Сергей Чернопятов
Коля-Катя
Сжать твою, мой ангел, руку
Я спешу в последний раз...
Александр Пушкин
Первый, кто увел у меня в юности девушку, был человек неопределенного пола.
Это случилось теплым июньским вечером в третьей четверти прошлого века. Они уходили с агитплощадки полуобнявшись, и я никак не мог осознать, что моя верная подруга, с которой у нас было столько всего... уже не моя. И эта метаморфоза произошла буквально за полчаса. Ведь еще тридцать минут назад мы возвращались из кинотеатра, по дороге хохоча, повторяли реплики героев из любимого фильма «Бриллиантовая рука», под музыку из которого у стенки, на самом последнем ряду, так сладко было целоваться. «Помоги мне, сердце гибнет!» – мычали мы друг другу, иногда отрывая наши губы. Это счастье мы испытывали полчаса назад, пока не пришли на агитплощадку, где находился Он.
Агитплощадка – это сколоченная из досок сцена, перед которой располагались рядами деревянные лавочки, раскрашенные на скорую руку. В частном секторе этот очаг политкультуры должен был раскрашивать нашу серую полудеревенскую жизнь. И, возможно, первое время кто-то из лекторов действительно заглядывал в наше захолустье, чтобы скучным голосом прочитать очередной опус в духе «Есть ли жизнь на Марсе?» Но я таких лекторов не встречал. А встречал я на этих, таких уютных скамейках соседских друзей и подруг. Особенно подруг – двойняшек Таню и Тамару, наших заводил еще с горшка, когда еще не было ни сцены, ни лавочек.
Сестренки вытаскивали из своего двора стулья, табуретки, ящики, рассаживали нас, дошколят, предварительно проверив у каждого «билетик» с циферкой, оторвав кончики бумажек со словом «Контроль». Двойняшки вели свой бесконечный концерт, начиная с чтения стихов и продолжая пением песенок, танцами народов мира, демонстрацией фокусов...
На улице стоял теплый, ласковый июнь, и, хотя звездочки на небе только-только начинали включаться, а необыкновенный концерт находился в самом разгаре, из соседних дворов уже разносились голоса наших мам:
– Сережа-а, домой! Толя-а!.. Саша-а!.. Нина-а!.. Домой!
Но занавес не опускался, и сестренки выводили звонкими голосами:
Рисует узоры мороз на оконном стекле.
Но нашим девчонкам сидеть не по нраву в тепле.
Девчонки, девчонки несутся по снежным горам.
Девчонки, девчонки, ну как не завидовать вам!
И никто из зрителей, присутствовавших на этом концерте, не замечал, что текст любимой песни Таня и Тома зачем-то переделали, что вместо «девчонки, девчонки» нужно петь «мальчишки, мальчишки несутся по снежным горам». И я изо всех сил старался пересилить свою стеснительность и крикнуть певицам: «Неправильно поете! Надо – мальчишки, мальчишки!»
Мне была до слез обидна эта неправда, но когда в очередной раз через дорогу слышалось мамино «Сережа-а!», я, пробравшись сквозь ряды стульев, уже бежал на другую сторону улицы. А ласковый ветерок уже стирал с моих щек остатки горьких слезинок. Ох уж эти мои первые горькие слезы! Первые обиды. Это было настоящее детство!
Итак, Он. А он ли? На первый взгляд, пришелец выглядел таким же 17-летним пацаном, как и мы, аборигены, если бы не его американские джинсы, которые явно диссонировали с нашими, пошитыми на прокопьевской фабрике. На тенниске незваного гостя что-то кричали латинские буквы, а сам он вытягивал под гитару сладким тоненьким голоском:
У беды глаза зеленые...
В поле ласковое выйду я
И заплачу над собой.
Кто же боль такую выдумал
И за что мне эта боль?!
И не только девочки, но и парни, словно магнитом, были притянуты этим варягом. Мы невольно подбирались поближе, чтобы разглядеть это инопланетное существо, которое называли то Колей, то... Катей.
– Ну что, мальчики, читаем? – неожиданно спросил гость, отложив гитару в сторону.
И не успели мы ответить, как он стал сыпать незнакомыми именами:
– Тумас Транстремер... Уолт Уитмен... Уинстон Оджен... Пруст... Джойс... Ну, на худой конец Сэлинджера «Над пропастью во ржи» вы должны были прочитать?
Никого из названных авторов мы не знали.
– Как вы тут живете, в этом болоте?! – восклицал пришелец, состроив гримасу и оглядываясь по сторонам.
– А ты где живешь? – спросил я, и он, улыбнувшись, ответил:
– Я – в городе, на левом берегу, в самом центре. Сюда заглянул в поисках друга. Вообще-то собираюсь в Москву или Ленинград, оттуда легче за бугор свалить.
