и н ц и п а м и и просить вашего Иисуса Христа и нашего Магомета, чтобы они вместе помогли вам. И я тогда буду знать, что в Думе есть, наконец, хотя бы один порядочный человек!»
А вдруг, временами подумывал я невольно: а вдруг?!
Аскер Кадербечевич, упрямый черкес, до Них достучится?
Не только это - многое другое давало мне повод вроде бы ни с того, ни с сего поддаться эйфории. Два «моих» из почитаемых церковью праздников - великомучеников Гурия, Самона, Авива и святителя Гурия Казанского - приходились как раз на дни поздней осени. За год до выборов мне пришлось побывать в морском походе: на одном из «больших десантных кораблей», на «Азове» сопровождал наших миротворцев до Греции, до Салоник. Написал потом об этом с душой, командованию ВМФ, как понимаю, документальный рассказ мой понравился, и добрые люди из Пресс-службы Главного Штаба стали туда и сюда приглашать меня: накануне летом с группой высших офицеров на один денёк полетел вместе с другими журналистами в Казань, где открывали памятник адмиралу Галлеру - заместителю легендарного Главкома Военно-морского Флота Кузнецова, сразу после войны репрессированному и умершему в печально известной Казанской тюрьме. Памятник поставили рядом с могилой другого страдальца, умершего там же на десяток лет позже Василия Сталина, но не только это странное совпадение заставило меня о многом задуматься. Времени у нас было в обрез, в ближайший храм, чтобы расспросить об иконе Казанской Божией Матери, я отлучился с поминального ужина, и батюшка, к которому я обратился, узнав о моём православном, при крещении данном имени - Гурий, посчитал справедливым укорить меня: «Выходит, вы улетите домой, не приложившись к мощам своего духовного покровителя?»
Как я мог, и в самом деле, забыть!
И вот ещё об удивительных переплетениях судьбы: летишь в Казань почтить память бывшего царского офицера, лютеранина, и тут один из высших чинов мэрии, татарин, с братским пониманием относится к твоей просьбе и даёт тебе свой автомобиль с «адским водителем» - чтобы за час до отлёта успел ты исполнить дорогой для тебя христианский обряд: Россия!
Такой гонки, какая была у нас по Казани, не видел уже давно.
Икона Казанской Божией Матери и мощи святителя Гурия Казанского находятся в одной церкви: при том самом кладбище, с которого наша делегация начала день в татарской столице. И я всё успел.
Может быть, размышлял я теперь, путешествуя по Югу Кузбасса, то был знак?
К а к о й знак и д л я ч е г о он был дан - размышлять об этом поглубже стал я только потом, а тогда взял лежавшее на поверхности это самое: «а вдруг?!»
День выборов был назначен на праздник «Николы зимнего» - святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, Чудотворца... уж для Него-то, думалось, разве это - проблема?
Проблемы потом у меня начнутся, когда всё-таки выберут, ну, да что ж тут - не впервой будет собраться с силами и родине послужить... а?!
Конечно, слаб человек, чего там - ой, слаб!
Потому-то Аман Гумирович, не только опытный, предвидящий всё и вся политик, вообще, по мнению близко знающих его, - большой хитрован и чуть ли не самый настоящий шаман, совершенно справедливо решил на всякий случай ещё и по-братски подстраховать меня: мало ли, и правда что, на свете чудес! Да ещё - с казачками. Казачки эти - такой народ, что в любую щель проскользнёт! А какой с него потом, испорченного Москвой, спрос? А главное - какой толк?! Сам же первый начнёт высокой своей ответственностью тяготиться и от этого мучиться: побережём писателя для его прямого дела, для творчества... И ведь - сберёг!
Всё принимаю: справедливо. Но я не об этом: если в шестьдесят лет, седой дуралей, ты так и не разуверился окончательно, что можешь вдруг - ну, а вдруг?! - пригодиться Отечеству, то что с тебя в тридцать взять-то?!
Мысль о том, что выбор остановили не на ком-нибудь другом - на тебе, само собой подкупает: нужен. Именно ты. Востребован! А коли так, будь добренький - соответствуй не только без обмана, но и без лени.
За это безнадежное дело я на Дону и взялся.
