Весна этого года получалась какая-то полосатая – то с самого марта бывали денечки с почти летним солнышком, а то завеет вдруг пурга февральскую поземку по обледенелым дорогам. Сейчас апрель увалился изрядно за середку, но сегодняшний день попал в полосу ненастья, вот и ущипывает холоднющий ветерок лица и руки прохожих, рано освободившиеся от спасительных варежек.
Но и в эту неуютную погоду у идущего с работы Егора Пахомовича Клетова есть повод быть в приподнятом настроении. Сегодня пятница, завтра ему не надо вскакивать в половине шестого утра, а можно поваляться вдосталь в утренней сладкой дреме, потом неспешно встать, попить кофейку с сигаретой и целый день заниматься ничегонеделаньем, конечно, если не считать за дела мелкие хозяйственные хлопоты, чтение исторических трудов и послеобеденный сон минут на… да с часок. А в воскресенье Пасха, закончится очень длинный Великий Пост.
Недалече уж до дому, до тепла, да вспомнил вовремя, а то б пришлось возвертаться по такой холодрыге. Часы у него на кухне «батареечные», вот батарейка как раз и «сдохла», а он утрами привык на них глядеть.
Старая лежала у него в кармане вместе с ключами, он и шарил по карману в поисках ее, поднимаясь по ступеням широкого, обложенного плиткой крыльца, дальше были пластиковые двери, за которыми открывался мир павильонов со всякой всячиной, нужной и ненужной, ну это смотря кому.
Но сначала за первой дверью посетителя встречал просторный тамбур, в нем исщипанное холодом лицо опахивал теплый воздух. Обычно Пахомыч по сторонам не глазел, он обычно в свои думки погружен. Может, теплый воздух заставил его замедлить ход, может, что другое, но ход он замедлил. И бросил взгляд направо, а там, у стеклянной стены, за которой на полках много красочного ширпотреба: подарочные ножички и зажигалки, фонарики и прочее китайское барахло, стояла девчонка.
Она держала у самого рта ладошки, сложенные почти как у мусульман во время молитвы, держала у открытого полногубого рта свои худые покрасневшие ладошки и дышала на них. Она, вероятнее всего, недавно вошла сюда, пальцы не успели еще отогреться, еще болели. Отзвук той боли запечатлелся на полудетском лице. Капюшон куртки она откинула уже назад, из-за плеча была видна опушка, грязно-белая и с такими продергами в мехе, какие бывают у задиристого кота после серьезной потасовки с «приятелями» на почве ревности. Недлинные, густо-рыжие пряди окаймляли удлиненное худенькое лицо с богатой россыпью конопушек.
Он бы прошел мимо, подчерствело и его сердце в хапужной атмосфере последних лет, хотя успел заметить заношенные фетровые бурки, явно не способные защитить девчоночьи ножки от серьезного холода, и даже на вид тонюсенькие колготки, только имитирующие защиту. Прошел бы – не хватит жалости на всех, - но она подняла на него глаза. Взгляд!
Тряхануло сердце саднящей болью. Он когда-то видел такой! Такой взгляд буравил дыру в его сердце! Но где, когда, у кого был такой взгляд?!? Этот взгляд, оказывается, жил в нем и саднил, просто он притерпелся, сжился и не замечал его, вроде даже забыл.
В тамбуре хорошее освещение, и он отчетливо видел серые, с изумрудинкой глаза, ну в точь, как те, но чьи, где, когда? И взгляд! С вызовом, но лишь внешним, а под ним недетская душевная боль, тихо плачущая в недоуменных детских очах.
- Дед, ты нашарь там мне десяточку.
Это к нему? Он растерялся: «А?»
- Ты глухой, што ли? Десятку говорю, нашарь в кармане, не пожалей.
А он пришиблен окатившей его чужой душевной болью и говорит невпопад.
- Тебя как звать?
- Тебе зачем? Может, тебе за десятку всю жизнь свою рассказать?
- Ну, а все же?
- Дед, иди-ка ты, куда шел.
И взгляд убрала, потеряла к нему интерес. Но он не мог уйти, саднина не позволяла.
- Слушай, пойдем ко мне домой, я тебя накормлю домашними пельменями.
Взгляд вернулся, с разыгравшейся изумрудинкой, скрытого плача не углядывалось.
- Дед, без булды? Домашними пельменями?
- Ну што за словечки такие? Сказал же, домашними.
Шибко, видать, оголодала, коль пошла с незнакомым мужиком к нему домой, даже не спросила, с кем он живет в квартире. Правда, некоторую опаску она высказала, но скорее шутливо-иронично, когда вышли на крыльцо.
- Дед, а ты не обманешь, вдруг ты педофил и вот так, обещаниями, заманиваешь свои жертвы?