И тут же, вспомнив о гитаре, провел рукой по струнам.
– Ну, что вам еще изобразить? Разве что «Мишель» Поля Маккартни...
И в тишине июньского вечера по улице вновь понесся его тоненький, гладящий нервы и возбуждающий что-то ниже пояса голосок, от которого у наших подружек глаза засияли ярче звезд, загорающихся в небе.
Сладкоголосый Коля или Катя поражал нас. Поначалу он затмил собой наши чувства к девчонкам. Но спустя немного времени после прихода Коли-Кати я испытал мучительное состояние жгучей ревности. Она выжгла у меня все внутри. О, эти девичьи взгляды на объект восторга!
Да, благодаря гитаре я имел успех у девочек, которых не любил, но это было уже после армии, где я и научился играть на модной шестиструнке. А тот летний печальный вечер вспоминался на другой день, как кошмарный сон, потому что, только звезды стали зажигаться над нашей агитплощадкой, моя легкомысленная подружка в своем коротеньком цветастом сарафанчике как ни в чем небывало, без тени вины на лице подошла ко мне, сидящему на лавочке, и обвила мою шею ласковыми руками. И я вмиг позабыл то, что случилось вчера.
Самым радостным для меня оказалось то, что разлучник наш на этот раз не пришел (или не пришла). Даже имени этого демона никто вокруг не упоминал, словно случившееся вчера было просто диковинным сном. По молчаливому уговору никто не касался досадного случая.
Мы с моей девушкой продолжали дружить. Ездили в старую филармонию – то на «Греческую эстраду», то на Аллу Пугачеву доарлекинского периода, певшую в народном духе: «Хорошо-то хорошо-о-о, да ничего хорошего». А в нашем районном ДК часто выступали гипнотизеры и вытворяли что хотели с несчастными зрителями:
– Зажмите пальцы в замок. На счет «три» попробуйте разомкнуть. У кого не получается, выходите на сцену, мы вам поможем в вашем несчастье.
Тот, кто поддавался гипнозу, силился оторвать одну ладонь от другой и служил марионеткой для манипулятора. Чего только не вытворял над ним заезжий гастролер! Моя подружка сидела рядом и хохотала до слез, звонко и заразительно. Я тоже смеялся...
Что-то все равно изменилось в наших отношениях. Мы почему-то перестали ходить на кинокомедии. Ближе к осени она уехала в Новосибирск и поступила в институт. А я начал учиться в училище на электрослесаря и ездил на левый берег. Я стал почти городским: записался в областную библиотеку, в которой взял повесть Сэлинджера «Над пропастью во ржи» ...
А когда я увлекся Пушкиным и начал жадно читать воспоминания о нем и работы пушкинистов, то понял ревность поэта к Дантесу, представлявшему собой тоже нечто двуполое, как и пришелец в моей юности. По-моему, такие отклоненные от нормы существа по самой своей природе имеют свойство поселяться в женских сердцах – надеюсь, не во всех. Что касается Дантеса, то общеизвестно, что для барона Геккерена он был не Жоржем, а Жозефиной...
Когда Дантес появлялся на балу, дамы начинали чувствовать дьявольское притяжение к нему, как ни к кому другому из мужчин. И можно ли винить Наталью Николаевну Пушкину в том, что и она потеряла голову?
Охотник за удивленными
взглядами
Самолет набрал высоту и, с облегчением вздохнув, заработал в своем привычном режиме. Облегченно вздохнула и жена, и этим самым вздохом развязала ему руки, которые поглаживали подарок для нее уже вторые сутки.
Их маленькая дочка мирно посапывала курносым носиком, отвернувшись от круглого оконца, успевшего надоесть видом скучных кучевых облаков, плывших внизу. Он понял, что настал момент, будто специально созданный для подношения подарка.
Бусы, которые он купил в приморском магазинчике, ничем особенно не отличались, и, будь он один, то, наверное, прошел бы мимо, даже не взглянув на эту нитку со стекляшками. Но рядом с ним шла жена, и в каждой бусинке отразился ее восхищенный взгляд, который тут же потух, потому что стоили бусы немало, а на оставшиеся деньги еще нужно было купить обнову для дочки.
Мгновение, и жена, увлекаемая толпой, уже стояла у другого прилавка, что-то с интересом рассматривая. Он же, напротив, даже не сдвинулся с места. Бумажные деньги, которые, случалось, выпирали из его карманов, всегда мешали ему жить. Но на этот раз их сохранилось ровно столько, сколько стоили эти бусы.
