1 Перед вторыми петухами Андрюха Шастин вышел на крыльцо проветриться. Вздрогнув, он потянулся так, что кости затрещали. - Синёшенько, почти утро, - в сладком зеве пропел он. Поддернув кальсоны, постоял, послушал, как хлюпает под крылечной половицей. Дождя уже не было. Отзаривало, но даль¬ним мороком затянуло весь белый свет. Ему с детства мерещилось какое-то эхо в тумане. Теперь он этого не слышит. Мокрый штакетник отсвечивал серебрушками. Мелькнула мысль: «Надо заострить концы, а то погниют». На берегу в мороке плавают сосны, комлей не видно, лишь макухи в зыбкой дымке, да стволы, съеденные таинственной белесью. Любил Андрюха такую погоду: можно подольше потянуться в постели, неспешно позавтра¬кать блинами, кол в домашнюю изгородь вбить. Хотя какой теперь кол... Защемило сердце - скоро его деревни не станет. Вольются они в колхоз "Вперёд", бывший - "Молотова". Вдруг сердце ёкнуло; с чего Грушка ночесь больно ласкова была, как в первый год после свадьбы?.. Не в сельпо ли чего заброси¬ли? Но по такой грязюке и на коне не пролезешь. Да и открывают сельповскую лавку теперь от случая к случаю. Вспомнил, как вчера свой трактор по самую кабину в зыбун за речкой устроил. Об этом душа не шибко шевельнулась: кто виноват - дорог нет. Принародно Андрюха с матерками не выскакивал, но тут душа запросила облегчения, а волкодав Жулик выполз из-под крыльца, скульнул и стал дирижировать хвостом: обрадовался голосу хозяина, вытянулся мостом и сладко застонал. - Дуй, Жулик, досыпай свое – рано. - Андрюха было занёс над порогом ногу, как вдруг совершенно жутко разнеслось: - Ой! Ой-ёй-ёй!!! Ой-ёй-ёченьки! Залез проклятый, ой стрелят! Стре-ой-лят!!! А Андрюхе что - либо упасть, либо прикипеть к косяку - от неожиданности. По улице в длинной рубахе "белестела" старуха Ошлёпчиха. От своего домишка, она пронеслась мимо шастинского дома, заскочила на крылечную приступку бывшего сельсовета, но не задержалась. Жулик смешно ударил лапами оземь, по сторонам полетела жижа. Мгновение смотрел на хозяина и, словно вспомнив, что он пёс, заскочил на свинарник, перемахнул заплот и - за старухой. - Караул!!! - откуда силушка взялась, завопила Ошлёпчиха. - Жулик, куда ты, стой! - потребовал Андрюха. - Жулик!!! Тот опешил, тормознул хвостом и встал, как вкопанный. Грушка, баба Андрюхина - голову в окно: "Она опупела?!" - Чёрт-те что орёт, кто-то забрался, изнахратить захотел. - Тьфу, дурак! Одно на уме. Хватай ружьё, беги к дому! Андрюха: дождевик, «кирзухи» армейские, дробовку – и туда. Дом Ошлёпчихи с краю - поперечный. Улица в него и упира¬ется, а взять во внимание ограду с огородом, он словно объятья раскинул, глазея двумя окошками с белыми облупившимися ставнями, - улицу сто¬рожит. По левую от него руку съезд к речному яру, а по правую к шастинскому заулку и огороду - дорога в лесную падушку. Весёленький домишко, у калитки лавочка, отшлифованная бабьими задами, старушки там собираются сплетни помолоть, улицу покараулить. Агафья Ошлёпкина в этом домике одна живёт. Сын с фронта пришел, да вроде бы за угольками - на мало: заскочил - выскочил. Выяснилось - дважды к немцам в плен попадал и оба раза бежал. За что и угодил - на Колыму: за плен. И ни слуху, ни духу... Хлопали ставни; где-то прогремело ведро; драницу с шумом, видать, с сарая сбросило; заливались собаки; мычали бедные коровёнки, горланил петух. Мужики с палками, с ружьями к дому, а бабы налегке - за Ошлёпчихой к речке. Иван Пылёв - Андрюхе Шастину: "С тылу, с яру заходи, сосед, - кричит, - к речке не упусти!». Дом Ошлёпчихи - глазом моргнуть, как был оцеплен. Отдыхиваясь, пораскрыв рты, протирая сонные глаза, караульные вслушивались в тишину - относительную: влажный ветер надрывно завывал, разгоняя ненастье. Густой и гулкий, пролетая над селом, он задыхался в лесных околотках. Эту заунывную песнь природы изредка нарушала собака-тявкуша – где-то на краю села. - Это Гани Головёшкина пустолайка Роска. Вся в его тещу, - рассудил Оська Таратайкин, забияка-переросток, дезертир из ФЗУ. Удрал из училища из-за молока: любит парное, а там не дают. - Гы-гы-гы, братцы, теперь я знаю, пошто беляков так называли: они всегда в подштанниках воевали. Сёдни мы, получается, белые, а он там - красный... от испугу. - Закуси ты портянкой, - встрял Савка Сухарев, - смотри, подштанники бы твои не пожелтели. Петуха деревне пустит, узнаешь, не с тюри ли брюхо у девок