- Болтаешь че попало, лучше накинь капюшон и на вот, мои перчатки надень. Взглянула удивленно и с интересом, перчатки взяла.
На крыльце ветер сразу доказал его правоту сильным порывом, колючие мелкие снежинки стеганули по лицам.
Не разговоришься при таком ветре, она успела только сказать, что зовут ее Леной, приехала она сюда к двоюродной сестре, но там никого дома не застала, а приехала она из поселка Знаменка.
Бывал там несколько раз Пахомыч, давно, правда, красивый тогда был поселок, в нем в те годы существовало какое-то небольшое производство, то ли теплицы заводские, то ли еще что. Стояло несколько пятиэтажек и пара рядов одноэтажных двухподъездных домов, называемых почему-то коттеджами. Сейчас, скорее всего, поселок захирел, и люди в нем выживают, как могут.
В лифте она сняла большие ей перчатки, сунула их в свой карман и снова, как там, в тамбуре, дышала на ладошки, сложены они были опять ритуально.
- Высоко живешь?
- Не очень, на четвертом.
- Это хорошо, что невысоко.
- Почему?
- Да просто.
- Ну-ну.
В квартире Пахомыча тепло и тихо.
Если у Лены и была опаска, то она почему-то моментально исчезла в квартире. Пахомыч включил потолочный светильник.
- Разувайся.
Она тотчас скинула свои старомодные бурки, быстренько расстегнула куртку, выпросталась из нее, бросила на пол и уверенно пошла на кухню.
Когда Пахомыч, разувшись и раздевшись, повесил в темнушку свою куртку, заодно и ее, поднятую им с пола, и зашел в кухню, зажегши свет, Лена сидела на корточках у стены под окном и, вытянув руки, держала ладони на горячем простенке.
- О, хорошо! Замерзла я, дедуля, как комнатная собачонка, которую выкинули на мороз.
И в словах душевная боль, слабо спрятанная.
- Не диво в такой-то одежонке. Кстати, меня Егором Пахомычем зовут, а на работе просто Пахомычем.
- Пахомыч, а ты один, што ли, живешь? Где жена и дети?
- Жена померла около года назад, а дети взрослые, живут самостоятельно.
- И ты совсем-совсем один!?
- Выходит, так.
- Бедненький Пахомыч.
- Не причитай. Давай-ка кофеем горячим погреешься.
Он включил электрический чайник.
- С молоком и лимоном любишь?
- А не знаю, я только в пакетиках пила.
- Я тебя щас напою хорошим, а пока поставлю пельмени. Садись на стул, неча, как та собачонка, к теплой стенке жаться.
Он расторопно все делал – достал из посудного шкафа кастрюлю, наполнил ее на четверть водой, поставил на печку, включил конфорку и вытащил из морозилки тарелку с закаменевшими пельменями.
Потом они пили кофе, к нему Пахомыч поставил на стол вазочку с шоколадными конфетами, придвинул к ней. Кофе он ей приготовил, как любил сам, очень сладкий, с долькой лимона и молоком.
Она сидела на его любимом месте, в углу, а он устроился поодаль, ближе к другому торцу стола, смотрел, как она вытягивала трубочкой взыгравшие маковым цветом от тепла губки и осторожно отхлебывала из фаянсового бокала горячий кофе.
- Вкусно?
- Угу.
- Я закурю, с твоего позволенья?
Она прижгла, видать, губы, потрясла головой.
- Да кури, я и сама малость пробовала, да не понравилось, бросила.
- Ну и молодец, што бросила.
Пахомыч закурил, запивая сигаретный дым горячим напитком.
- А можно конфету съесть?
- Конечно, можно, только стоит ли перед пельменями сладкого наедаться?
- Да я маленько, давно не ела шоколадных конфет.
- Ешь на здоровье.
По тому, как она быстро уплела конфетку, можно было безошибочно определить, что она не столько хотела сладкого, сколько была просто-напросто голодна.
Тут и водичка в кастрюле забила ключом, заподпрыгивала крышка, пытаясь соскочить, скоро сварились пельмени. Пахомыч хотел и пельмени ей подать в таком виде, в каком любил сам, то есть с маслом и перцем, уж было стал накладывать, но она вскинулась: «Ой, мне с бульоном, если можно и с хлебом».
Уже когда собрался нарезать хлеб, тогда и спохватился.
- Это што ж мы с грязными руками за стол садимся? А ну марш в ванную мыть руки.
Себе Пахомыч наложил в тарелочку морской капусты, покрошил туда лук и необильно полил постным маслом. Ленка оторвалась от пельменей.
- А ты че сам-то не лопаешь пельмени? Зачем тогда лепил?
- Мне пока нельзя, пост идет, я в воскресенье налопаюсь.
- А-а-а, ты боговерующий?!
- Да, я верующий.
Она съела весьма немало, он подкладывал ей и подливал бульона. Наконец она отклонилась от пустой тарелки.