Спрятав украдкой покупку в карман, он стал отыскивать в толпе зеленое пальто жены. По дороге назад они больше молчали. Каждый был погружен в свои мысли. А мысли их сильно рознились. Был день отъезда. Она думала о том, как упаковать в чемоданы вещи, которые почему-то всегда в них не входят, во что одеть дочку и мужа. И что надеть самой? И приедет ли вовремя машина, чтобы увезти их в аэропорт? И будет ли летная погода?
А он думал о том, когда удобнее подарить ей то, что лежало теперь у него в кармане. Иной раз при ходьбе ему чудилось, что камушки издавали чуть слышимый звук, и тогда он рукой придерживал их, озираясь по сторонам.
Когда упаковывали чемоданы, он делал это чисто машинально. Иногда ловил в зеркале отражение своей блаженной улыбки и спешно надевал на лицо маску невозмутимости. «Нет, пока еще не время для подарка».
Потом была дорога в аэропорт. И опять он чувствовал, что не подоспело еще то желанное время. «Ну когда же, когда?»
Наконец-то поднялись в воздух. А он все выжидал, боясь не уловить миг. Ведь он, охотник за удивленными взглядами, никак не мог бы удовлетвориться простым вручением подарка. Ему непременно требовалась почва для этого. И та самая благоприятная почва подвернулась здесь, на десятикилометровой высоте! В этакой невесомости... Жена, как и дочурка, безмятежно спала.
Он переключился на вопрос самому себе: все ли она купила во время поездки, что хотела? И выходило, что, увы, далеко не все. И это «не все» в его кармане сейчас не лежало. Каким же нелепым и жалким он показался вдруг себе самому со своими стекляшками-камушками, жалобно звякнувшими в кармане его поношенных брюк...
Но вот оно – чудо! Жена, очнувшись ото сна, почему-то сказала ему, как, должно быть, неплохо смотрелись бы на ней бусы, которые она видела недавно в магазинчике... И он, как ловкий фокусник, делает одной рукой отвлекающий жест в сторону иллюминатора, а другая рука надевает подарок на красивую шейку.
Очень аккуратно и почти незаметно. Он интригующе щелкает пальцами. Она опускает глаза, удивленно смотрит на бусы, переводит взгляд на него. Так смотрят на волшебников или на тех, в кого влюблены. Взгляд этот длится всего мгновение. Но не ради ли такого мгновения и стоит жить?!
С сознанием удачно выполненного дела он блаженно откидывается на спинку кресла и, закрыв глаза, проваливается в сон под мерный гул летящего самолета.
Девяностые годы прошлого столетия...
Творческий отчет
Ты что, с паровоза упал?
(учитель математики
Михал Саныч –
ученику, не способному
решить уравнение)
Именно это событие положило конец моим «падениям с паровоза». А получилось все так. Наш выпускной класс должен был отчитаться. И притом не абы как, а творчески. Уж что-что, а творить мы умели: артистов в классе собралось множество. И для отчета была выбрана близкая нам военная тема – мы все на ней выросли.
Нанятый для этой цели баянист мужественно не пил до самой генеральной репетиции. Но именно на генеральную он и не явился...
Припоминаю, еще в пятом классе случился такой эпизод. Однажды прямо на уроке мой одноклассник Коля Логинов эффектно так взял баян у учителя пения и заиграл лучше него. И я учился играть на баяне у друга Кольки, хотя и понимал, что так же, как у него, у меня не получится.
И вот прямо перед концертом пришлось нам сменить отрепетированную тональность: уже под мой аккомпанемент класс поет, пляшет, танцует. Гимнастерки на парнях сидят, как влитые. Медали, ордена позвякивают на груди так, что аж сердце заходится от щемящей радости и волнения. В образы входим!
И уже «бьется в тесной печурке огонь», и «темная ночь». И разудалые пляски возле костра, и тоска по Родине, и провожающая девушка – в «синем платочке», и «Катюша», выходящая на берег крутой... И уже поневоле начинаешь верить, будто ты сам прошел теми самыми дорогами, где «пыль да туман, да степной бурьян». И «куда теперь идти солдату, кому нести печаль свою?»
А идти теперь «солдату» пришлось в школьный спортзал. И именно туда понес свою радость, а не печаль наш 10-й «Д» класс. И бутылка «горькой» нас там ждала. И в тот вечер она везде так гармонично выглядела: и между брусьями, и под баскетбольной корзиной, и на матах, особенно на матах. Теплая, правда, была. И закуски тоже мало. Но кого это волновало? Короче, мы «отстрелялись», и отстрелялись, надо сказать, весьма неплохо!
