На покос!
– На покос! На покос тебя надо! – так всегда восклицала моя тётя, когда я жаловалась на учителей, подруг, очередь в магазине, противных пацанов или ещё какую беду.
Приговор "На покос!" выворачивался иногда в самых неожиданных местах. Телевизор у неё в доме появился перед самым 25-ым съездом КПСС. У людей было горе: смотреть нечего, один съезд... Для меня же этот съезд остался самой весёлой телевизионной программой, какую я только видела в своей жизни.
Она смотрела СВОЙ телевизор...
Съезд смотрела впервые. К соседям ведь ходили только на "Семнадцать мгновений весны".
Когда она увидела эту прорву народа в бескрайнем зале, то в первое мгновение аж вздохнула с каким-то всхлипом и невидимым всплеском рук. А потом с сожалением заправского бригадира сказала: "Во, народу-то на покос..."
А потом она комментировала всё, что видела на экране: "Это ведь сколько просидеть надо! Как жопы целы? А если приспичит?" И она бралась рассуждать о том, как выбраться в туалет человеку из середины зала. Потом неожиданно прерывала свои рассуждения, увидев на экране, например, дядьку с длинным носом. "О! Глянь! Нос-то – хрен прирос!" – кричала она, тыча пальцем в телевизор, и так заразительно смеялась, что не смеяться с ней было невозможно.
Потом, уже дома, моя совесть проснётся и начнёт нудить, что смеяться над чужими недостатками плохо. Но я найду на совесть управу, спросив, почему она мне об этом при тёте не напомнила. И моя совесть сознается, что связываться с тётей Машей и учить её жизни – всё равно что сразу броситься на рога её коровы.
Ко второму дню съезда тётя уже освоилась в ритуалах. Когда выходил президиум, командовала: "Подъём, народ! Хлопать пора!" Один раз Леонид Ильич вышел не первым. "А Лёнечка где?" –запричитала тётя. – Куда Лёнечку дели?" Потом пустилась в артистический восторг по поводу его появления и в долгие размышления о том, на что могут пригодиться его брови.
Я, конечно, не могу вспомнить этих размышлений, а придумать за неё моя скудная фантазия и десятой доли не сможет. Да и ни к чему, наверное, помнить. Когда мне плохо, я беру лопату и иду чистить дорожки. Или посуду мою. Или... В общем – НА ПОКОС!
Виталич
Это сейчас чинно едут ребятишки на соревнования в школьных автобусах. Ильич, как сумасшедший, с ватагой мал-мала-маньше и поленницей лыж штурмовал рейсовые. Водители ворчали, пассажиры, бывало, и материли, запинаясь о наши лыжи. Редкая поездка проходила гладко. То мы опаздывали, то автобус ломался, то кто-то ссорился, то попадался на гаданья цыган… Но зима, хоть и отяжеляла багажом лыж, была всё же надёжнее, чем весна и осень.
В распутицу правдами и неправдами добравшись, наконец, с какого-нибудь районного кросса домой на последней электричке, мы решали стратегическую задачу всех великих военачальников России всех времён: как форсировать реку? Моста через Кондому ещё не было. Не было и великого изобретения человечества – сотовых телефонов. Виталич находил знакомых, знакомые находили своих знакомых, знакомые знакомых находили лодки, переплавляли нас к родному берегу и мы уставшие, голодные, сонные топали по темноте около десяти километров через всё село с твёрдым решением «больше никогда». А утром вспоминали у спортзала вчерашние мытарства, хохотали и думали уже о следующих соревнованиях.
Знакомые у Виталича были везде. Однажды мы сидели на рюкзаках в посёлке Майна Красноярского края, дожидаясь конца неожиданной встречи, и Вадик Власкин глубокомысленно предположил:
– Если пойдём в поход по Сахаре, Виталий Ильич встретит там знакомого верблюда.
А вечером у костра, когда Виталич запел незатейливую походную песенку «Один верблюд идёт, второй верблюд идёт, третий верблюд идёт, и весь караван идёт», мы катались по траве и сквозь смех пытались перекричать друг друга: «Он встретит караван знакомых верблюдов!»
Сейчас те походы и поездки кажутся дикими. Мы, как правило, ночевали в школах, спортзале на матах. Однажды во Фрунзе коротали ночь в дебрях вагонного депо в купейном вагоне. Это было лучше, чем скамейки вокзала и дешевле, чем комната отдыха. А ездили мы тогда на Иссык-Куль в военную часть Панфиловской дивизии. Один из легендарных героев-панфиловцев, Трофимов, – наш земляк. Побывали в музее, где собраны все виды стрелкового оружия Великой отечественной, как русского, так и немецкого.
Виталич был страстным краеведом. Он прошёл с учениками за два лета по местам боевой славы 237 стрелковой Пирятинской Краснознамённой орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизии, один из полков которой формировался в Кузедеево. Прошёл до самой границы с Чехословакией. О войне ученики узнавали из рассказов ветеранов. И рассказы эти были не приглаженные для праздника выступления, а воспоминания встретившихся однополчан: «А помнишь?…» В ночи, у костра они иногда забывали, что много лет прошло и что чужие люди есть рядом. Вспоминали, что было и как было.
От тех походов осталась куча фотографий и почти ничего оформленного в краеведческий материал. Виталий Ильич многое делал и совершенно не умел потом «показать товар лицом». Потому, наверное, и не очень отмечен официальными наградами.
Виталич был лучшим учителем всех времён и народов. Официально такого звания нет. Но каждый из нас даёт это звание своему любимому учителю. И оно неоспоримо.
Зэки
После ледохода на реке начинался бревноход. Если где-нибудь ниже по течению случался затор, брёвна пёрли на берег, часто ломали изгороди в огородах и потом, когда вода спадала, оставались хозяевам. Владельцем любого бревна на берегу был тот, кто его первым возьмёт. Позже, по малой воде, на реке появлялись отражатели – узкие, в два бревна, трапы, скреплённые скобами, плавно уходящие от берега вниз по течению почти до середины русла. Они направляли плывущий лес в течение Кондомы, не давая забиться в заводи.
Их обживали рыбаки и ребятишки. У нас был свой отражатель. Самый длинный. Он прибивал брёвна к противоположному берегу, где впадала Курья. Там работали зэки. Сортировали лес, скрепляли плоты и отправляли дальше по течению. Мы наблюдали, прижавшись холодными мокрыми пузами к горячим брёвнам, как мужики орудуют баграми. Они ничем не отличались от других рабочих мужиков. И никогда не заходил при мне разговор, что это за бригада. Слово "зэк" долгое время для меня оставалось чем-то вроде названия профессии: тот, кто ширяет багром брёвна на реке. Мы приходили на речку – они уже работали, мы уходили – они ещё работали.
Лес перестали сплавлять где-то в 74-75-ом, незадолго до моего первого класса. Отражатели летом ещё выставляли года три. Одиночные брёвна вылизывало течением из укромных мест, и они ленивыми крокодилами лежали в воде. Были и утонувшие крокодилы. В зелёной тине, мохнатые, скользкие... Мы визжали от страха и восторга, наступив или запнувшись.
Как-то само собой ушло слово зэк вместе с молевым сплавом.
Вернулось оно ко мне в пятом классе. Виталий Ильич привёз нас на Мустаг. Мы шли к подножью своей первой большой горы, на вершине которой до середины лета оставалась белой. Всё, что рядом, не очень занимало. Смотрели наверх – там снег! Суетились от нетерпения, донимали Виталича вопросами: "А далеко ещё? А это сколько по времени? А там жарко или холодно?" И весь этот гомон вдруг прервал короткий, тихий, но какой-то испуганный возглас: "Зэки!"
Я искала глазами воду и потому увидела их последней. Вдоль железнодорожной насыпи, через которую мы уже собрались было перейти, шла колонна тёмных угрюмых мужиков. Молча. Шурша щебнем. Они не смотрели на нас. Только один успел спросить у Виталича: "Курево есть?" Виталич сочувственно развёл руками и как-то сокрушённо вдохнул. Выдохнул, когда они прошли: "Знать бы..." Лёха нерешительно протянул Ильичу "Приму": "У меня есть... Догнать?" Виталич засмеялся: "Вот это ты засыпался!" – и забрал пачку. А потом всю дорогу донимал Лёху:
– Цибарку-то дать?
Лёха перепробовал за время похода все варианты ответа: и отшучивался, и злился, и отмалчивался... Цибарки" неизменно возвращали нас к зэкам:
– А почему у них только один охранник?