- Объелась прямо, вкуснотища-а-а, спасибо, дед, ой, прости, Пахомыч.
- Да на здоровье.
- Я б щас увалилась спать, я ж с самого с ранья колгочусь.
Резануло слух Пахомыча ее вульгарное выражение, близкое к бранному, он невольно поморщился, не любил, когда женщины, а тем более, юные особы так выражают свои эмоции. Но не стал заострять внимание на этом, другая проблема, несравнимо весомее, вдруг возникла. А что дальше делать?
Он сразу как-то не подумал об этом, подразумевая, видимо, что она поест и отбудет восвояси, исчезнет из его жизни так же неожиданно, как и появилась. Он внутренне, оказывается, боялся этого, боялся отсечь вдруг свившуюся меж ними нить, но и боялся себе в этом признаться. А она озвучила желание поспать, надо понимать, до утра, на дворе-то уже вечер.
- А ты, вообще-то, собиралась сегодня домой возвращаться?
- Седня не собиралась, думала у Райки заночевать.
- Так, а теперь?
«А голосишко дрогнул».
Она расположила лицо между сложенными в кулачки ладонями. Оперлась локтями о стол, коротковатые рукава вылинявшего платьица задрались, обнажив худые руки с косо-длинной подсохшей царапиной на одной.
- А давай я у тебя заночую.
Она смотрела с такой детской жалобностью, которая только и способна растопить человеческое бесчувствие, изумрудинки зрачков излучали тревогу от возможности отказа.
И, не давая ему возразить или сразу не согласиться, напористо продолжила.
- У меня и денег нет на проезд.
Он что, зверюга какой-то бессердечный разве – выгонять девчонку в ночь, в холод, в никуда? Просто все получилось неожиданно. Но надо решать, и было чувство, что предстоящее решение окажется очень важным. Ее взгляд молил и жалобил, возросшая к немалым годам чувствительность, если не сказать сентиментальность, тоже влияет на поступки немолодых людей.
- Рази я против, ночуй.
Если бы она просто заорала «Ур-р-а-а!», это б ладно, так нет, она чуть стул не грохнула на пол, когда подскакивала с него, а потом кинулась к Пахомычу и, подымаясь на цыпочки, из-за невысокого росточка, обчмокала седую щетину на скуле.
- Ну будя, будя, егоза.
Ах, эта чрезмерная чувствительность так и норовит давануть слезу, это ни к чему, надо ее перешибить чем-то.
- Ты это, иди-ка в ванну, ополоснись, а потом уж и спать завалишься. Пойдем, я тебе покажу, где што.
В ванной комнате Пахомыч показал ей чистое полотенце, спинодерку, как он называл мочалку, потом принес ей из темнушки старые шлепанцы дочери.
- Ну, все, грейся, мойся, а я пока приготовлю тебе постель.
Ленка вдруг почему-то угнула голову вниз, так что видна стала ее макушка, она стояла спиной к ванне, опираясь бедрами о край, вид был виновато-просительный. И голос соответственный.
- Пахомыч, у тебя какой-нибудь, ну, ночнушки, што ли, женской не найдется?
Трудно давались эти слова девчонке, оттого и головенку приклонила.
- Я хотела нижнее простирнуть, а надеть тогда мне нечего.
Егор Пахомыч почти жизнь прожил, да и ой какую несладкую, с блюд дорогих не едал, из кубков серебряных не пивал, а вот дерьма всякого наглотался невпродых, и научила его житуха такая относиться с состраданием к нужде людской. Все он увидел: и дырки в колготках ее повыше пяток, и платьице маломерное заношенное, понял уже, что девчонка не просто так сорвалась из дому, а по причине, ему неведомой, но для нее очень весомой.
Несладно, по всему видать, живется девчонке в семье, непорядок там.
Потрепал макушку склоненной головы, волосы жестко зашуршали под рукой.
- Какой разговор, щас че-нибудь отыщем. Ты пока включи воду, пусть ванна нагреется.
Он не все вещи жены раздал, кое-что осталось на память, до чего-то просто руки не дошли. Нашлась для Ленки ночнушка, почти не одеванная, красивая, цветастая и не какая-нибудь синтетическая, а трикотажная.
Конечно, одежка его дебелой к старости супруги будет на худой девчушке как на пугале огородном, но другого-то нет, придется ей потерпеть.
Она стояла так же, вода тугой струей наполняла ванну.
- Вот, чистая, почти новая, не побрезгуй.
- Спасибо, ты иди.
И вдруг словно кто-то из баллончика обрызгал ей щеки темно-красной краской – так быстро тугой пунцовостью они налились; россыпи светло-коричневых веснушек от носа по скулам побурели на густой красноте.
- Тут на двери нет защелки… - замолчала, не смея продолжить.