А наутро была математика. И тогда я впервые не «упал с паровоза». Впервые за два года я получил по математике четверку. Конечно же, я понимал, что эта моя хорошая оценка была не за синус с косинусом или тангенс с котангенсом, а именно за «темную ночь» мне и накинул лишний балл наш фронтовик Михал Саныч. Именно за «землянку» он в тот раз «не уронил меня с паровоза», как бывало обычно. И за «Эх, дороги...» не постучал он костяшками своих пальцев о стол, намекая на мою математическую тупость...
Вот с этого-то самого урока я и решил взяться всерьез за математику.
Правда, прежние частые «падения с паровоза» порядком давали знать о себе. А до настоящего выпускного экзамена оставался всего один месяц...
Одно мгновение июня
Галине Карагод –
учителю, поэту, кулинару
Тополиный пух, лениво кружась, мягко опускался на площадь Пушкина. Он ложился на самого бронзового Поэта, на головы чтецов, которые, как всегда в этот чудесный июньский день, окружив Александра Сергеевича, делились друг с другом стихами – и своими, и нетленными строками именинника.
На этом празднике Она сидела на лавочке – с палочкой рядом и с сумкой, из которой вырывался аромат ее замечательных пирожков. Улыбаясь, Она наблюдала, как ее друзья по «Притомью» один за другим выходили к «свободному микрофону». Собраться с силами и примкнуть к собратьям по перу – дело недолгое. Но она приберегала эти силы на дорогу в Дом литераторов, чтобы там любимцы муз смогли отведать припасенное ею лакомство. А для этого нужно было встать задолго до конца выступлений и преодолеть длинный для нее путь по Советскому проспекту.
Я, разрываясь между тем, чтобы еще остаться и послушать стихи гостей, и тем, чтобы догнать нашу кормилицу, принял решение: поспешить и предложить Ей свою помощь. Ассоциации, как всегда, своей назойливостью доставали меня. Почему-то неожиданно мне припомнился Штирлиц, переправлявший пастора Шлага через границу. И уже во мне внутренне зазвучал закадровый голос Копеляна: «И тут только он подумал: а ведь пастор совсем не умеет ходить на лыжах. Ну, ничего, дойдет, тут недалеко...»
Я себя не успокаивал, догоняя свою старшую подругу и забирая у нее из рук еще теплый пакет.
– Ты знаешь, а я все-таки съезжу в Париж! – произнесла Галина Васильевна, с облегчением вздохнув. – Французский вот изучаю, – улыбнувшись, добавила она, озорно глянув на меня, словно ожидая увидеть в моих глазах сомнение.
Только его, сомнения, не было и в помине. Я уже тоже испытывал азарт. Я сам уже загорелся этой идеей. И уже думал о том, как управлюсь с огородом, как за год скоплю нужную сумму и увижу этот великий город. Увидеть Париж и умереть? Нет, я не умру. А останусь жить, потому что об этой поездке нужно будет рассказать всем обделенным, которые не увидели Елисейских полей, Монмартра, Эйфелевой башни, не посетили Лувр...
Опираясь на палочку, моя собеседница продолжала делиться планами, и мне нестерпимо хотелось, чтобы они непременно осуществились.
И вновь ассоциации. Штирлиц с пастором едут в машине. А из радиоприемника несется голос непревзойденной Эдип Пиаф: «Падам, падам, падам...»
Свет в окне
«В целом форум писателей Кузбасса обнажил ряд насущных проблем литературного сообщества Кемеровской области и наметил пути их решения»
(«Огни Кузбасса» № 4–2015,
«Литературная хроника»)
Женщины за моей спиной оживленно обсуждали длину волос и бороды у Дмитрия, сидевшего в президиуме. Известное с революционных лет выражение: «Каждая кухарка должна уметь управлять государством» стало вдруг необычайно понятным, ощутимым, как доносившееся до моего слуха жаркое, неравнодушное дыхание.
Рядом с писательницами время от времени ворчал угрюмого вида недовольный мужчина, вставляющий в диалог двух дам свои ядовитые реплики, совершенно далекие от темы разговора, на что немедленно получал строгие замечания: «Сейчас же прекрати, нужно быть хоть чуточку добрее к людям». Угрюмый на время замолкал.
Выглядело все это как-то по-семейному, по-домашнему. Мне подумалось: «Люди из одной студии, но не из нашего города».
И как же стало радостно и светло от того, что я и Лена, сидевшая рядом со мною, не переходили на личности, а разговаривали сугубо о стихах, пусть и несовершенных. И до чего же выгодно мы отличались от приезжих. Волну недовольства уравновешивала моя соратница по перу. Она оказалась для меня светом в окне, который согревал справа. Впрочем, слева было само окно, которое освещало не только нас с Еленой, но и симпатичную пару впереди, Его и Ее, для которых, казалось, никого и не существовало вокруг. И этот форум проводился только для них двоих...