растёт. - К чему этот твой юмор из сортира? - Обождите, остряки! - ударил себя по бедру Андрюха, решив проявить парламентёрство: - Эй, ты! Кто ты там, сукина собака? Выкуривайся подобру, а то ноздрю на кулак натянем! - А-а, чего там! - распетушился Оська, в его руке тяжелая стальная бабка для отбивки литовок. - Я его щас выкурю!!! - Ку-уда?! - Андрюха цап его за рубаху. - Слыхал, вооружён? Ёлки-палки! Выпялились, как сычи на колу вертимся. Хватанёт и... Ложись. Ложи-и-ись! - Так невзначай Андрюха Шастин взял командование на себя. На сырой земле удобств кот наплакал. Верно, почва уже грибовала. За огородами назём теплый - преет, пахнет шампиньонами и, на Оськин вкус, парным молоком. А на яру за палисадником еще и полынкой и лебедой. Кто-то вскрикнул - шмякнулся в крапиву, все навострились: что там? - Тюкнули кого-то. - Оська уставился на Андрюху. - Видать, кто-то на стрёме был. - Пальцем снизу лихо ткнул кендырь кепчонки. Его соломообразная чёлка поплыла по волнистому лбу. - Чего ты стрижёшь ушами своими? Сползай-ка лучше, Осип, узнай, что там, - распорядился Андрюха. - Передать по цепи, пусть кусты с торца в полусадике обшарят. Осторожно. И ружьями не шалить зря. Подползло несколько парней: - Как мерекаешь, Андрюха, кто забрался к старой? - А я-то почём знаю! - Шатун какой-то, - подал голос, незамет¬но подползший, деревенский дока Семен Гузеев, - натакался, что одна живёт. А вот чего надо... - А, Семён! Здорово. Как живёшь? - подал руку Андрюха. - Плохо, паря, - мухи кусают. - Исхудавший, как костыль, Гузеев сел, сложился раскладушкой, плечи - на колени. - Веснусь у Ошлёпчихи Гани Головёшкина совмесник обивался, после которого у Лильки Ганихи приключилась лихорадка в левой пятке, распаленье хитрости... Вот ведь бабы!.. Похварывала, постанывала - Ганю отпихнула, пока тот на прицеп её и - за хребет... И чо в ней такого, в этой Лильке? - У ей все в наличии. У Лильки-то. - Заправляя кальсоны в носки, затвердил Савка Сухарев. - Да всего ничего: худа, как сковородник. - Худа-то худа, да тут хоть куда и тут хоть куда, - Савка похлопал себя. - Лилька баба с узюминкой. - Да самая настоящая блядь. А тот, видать, добрее её. Уж если такой бабу спёр, так что-то надыбал у старой такое, что и в голову ни влезет, - повысил Гузеев голос. - Чо у нее есть... сберкнига, что ли? - чиркнув спичку прикурить, спросил Гошка Овечкин. В носы приятно хлестанул запах спички. - Мокруши у нее, а не гроши, - Федька Сухарев, Савкин брат, тоже свернул козью ножку, сунул в рот. Верхнего и нижнего зубов у Федьки не хватает. – Братва бухтела, мол, ш моточикла камень я на прочность пробовал, а бухтю - в районе пряник купил и шломал им по дороге. Ну, шломал, а кому какое дело? Дай-ка огоньку, Гоха. Куда штаруха-то увалила? - при¬курив, прошепелявил Федька. - За речку вон за Чипчигойку подалась к Варухе, - сообщил дока. - С невесткой она вроде на рогах, - сказал подошедший Иван Пылёв. Он сел, медведисто повернулся, сорвал травинку, сунул в рот. - Послать бы кого за ней. - Подтянул длинные голяшки юфтевых ичигов. - Баба моя побежала, - голос Савки Сухарева. - Твоей Настасье токо рахитиков да брюхатых баб из бани парных на быках возить: с ком-нибудь уж по дороге заболталась. Они ить, пока яичко из-под курицы несут до печки, с соседкой словцом-другим перекинулись, а в руках уж цыплёнок. - Гузеев сделал ноги калачиком. - Слушай! Я кумекаю, у Ошлёпчихи что-то от старого режиму... А?.. Она ить к нам в Чипчигой с прииску... Кое-кого своим любомудрием Гузеев оглоушил, а возвратив-шегося с задания Оську - нет: - Сека докумекался! Глянь, в чём ходит эта краля, - парень ударил большим пальцем в козырёк кепки, которая всё время сползала на брови, - визитка-то на ней - старик еще в НЭПе по¬купал за два куля семенной пшеницы. И до самой войны рассказы¬вал, как он её выторговал у китайца. - Но, - подтвердил Федька. - До шамой войны. - А телогрюха только на пугало и годится. А спит, грят, ту же визитку под голову, да той же телогрюхой сверху. - Додуло поддувало, - в пику сыронизировал Гузеев, - ты вона в книжках про бдительность почитай: такие от людей скры¬вают про свой достаток, и все скупердяи - у которых куры не клюют. - И петухи тоже, - обхохотал свою остроту Федька. - А ведь дело толкует Семён, - поддакнул один мужик. - Как не дело - дело. - Семён распрямил ноги. - Мог родич какой про этот клад пронюхать: в роду-то, небось, и