– Конвоир, – поправлял Виталий Ильич. – Да куда они денутся? За побег срок прибавят. Хорошо, если не убьют...
– А почему убьют?
Ильич усмехался задумчиво:
– Шаг влево, шаг вправо... – и переводил разговор на Лёху. – Лёха, вот тебе конвоир-то прикурил бы!
– Чо я-то опять? Вон у Петьки тоже есть.
– Ну ты, стукач... – толкнул его Петька в спину.
Ильич остановился:
– А что это значит, знаешь?
– Ну, ябеда. А что?
– Да нет, ничего... – и мы пошли дальше.
Но что-то в этом было. В интонации что-то у Ильича было непривычное.
А потом появились новые впечатления, новые слова: курумник, черемша... мы-то её колбОй всегда называли.
А снег в жару? Какие там зэки? Вспомнили мельком на обратном пути, переходя насыпь.
Потом, после школы, я начну для себя открывать, что живу на земле Шорлага. Непонятное слово Олп, которым называется район в соседнем посёлке Малиновка, расшифровывается как "отдельный лагерный пункт". Есть там и район Собачник. Зэков на Курью привозили оттуда. Здесь до сих пор под водой остались сваи и какие-то перемычки от прибрежных сооружений лесосплава. Купаться глубоко и страшно.
А потом будет книжный бум. Будут Шаламов и Солженицын... Но не они мне расскажут самое важное о зэках. Самое важное я узнаю раньше, когда в гонке за словарями, куплю однажды Словарь тюремного жаргона. В нём почти не будет незнакомых слов...
Космическое
В тот день объявили штормовое предупреждение. Нас впопыхах забирали из детского сада. Говорили тревожно, почему-то почти шёпотом. А мы пытались понять, что ж это такое – штормовое предупреждение. На улице была метель. Ну метель и метель – такие часто бывают. Сногсшибательный тёплый ветер и липкий снег.
Мать торопила: "Надо успеть!" Зачем успеть? Весело же! Тропинки на нашей Болотной улице уже замазало свежем набелом. Вешки, торчащие из сугробов, в этом месиве надо ещё разглядеть. Мама то и дело срывалась по пояс в снег с натоптанного. Я пыхтела позади, подгоняемая где уговорами, где матом. А около дома мне, вынь да положи, захотелось поиграть в пещерах. Ходов и укрытий накопали в огороде за зиму, как кроты. Но мама меня так тщательно и крепко обмела веником, что я не стала настаивать. Отогревшись и забыв про веник, заскучала. Метель звала. Дом, казалось, взлетит вот-вот. И я затянула шарманку: "Хочу гулять, хочу гулять, хочу гулять..." Глядя на своего младшего сына, начинаю понимать, почему мама частенько не могла выдержать моих "закидонов" и сдавалась. Валька меня иногда так достаёт, что я его и в пасть крокодила отпустить готова.
В общем, меня одели и выпустили, полагая, наверное, что испытаю счастья по полной – желание гулять пропадёт. Хватанула, конечно. Сначала – ужаса. На веранде так выло и дуло изо всех щелей, что я сразу вцепилась в ручку двери, но... герои не сдаются! Повернула к выходу, открыла щеколду – и дверь ахнула мне навстречу пастью снежного дракона. Какое там глаза открыть, я вдохнуть не могла. Ветер остервенело рвался внутрь, разозлившись, что есть ещё где-то спокойное незанятое пространство. Дверь с веранды на улицу была напротив двери в дом. Я заорала от ужаса, что не смогу ни закрыть одну, ни открыть другую. Меня услышали. Открыли, втянули, встряхнули... Брат выскочил и кое-как закрыл дверь на веранде.
– Нагулялась?
-Там ветер дерётся!
– Тогда раздевайся.
– Аааа! Гулять хочу!
И так с полчаса без особых вариаций....
Первым не выдержал Серёга и достал противогаз из своих тайников:
– Всё! Будешь космонавтом!
Мама слабо пробовала противостоять этому безобразию:
– А если хобот забьёт? Задохнётся же.
Но брат уже вошёл в раж испытателя, поэтому был убедителен, как Королёв:
– Трубку под пальто спрячем, не забьётся.
– Да я её трясти буду, – заверила я, боясь, как бы не передумали меня обрядить в космонавты.
Вас когда-нибудь готовили к выходу в открытый космос? О, это торжественный обряд. Это одевание и одновременное продумывание внештатных ситуаций: "А если за шиворот... а мы шаль сверху... трубка всё равно из-под пальто торчит... нет заправлять нельзя – дышать нечем будет..." И меня одели! Поверх противогаза – цигейковая шапка из тех, что завязывались под подбородком, а поверх – шаль, концами скрещенная на груди и собранная сзади на поясе узлом.
И я вышла! И было совсем не страшно – я же космонавт. Попробовала искать вход в пещеры. Бесполезно, всё затянуло снегом. А классно в "скафандре": тепло, ветер по лицу не хлещет... Я вскарабкалась на сугроб и, перекатываясь с боку на бок, докатилась до конца огорода. Оглянулась на дом – ничего не видно. И что-то мне стало скучно. Тоскливо так, до слёз. Покатилась назад, но почему-то поворачиваться плохо получалось, сил не хватало. И тут до меня стал доходить смысл слова "задохнётся". Я так напугалась, что завертелась буквально веретеном. Ровная поверхность сугроба кончалась обрывом у дома. Скатилась, а дальше снег рыхлый, крутиться по нему бесполезно. Здесь мы обычно просто добредали по пояс до крыльца. Но встать я не могла. Попробовала стянуть противогаз. Куда там... Он же под шапкой, а шапка завязана. Попробовала дотянуться до подола пальто, чтобы трубку потрясти... Попробовала варежки снять, чтобы шапку развязать... Не знаю, пробовала ли на самом деле или только думала, что пробую. Вообще-то руки замёрзли, значит варежки всё-таки снимала. Исходя из инструкций подводников, я, оказывается, сделала самое правильное, что нужно сделать: перестала сопротивляться и тратить попусту кислород. Лежала и думала: "Вот умру и меня заметёт... А весной меня найдут..." Представляла, как меня будут хоронить. Как все будут плакать, вспоминая, какая я была хорошая. И мама скажет, что я была самая маленькая и самая послушная в семье... И сестра скажет, что я была лучше Серёжки... И Серёжка... Он будет такой виноватый, что придумал этот скафандр...
И тут я услышала его смех:
– Чо, загораешь?
Рванулась изо всех сил, чтобы встать, но подняла только голову и клюнула в снег. Он подбежал и дёрнул противогаз с подбородка – в нос, в глаза, в грудь шибануло болью!
Я проспала, говорят, больше суток. Серёжка где-то в снегу потерял тапки и притащился со мной домой босиком. Пока мама выясняла, живая ли я вообще, раздевала, укладывала, плакала и думала что делать (даже если сам доберёшься до соседей, чтобы позвонить, ни врач, ни скорая всё равно не доберутся до нашей бездорожной Болотной), Серёжка спрятал противогаз и срочно уснул.
Летом он на мне этот противогаз испытал ещё и в качестве акваланга. Ну, там только кашлем обошлось. Он меня моментально за шланг вытащил. Захлебнуться не успела.
Первый протест
Мы учились во втором. Последними уроками всегда были либо рисование, либо физкультура, либо труды, либо пение. В общем, отдых для мозгов. Все эти предметы, как и основные, вела Амалия Михайловна. Так уж повелось, что она их часто заменяла русским или математикой, особенно перед концом четверти. Да все учителя начальных классов так делали. Никто ни то чтобы не возмущался, никому даже в голову не приходило, что это неправильно. Авторитет учителя настолько силён в начальных классах, что даже подумать о его неправоте было святотатством. И вот нас в очередной раз обломили с физкультурой. Не знаю, чего нам с Людкой взбрело в голову пойти к директору. Скорее всего, старшие наши братья и сёстры втемяшили в наши отчаянные головы какие-то мысли о расписании уроков. Так или иначе, но пошли. Отрепетировали речь, чтобы не мямлить и праведно заявили:
– Амалия Михайловна опять нам заменила физкультуру русским языком, – это я сказала.
– Разве можно нарушать расписание? – это Людка.
Антонина Афанасьевна нахмурилась и сокрушённо покачала головой:
– А-я-я-й, девочки...
Мы с Людкой растерялись: "Что ж не так-то?". Директор выжидательно на нас смотрела, как бы спрашивая: "Неужели не понимаете?" Мы, конечно, не понимали, но под этим взглядом сделали повинные лица и опустили головы. По всему выходило, что мы чего-то важного не знаем, а туда же...