Коля-Катя
Сжать твою, мой ангел, руку
Я спешу в последний раз...
Александр Пушкин
Первый, кто увел у меня в юности девушку, был человек неопределенного пола.
Это случилось теплым июньским вечером в третьей четверти прошлого века. Они уходили с агитплощадки полуобнявшись, и я никак не мог осознать, что моя верная подруга, с которой у нас было столько всего... уже не моя. И эта метаморфоза произошла буквально за полчаса. Ведь еще тридцать минут назад мы возвращались из кинотеатра, по дороге хохоча, повторяли реплики героев из любимого фильма «Бриллиантовая рука», под музыку из которого у стенки, на самом последнем ряду, так сладко было целоваться. «Помоги мне, сердце гибнет!» – мычали мы друг другу, иногда отрывая наши губы. Это счастье мы испытывали полчаса назад, пока не пришли на агитплощадку, где находился Он.
Агитплощадка – это сколоченная из досок сцена, перед которой располагались рядами деревянные лавочки, раскрашенные на скорую руку. В частном секторе этот очаг политкультуры должен был раскрашивать нашу серую полудеревенскую жизнь. И, возможно, первое время кто-то из лекторов действительно заглядывал в наше захолустье, чтобы скучным голосом прочитать очередной опус в духе «Есть ли жизнь на Марсе?» Но я таких лекторов не встречал. А встречал я на этих, таких уютных скамейках соседских друзей и подруг. Особенно подруг – двойняшек Таню и Тамару, наших заводил еще с горшка, когда еще не было ни сцены, ни лавочек.
Сестренки вытаскивали из своего двора стулья, табуретки, ящики, рассаживали нас, дошколят, предварительно проверив у каждого «билетик» с циферкой, оторвав кончики бумажек со словом «Контроль». Двойняшки вели свой бесконечный концерт, начиная с чтения стихов и продолжая пением песенок, танцами народов мира, демонстрацией фокусов...
На улице стоял теплый, ласковый июнь, и, хотя звездочки на небе только-только начинали включаться, а необыкновенный концерт находился в самом разгаре, из соседних дворов уже разносились голоса наших мам:
– Сережа-а, домой! Толя-а!.. Саша-а!.. Нина-а!.. Домой!
Но занавес не опускался, и сестренки выводили звонкими голосами:
Рисует узоры мороз на оконном стекле.
Но нашим девчонкам сидеть не по нраву в тепле.
Девчонки, девчонки несутся по снежным горам.
Девчонки, девчонки, ну как не завидовать вам!
И никто из зрителей, присутствовавших на этом концерте, не замечал, что текст любимой песни Таня и Тома зачем-то переделали, что вместо «девчонки, девчонки» нужно петь «мальчишки, мальчишки несутся по снежным горам». И я изо всех сил старался пересилить свою стеснительность и крикнуть певицам: «Неправильно поете! Надо – мальчишки, мальчишки!»
Мне была до слез обидна эта неправда, но когда в очередной раз через дорогу слышалось мамино «Сережа-а!», я, пробравшись сквозь ряды стульев, уже бежал на другую сторону улицы. А ласковый ветерок уже стирал с моих щек остатки горьких слезинок. Ох уж эти мои первые горькие слезы! Первые обиды. Это было настоящее детство!
Итак, Он. А он ли? На первый взгляд, пришелец выглядел таким же 17-летним пацаном, как и мы, аборигены, если бы не его американские джинсы, которые явно диссонировали с нашими, пошитыми на прокопьевской фабрике. На тенниске незваного гостя что-то кричали латинские буквы, а сам он вытягивал под гитару сладким тоненьким голоском:
У беды глаза зеленые...
В поле ласковое выйду я
И заплачу над собой.
Кто же боль такую выдумал
И за что мне эта боль?!
И не только девочки, но и парни, словно магнитом, были притянуты этим варягом. Мы невольно подбирались поближе, чтобы разглядеть это инопланетное существо, которое называли то Колей, то... Катей.
– Ну что, мальчики, читаем? – неожиданно спросил гость, отложив гитару в сторону.
И не успели мы ответить, как он стал сыпать незнакомыми именами:
– Тумас Транстремер... Уолт Уитмен... Уинстон Оджен... Пруст... Джойс... Ну, на худой конец Сэлинджера «Над пропастью во ржи» вы должны были прочитать?
Никого из названных авторов мы не знали.
– Как вы тут живете, в этом болоте?! – восклицал пришелец, состроив гримасу и оглядываясь по сторонам.
– А ты где живешь? – спросил я, и он, улыбнувшись, ответил:
– Я – в городе, на левом берегу, в самом центре. Сюда заглянул в поисках друга. Вообще-то собираюсь в Москву или Ленинград, оттуда легче за бугор свалить.