лихие люди были. За кордон-то и сенцо косить ездили, а границу затворили - вот те и не наш, кто там остался. Таким-то не прощают. Он и попроведал Агафью... - Гузеев замолчал. - Ты глянь, как тихо стало: ветер ушомкался. А знаешь, как дождь прежде называли?.. Плювия. Ага, плювия. Вот небо и плюет на нас, чтоб быстрей уваливали отцеда. - Семён почему-то задумался, его сиротливо-рассеянный взгляд отправился в никуда. Потом он поглядел в небо. Наблюдательный мог в его лице прочитать сладостный страх. Никто этого не оценил, но каждый почувствовал что-то странное. Семён отбросил для упора руки назад и повернул голову к старому тополю. - Плачет тополь. Почему плачет тополь после дождя?.. Жалеет? О чём?.. Больно ему или сладко? Он всю свою жизнь на одном месте, а место это красивое... - Семену представилась картина кочевья, которая взволновала его. И проблемы Ошлёпчихиного дома провалились в тартарары. Не веря своим догадкам, он как-то машинально продолжил: - Как пить дать, родственничек заглянул, с однова и клад обнять, пощупать, расцеловать. И пошло по цепи: клад, золото, богатства. Слух вёрткой змеёй полз по земле, по росистой траве: "Слыхали, четверть кла¬да тому, кто нашёл?" - "Сундучина-то какой стоит!" - "Сундук для отводу глаз - клад в подполье. Нарочного бы послать к старухе" Снова пал ветер, зашумел лес. Утренняя прохлада.
2 На берегу, заплетя руки «коральками» - так теплее, перекрывая надрывный рёв речушки, судачила дюжина баб. Речушка, почти скрывшая крутояр, чесала зелёные берега, зализывала стволы берёз. В волнах куролесили ветка, листья, щепа. Медовый вал перекатывался через топляк-бревно, что комлем зацепилось за вымытое корневище сосны, а верхушкой за шаткий мостик, обречённый на снос. Зовя на помощь, мосток жалобно поскрипывал. - Где бабка Ошлёпчиха? – опешили запалённые Васька Пылёв и Тайка Таратайкина, Оськина сестрёнка. Прядь палевых волос зацепилась за её широкий нос цвета перепелиных яиц, любимое место веснушек. Сквозь лепёшки веснушек едва просматривалась бледная кожа. Девочка, выставив нижнюю губёнку, старалась сдуть волосы. Они цеплялись за её бесцветные ресницы. Тайка мотала головой, но упорно не вынимала рук из мужского пиджака, что сидел на ней, как свободное пальто. - У Варухи, небось. - Настасья Сухарева, утопая в собственном мягком теле, в плечах и грудях, как бы стараясь удержать своё тепло, крепко стискивала себя руками. - А может, в русалку оборотилась, да и вдоль по речке. – У Настасьи привычка летать взглядом по окрестностям, по небу, по собеседникам. Сгорбившийся серый домишко Варвары Ошлёпкиной стоял за речкой на отшибе, а теперь, когда настил моста снесло и быки вот-вот сорвёт – совсем на отбиве. - Ни-ичо себе!.. Как она туда перебралась-то?! – разинула рот Тайка. - Вы чо, без Ошлёпчихи затосковали? – та же Сухариха, шлёпнув ладошкой свою жирную ногу. - Нет. Мужики спрашивают, где у Агафьи хранятся эти… как их… - Васька очень спешил сказать, - ну, эти… - посмотрел на Тайку. - Серёжки, манейки тама, колечки, - вставила девочка. - Оне чо, уже наряжать её собираются? – полетела взглядом по небу Сухариха. - Пошто наряжать - вор-то ночью за ними залез. - Но, а каво, девы, даве я вам говорела!.. А вы – пороз-мужик обзарился на неё, толстомясую, - повеселела одна. - Теперь туда только вплавь, - озаботилась Груша Шастина. Васька завыхвалялся перед женщинами: «Щас», и пятки засверкали – домой. - Ишь как пыхнул Ваньки Пылёва огонёк. Та-акой же хвастун. - Сухариха вздрогнула. – Бабы, закурить никто не прихватил?.. И я…. Вон уже пылит обратно оголец Пылёв с веревкой. Считая: «Раз, два-с, три-с…» - с восьмого раза набросил Васька петлю на выступающий брус моста. Другой конец верёвки крепко примотал к стволу берёзы. Смахнув с себя рубаху и штаны, подбадриваемый женщинами, кинулся всклазь по ней. Васька был отчаюга, ничего кроме грома не боялся. Оставалось одолеть самую малость – верёвочная петля заскользила по бревенчатой слизи, и он бултыхнулся в кипень. «Держи-ись!!» - разом крикнули бабы. Сорванца, как в одеяло, завернуло в пенную волну и крутануло к берегу. Бросились к нему. Зябко клацая зубами, он через топленый осокорь выбрался на берег. Бабы отступили, он спохватился - стоит в чём мать родила. Хлёсткие волны сдернули с него трусишки. Васька оберучь схватил себя посерёдке, присел: «Отвернитесь!!» Женщины, улыбнувшись, отвернулись, а Тайка – ничего не понять – удивлённо смотрела на Васькины руки. - Тебя не касаемо?! – крикнул мальчишка. - Отворотись, господи! – взяла за руку её сестренница. - Выпучилась. Подай вон штаны. - Женилку-то не отморозил? – Улыбаясь, Груша подала штаны. - Червячок-то целый, харьюз, дак он – цап и отхватит, - засмеялась Настасья. - Будет тебе, дева, - остановила её старушка,- робёнок. - У них уши-то золотом завешаны? Они и не то слыхали. Вторая попытка удалась. Как лягуша мокрый, тормошил Васька бабку Ошлёпчиху. Та, лёжа ничком на топчане, дрыгала ногами, высоко подбрасывала зад и подвывала. Топчан мелодично выскрипывал бабкиным страданиям. Ему размеренно подпевала пискучая зыбка, видневшаяся из-за приоткрытой занавески. Навалясь на очеп зыбки, вывалив белую грудищу, Варвара кормила одного из двойняшек, нажитых без мужа. Второй ребенок спал в плетёной качалке. Мать успевала зыбать и его, смачно, со звонким щёлканьем жевала серу, читала огрызок газеты, повернув его к лампе, коптившей под потолком. Ей – хоть второй потоп. В таких случаях слова за сто рублей не скажет. Васька, переступая из лужи, образованной водой, стёкшей с его тела, на сухо: - Бабка Агафья, мужики велели пытать, где у те спрятаны кольца, манейки, серёжки и всё такое. Ворюга, который в твоем дому сидит, может всё слямзить. Не с ходу дошло до старухи про вора-жулика, про кольца… - Ой, матушки-батюшки. Он ить тот вона холера нарошно в теми подсунул мне мухарушку в ухо, а сам за добром! Ой, у меня же там полкуля пшеницы! - Кому нужна твоя пшеница, где у те серёжки, эти тама… - Беги, касатик, к мужикам хлеще. Тама в сундуке баночка железная под лопотешкой: от родительницы-покойницы, царство ей небесное. Беги, золотце моё, огурчиками после угощу. Заработал сарафанный телеграф: «Агафья говорит, в банке железной под лопотью!», - кричал из-за реки Васька. Тайка припустила первой. Баб тоже с берега сдуло. Бестеневая чёткость дня не портила глаз, давала отдых. Женщины стали стесняться исподнего, заскакивали домой накинуть что-нибудь на себя. «В банке, скованной из железа?..» «В сейфе! – выкрикнулась общая догадка. – В подполье?..»
3 Ганя Головёшкин смесил эту новость со вчерашним самогонным днём и третьеводнишним гостеванием у Ошлёпчихи. Побожился: «У Агафьи в подполье цельный склад». Самогон и огурцы Агафьиного посола для него были самой той ценностью. Головёшкин жил с тёщей и двумя ребятишками. Жена Лиля по весне сбежала с каким-то пришлым. После ухода Лили тёща, до того бытовавшая в поварне – маленькой избёнке в ограде, перекочевала в избу. Тёща работала уборщицей в конторе и на складе. Считалась блаженной: имела странности – то целую неделю без умолку говорила, то как бука молчала. Теперь тёща ходила озабоченная: в конторе неделями никто не бывает. И склад редко открывается. Ганя сроду не пил и вдруг как сдурел. Говорили, он ещё при жене накачивался до того, что заваливался в поварне у тёщи до утра. Кто-то видел, как синей ранью из дома Головёшкиных задами огородов крался тот пришлый, что обивался вроде бы на лесосеке. Кто-то врал, что он егерь из соседнего района; кто-то - что геолог. Толком никто ничего не знал. Жена Головёшкина была ладна лицом, да тощенькая; тёща – пышна, мягкоступа, но отлично отвратительна лицом своим прыщавым. Самолюбием Ганя не хворал и не был разборчив в людях: доверчив донельзя. К слову, тёща ему вовсе и не была тёщей. Ганя об этом и не догадывался, пока Лиля однажды под клятву молчать не призналась, что сирота. Её родителей в тридцать седьмом году арестовали. Лиля перешла жить к соседке, которую обзывали «заполошной». Ганя парень был застенчивый, но обладал недурной внешностью. Отслужив в армии, он поступил на работу в лесхоз и возил дрова в степной совхоз. Однажды, переезжая брод, он увидел девушку, которая билом колотила на камне бельё. Спрыгнув с воза, он подошёл. Девушка выпрямилась, испуганная, но храбрилась: - Чего выкатил котячьи зенки?! - Ты кто? - А тебе которо дело? – Лиля была высокая и стройная, но черты её лица оставались ещё детские, можно сказать, на возрастном перекате. А в глазах уже играл бесёнок. - Как зовут-то тебя, красавица? - Зовут Зовутка, величают Утка, - уже мягче сказала она. Ганя выглядел лихо: из-под высокого картуза - пучок кудрей. В то время было не зазорно - парни делали шестимесячную завивку. Лиле он понравился с первого взгляда. А Ганя так к ней и