– Ябедничать на учительницу... – и она опять осуждающе на нас воззрилась. – А вы у неё спросили, почему она так делает?
Мы ещё больше скукожились под её взглядом:
– Нет...
Ох, как хотелось исчезнуть или хотя бы заплакать. Мы хоть и не спрашивали, но Амалия Михайловна сама всегда говорила: "Не успеваете. Надо догонять программу. А как контрольную делать будете? А если комиссия приедет?" Мы ожидали подтверждения этих слов, но услышали другое:
– Если вы стали уже настолько взрослыми, что видите нарушения, будьте настолько же взрослыми отстаивать свои права.
Ну, такое во втором классе с первого раза понять трудно. Наверное, очень явно это было видно на наших мордахах. Антонина Афанасьевна пояснила:
– О нарушении расписания заявляете, как взрослые, а ябедничаете, как дети. Боитесь сказать Амалии Михайловне – терпите, не хотите терпеть – идите и скажите.
И мы пошли терпеть. Не знаю, дозрели бы мы до «идите и скажите», но уроков нам с тех пор не подменяли. И другие учителя не подменяли.
Вахоня
Она явилась к нам в 6 классе. Учить биологии. И географии. Эхма – ббп (биология – большая перемена)!!! Ухма – ещё одна большая перемена!!!
Нет, сначала-то всё чинно было, как положено: она – учитель, мы – ученики. Первые минут пять. Почему-то дурака сразу видно. Урока три-четыре мы изучали её реакции, проверяли: с какого оборота заводится. Потом ещё урока два следили за ней по учебнику, подсказывали, если где слово забудет или попутает. Это было забавно и даже как-то удивительно: надо ж – учить наизусть каждый параграф к каждому уроку... Потом урока два устраивали тотализатор на то, сколько раз она запнётся. Потом изучать в ней стало нечего, ржать над одним и тем же надоело.
Класс распался на малые группы и отдельных индивидов. Мы просто как бы перестали её замечать. Началась театральная практика. Народное признание получал всяк по-своему. Отличиться в препирательстве: "А чо сразу я? Я же прошлый раз отвечал. А две двойки подряд нельзя!" – конечно, было легко. Здесь и "Пошла ты" невнятно можно сказать. Публика будет в экстазе. Но платить за популярность придётся двойками. А отвечать за них – классухе Надежде. Не, нехорошо заканчивается такая причинно-следственная цепочка.
Вот тут я и свершила свое первое открытие на благо народа. Для психологии это, конечно, не открытие, но о такой науке я тогда не подозревала, а потому, отстаньте, открытие вполне себе самостоятельное. Открытие о силе уверенной интонации! О!
Тут главное, чтобы массовка ответственно балдела и горлопанила. Вахоня вызывает к доске, задаёт вопрос, а сама, даже несколько слов не выслушав, начинает на кого-нибудь орать. Так вот не надо замолкать и ждать, когда она о тебе вспомнит, надо уверенно и громко без вопросительной интонации повторить её вопрос, а дальше так же уверенно нести пургу. Пятёрка обеспечена.
Сначала я, конечно, жадничала, открытием не делилась. Но ведь гению нужно признание. Оно как-то даже приятнее пятёрок. Но мне просто так не поверили, затребовали доказательств на практике.
Первопосвящённых было двое: подруги Танька и Светка. Они сели за первую парту. Я исправно тянула руку. Вахоня спросила только к концу урока.
– Покажи, где находится Западная Сибирь.
Народ, как назло, чего-то не сильно шумел. Спасла логика – мы ж здесь живём! – и начала я показывать родной Кузбасс и соседние области. Народ понял, что спектакля не будет, немного разочаровался и вернулся к своим занятиям, обеспечив, наконец, требуемое шумовое сопровождение.
– Какие земли в Западной Сибири?
– Земли в ...
– Актайкин! Сядь на место!
– А чо она у меня ручку стянула?
– Гете! Отдай ручку!
– Какую ручку? Да он врёт! Актайкин! Ты чего врёшь?
– Ага, врёшь! Вон за спиной прячешь!
– Так! Гете! Актайкин! Так! Хватит уже на уроке баловаться.
А я в это время:
– ... в Западной Сибири серо-буро-малиновые!
Бац – Танька уходит лбом в парту, Светка в голос ржёт.
– На этих землях растёт всякая всякость: пшеница и морковь, кустарники и лук, бывает, вырастает...
На следующий урок Людка со Светкой успешно воспользовались моим открытием. Но позднее оказалось, что не все владеют уверенной интонацией. Наглости, оказывается, тоже нужно учиться.
Баба Лена
Что было у нас в головах? Почему нас занесло с тимуровским порывом к этой бабке? Буквально ночью мы лазили к ней в огород за викторией. Тем же составом: Людка, Светка и я. Лето. Никто помогать старикам не направлял. Чего, спрашивается?
Она сидела на лавочке у крыльца. На наше предложение – может, помочь чего – спокойно ответила:
– Да чего помочь? Сама справляюсь ещё. Грядки полила. Ягоду ребятёшки ночью потоптали, так поправила...
Людка по-хозяйски (ей бы в собесе работать) заглянула в открытую дверь:
– Пол можем помыть.
– Да что я, сама не управлюсь? -улыбнулась бабуля, приглашая сесть рядом.
Мы следом за Людкой глянули мимоходом в дом. Делать там действительно было нечего – чистенько и просто: печка, стол, две табуретки да кровать. На полу в оконном солнечном пятне – кошка с котятами.
– Пионеры, значит?
– Ага... – тоскливо отозвались мы.
Как-то настроение сразу испортилось, как будто нам конфетку не дали или обломили на гостинец. А бабуся гостинец-то как раз и – нате вам – викторию... Видать собрала, что после нашего нашествия осталось.
Людку осенило:
– А, может, забор подправить? Чтоб не лазили? – и встретив её сомневающийся взгляд, заверила. – А что? Я умею. Где у Вас молоток?
– Да нет. Пусть уж в свой лаз ходят. А то совсем сломают. Ветхий забор-то.
Ветхий! Мы отвернулись, чтоб не засмеяться: слово-то какое – ветхий! И очень подходящее. Здесь всё было ветхим. Сама бабка, если бы не доброе лицо, чисто баба Яга с клюкой.
– Бабушка, у Вас пенсия есть? – критически оценив окружающую убогость, спросила Людка.
– Есть. Как же? Пять рублей получаю.
Мы опешили:
– Как же Вы живёте?
– Хорошо живу. Хлебушек есть. Войны нет, – вскинула на нас, поднявшихся уходить, прозрачные уже, старческие доверчивые глаза. – Хорошо живу.
Кажется, это самое страшное из всего, что я знаю о войне.
Хлеб
Сестра меня отправила за хлебом. Долго объясняла:
– Если серый хлеб, дашь вот эту, вот эту и вот эту копеечку. Поняла?
Я стараюсь запомнить: самая маленькая жёлтенькая, самая большая жёлтенькая и маленькая беленькая – киваю, поняла.
– Если белый хлеб, дашь вот эту и вот эту, – показывает на большую жёлтенькую в моей ладошке и даёт ещё большую беленькую. – Запомнила?
Так, там три монетки, тут – две, большая жёлтая и туда и туда идёт:
– Запомнила.
В магазин я иду не первый раз, но тогда мне давали рубль. Я отдавала его тёте Зое, она мне – хлеб и сдачу. А сегодня рубля нет. Деньги последние.
Хлеб летом привозят только в обед. К вечеру его уже разберут, мама после работы не купит.
Я занимаю очередь на улице, жду, когда займут за мной, и иду играть к Наташке. Она живёт сразу за магазином, отсюда видно, когда приедет хлебовозка.
Пока хлеб разгружают, народ ни без ругани разбирается в очереди и ждёт. Я оказалась внутри, а не в хвосте на улице, значит ждать не очень долго.
Ждать тяжело. Тесно. Сумка Ненашихи воняет селёдкой. От деда сзади несёт самосадом, пОтом и чем-то кислым. Сбоку меня подпёрло мягкое и шёлковое. Противно. Я боюсь повернуться, потому что вдруг это задница. Поднимаю голову вверх и смотрю в потолок, так легче.
Возле прилавка толкаются и ругаются. Кто-то опять встал не в свою очередь. Вдруг понимаю, что рядом говорят про меня:
– А это чья?
– Да это ж Валькин суразёнок.
СлОва этого я не знаю, но говорит тётка обидно, типа – да так, дерьмо, не обращай внимания. Я мысленно пересказываю им все маты, которые знаю. Пусть не обзываются.