И тут же, вспомнив о гитаре, провел рукой по струнам.
– Ну, что вам еще изобразить? Разве что «Мишель» Поля Маккартни...
И в тишине июньского вечера по улице вновь понесся его тоненький, гладящий нервы и возбуждающий что-то ниже пояса голосок, от которого у наших подружек глаза засияли ярче звезд, загорающихся в небе.
Сладкоголосый Коля или Катя поражал нас. Поначалу он затмил собой наши чувства к девчонкам. Но спустя немного времени после прихода Коли-Кати я испытал мучительное состояние жгучей ревности. Она выжгла у меня все внутри. О, эти девичьи взгляды на объект восторга!
Да, благодаря гитаре я имел успех у девочек, которых не любил, но это было уже после армии, где я и научился играть на модной шестиструнке. А тот летний печальный вечер вспоминался на другой день, как кошмарный сон, потому что, только звезды стали зажигаться над нашей агитплощадкой, моя легкомысленная подружка в своем коротеньком цветастом сарафанчике как ни в чем небывало, без тени вины на лице подошла ко мне, сидящему на лавочке, и обвила мою шею ласковыми руками. И я вмиг позабыл то, что случилось вчера.
Самым радостным для меня оказалось то, что разлучник наш на этот раз не пришел (или не пришла). Даже имени этого демона никто вокруг не упоминал, словно случившееся вчера было просто диковинным сном. По молчаливому уговору никто не касался досадного случая.
Мы с моей девушкой продолжали дружить. Ездили в старую филармонию – то на «Греческую эстраду», то на Аллу Пугачеву доарлекинского периода, певшую в народном духе: «Хорошо-то хорошо-о-о, да ничего хорошего». А в нашем районном ДК часто выступали гипнотизеры и вытворяли что хотели с несчастными зрителями:
– Зажмите пальцы в замок. На счет «три» попробуйте разомкнуть. У кого не получается, выходите на сцену, мы вам поможем в вашем несчастье.
Тот, кто поддавался гипнозу, силился оторвать одну ладонь от другой и служил марионеткой для манипулятора. Чего только не вытворял над ним заезжий гастролер! Моя подружка сидела рядом и хохотала до слез, звонко и заразительно. Я тоже смеялся...
Что-то все равно изменилось в наших отношениях. Мы почему-то перестали ходить на кинокомедии. Ближе к осени она уехала в Новосибирск и поступила в институт. А я начал учиться в училище на электрослесаря и ездил на левый берег. Я стал почти городским: записался в областную библиотеку, в которой взял повесть Сэлинджера «Над пропастью во ржи» ...
А когда я увлекся Пушкиным и начал жадно читать воспоминания о нем и работы пушкинистов, то понял ревность поэта к Дантесу, представлявшему собой тоже нечто двуполое, как и пришелец в моей юности. По-моему, такие отклоненные от нормы существа по самой своей природе имеют свойство поселяться в женских сердцах – надеюсь, не во всех. Что касается Дантеса, то общеизвестно, что для барона Геккерена он был не Жоржем, а Жозефиной...
Когда Дантес появлялся на балу, дамы начинали чувствовать дьявольское притяжение к нему, как ни к кому другому из мужчин. И можно ли винить Наталью Николаевну Пушкину в том, что и она потеряла голову?
Охотник за удивленными
взглядами
Самолет набрал высоту и, с облегчением вздохнув, заработал в своем привычном режиме. Облегченно вздохнула и жена, и этим самым вздохом развязала ему руки, которые поглаживали подарок для нее уже вторые сутки.
Их маленькая дочка мирно посапывала курносым носиком, отвернувшись от круглого оконца, успевшего надоесть видом скучных кучевых облаков, плывших внизу. Он понял, что настал момент, будто специально созданный для подношения подарка.
Бусы, которые он купил в приморском магазинчике, ничем особенно не отличались, и, будь он один, то, наверное, прошел бы мимо, даже не взглянув на эту нитку со стекляшками. Но рядом с ним шла жена, и в каждой бусинке отразился ее восхищенный взгляд, который тут же потух, потому что стоили бусы немало, а на оставшиеся деньги еще нужно было купить обнову для дочки.
Мгновение, и жена, увлекаемая толпой, уже стояла у другого прилавка, что-то с интересом рассматривая. Он же, напротив, даже не сдвинулся с места. Бумажные деньги, которые, случалось, выпирали из его карманов, всегда мешали ему жить. Но на этот раз их сохранилось ровно столько, сколько стоили эти бусы.