Вышло так, что на большом банкете в Ростове, ещё перед тем, как нам попасть в Вешенскую, я оказался за столом рядом с секретарём обкома по идеологии Теслей. И чуть ли не первым делом сказал ему: мол, повезло! Будет с кем поговорить о нашей дурацкой пропаганде - разве она, и правда, у нас не дурацкая?.. Об идеологии вообще: разве тут мы - не по уши в дерьме? Кругом занудство, кругом долдонство, кругом - брехня. Думаем одно, говорим другое, делаем третье - может ли всё это без конца продолжаться? Может ли добром кончиться? Наверняка: нет и нет! Но почему-то не видать, чтобы хоть кто-нибудь был этим озабочен. Идеологией нашей мы сделали иезуитское враньё. Врём, врём и врём. Не только тем, кто за рубежом, не только своим - в Союзе, но и - самое опасное дело! - давно уже сами себе врём. Всё это, естественно, из боязни выпасть вдруг из обоймы, остаться не у дел: чинопочитание и лизанье руководящих задниц сожрут нас!
Терпеливый и мудрый Тесля согласно кивал, вольно или невольно благословляя меня на продолжение темы. Я разошёлся!.. Как сам в то время обозначал: в ы с т у п а л п о р а с ш и р е н н о й п р о г р а м м е.
«Да, так, - то и дело соглашался, вздыхая, Тесля с моими оч-чень глубокими, конечно же, и хорошо взвешенными философскими посылами. - К сожалению, всё это, и действительно, - так!»
Как было не поблагодарить его за понимание, как за это не похвалить?
У одного из моих новокузнецких дружков, шефствовавших надо мной в то время комсомольских вождей, имелось присловье: «прошу простить за бедность речи.» Богатством её не отличался тогда и я.
«Хорошо иметь дело с мужиками!» - сказал я Тесле.
Тут он сразу мне возразил: «С казаками!» И я охотно поправился: «Это само собой - я о другом. Имею в виду: с мужчиной. У нас в Кузбассе на идеологии одни бабы сидят - чего с них взять?»
Столько лет прошло, а это моё заявление до сих пор вызывает в душе чувство вины... По правде говоря, сколько они, жалостливые «бабы» от идеологии прикрывали и меня, и нас всех уже перед этим? Сколькое им ещё, если бы знать тогда, чтобы выгородить меня, предстояло!
Всего-то через два года секретарь кемеровского обкома по идеологии Зинаида Васильевна Кузьмина спасёт меня, что называется, после знаменитой моей поездки в Австралию, о которой и нынче ещё ходят легенды. Недаром пошучиваю, что Кузбасс - моя историческая родина: сколько фантастических историй обо мне и нынче рассказывают, а я уже и сам давно запутался – где «голимая» правда, а где приукраска.
Испытываю тут большое искушение применить изящный этакий словесный пируэт, в результате которого станет как бы очевидно, что та самая сибирская наша баба - мужик свой, а вот донские-то казачки как раз оказались бабами... Но стоит ли из-за одного-двух честно выполнявших свой долг, как они его понимали, «тихушников» громогласно попрекать не имеющих к этому отношения остальных?
Само собой, что и я, как почти всегда тогда, был хорош, но, может быть, и меня понять можно?
Все эти бесконечные разговоры о щедрой донской земле и донском изобилии достаточно чувствительно уже успели задеть моё кубанское самолюбие... Не говоря уже о казаках и казачестве: или и мы - не южане?! Или не знаем, что тут оно всё само из земельки прёт: недаром же говорится, что утром уже не найти в подросшей за ночь траве слегу, которая вот она - у всех на виду - лежала с вечера. Воткни в такую землю оглоблю - телега вырастет, ясно! Недаром же немцы увозили в свою Германию чернозём не откуда-либо - с нашей Кубани.
Но я ведь был уже не только южанином. Один из старинных приятелей, из однокашников, придумал, глядючи на то, как у меня сердце рвётся между Сибирью и Югом, такую страну: К у з б а н ь. И звал меня: к а з а к з а п с и б а н с к и й.
Конечно же, во мне копилась, клокотала, искала выхода пролетарская ярость давно оторванного от богатой и тёплой родины сибирского голодранца. Восемь лет я прожил в Кузбассе, не собирался уезжать и по старой казачьей традиции пуще давних насельников, пуще кондовых чалдонов хранил и старался защищать старые обычаи и те самые нравы, над которыми посмеивались, тоже свято соблюдая их, наши, из «морозоустойчивых», евреи: мол, и мы - «с и б и р а к и»!
Конечно же, мы гордились крепким, которому не будет, казалось тогда, износу, товариществом, гордились немеренными богатствами Сибири и бравировали, конечно же, своей честной бедностью: но чем нам ещё оставалось тогда гордиться и чем бравировать?