Наконец, меня вытаскивает к прилавку, и теперь можно дышать свободно. В нос шибает парной хлебный запах. И тут я понимаю, что не знаю серый это хлеб или белый... Смотрю на копейки и, блин, я забыла, какие с какими давать. А очередь так быстро приближается. Белый или серый? Маленькая беленькая и большая беленькая? Нет, беленькие были по одной. Надо жёлтенькие распределить. Серый или белый? И, как назло, сегодня отпускает тётя Надя, а не тётя Зоя. Она протягивает руку за деньгами, и я наконец решаюсь: маленькая беленькая и маленькая жёлтенькая!
– Такого хлеба нет...
На меня все смотрят! И все торопятся! Я меняю маленькую жёлтенькую на большую и смотрю на тётю Надю.
– Такого тоже нет, – колюче говорит она и берёт деньги у деда.
Меня толкают уходящие от прилавка, а тётя Надя ко мне не поворачивается. Я перекладываю все деньги в одну руку, протягиваю над прилавком на сколько могу далеко. Я долго так стою. Она, наверное, про меня забыла, народу-то много.
Я видела, как она бросила взгляд на мою руку и тут же отвернулась. Кажется, она усмехнулась. Но ведь должно хватить! Может, я потеряла? Смотрю на деньги: две беленькие и три жёлтенькие. Вроде бы, столько и было.
Около Наташки я понимаю, что дома мне будет нахлобучки. Мы же без хлеба остались. Женька будет дотошно выспрашивать, что я сказала, и что мне ответили.
Наташкина мать вышла на мой рёв, а, может, уже с обеда на работу побежала. Кое-как поняла сквозь всхлипы, что мне хлеба не дали. Пересчитала деньги.
– Всё хватает. Почему не дали-то?
– Не знаааюююю...
– Ах, ты ж лярва трёпаная! – это она тёте Наде. – Ладно, давай деньги. Я в буфете у Веры выпрошу, передам Валентине.
Я отдаю тёте Оле деньги и смотрю ей вслед. Она идёт, время от времени всплескивая руками, и я слышу: "От ить сучка!"
Дятлы
Роза Антоновна вела у нас цветоводство. Она была уже на пенсии, а немецкий в школе вели теперь её дочери, Ирина и Роза Николаевны. Вообще-то, настоящее их отчество Готлибовны, но кто ж это выговорит? Да и, даже не сомневаюсь, ходило бы среди школяров множество вариаций в произношении непривычного батюшкиного имени.
Дочери владели одинаково хорошо как немецким, так и русским. Не знаю, как остальные внуки, но мои одноклассники, Пашка и Иринка, мучились со спряжениями немецких глаголов наравне с нами. А вот Роза Антоновна частенько не могла найти подходящих русских слов. "Коровин муж" – самое памятное определение, которое она, забыв слово, выдала ребятишкам на уроке. А в этом классе как раз учился Вовка Коровин. И сначала одноклассники повернулись к нему, недоумевая, почему он, вдруг, стал мужем. Довели до слёз несчастного Коровина, до крика – ничего не понимающую Розу Антоновну, и только потом кто-то подумал в другую сторону и неуверенно спросил: "Бык что ли?" И ответ Розы Антоновны: "Бик! Бик! Я-я, бик!" – утонул в общем хохоте.
И вот теперь она вела в Доме пионеров кружок цветоводства. Грузная, круглолицая, вечно с тележкой, сооружённой из рамы детской коляски и цинковой ванны для стирки, она каждый день от весны до осени шла к сотворённому ею же цветнику у обелиска. Мы помогали ей, но отлынивали, конечно. Весной и осенью, пока учились, приходили чаще, а летом работать никакого патриотизма не хватит. Грядки в своем огороде надоедали. Какой уж там цветник? А вот когда нужны были добровольцы в зачёт отработки на пришкольном участке, мы без удовольствия, но шли. Без удовольствия, потому что у Розы Антоновны работать надо, не побегаешь и просто так четыре часа вместо отработанных двух в дневник не получишь.
Мы пропалывали цветы у обелиска. У ограды остановилась Федосиха. Долго стояла и молчала. Мы посматривали на неё и пололи. Когда солнце палит, трава не выдёргивается, а до конца участка – хоть помри, а вольный наблюдатель злит. Вот чего пялится? Цирк ей тут?
– А хорошо, Роза Антоновна, цветочки-то на русской земле растут? – наконец, спросила она то, для чего остановилась.
Роза Антоновна встала, недобро посмотрела на Федосиху, потом на нас, махнула на неё, дескать – иди:
– Растут, растут... – и перешла на противоположную сторону.
– А-а-а... Уханькали народу, а теперь цветочки садите, – шипела Федосиха. – Будто встанет кто от ваших цветочков.
Федосиху мы знали. Разорётся – не остановишь. Не выдержала Людка:
– Тёть Лен, ты чё совсем? – покрутила пальцем у виска.
Федосиха сбавила обороты, для порядку типа "русские не сдаются", пробурчала ещё: "Немчура проклятая" – и свалила.
– Ага, мамка тебе покажет немчуру. Придёшь ты сегодня за молоком, – ворчала Людка, яростно дёргая траву.
Но мать Людкина наш праведный гнев не разделила и ругаться с Федосихой не собиралась:
– Дура она и есть дура.
Людка попробовала ещё воззвать к справедливости:
– Ага, а наше немецкое молоко ей нормально пить?
Тётя Варя нахмурилась:
– Вы это бросьте... Тоже мне... русское, немецкое... Мне четыре года было. Я вон от Османа сюда, в Кузедеево, ходила... с санОчками... милостыню просила... И ведь давали. Своих мал, мала, меньше... Кто-то, конечно, – Гитлер подаст... самим же есть нечего... Ой, идите, – тётя Варя что-то осерчала на нас. – Дураков везде хватает. Роза без ваших соплей понимает. Защитники, тоже мне.
Может, и понимает, но мы-то видели, что Роза Антоновна плакала. Отвернулась к кустам сирени и так и просидела. И "руссишшвайн" мы тоже слышали.
Можно было, конечно, напакостить Федосихе чего-нибудь в огороде. Только ей от этого ни жарко ни холодно. Она в свой огород заходила весной посадить, потом один раз прополоть, а там, что вырастет.
И мы придумали месть дятла. Берёшь леску, сантиметрах в десяти от одного конца привязываешь гайку, конец этот где-нибудь на оконной раме за гвоздик цепляешь, а второй конец тяни хоть на противоположную сторону улицы. Потом приходи, дёргай за длинный конец, и пусть она выскакивает сколько угодно среди ночи, орёт и ищет, кто ей в окно стучит. Даже сейчас не могу вспоминать это без смеха и злорадства. Ох, и поизмывались мы над тёткой!
Правда, много кто в то лето из-за нашего изобретения плохо спал. Мы ведь сами-то дятла Федосихе на окно побоялись зацепить, брата моего попросили. А брат мой дельную вещь оценить умеет. У него аж глаза заблестели. Но не будет же он с малявками по ночам шастать. У него своя компания была. А дальше пошло-поехало. Так что главным событием лета восьмидесятого года в нашей стране, может, и олимпиада была, а в Кузедеево – дятлы.
Последняя прогулка
Даже собственное тело её не слушалось. Все жалели и перешёптывались: "Хоть бы прибрал уже Господь, чтоб не мучилась". С алкоголиком мужем жили на одну её пенсию. Сёстры звали к себе, где будет хороший уход, чистая постель, баня по выходным... Она не соглашалась. Спрашивала: "А как же Юра?" Сёстры отворачивались и вздыхали.
После инсульта она тянула уже седьмой год почти недвижимая.
Я приехала её навестить. Срослось: погода хорошая, она неплохо себя чувствует, Юра трезвый. Вынесли мы её с ним на крыльцо и усадили в кресло, чтобы выветрить да отмыть...
Время от времени я выходила спросить, не устала ли и сколько ещё продержится. Она всякий раз отвечала, что всё хорошо, и зря я суечусь – всё равно Юра не разувается, и завтра будет такая же дорога. Но мне было 17 лет. Легче мыть, тереть и тихо материть Юру, чем просто сидеть и говорить с ней.
Наконец я устала и водрузилась рядом на табурете. Она улыбалась и смотрела куда-то в пространство. Или не смотрела?..
– Птички поют... Спасибо, Марин...
– Да ладно... Чего там...
Она блаженно втянула носом воздух и мечтательно выдохнула:
– А пожить-то ещё хочется!