Спрятав украдкой покупку в карман, он стал отыскивать в толпе зеленое пальто жены. По дороге назад они больше молчали. Каждый был погружен в свои мысли. А мысли их сильно рознились. Был день отъезда. Она думала о том, как упаковать в чемоданы вещи, которые почему-то всегда в них не входят, во что одеть дочку и мужа. И что надеть самой? И приедет ли вовремя машина, чтобы увезти их в аэропорт? И будет ли летная погода?
А он думал о том, когда удобнее подарить ей то, что лежало теперь у него в кармане. Иной раз при ходьбе ему чудилось, что камушки издавали чуть слышимый звук, и тогда он рукой придерживал их, озираясь по сторонам.
Когда упаковывали чемоданы, он делал это чисто машинально. Иногда ловил в зеркале отражение своей блаженной улыбки и спешно надевал на лицо маску невозмутимости. «Нет, пока еще не время для подарка».
Потом была дорога в аэропорт. И опять он чувствовал, что не подоспело еще то желанное время. «Ну когда же, когда?»
Наконец-то поднялись в воздух. А он все выжидал, боясь не уловить миг. Ведь он, охотник за удивленными взглядами, никак не мог бы удовлетвориться простым вручением подарка. Ему непременно требовалась почва для этого. И та самая благоприятная почва подвернулась здесь, на десятикилометровой высоте! В этакой невесомости... Жена, как и дочурка, безмятежно спала.
Он переключился на вопрос самому себе: все ли она купила во время поездки, что хотела? И выходило, что, увы, далеко не все. И это «не все» в его кармане сейчас не лежало. Каким же нелепым и жалким он показался вдруг себе самому со своими стекляшками-камушками, жалобно звякнувшими в кармане его поношенных брюк...
Но вот оно – чудо! Жена, очнувшись ото сна, почему-то сказала ему, как, должно быть, неплохо смотрелись бы на ней бусы, которые она видела недавно в магазинчике... И он, как ловкий фокусник, делает одной рукой отвлекающий жест в сторону иллюминатора, а другая рука надевает подарок на красивую шейку.
Очень аккуратно и почти незаметно. Он интригующе щелкает пальцами. Она опускает глаза, удивленно смотрит на бусы, переводит взгляд на него. Так смотрят на волшебников или на тех, в кого влюблены. Взгляд этот длится всего мгновение. Но не ради ли такого мгновения и стоит жить?!
С сознанием удачно выполненного дела он блаженно откидывается на спинку кресла и, закрыв глаза, проваливается в сон под мерный гул летящего самолета.
Девяностые годы прошлого столетия...
Творческий отчет
Ты что, с паровоза упал?
(учитель математики
Михал Саныч –
ученику, не способному
решить уравнение)
Именно это событие положило конец моим «падениям с паровоза». А получилось все так. Наш выпускной класс должен был отчитаться. И притом не абы как, а творчески. Уж что-что, а творить мы умели: артистов в классе собралось множество. И для отчета была выбрана близкая нам военная тема – мы все на ней выросли.
Нанятый для этой цели баянист мужественно не пил до самой генеральной репетиции. Но именно на генеральную он и не явился...
Припоминаю, еще в пятом классе случился такой эпизод. Однажды прямо на уроке мой одноклассник Коля Логинов эффектно так взял баян у учителя пения и заиграл лучше него. И я учился играть на баяне у друга Кольки, хотя и понимал, что так же, как у него, у меня не получится.
И вот прямо перед концертом пришлось нам сменить отрепетированную тональность: уже под мой аккомпанемент класс поет, пляшет, танцует. Гимнастерки на парнях сидят, как влитые. Медали, ордена позвякивают на груди так, что аж сердце заходится от щемящей радости и волнения. В образы входим!
И уже «бьется в тесной печурке огонь», и «темная ночь». И разудалые пляски возле костра, и тоска по Родине, и провожающая девушка – в «синем платочке», и «Катюша», выходящая на берег крутой... И уже поневоле начинаешь верить, будто ты сам прошел теми самыми дорогами, где «пыль да туман, да степной бурьян». И «куда теперь идти солдату, кому нести печаль свою?»
А идти теперь «солдату» пришлось в школьный спортзал. И именно туда понес свою радость, а не печаль наш 10-й «Д» класс. И бутылка «горькой» нас там ждала. И в тот вечер она везде так гармонично выглядела: и между брусьями, и под баскетбольной корзиной, и на матах, особенно на матах. Теплая, правда, была. И закуски тоже мало. Но кого это волновало? Короче, мы «отстрелялись», и отстрелялись, надо сказать, весьма неплохо!