В банкетный зал богатого ростовского ресторана - наверняка не без желания перехватить рюмку «по-купечески», ещё до начала всеобщего торжества - пришёл я чуть ли не первым, тут же по пролетарской, по простонародной своей привычке разговорился с важными официантами, занятыми делом, и действительно, чрезвычайным: они ходили вдоль длиннющего, щедро сервированного стола и с белоснежных, даже глазом было видать это, до хруста накрахмаленных скатертей, смахивали кто салфеткой, а кто полотенцем крупных чёрных сверчков - откуда они только взялись в таком количестве?
Сверчков я всегда любил и, может быть, как ни по чему другому, тосковал на своей пропахшей бензином, гремящей и скрежещущей металлом новостройке по умиротворённому их, в благостной тишине, тюрюканью...
Теперь, в моём уже подогретом воображении, они вдруг стали похожи на чумазых горновых, на сталеваров в своих суконных куртках, на покрытых угольной пылью шахтериков, которых пытались безжалостно прогнать с предстоящего «инженерам человеческих душ» праздника жизни.
Человек я был тогда чрезвычайно компанейский, а потому примером своим прежде всего и бесконечным повторением магических заклинаний - «Да пусть они побегают, братцы, эти запечнички, мешают они нам, что ли - давайте лучше с вами чокнемся, братцы!» - отвлёк официантов от нестоящего занятия и занял делом куда более, как мне казалось тогда, достойным... Сверчки так и остались на банкете вместе со всеми нами присутствовать, некоторые из них, напрыгавшись по изобильным пятнам вылитых на скатерть напитков, тут же начали – какой, свалившись набок, подрыгивать ножками и потихоньку засыпать, а какой, из наиболее стойких, настойчиво голос пробовать, и это тоже не давало мне забыть о моей высокой миссии: представлять на Дону рабочую литературу и, само собою выходит, - рабочий класс вообще. Работяг.
Потому-то, покончив прежде всего в беседе с Теслей с проблемами идеологическими, я тут же перешёл к экономике державы. Встал с рюмкою в руке и сказал речь такую: «За этим гостеприимным столом мы то и дело говорим о щедрости донской земли, о её изобилии - и всё это как бы подтверждено всем тем, что стоит на этом нашем столе... И всё-таки главное богатство страны создаётся не здесь и не нами - горбом своим его добывают на Урале и за Уралом - в Сибири. Как раз сейчас, когда мы произносим наши велеречивые тосты, в Кузбассе и на моей голодной-холодной стройке, на металлургическом комбинате, который уже даёт металл, на Запсибе, приступила к работе самая трудная - третья смена... За неё я и предлагаю этот тост: за бессонную третью смену!»
Многие, пожалуй, думали также или примерно так - меня поддержали одобрительным ором...
Утром садились в автобусы, чтобы ехать в аэропорт, откуда должны были, наконец, лететь в Вешенскую. Ко мне благородно подошёл Тесля, наклонился к больной моей после вчерашнего говушке и негромко сказал: «Имей в виду: я - никому ничего. Тем более, что во многом ты прав. Но вообще-то... народ тут всякий. Истолковать по-разному могут, а? А впереди у вас ещё - ого-го! Так что... подумай. »
И вот когда это «ого-го!» продолжалось уже на берегу Дона, когда уже был безнадежно испорчен осетровой ухой мой серо-голубой, в брусничную искорку пиджак, возле нашей кампании остановился обходивший всех и каждого с рюмкой водки в руке Сергей Павлов, первый секретарь ЦК комсомола, только что прилетевший из Москвы и к нам, наконец, присоединившийся. На правах «самой красивой, потому что других вообще не было», как она в своих воспоминаниях пошучивает, на правах единственной среди нашей братии дамы, Павлова сопровождала раскованная, весёлая, и в самом деле, - красивая Лариса Васильева.
Мы поднялись с травы, чтобы с «вождём молодёжи» чокнуться, и он, подальше относя свою рюмку от моей, сказал с назиданием: «А на твоём месте сперва бы надо написать что-то стоящее, а потом уже – громкие речи говорить!»
Ну, так вот - по большому-то счёту: или не прав был?
Но тут-то между нами и возникла Лариса. Прикрывая меня, словно бесстрашная квочка - несмышлёного своего сыночка от коршуна, беззаботно-громко заговорила: «А что он сказал, Серёжа? Он ничего такого не говорил! Это стукачи тебе наверняка не так донесли!»
Не сомневаюсь, Лариса не кокетничает, когда говорит: мол, точно не помню, что там было.