– На покос! На покос тебя надо! – так всегда восклицала моя тётя, когда я жаловалась на учителей, подруг, очередь в магазине, противных пацанов или ещё какую беду.
Приговор "На покос!" выворачивался иногда в самых неожиданных местах. Телевизор у неё в доме появился перед самым 25-ым съездом КПСС. У людей было горе: смотреть нечего, один съезд... Для меня же этот съезд остался самой весёлой телевизионной программой, какую я только видела в своей жизни.
Она смотрела СВОЙ телевизор...
Съезд смотрела впервые. К соседям ведь ходили только на "Семнадцать мгновений весны".
Когда она увидела эту прорву народа в бескрайнем зале, то в первое мгновение аж вздохнула с каким-то всхлипом и невидимым всплеском рук. А потом с сожалением заправского бригадира сказала: "Во, народу-то на покос..."
А потом она комментировала всё, что видела на экране: "Это ведь сколько просидеть надо! Как жопы целы? А если приспичит?" И она бралась рассуждать о том, как выбраться в туалет человеку из середины зала. Потом неожиданно прерывала свои рассуждения, увидев на экране, например, дядьку с длинным носом. "О! Глянь! Нос-то – хрен прирос!" – кричала она, тыча пальцем в телевизор, и так заразительно смеялась, что не смеяться с ней было невозможно.
Потом, уже дома, моя совесть проснётся и начнёт нудить, что смеяться над чужими недостатками плохо. Но я найду на совесть управу, спросив, почему она мне об этом при тёте не напомнила. И моя совесть сознается, что связываться с тётей Машей и учить её жизни – всё равно что сразу броситься на рога её коровы.
Ко второму дню съезда тётя уже освоилась в ритуалах. Когда выходил президиум, командовала: "Подъём, народ! Хлопать пора!" Один раз Леонид Ильич вышел не первым. "А Лёнечка где?" –запричитала тётя. – Куда Лёнечку дели?" Потом пустилась в артистический восторг по поводу его появления и в долгие размышления о том, на что могут пригодиться его брови.
Я, конечно, не могу вспомнить этих размышлений, а придумать за неё моя скудная фантазия и десятой доли не сможет. Да и ни к чему, наверное, помнить. Когда мне плохо, я беру лопату и иду чистить дорожки. Или посуду мою. Или... В общем – НА ПОКОС!
Виталич
Это сейчас чинно едут ребятишки на соревнования в школьных автобусах. Ильич, как сумасшедший, с ватагой мал-мала-маньше и поленницей лыж штурмовал рейсовые. Водители ворчали, пассажиры, бывало, и материли, запинаясь о наши лыжи. Редкая поездка проходила гладко. То мы опаздывали, то автобус ломался, то кто-то ссорился, то попадался на гаданья цыган… Но зима, хоть и отяжеляла багажом лыж, была всё же надёжнее, чем весна и осень.
В распутицу правдами и неправдами добравшись, наконец, с какого-нибудь районного кросса домой на последней электричке, мы решали стратегическую задачу всех великих военачальников России всех времён: как форсировать реку? Моста через Кондому ещё не было. Не было и великого изобретения человечества – сотовых телефонов. Виталич находил знакомых, знакомые находили своих знакомых, знакомые знакомых находили лодки, переплавляли нас к родному берегу и мы уставшие, голодные, сонные топали по темноте около десяти километров через всё село с твёрдым решением «больше никогда». А утром вспоминали у спортзала вчерашние мытарства, хохотали и думали уже о следующих соревнованиях.
Знакомые у Виталича были везде. Однажды мы сидели на рюкзаках в посёлке Майна Красноярского края, дожидаясь конца неожиданной встречи, и Вадик Власкин глубокомысленно предположил:
– Если пойдём в поход по Сахаре, Виталий Ильич встретит там знакомого верблюда.
А вечером у костра, когда Виталич запел незатейливую походную песенку «Один верблюд идёт, второй верблюд идёт, третий верблюд идёт, и весь караван идёт», мы катались по траве и сквозь смех пытались перекричать друг друга: «Он встретит караван знакомых верблюдов!»
Сейчас те походы и поездки кажутся дикими. Мы, как правило, ночевали в школах, спортзале на матах. Однажды во Фрунзе коротали ночь в дебрях вагонного депо в купейном вагоне. Это было лучше, чем скамейки вокзала и дешевле, чем комната отдыха. А ездили мы тогда на Иссык-Куль в военную часть Панфиловской дивизии. Один из легендарных героев-панфиловцев, Трофимов, – наш земляк. Побывали в музее, где собраны все виды стрелкового оружия Великой отечественной, как русского, так и немецкого.
Виталич был страстным краеведом. Он прошёл с учениками за два лета по местам боевой славы 237 стрелковой Пирятинской Краснознамённой орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизии, один из полков которой формировался в Кузедеево. Прошёл до самой границы с Чехословакией. О войне ученики узнавали из рассказов ветеранов. И рассказы эти были не приглаженные для праздника выступления, а воспоминания встретившихся однополчан: «А помнишь?…» В ночи, у костра они иногда забывали, что много лет прошло и что чужие люди есть рядом. Вспоминали, что было и как было.
От тех походов осталась куча фотографий и почти ничего оформленного в краеведческий материал. Виталий Ильич многое делал и совершенно не умел потом «показать товар лицом». Потому, наверное, и не очень отмечен официальными наградами.
Виталич был лучшим учителем всех времён и народов. Официально такого звания нет. Но каждый из нас даёт это звание своему любимому учителю. И оно неоспоримо.
Зэки
После ледохода на реке начинался бревноход. Если где-нибудь ниже по течению случался затор, брёвна пёрли на берег, часто ломали изгороди в огородах и потом, когда вода спадала, оставались хозяевам. Владельцем любого бревна на берегу был тот, кто его первым возьмёт. Позже, по малой воде, на реке появлялись отражатели – узкие, в два бревна, трапы, скреплённые скобами, плавно уходящие от берега вниз по течению почти до середины русла. Они направляли плывущий лес в течение Кондомы, не давая забиться в заводи.
Их обживали рыбаки и ребятишки. У нас был свой отражатель. Самый длинный. Он прибивал брёвна к противоположному берегу, где впадала Курья. Там работали зэки. Сортировали лес, скрепляли плоты и отправляли дальше по течению. Мы наблюдали, прижавшись холодными мокрыми пузами к горячим брёвнам, как мужики орудуют баграми. Они ничем не отличались от других рабочих мужиков. И никогда не заходил при мне разговор, что это за бригада. Слово "зэк" долгое время для меня оставалось чем-то вроде названия профессии: тот, кто ширяет багром брёвна на реке. Мы приходили на речку – они уже работали, мы уходили – они ещё работали.
Лес перестали сплавлять где-то в 74-75-ом, незадолго до моего первого класса. Отражатели летом ещё выставляли года три. Одиночные брёвна вылизывало течением из укромных мест, и они ленивыми крокодилами лежали в воде. Были и утонувшие крокодилы. В зелёной тине, мохнатые, скользкие... Мы визжали от страха и восторга, наступив или запнувшись.
Как-то само собой ушло слово зэк вместе с молевым сплавом.
Вернулось оно ко мне в пятом классе. Виталий Ильич привёз нас на Мустаг. Мы шли к подножью своей первой большой горы, на вершине которой до середины лета оставалась белой. Всё, что рядом, не очень занимало. Смотрели наверх – там снег! Суетились от нетерпения, донимали Виталича вопросами: "А далеко ещё? А это сколько по времени? А там жарко или холодно?" И весь этот гомон вдруг прервал короткий, тихий, но какой-то испуганный возглас: "Зэки!"
Я искала глазами воду и потому увидела их последней. Вдоль железнодорожной насыпи, через которую мы уже собрались было перейти, шла колонна тёмных угрюмых мужиков. Молча. Шурша щебнем. Они не смотрели на нас. Только один успел спросить у Виталича: "Курево есть?" Виталич сочувственно развёл руками и как-то сокрушённо вдохнул. Выдохнул, когда они прошли: "Знать бы..." Лёха нерешительно протянул Ильичу "Приму": "У меня есть... Догнать?" Виталич засмеялся: "Вот это ты засыпался!" – и забрал пачку. А потом всю дорогу донимал Лёху:
– Цибарку-то дать?
Лёха перепробовал за время похода все варианты ответа: и отшучивался, и злился, и отмалчивался... Цибарки" неизменно возвращали нас к зэкам:
– А почему у них только один охранник?