присох. Повадился он ездить в совхоз и всякий раз отыскивал случай встретиться с сударушкой. Месяца через три перевёз он Лилю с её "мамочкой" в Чипчигой. Лиля была настолько застенчивой, что при мамочке стес¬нялась делить с мужем ложе. Даже когда тёща облюбовала поварню, прибрала там и переко¬чевала, Лиля не сразу согласилась лечь вместе. Она четыре дня спала не раздевшись. В конце недели после приезда молодухи, со¬сед Савка Сухарев спросил молодожёна, девку ли тот привел в дом. Ганя замялся и не совсем уверенно: «Но, а кого же ещё?" Савка тут же наушничал жене: - Молодуха-то не целая. И грязная сплетня расплылась по деревне. Нельзя сказать, что молодая повалила бы своей красотой города, но шуму бы среди ценителей наделала, любой царевне в подметки бы годилась. Для деревенского глаза она была Лиля, да и Лиля - долгая, голубоглазая, волосы светлые, тогда как у большинства - тёмные. На вкус дере¬венского мужика баба должна быть ладной из себя, пышной - живот подушкой: чтобы кости не гремели. После смерти матери Ганя целых два года жил один. «Заполошная» тёща несмотря на все её чудачества оказалась гоношистой, и запущенный дом быстро привела в порядок. Народились погодки, "мужик" и "девка". Ганя с Лилей пять лет не знали горя, пока не появился тот пришлый. За горами через непролазную тайгу и скалы - напрямик кило-метрах в пяти - объявились геологи. Разведку вели небольшой группой. Начальник этой группы Никита Антонович однажды появился в Чипчигое, и председатель сельсовета - тогда ещё сельсовет был - определил его на постой к Ошлёпчихе. Никита хозяйку купил бук¬вально за две плитки чая, которого днём с огнём было не сыскать. Ошлёпчиха полюбила этого обходительного весёлого и политичного парня. А кто он, толком и не знала. - Я, Агафья Даниловна, просто весёлый человек, искатель приключений. Пошёл посмотреть, где тут упал Тунгусский метеорит. - Теорит како-т ишшут, - потом рассказывала Ошлёпчиха бабам, - с нёбы, гыт, прямо шлёпнулся. - Врет, бичует, да, поди, приглядывает добрый кедровник. …И вот к Агафье за молоком заглянула Лиля. На ней было тонкое ситцевое платье, прикрывавшее исподнюю юбку, и дешёвенький свадебный подарок Настасьи Сухаревой - манейка (голубые бусы), которые ей личили. Ошлёпчиха, выхваляясь тем, что у нее на постое такой культурный квартирант, ошалела от гостеприимства; усадила Лилю пить чай со свежими калачами. А гость, разглядев слабость характера женщины, чтобы испытать её уступчивость, достал спирт, и они с Ошлёпчихой уговорили Лилю отхлебнуть, а потом и повторить. Лиля то и дело порывалась уйти: дети ждут. А собе¬седник всё - посиди да посиди. И Лиля уступала. Засиделась. Провожая Лилю, Никита в сенях взял её руку, погладил и выдохнул: "Завтра мы ждём"... Неведомые - горячая, а следом за ней и холодная волны прошли по телу женщины, и она стала лёгкой, парящей. В душе зашевелилось странное любопытство. Назавтра Лиля пришла не за молоком - за бединушкой своей. День и вечер только и думала о том, что с ней произошло. Сердце было неспокойно. Лиля хваталась то за одно, то за другое - ничто не ладилось. Её тянуло рискнуть вновь и вновь окунуться в те чувства, которые она испытала, отдаляясь от дома Агафьи Даниловны. Наконец решила за молоком отправить Гаврилу. Тот ушёл и пропал. Он встретил хорошего слушателя, который всё выс¬прашивал, удивлялся, хвалил и поощрял образ мыслей рассказчика. А дома ребятишки молока просят. Своя корова пала, купили тёлоч¬ку, а от яловицы молока год ждать. Хорошо было - брали у Груши. Теперь и у Груши бурёнка между молоками ходит. Вот и договори¬лись с Ошлёпчихой – хотя и далековато: парное стынет. Гаврила ушел на закате, а уже сумерки. Пошла сама. Не входя в дом, Лиля крикнула: "Ганя, ребятишки молока ждут!" - Сиди, Васильич, приглашу сам, да на посошок ещё... Ганя ещё не увлёкся спиртным - по праздникам где. А тут хороший человек приглашает, ребятишки обождут: молоко вкусней будет. Никита вышел во двор: - Побудьте с нами пять минут, уважаемая Лиля. - Ребятишкам молока надо. У Лариски жар, голова горячая. - Лариса - дочь? Красивое имя. А вы знаете, Лариса - по-гречески чайка. - Ловко, дак у неё крупозно воспаленье... жар у неё, - всё менее уверенно говорила Лиля. - И неудобно... в деревне чо скажут… в эко время - праздник. Тут другой принцип... - Эти принципы легко утопить в тарелке. Вы не свободны от мнений других и зажаты. А вам