А наутро была математика. И тогда я впервые не «упал с паровоза». Впервые за два года я получил по математике четверку. Конечно же, я понимал, что эта моя хорошая оценка была не за синус с косинусом или тангенс с котангенсом, а именно за «темную ночь» мне и накинул лишний балл наш фронтовик Михал Саныч. Именно за «землянку» он в тот раз «не уронил меня с паровоза», как бывало обычно. И за «Эх, дороги...» не постучал он костяшками своих пальцев о стол, намекая на мою математическую тупость...
Вот с этого-то самого урока я и решил взяться всерьез за математику.
Правда, прежние частые «падения с паровоза» порядком давали знать о себе. А до настоящего выпускного экзамена оставался всего один месяц...
Одно мгновение июня
Галине Карагод –
учителю, поэту, кулинару
Тополиный пух, лениво кружась, мягко опускался на площадь Пушкина. Он ложился на самого бронзового Поэта, на головы чтецов, которые, как всегда в этот чудесный июньский день, окружив Александра Сергеевича, делились друг с другом стихами – и своими, и нетленными строками именинника.
На этом празднике Она сидела на лавочке – с палочкой рядом и с сумкой, из которой вырывался аромат ее замечательных пирожков. Улыбаясь, Она наблюдала, как ее друзья по «Притомью» один за другим выходили к «свободному микрофону». Собраться с силами и примкнуть к собратьям по перу – дело недолгое. Но она приберегала эти силы на дорогу в Дом литераторов, чтобы там любимцы муз смогли отведать припасенное ею лакомство. А для этого нужно было встать задолго до конца выступлений и преодолеть длинный для нее путь по Советскому проспекту.
Я, разрываясь между тем, чтобы еще остаться и послушать стихи гостей, и тем, чтобы догнать нашу кормилицу, принял решение: поспешить и предложить Ей свою помощь. Ассоциации, как всегда, своей назойливостью доставали меня. Почему-то неожиданно мне припомнился Штирлиц, переправлявший пастора Шлага через границу. И уже во мне внутренне зазвучал закадровый голос Копеляна: «И тут только он подумал: а ведь пастор совсем не умеет ходить на лыжах. Ну, ничего, дойдет, тут недалеко...»
Я себя не успокаивал, догоняя свою старшую подругу и забирая у нее из рук еще теплый пакет.
– Ты знаешь, а я все-таки съезжу в Париж! – произнесла Галина Васильевна, с облегчением вздохнув. – Французский вот изучаю, – улыбнувшись, добавила она, озорно глянув на меня, словно ожидая увидеть в моих глазах сомнение.
Только его, сомнения, не было и в помине. Я уже тоже испытывал азарт. Я сам уже загорелся этой идеей. И уже думал о том, как управлюсь с огородом, как за год скоплю нужную сумму и увижу этот великий город. Увидеть Париж и умереть? Нет, я не умру. А останусь жить, потому что об этой поездке нужно будет рассказать всем обделенным, которые не увидели Елисейских полей, Монмартра, Эйфелевой башни, не посетили Лувр...
Опираясь на палочку, моя собеседница продолжала делиться планами, и мне нестерпимо хотелось, чтобы они непременно осуществились.
И вновь ассоциации. Штирлиц с пастором едут в машине. А из радиоприемника несется голос непревзойденной Эдип Пиаф: «Падам, падам, падам...»
Свет в окне
«В целом форум писателей Кузбасса обнажил ряд насущных проблем литературного сообщества Кемеровской области и наметил пути их решения»
(«Огни Кузбасса» № 4–2015,
«Литературная хроника»)
Женщины за моей спиной оживленно обсуждали длину волос и бороды у Дмитрия, сидевшего в президиуме. Известное с революционных лет выражение: «Каждая кухарка должна уметь управлять государством» стало вдруг необычайно понятным, ощутимым, как доносившееся до моего слуха жаркое, неравнодушное дыхание.
Рядом с писательницами время от времени ворчал угрюмого вида недовольный мужчина, вставляющий в диалог двух дам свои ядовитые реплики, совершенно далекие от темы разговора, на что немедленно получал строгие замечания: «Сейчас же прекрати, нужно быть хоть чуточку добрее к людям». Угрюмый на время замолкал.
Выглядело все это как-то по-семейному, по-домашнему. Мне подумалось: «Люди из одной студии, но не из нашего города».
И как же стало радостно и светло от того, что я и Лена, сидевшая рядом со мною, не переходили на личности, а разговаривали сугубо о стихах, пусть и несовершенных. И до чего же выгодно мы отличались от приезжих. Волну недовольства уравновешивала моя соратница по перу. Она оказалась для меня светом в окне, который согревал справа. Впрочем, слева было само окно, которое освещало не только нас с Еленой, но и симпатичную пару впереди, Его и Ее, для которых, казалось, никого и не существовало вокруг. И этот форум проводился только для них двоих...
| Далее