– Конвоир, – поправлял Виталий Ильич. – Да куда они денутся? За побег срок прибавят. Хорошо, если не убьют...
– А почему убьют?
Ильич усмехался задумчиво:
– Шаг влево, шаг вправо... – и переводил разговор на Лёху. – Лёха, вот тебе конвоир-то прикурил бы!
– Чо я-то опять? Вон у Петьки тоже есть.
– Ну ты, стукач... – толкнул его Петька в спину.
Ильич остановился:
– А что это значит, знаешь?
– Ну, ябеда. А что?
– Да нет, ничего... – и мы пошли дальше.
Но что-то в этом было. В интонации что-то у Ильича было непривычное.
А потом появились новые впечатления, новые слова: курумник, черемша... мы-то её колбОй всегда называли.
А снег в жару? Какие там зэки? Вспомнили мельком на обратном пути, переходя насыпь.
Потом, после школы, я начну для себя открывать, что живу на земле Шорлага. Непонятное слово Олп, которым называется район в соседнем посёлке Малиновка, расшифровывается как "отдельный лагерный пункт". Есть там и район Собачник. Зэков на Курью привозили оттуда. Здесь до сих пор под водой остались сваи и какие-то перемычки от прибрежных сооружений лесосплава. Купаться глубоко и страшно.
А потом будет книжный бум. Будут Шаламов и Солженицын... Но не они мне расскажут самое важное о зэках. Самое важное я узнаю раньше, когда в гонке за словарями, куплю однажды Словарь тюремного жаргона. В нём почти не будет незнакомых слов...
Космическое
В тот день объявили штормовое предупреждение. Нас впопыхах забирали из детского сада. Говорили тревожно, почему-то почти шёпотом. А мы пытались понять, что ж это такое – штормовое предупреждение. На улице была метель. Ну метель и метель – такие часто бывают. Сногсшибательный тёплый ветер и липкий снег.
Мать торопила: "Надо успеть!" Зачем успеть? Весело же! Тропинки на нашей Болотной улице уже замазало свежем набелом. Вешки, торчащие из сугробов, в этом месиве надо ещё разглядеть. Мама то и дело срывалась по пояс в снег с натоптанного. Я пыхтела позади, подгоняемая где уговорами, где матом. А около дома мне, вынь да положи, захотелось поиграть в пещерах. Ходов и укрытий накопали в огороде за зиму, как кроты. Но мама меня так тщательно и крепко обмела веником, что я не стала настаивать. Отогревшись и забыв про веник, заскучала. Метель звала. Дом, казалось, взлетит вот-вот. И я затянула шарманку: "Хочу гулять, хочу гулять, хочу гулять..." Глядя на своего младшего сына, начинаю понимать, почему мама частенько не могла выдержать моих "закидонов" и сдавалась. Валька меня иногда так достаёт, что я его и в пасть крокодила отпустить готова.
В общем, меня одели и выпустили, полагая, наверное, что испытаю счастья по полной – желание гулять пропадёт. Хватанула, конечно. Сначала – ужаса. На веранде так выло и дуло изо всех щелей, что я сразу вцепилась в ручку двери, но... герои не сдаются! Повернула к выходу, открыла щеколду – и дверь ахнула мне навстречу пастью снежного дракона. Какое там глаза открыть, я вдохнуть не могла. Ветер остервенело рвался внутрь, разозлившись, что есть ещё где-то спокойное незанятое пространство. Дверь с веранды на улицу была напротив двери в дом. Я заорала от ужаса, что не смогу ни закрыть одну, ни открыть другую. Меня услышали. Открыли, втянули, встряхнули... Брат выскочил и кое-как закрыл дверь на веранде.
– Нагулялась?
-Там ветер дерётся!
– Тогда раздевайся.
– Аааа! Гулять хочу!
И так с полчаса без особых вариаций....
Первым не выдержал Серёга и достал противогаз из своих тайников:
– Всё! Будешь космонавтом!
Мама слабо пробовала противостоять этому безобразию:
– А если хобот забьёт? Задохнётся же.
Но брат уже вошёл в раж испытателя, поэтому был убедителен, как Королёв:
– Трубку под пальто спрячем, не забьётся.
– Да я её трясти буду, – заверила я, боясь, как бы не передумали меня обрядить в космонавты.
Вас когда-нибудь готовили к выходу в открытый космос? О, это торжественный обряд. Это одевание и одновременное продумывание внештатных ситуаций: "А если за шиворот... а мы шаль сверху... трубка всё равно из-под пальто торчит... нет заправлять нельзя – дышать нечем будет..." И меня одели! Поверх противогаза – цигейковая шапка из тех, что завязывались под подбородком, а поверх – шаль, концами скрещенная на груди и собранная сзади на поясе узлом.
И я вышла! И было совсем не страшно – я же космонавт. Попробовала искать вход в пещеры. Бесполезно, всё затянуло снегом. А классно в "скафандре": тепло, ветер по лицу не хлещет... Я вскарабкалась на сугроб и, перекатываясь с боку на бок, докатилась до конца огорода. Оглянулась на дом – ничего не видно. И что-то мне стало скучно. Тоскливо так, до слёз. Покатилась назад, но почему-то поворачиваться плохо получалось, сил не хватало. И тут до меня стал доходить смысл слова "задохнётся". Я так напугалась, что завертелась буквально веретеном. Ровная поверхность сугроба кончалась обрывом у дома. Скатилась, а дальше снег рыхлый, крутиться по нему бесполезно. Здесь мы обычно просто добредали по пояс до крыльца. Но встать я не могла. Попробовала стянуть противогаз. Куда там... Он же под шапкой, а шапка завязана. Попробовала дотянуться до подола пальто, чтобы трубку потрясти... Попробовала варежки снять, чтобы шапку развязать... Не знаю, пробовала ли на самом деле или только думала, что пробую. Вообще-то руки замёрзли, значит варежки всё-таки снимала. Исходя из инструкций подводников, я, оказывается, сделала самое правильное, что нужно сделать: перестала сопротивляться и тратить попусту кислород. Лежала и думала: "Вот умру и меня заметёт... А весной меня найдут..." Представляла, как меня будут хоронить. Как все будут плакать, вспоминая, какая я была хорошая. И мама скажет, что я была самая маленькая и самая послушная в семье... И сестра скажет, что я была лучше Серёжки... И Серёжка... Он будет такой виноватый, что придумал этот скафандр...
И тут я услышала его смех:
– Чо, загораешь?
Рванулась изо всех сил, чтобы встать, но подняла только голову и клюнула в снег. Он подбежал и дёрнул противогаз с подбородка – в нос, в глаза, в грудь шибануло болью!
Я проспала, говорят, больше суток. Серёжка где-то в снегу потерял тапки и притащился со мной домой босиком. Пока мама выясняла, живая ли я вообще, раздевала, укладывала, плакала и думала что делать (даже если сам доберёшься до соседей, чтобы позвонить, ни врач, ни скорая всё равно не доберутся до нашей бездорожной Болотной), Серёжка спрятал противогаз и срочно уснул.
Летом он на мне этот противогаз испытал ещё и в качестве акваланга. Ну, там только кашлем обошлось. Он меня моментально за шланг вытащил. Захлебнуться не успела.
Первый протест
Мы учились во втором. Последними уроками всегда были либо рисование, либо физкультура, либо труды, либо пение. В общем, отдых для мозгов. Все эти предметы, как и основные, вела Амалия Михайловна. Так уж повелось, что она их часто заменяла русским или математикой, особенно перед концом четверти. Да все учителя начальных классов так делали. Никто ни то чтобы не возмущался, никому даже в голову не приходило, что это неправильно. Авторитет учителя настолько силён в начальных классах, что даже подумать о его неправоте было святотатством. И вот нас в очередной раз обломили с физкультурой. Не знаю, чего нам с Людкой взбрело в голову пойти к директору. Скорее всего, старшие наши братья и сёстры втемяшили в наши отчаянные головы какие-то мысли о расписании уроков. Так или иначе, но пошли. Отрепетировали речь, чтобы не мямлить и праведно заявили:
– Амалия Михайловна опять нам заменила физкультуру русским языком, – это я сказала.
– Разве можно нарушать расписание? – это Людка.
Антонина Афанасьевна нахмурилась и сокрушённо покачала головой:
– А-я-я-й, девочки...
Мы с Людкой растерялись: "Что ж не так-то?". Директор выжидательно на нас смотрела, как бы спрашивая: "Неужели не понимаете?" Мы, конечно, не понимали, но под этим взглядом сделали повинные лица и опустили головы. По всему выходило, что мы чего-то важного не знаем, а туда же...