нужно стать свободной, тогда вы будете ещё красивее, Лиля. У вас нет друзей, есть только соседи, а ведь у каждого свои дела и до вас нет дела никому. У всех свои секреты, которых вы не узнаете никогда. А вы боитесь иметь свой маленький секрет. Это рабская психология. - Знаю: умрёшь - всё одно в глазетовый гроб не положат. Но ведь жить-то здесь... как в глаза смотреть... - А вы не так проста, как кажетесь, Лиля. - Он запустил в неё любовным взглядом, что игрушечной плеткой. - Я буду вашим другом. - К чему в доме две гармони, когда один гармонист! - Ха-ха! Остроумно. А если гармошка и аккордеон?.. Ну, идёмте. - Он посмотрел в её несогласные глаза. - Хорошо, отне¬сите молоко и приходите. - Не приду, - сплоховала она. - Да? - Он приблизился к ней - она два шага назад, прижа¬лась к заплоту, испугалась: "Вы чего?" Его взгляд похолодел: - Пойдёмте, выпьем и… с мужем - домой. От него пахло "лицевым" мылом... Вечер был синий, а луна жёлтая. Глаза Никиты - отблеск луны. Холодный заплот колол спину. Ветер кувыркался по бурьяну - изгородь ему нипочём - и оголял Лилины ноги чуть не до коленок, а ведь это такой позор - перед чужим-то. Никита легко оттянул её от заплота: "Идёмте же!" - Он тоже тушевался, но был решительным. - Ещё браве - зачем? - упрямилась она, но воля её была сломлена. Почувствовав его руку на спине, увернулась, как от щекотки, но свою ладошку из его кулака не выдернула. Никто в жизни её не обнимал, даже мужу она не позволяла этого. Всё "та¬кое" для неё было позорным, как внушила ей её заполошная мама, сама в жизни не испытавшая мужского прикосновения. - Завтра в шесть часов вечера у Криуна. Лиля, надо нам поговорить. - Ну, да уж, куда там! - испугалась она. - Ещё браве выдумали... чо попало… За столом она сидела смущённая. Ганя был болтливым, он понял, что гость его жену оценил по достоинству. Не чью-нибудь, а его - Гаврилы Васильевича Головёшкина. Они все вместе спели "Катюшу". Агафьин высокий голос свободно вибрировал, а Лилин, несколько оглушённый, выходил мягко и очень задушевно. Пела она отвернувшись, не глядя ни на кого. Никита украдкой любовался её профилем, и в нём зарождалась надежда. Ганя пел громче всех. Никита дал банку какао со сгущённым молоком: подарок для детей, Лиля отказалась, а Ганя взял. ...Часов в доме не было. Лиле и в голову не прихо¬дило, что ей будет интересно "сколько теперь часов"? Весь день она твердила: "Не пойду, не пойду, не пойду". К вечеру ей захотелось знать, когда он будет её ждать и, естественно, не дождётся. Она, накинув на плечи белый платочек, пошла к Настасье Сухаревой - у той на стенке ходики. У Лили четыре класса - в циферблате она разбиралась. Когда глянула на ходики, в душе поселился сверчок сомнений: долгая стрелка на семи, короткая на четырёх, а может быть, у этих большая показывает часы?!. - Садись, дева, чай запарю, - предложила Настасья. - Да я недолго… - В деревне не принято спрашивать, зачем зашёл гость. Бывало, просто так, попить чайку, покалякать. - Ты чо так воззрилась на часы? - Нет, интересно - вот ходют и ходют, ходют и ходют. Спать не дают? - Привычка. Без них скучно. Сломались - не хватает чего-то. Савка карасином промыл - пошли. Ходют. - Она подтянула гирю, которой "пособляла робитъ" оловянная ложка. - Ну, я пошла. К нам в гости, Настасья. - Эй, а пошто приходила? – решилась-таки спросить Сухариха. - Да так... так я... Лиля долго томилась, пытаясь представить, сколько прошло времени. Вот бы узнать, зачем зовёт. Любое решение для неё было мучительным. Может быть, всё же схо¬дить? Взять ведро и... Несколько раз пыталась рискнуть, но с зубовным скрежетом сдерживалась. Солнце не ждало - укатывалось на запад, порыжел восток, поднялась ветродурь, зашумела за огородом сухая колкая карагана. Лиля стояла, держась за жердь заплота, ветер затруднял её дыхание. И вот, когда поняла, что время уже ушло: был так был, не был так не был, она взяла ведро - ведь тяга пойти туда удесятерилась. Днём или ночью Лиля должна пойти туда. Так иногда тянет человека на место, где ему было слишком хорошо или слишком худо. Это та тяга, которая берёт за шиворот и ведёт на место преступления преступника; та, которая зовет на священную землю, на могилу любимого человека или знаменито¬сти какой. На берегу Лилю охватило сиротское чувство, в мгновение ока мир стал скучным, угасающим. Чувство, когда в доме чуточку дней гостят дорогие люди, а