Но я-то помнил это всегда!
Более того: иногда с высокоторжественной благодарностью о великодушном её заступничестве Ларисе напоминал - и устно, когда случалась такая возможность. И - письменно. Это уже не первый текст: насчёт стукачей.
Но она, выходит, это запамятовала. Тут как в случае с женой - тезкой Васильевой: вот втемяшилось ей, что моя Лариса - трактористка, и - всё тут. Сама вот уже и о «кремлёвских женах» написала, и ещё - о каких только нет важных персонах, а моя бедная каменщица: ну, как сиротка! Как была в воображении Васильевой трактористкой, так ею и осталась.
И всё-таки, сдаётся мне теперь, так и не смогла тогда Лариса Васильева убедить Павлова, нет - не смогла. Иначе - почему я так и не получил потом премию?.. Ленинского комсомола, само собой.
Накануне, когда самые первые вручали Нодару Думбадзе и Владимиру Чивилихину, Анатолий Васильевич Никонов, бывший тогда главным редактором журнала «Молодая гвардия», только что опубликовавшего роман «Пашка, моя милиция» в дружески-категоричной форме сказал мне: «Готовься: следующая премия - твоя!»
«Вот как? - ответил я с интересом как бы к чему-то совсем другому, им невысказанному. - Вы так вопрос ставите?»
Была у нас тогда с Олегом Дмитриевым отработанная до тонкости манера так спрашивать: вроде бы - и наивно, а вместе с тем - со строгой значительностью.
Но Анатолий Васильевич, светлая ему память, был с юмором: «Ставлю, - сказал мне. - Ставлю. Именно так. За одного «Пашку» стоит, а у тебя теперь - два сибирских романа.»
Осенью того же шестьдесят седьмого года, грешным делом, 29 октября, «День рождения комсомола» я провёл возле радиоприёмника... нет, братцы! Пролетел, как фанера над Парижем.
В утешение пришлось придумать себе звание: «Н е д о л а у р е а т - 67».
Кемеровский обком комсомола, проявляя завидное упорство, подавал на меня документы ещё и ещё раз. Как на календарике со сменным числом мне оставалось в новом звании моём менять годы: «Недолауреат - 69». «Недолауреат - 76».
Так что, имея в виду всё ту же обещанную нам попервах на Дону рыбалку, мне можно было бы спеть песенку своего строптивого землячка Вилли Токарева, кубанца - американца, с которым так неожиданно пришлось познакомиться нам в Новокузнецке: «Эх, хвост, чешуя не поймал я ничего!»
Но ловил я всё-таки, пожалуй, другое... Во всяком случае - старался поймать.
Новочеркасский «Ёрш»
Допускаю, что тут определённо есть вполне объяснимая тяга к самооправданию, но и грустная правда тоже наверняка имеется: перед встречей с нашим радушным хозяином в Вёшенской бдительные «партаппаратчики», конечно же, намеревались лишить нас некоего эмоционального запала, могущего взорвать торжественно-благостную обстановку - заранее «обезвредить». А что для этого надо?
Известное дело!..
Только что вот - тридцать лет спустя! - разбирая старые бумаги, нашёл золотисто-белую, с черным письмом по ней, этикетку: «Росглаввино. Донвино. СОВЕТСКОЕ ШАМПАНСКОЕ. Полусухое. Ростовский завод шампанских вин.»
«Этапы большого пути», значит.
Перевернул, а на обороте вдруг - от руки: почерк уверенный и твёрдый:. Немецкий, значит, порядок. Даже там! Где - пей, не хочу.
Взялся перебирать остальные наклейки, и на обороте чёрной с золотом - «Советское шампанское. Сладкое.» - обнаружил нечто весьма невразумительное, изображенное уж венгерской рукой... Что тогда говорить о братьях-славянах и о русаках в частности?
Но первым делом нас повезли на экскурсию во Всесоюзный научно-исследовательский институт виноградарства и виноделия в Новочеркасске.
«Каким вином нас угощали!..»
Уж это само собой.
Хотя больше меня поразила закуска.
Самое начало июня, в Новокузнецке кроме «черемши вонючей» - извини, родная, извини, любимая - кроме знаменитой, значит, к о л б ы нашей, считай, ничего и нет, а здесь! Огурчики-помидорчики, лучок-чесночок, молоденькая редиска со всевозможными съедобными травками, а ко всему этому зелёному изобилию - и вяленый лещ, и «красная рыба», и икра - черная..