– Ябедничать на учительницу... – и она опять осуждающе на нас воззрилась. – А вы у неё спросили, почему она так делает?
Мы ещё больше скукожились под её взглядом:
– Нет...
Ох, как хотелось исчезнуть или хотя бы заплакать. Мы хоть и не спрашивали, но Амалия Михайловна сама всегда говорила: "Не успеваете. Надо догонять программу. А как контрольную делать будете? А если комиссия приедет?" Мы ожидали подтверждения этих слов, но услышали другое:
– Если вы стали уже настолько взрослыми, что видите нарушения, будьте настолько же взрослыми отстаивать свои права.
Ну, такое во втором классе с первого раза понять трудно. Наверное, очень явно это было видно на наших мордахах. Антонина Афанасьевна пояснила:
– О нарушении расписания заявляете, как взрослые, а ябедничаете, как дети. Боитесь сказать Амалии Михайловне – терпите, не хотите терпеть – идите и скажите.
И мы пошли терпеть. Не знаю, дозрели бы мы до «идите и скажите», но уроков нам с тех пор не подменяли. И другие учителя не подменяли.
Вахоня
Она явилась к нам в 6 классе. Учить биологии. И географии. Эхма – ббп (биология – большая перемена)!!! Ухма – ещё одна большая перемена!!!
Нет, сначала-то всё чинно было, как положено: она – учитель, мы – ученики. Первые минут пять. Почему-то дурака сразу видно. Урока три-четыре мы изучали её реакции, проверяли: с какого оборота заводится. Потом ещё урока два следили за ней по учебнику, подсказывали, если где слово забудет или попутает. Это было забавно и даже как-то удивительно: надо ж – учить наизусть каждый параграф к каждому уроку... Потом урока два устраивали тотализатор на то, сколько раз она запнётся. Потом изучать в ней стало нечего, ржать над одним и тем же надоело.
Класс распался на малые группы и отдельных индивидов. Мы просто как бы перестали её замечать. Началась театральная практика. Народное признание получал всяк по-своему. Отличиться в препирательстве: "А чо сразу я? Я же прошлый раз отвечал. А две двойки подряд нельзя!" – конечно, было легко. Здесь и "Пошла ты" невнятно можно сказать. Публика будет в экстазе. Но платить за популярность придётся двойками. А отвечать за них – классухе Надежде. Не, нехорошо заканчивается такая причинно-следственная цепочка.
Вот тут я и свершила свое первое открытие на благо народа. Для психологии это, конечно, не открытие, но о такой науке я тогда не подозревала, а потому, отстаньте, открытие вполне себе самостоятельное. Открытие о силе уверенной интонации! О!
Тут главное, чтобы массовка ответственно балдела и горлопанила. Вахоня вызывает к доске, задаёт вопрос, а сама, даже несколько слов не выслушав, начинает на кого-нибудь орать. Так вот не надо замолкать и ждать, когда она о тебе вспомнит, надо уверенно и громко без вопросительной интонации повторить её вопрос, а дальше так же уверенно нести пургу. Пятёрка обеспечена.
Сначала я, конечно, жадничала, открытием не делилась. Но ведь гению нужно признание. Оно как-то даже приятнее пятёрок. Но мне просто так не поверили, затребовали доказательств на практике.
Первопосвящённых было двое: подруги Танька и Светка. Они сели за первую парту. Я исправно тянула руку. Вахоня спросила только к концу урока.
– Покажи, где находится Западная Сибирь.
Народ, как назло, чего-то не сильно шумел. Спасла логика – мы ж здесь живём! – и начала я показывать родной Кузбасс и соседние области. Народ понял, что спектакля не будет, немного разочаровался и вернулся к своим занятиям, обеспечив, наконец, требуемое шумовое сопровождение.
– Какие земли в Западной Сибири?
– Земли в ...
– Актайкин! Сядь на место!
– А чо она у меня ручку стянула?
– Гете! Отдай ручку!
– Какую ручку? Да он врёт! Актайкин! Ты чего врёшь?
– Ага, врёшь! Вон за спиной прячешь!
– Так! Гете! Актайкин! Так! Хватит уже на уроке баловаться.
А я в это время:
– ... в Западной Сибири серо-буро-малиновые!
Бац – Танька уходит лбом в парту, Светка в голос ржёт.
– На этих землях растёт всякая всякость: пшеница и морковь, кустарники и лук, бывает, вырастает...
На следующий урок Людка со Светкой успешно воспользовались моим открытием. Но позднее оказалось, что не все владеют уверенной интонацией. Наглости, оказывается, тоже нужно учиться.
Баба Лена
Что было у нас в головах? Почему нас занесло с тимуровским порывом к этой бабке? Буквально ночью мы лазили к ней в огород за викторией. Тем же составом: Людка, Светка и я. Лето. Никто помогать старикам не направлял. Чего, спрашивается?
Она сидела на лавочке у крыльца. На наше предложение – может, помочь чего – спокойно ответила:
– Да чего помочь? Сама справляюсь ещё. Грядки полила. Ягоду ребятёшки ночью потоптали, так поправила...
Людка по-хозяйски (ей бы в собесе работать) заглянула в открытую дверь:
– Пол можем помыть.
– Да что я, сама не управлюсь? -улыбнулась бабуля, приглашая сесть рядом.
Мы следом за Людкой глянули мимоходом в дом. Делать там действительно было нечего – чистенько и просто: печка, стол, две табуретки да кровать. На полу в оконном солнечном пятне – кошка с котятами.
– Пионеры, значит?
– Ага... – тоскливо отозвались мы.
Как-то настроение сразу испортилось, как будто нам конфетку не дали или обломили на гостинец. А бабуся гостинец-то как раз и – нате вам – викторию... Видать собрала, что после нашего нашествия осталось.
Людку осенило:
– А, может, забор подправить? Чтоб не лазили? – и встретив её сомневающийся взгляд, заверила. – А что? Я умею. Где у Вас молоток?
– Да нет. Пусть уж в свой лаз ходят. А то совсем сломают. Ветхий забор-то.
Ветхий! Мы отвернулись, чтоб не засмеяться: слово-то какое – ветхий! И очень подходящее. Здесь всё было ветхим. Сама бабка, если бы не доброе лицо, чисто баба Яга с клюкой.
– Бабушка, у Вас пенсия есть? – критически оценив окружающую убогость, спросила Людка.
– Есть. Как же? Пять рублей получаю.
Мы опешили:
– Как же Вы живёте?
– Хорошо живу. Хлебушек есть. Войны нет, – вскинула на нас, поднявшихся уходить, прозрачные уже, старческие доверчивые глаза. – Хорошо живу.
Кажется, это самое страшное из всего, что я знаю о войне.
Хлеб
Сестра меня отправила за хлебом. Долго объясняла:
– Если серый хлеб, дашь вот эту, вот эту и вот эту копеечку. Поняла?
Я стараюсь запомнить: самая маленькая жёлтенькая, самая большая жёлтенькая и маленькая беленькая – киваю, поняла.
– Если белый хлеб, дашь вот эту и вот эту, – показывает на большую жёлтенькую в моей ладошке и даёт ещё большую беленькую. – Запомнила?
Так, там три монетки, тут – две, большая жёлтая и туда и туда идёт:
– Запомнила.
В магазин я иду не первый раз, но тогда мне давали рубль. Я отдавала его тёте Зое, она мне – хлеб и сдачу. А сегодня рубля нет. Деньги последние.
Хлеб летом привозят только в обед. К вечеру его уже разберут, мама после работы не купит.
Я занимаю очередь на улице, жду, когда займут за мной, и иду играть к Наташке. Она живёт сразу за магазином, отсюда видно, когда приедет хлебовозка.
Пока хлеб разгружают, народ ни без ругани разбирается в очереди и ждёт. Я оказалась внутри, а не в хвосте на улице, значит ждать не очень долго.
Ждать тяжело. Тесно. Сумка Ненашихи воняет селёдкой. От деда сзади несёт самосадом, пОтом и чем-то кислым. Сбоку меня подпёрло мягкое и шёлковое. Противно. Я боюсь повернуться, потому что вдруг это задница. Поднимаю голову вверх и смотрю в потолок, так легче.
Возле прилавка толкаются и ругаются. Кто-то опять встал не в свою очередь. Вдруг понимаю, что рядом говорят про меня:
– А это чья?
– Да это ж Валькин суразёнок.
СлОва этого я не знаю, но говорит тётка обидно, типа – да так, дерьмо, не обращай внимания. Я мысленно пересказываю им все маты, которые знаю. Пусть не обзываются.