потом уезжают - стены становятся шире, неуютнее, тишина нестерпимей, и какой-то тоскливый гнет наваливается на душу. "Ушел? А может быть, и не приходил…" Но Лиля ошибалась. Она так потерялась во времени, что и не знает, сколько прошло. Как во сне, она стояла, держа в руке полное вед¬ро воды: сколько он шёл до неё? Приблизился, постоял, обнял. Ослабла её рука, упало ведро на кочку, разлилось. - Зачем вы? - обессиленно спросила она. - Уйдите. - В его объятиях она была невесомой. - Не обижайте нас, Бога ради, Никита Антоныч, пожалейте всех. Чего сделаете - утоплюсь. - Лиля, ты так мне нравишься... Я никого ещё так не любил. - Уйди, сатана! - сказала она на вдохе, оттолкнула его и пошла странной походкой: правая нога, волочась, ступала влево, а левая вправо. Никита догнал, взял за плечи: - Ты не понимаешь и твое окружение тебя не понимает - ты красавица, Лиля, ты добрая…. Пойми, я не хочу тебе зла. Всё будет так, как ты решишь. Но ты должна выслушать меня... Мы утром уходим надолго... - Куда?! - выдала себя женщина. - Недалеко, но сам приходить не смогу, наведываться будет мой товарищ. Я ему уже указал место, где он будет прятать пись¬ма для тебя. - Никита обнял Лилю. - Что вы, не надо! - испугалась она, ожидая поцелуя. - Письма же. Пойдём, покажу. - Его переход на "ты" Лиле приятно польстил. Шагнув в сторону, он сунул руку под огромный валун, вытащил из-под него камень, а затем извлёк и пакет: - Это для твоих детишек, ну и... тебе. Она убрала руки за спину, и он втолкнул пакет под передник. Зачерпнул ведро воды, донёс до кустов, где начинался забор головёшкинского огорода, и скрылся. Лиля вылила воду и с пустым ведром вернулась домой. У крыльца притулилась к косяку, положила руку на грудь, унять сердце. И лишь когда услышала за поварнёй в сухаревской ограде Ларискин голос, очнулась и поняла - из глаз капают слезы. Быстро утёрлась подолом и вступила в избу. - С чего ты зачумлённая? - встретила ее мамочка и, не ожидая ответа, вышла. Лиля развязала у передника пояс - пакет шлёпнулся под ноги. "Гостинец ребятишкам". Она стала освобождать от газеты и тряпки его содержимое. И остолбенела: в свёртке была большая пачка двадцатипятиток. Ей и присниться не могло, что столько денег можно видеть разом. Сложное чувство охватило Лилю: она разочаровалась оттого, что гостинец несъедобный - не обрадуешь ребятишек; потом ею овладела страшная радость - богачка; рас¬терянность - а что на них купишь и как скажешь, где взяла?.. Лиля небрежно завернула деньги обратно, сунула под постель и села на них. Она поискала глазами подходящее место для тайника и не нашла. Посидела без мыслей. Потом, почти не осознавая, пе-репрятала сверток в курятник под печку. Нет места надёжнее. Куры летом жили в сарае. …Лиле не спалось - думалось, мечталось. Какой он, Никита? Без возраста, без времени, как бы без прошлого и вместе с тем вечный. До нее он был всегда, но она этого не знала, как не знает ещё многого. То ли он загнал её в ловище - глубокую яму, то ли вынимает из какого омута? А какая она с ним была?.. Ему-то кажется, она славная... Дура-дурой, неловкой, неуклюжей. Ей неведомо, что влюблённые с каждым разом становятся все неопыт-ней. А почему он её не поцеловал?.. Моргует?.. Лицо ее ожарилось: Лиля вспомнила разговор в доме Агафьи. Никита спросил, что она делает на своей работе, а потом сказал: "Вы малопро¬дуктивны". На что Лиля ответила: "Я что, корова?" Что он имел в виду - малопродуктивна? Лишь первые петухи взяли все её заботы и пустили по туману забытья. Вдруг сердце заколотилось, сна как не бывало. Лиля поняла: деньги приносят не радость - беспокойство. А маленько подумав, решила, что с ними как-то надёжней. Всегда надо ждать день чернее теперешних. Да и не худо бы иметь целые, не латаные трусы. Есть бабы, которые те¬перь лифчики носят... Через самую долгую в жизни неделю Лиля получила весточку. Коленями упираясь в холодный камень, она медленно читала пись-мо, улыбалась, растирая по щекам слёзы. Женщина позабыла, кто есть - жена и мать, витала в каких-то непонятных состояниях. Никита письмом уверял, что такая её жизнь - не жизнь; клялся, что полюбил её навсегда, что он увезёт её с детишками к своей матери за Урал. Лиля знала, что у неё хранится ещё со школы деревянная ручка с железным перодержателем «Киров-Кутшо» и перо "рондо", которым она когда-то любила писать с "нажимом" и буквы получались где надо, толсто - где надо, тонко¬писаные, фигурные, каллиграфические. Хватилась, а чернил нет. Карандаш в доме был, а бумаги... - стыд сказать - у Ошлёпчихи она выпросила завёртку от чая. И, стесняясь своего почерка, вывела: "Любезный Никита Онтонович, во первых строках моего письма я не знаю, чево вам писать…" Испугалась: а вдруг её зас¬танут за письмом. Чего сказать? Лиля ушла в стайку, села на стульчик, с которого корову доят, подложила под бумагу перевёрнутый подойник и долго, слюнявя карандаш, продолжала послание Никите: «Живу хорошо, но пошто вы мне сунули ваши деньги, я в их не нуждаюсь. И что полюбили меня на вовсе – я не верю. Беру молоко у Агафьи, от неё вам привет и низкий поклон. Она стосковалась по вам. - Но слова про Агафью старательно зачеркнула, ибо это было неправдой. - Живём хорошо, все здоровы живы. На этом своё письмецо заканчиваю. Здоровья вам, удачи - ваша знакомка Лиля". Опустила письмо под камень - особый "поч¬товый ящик" и облегчённая вернулась к семье. Ганя уже был дома. Он удивлённо уставился на нее. Лиля покраснела: "Ты чо?.." - Погляди вон на себя в зыркело. Лиля взяла с подоконника осколок зеркала, со страхом рассматривала свои губы и язык, перепачканные карандашом. Благо - Ганя вышел из избы и не докучал ей расспросами.
...Головёшкин увлёкся выпивкой, жена стала его от себя отодвигать. От неё запахло "лицевым" мылом и земляничным кремом. Осунулась, глаза провалились, по¬краснели. От ребятишек иногда несло конфетками, хотя их в лав¬ке и в помине не было. - Егорша, - сидя за починкой своего ичига, спросил отец, - а пошто от тебя эдак браво несёт? Конфетками будто бы... Мальчишка испуганно зыркнул на мать, но промолчал. - Он чо, хуже других, хуже Сухаревых? - занялась внутрен¬ней дрожью Лиля. - Угостили добры люди. Мы ить на араку надти можем, а на подушечку ребятишкам... Не могла же она открыться мужу, что карамель прислал "подкаменной почтой" доб¬рый человек. Она встала, молча, взяла парнишку за руку и увела. - Молодец, Гоша, ни к чему знать папке, кто угостил нас конфетками. - А кто, мама? - И ты?.. Чо попало... Лишь бы сладкие были. Добры люди, попотчевали. Еще раз прошу, никому не говорите. Ларку придерживай от хвастовства. Вернувшись с Ларкой и Егоркой от Сухаревых, Лиля посте¬лила мужу на кровать, а сама легла с детьми на полу. - Ты чо, Лиля? - садясь на табуретку, спросил Ганя. - Плохая я здоровьем, чего-то с нутром неладно. - Ложись сюда, в постелю, а мне с ребятами сподручней. Лиля промолчала. Ганя вышел на крылечко, покурить. За думами припозднился и пошёл ночевать в поварню. Устроился на мучной ларь, в котором давно не было муки - а всякий инвентарь. На следующий день Ганя пришёл пьяный, сел на край кровати с намерением объясниться с женой. Она его оттолкнула: - Будет тебе, Гаврила, где пил, туда и вали. С того разу Ганя стал постоянно ночевать в поварне... Опустился, обрюзг. Пошли сентябрьские дожди, похолодало, селяне вынуждены были ходить в тёплом. И как раз в лавку забросили новые тело-грейки. Мамочка, промочив Лилину ватовку и суша на очаге, сож-гла. Теперь осталась одна на двоих. Момент - воспользоваться Лиле деньгами, что подарил Никита. Но не тут-то было: мамочка, увидев двадцатипятитку, испугалась: "Де ты, дева, взяла, своровала, что ли?!" - А мне дал взаймы этот, который у Ошлёпчихи стоял. - За что? Ты что с ём, это самое?.. - Не-ет! - Кто те поверит - "нет". Спрячь, дура, не показывай. Ой-ой-ой! Поглубже затарань куда-то, поглубже. Мамочка походила по избе, погре¬мела впустую ухватами, и уже мирно: - Одной-то мало на телогрей¬ку. - У меня ишшо есть, - тяжело глядя в одну точку, приз¬налась Лиля. Мамочка грузно опустилась на кутную лавку и через паузу, с отчаянной досадой почесав голову, как о чем-то трагическом, осторожно спросила: - Дак ты что... ему это самое?.. Ну?.. - Нет, мамочка, как тебе не стыдно! - Стыдно?!! И тут у мамочки случился новый приступ говорливости. А в таких случаях того, кому она говорила, словно бы и не существовало. Ибо она не слышала ни возражений, ни согласий. - Стыдно. Агашеньки - стыдно. Забыли бога еретицы и лезут на чертово веретено. Как обабилась, так и подавай ей затычку. Да в кого это они, бабы экие, в кого, еретицы охаянны? Для того ли вас бог разрубил, чтоб денно и нощно… бесстыдницы, блудницы. Жрать неча, а им подавай хошь кривой, да не свой. Конец свету грядет из-за вас, блудницы...