Наконец, меня вытаскивает к прилавку, и теперь можно дышать свободно. В нос шибает парной хлебный запах. И тут я понимаю, что не знаю серый это хлеб или белый... Смотрю на копейки и, блин, я забыла, какие с какими давать. А очередь так быстро приближается. Белый или серый? Маленькая беленькая и большая беленькая? Нет, беленькие были по одной. Надо жёлтенькие распределить. Серый или белый? И, как назло, сегодня отпускает тётя Надя, а не тётя Зоя. Она протягивает руку за деньгами, и я наконец решаюсь: маленькая беленькая и маленькая жёлтенькая!
– Такого хлеба нет...
На меня все смотрят! И все торопятся! Я меняю маленькую жёлтенькую на большую и смотрю на тётю Надю.
– Такого тоже нет, – колюче говорит она и берёт деньги у деда.
Меня толкают уходящие от прилавка, а тётя Надя ко мне не поворачивается. Я перекладываю все деньги в одну руку, протягиваю над прилавком на сколько могу далеко. Я долго так стою. Она, наверное, про меня забыла, народу-то много.
Я видела, как она бросила взгляд на мою руку и тут же отвернулась. Кажется, она усмехнулась. Но ведь должно хватить! Может, я потеряла? Смотрю на деньги: две беленькие и три жёлтенькие. Вроде бы, столько и было.
Около Наташки я понимаю, что дома мне будет нахлобучки. Мы же без хлеба остались. Женька будет дотошно выспрашивать, что я сказала, и что мне ответили.
Наташкина мать вышла на мой рёв, а, может, уже с обеда на работу побежала. Кое-как поняла сквозь всхлипы, что мне хлеба не дали. Пересчитала деньги.
– Всё хватает. Почему не дали-то?
– Не знаааюююю...
– Ах, ты ж лярва трёпаная! – это она тёте Наде. – Ладно, давай деньги. Я в буфете у Веры выпрошу, передам Валентине.
Я отдаю тёте Оле деньги и смотрю ей вслед. Она идёт, время от времени всплескивая руками, и я слышу: "От ить сучка!"
Дятлы
Роза Антоновна вела у нас цветоводство. Она была уже на пенсии, а немецкий в школе вели теперь её дочери, Ирина и Роза Николаевны. Вообще-то, настоящее их отчество Готлибовны, но кто ж это выговорит? Да и, даже не сомневаюсь, ходило бы среди школяров множество вариаций в произношении непривычного батюшкиного имени.
Дочери владели одинаково хорошо как немецким, так и русским. Не знаю, как остальные внуки, но мои одноклассники, Пашка и Иринка, мучились со спряжениями немецких глаголов наравне с нами. А вот Роза Антоновна частенько не могла найти подходящих русских слов. "Коровин муж" – самое памятное определение, которое она, забыв слово, выдала ребятишкам на уроке. А в этом классе как раз учился Вовка Коровин. И сначала одноклассники повернулись к нему, недоумевая, почему он, вдруг, стал мужем. Довели до слёз несчастного Коровина, до крика – ничего не понимающую Розу Антоновну, и только потом кто-то подумал в другую сторону и неуверенно спросил: "Бык что ли?" И ответ Розы Антоновны: "Бик! Бик! Я-я, бик!" – утонул в общем хохоте.
И вот теперь она вела в Доме пионеров кружок цветоводства. Грузная, круглолицая, вечно с тележкой, сооружённой из рамы детской коляски и цинковой ванны для стирки, она каждый день от весны до осени шла к сотворённому ею же цветнику у обелиска. Мы помогали ей, но отлынивали, конечно. Весной и осенью, пока учились, приходили чаще, а летом работать никакого патриотизма не хватит. Грядки в своем огороде надоедали. Какой уж там цветник? А вот когда нужны были добровольцы в зачёт отработки на пришкольном участке, мы без удовольствия, но шли. Без удовольствия, потому что у Розы Антоновны работать надо, не побегаешь и просто так четыре часа вместо отработанных двух в дневник не получишь.
Мы пропалывали цветы у обелиска. У ограды остановилась Федосиха. Долго стояла и молчала. Мы посматривали на неё и пололи. Когда солнце палит, трава не выдёргивается, а до конца участка – хоть помри, а вольный наблюдатель злит. Вот чего пялится? Цирк ей тут?
– А хорошо, Роза Антоновна, цветочки-то на русской земле растут? – наконец, спросила она то, для чего остановилась.
Роза Антоновна встала, недобро посмотрела на Федосиху, потом на нас, махнула на неё, дескать – иди:
– Растут, растут... – и перешла на противоположную сторону.
– А-а-а... Уханькали народу, а теперь цветочки садите, – шипела Федосиха. – Будто встанет кто от ваших цветочков.
Федосиху мы знали. Разорётся – не остановишь. Не выдержала Людка:
– Тёть Лен, ты чё совсем? – покрутила пальцем у виска.
Федосиха сбавила обороты, для порядку типа "русские не сдаются", пробурчала ещё: "Немчура проклятая" – и свалила.
– Ага, мамка тебе покажет немчуру. Придёшь ты сегодня за молоком, – ворчала Людка, яростно дёргая траву.
Но мать Людкина наш праведный гнев не разделила и ругаться с Федосихой не собиралась:
– Дура она и есть дура.
Людка попробовала ещё воззвать к справедливости:
– Ага, а наше немецкое молоко ей нормально пить?
Тётя Варя нахмурилась:
– Вы это бросьте... Тоже мне... русское, немецкое... Мне четыре года было. Я вон от Османа сюда, в Кузедеево, ходила... с санОчками... милостыню просила... И ведь давали. Своих мал, мала, меньше... Кто-то, конечно, – Гитлер подаст... самим же есть нечего... Ой, идите, – тётя Варя что-то осерчала на нас. – Дураков везде хватает. Роза без ваших соплей понимает. Защитники, тоже мне.
Может, и понимает, но мы-то видели, что Роза Антоновна плакала. Отвернулась к кустам сирени и так и просидела. И "руссишшвайн" мы тоже слышали.
Можно было, конечно, напакостить Федосихе чего-нибудь в огороде. Только ей от этого ни жарко ни холодно. Она в свой огород заходила весной посадить, потом один раз прополоть, а там, что вырастет.
И мы придумали месть дятла. Берёшь леску, сантиметрах в десяти от одного конца привязываешь гайку, конец этот где-нибудь на оконной раме за гвоздик цепляешь, а второй конец тяни хоть на противоположную сторону улицы. Потом приходи, дёргай за длинный конец, и пусть она выскакивает сколько угодно среди ночи, орёт и ищет, кто ей в окно стучит. Даже сейчас не могу вспоминать это без смеха и злорадства. Ох, и поизмывались мы над тёткой!
Правда, много кто в то лето из-за нашего изобретения плохо спал. Мы ведь сами-то дятла Федосихе на окно побоялись зацепить, брата моего попросили. А брат мой дельную вещь оценить умеет. У него аж глаза заблестели. Но не будет же он с малявками по ночам шастать. У него своя компания была. А дальше пошло-поехало. Так что главным событием лета восьмидесятого года в нашей стране, может, и олимпиада была, а в Кузедеево – дятлы.
Последняя прогулка
Даже собственное тело её не слушалось. Все жалели и перешёптывались: "Хоть бы прибрал уже Господь, чтоб не мучилась". С алкоголиком мужем жили на одну её пенсию. Сёстры звали к себе, где будет хороший уход, чистая постель, баня по выходным... Она не соглашалась. Спрашивала: "А как же Юра?" Сёстры отворачивались и вздыхали.
После инсульта она тянула уже седьмой год почти недвижимая.
Я приехала её навестить. Срослось: погода хорошая, она неплохо себя чувствует, Юра трезвый. Вынесли мы её с ним на крыльцо и усадили в кресло, чтобы выветрить да отмыть...
Время от времени я выходила спросить, не устала ли и сколько ещё продержится. Она всякий раз отвечала, что всё хорошо, и зря я суечусь – всё равно Юра не разувается, и завтра будет такая же дорога. Но мне было 17 лет. Легче мыть, тереть и тихо материть Юру, чем просто сидеть и говорить с ней.
Наконец я устала и водрузилась рядом на табурете. Она улыбалась и смотрела куда-то в пространство. Или не смотрела?..
– Птички поют... Спасибо, Марин...
– Да ладно... Чего там...
Она блаженно втянула носом воздух и мечтательно выдохнула:
– А пожить-то ещё хочется!
| Далее