Пахомычу стало смешно вначале от ее глупых подозрений и страхов, он коротко хмыкнул:
- Ха, ну ты даешь.
Но, видя, что перезреловишневый пожар не унимается, добавил серьезно.
- Нам с женой было незачем друг от друга запираться, ну а ты не бойся, я подглядывать не стану, смолоду не приучен к таким паскудным делам, так что мойся-грейся спокойно, я пока тебе постель сооружу.
После смерти Марии Пахомыч никаких перестановок в квартире не делал. В зале стоял роскошный диван, жена покупала для себя, она любила на нем отдыхать, здесь же и спала, рядом такое же массивное кресло. Сам Пахомыч в основном обретался в другой комнате, поменьше, там его мир: письменный стол с лампой, диванчик для отдыха и сна, комод с телевизором на нем и главное его богатство – книги, стеллажи с ними во всю длину торцовой стены под самый потолок, закрытые раздвижными дверцами.
Из шкафа-купе в коридоре достал простыню и мягкой шерсти дымчатого цвета одеяло, подушечка всегда лежала на диване.
Приготовив постель, Пахомыч пошел на кухню покурить и разобраться в себе, потому что ощущал неясное раздражение. Причину он нашел быстро. Сломались его планы на вечер, он собирался посидеть над статьей в военно-исторический журнал, и вдруг все резко меняется. В его привычное уединение ворвалась какая-то хамоватая девчонка, и надо что-то делать для нее, что-то говорить, чем-то поступаться.
Значит, в нем самом начала оказывать сопротивление животная, эгоистическая природа человеческой личности, чьи интересы ограничены созданием условий для комфортного существования физического тела.
Сломать это сопротивление может только дух человека. А что дух, способный подавить в человеке все низкое и подлое, может родиться только из православия – это Пахомыч усвоил твердо.
Усвоить-то усвоил, теоретически, а вот претворять теорию в реальные дела, оказывается, дело очень нелегкое. Но надо.
«Негоже так, раз уж позвал девчонку, так помоги, чем сможешь. Ей явно не додано тепла родственного, возмести хоть, сколь осилишь. Тем более, она же мне кого-то напомнила. Ее взгляд в магазине! Где, когда, у кого я такой видел!? Старею, память становится дырявая».
- Пахомыч, об чем задумался?
Ленка шла от ванной к кухне. Ночнушка, конечно, была великовата, но не сказать, чтобы совсем как на пугале.
Порозовевшие щечки, взлохмаченные влажные волосы и косточки маленьких узких ступней с остаточными пятнами красного лака.
- Ты че ж, ногти на ногах красила?
- А так, баловалась.
- А че тапки не одела, я ж тебе давал, и иди расчешись, на полке в коридоре расческа.
Когда Пахомыч зашел в комнату, Лена сидела на диване причесанная и вертела в руках пульт от большого плоского телевизора, стоящего как раз напротив дивана у противоположной стены на специальной тумбочке между посудной горкой и комодом, компьютер в самом углу у окна ее почему-то не привлек.
- Пахомыч, а можно я посмотрю телик?
- Ты же хотела увалиться спать?
- Да я маленько.
- Знаю я это маленько, да там и смотреть-то неча, одни развлекухи, давай, давай, угомоняйся.
Возможно, что-то в его словах ей показалось подозрительным, она кинула на него какой-то странно-тревожный взгляд, поискала что-то в его глазах, но быстро отвела свои глаза, покорно положила пульт на подлокотник кресла за изголовьем дивана.
- Ну, хорошо, я щас.
Вышла, причем, торопливо, даже ускоряясь, словно боясь не успеть или передумать. Пахомыч подумал, что она пошла в туалет перед сном, но звука открываемой двери не услышал, зато услышал стук на кухне, потом побрякало. Он повернул голову к входящей девочке и сразу заметил прижатую к боку, чуть за спину, правую руку, но не придал этому значения, мало ли кто как руки прижимает. Он вспомнил, что хотел достать наволочку на подушечку, встал и шагнул к комоду.
За спиной сначала глухо стукнуло, а через секунды с треньканьем побрякало.
Обернувшийся Пахомыч увидел лежащую на ковре вилку из нержавеющей стали и нагибающуюся к ней Лену.
Он вначале ничего не понял.
- Вилка? Откуда она?
Ленка поднялась, так и не взяв кухонный прибор, смотрела глазами собаки, ожидающей удара и готовой защищаться - со страхом и злым отчаяньем.
- А ты зачем меня укладываешь побыстрее в постель, чтобы приставать ко мне?!!
«Приставать? Приставать!»
Он вспомнил, потому что тогда и там, далеко-далеко, тоже было это слово, и тогда оно тоже обожгло своей обидной неправдой.
Горячий пот мгновенно выступил на лбу, потек в глаза, их защипало, и в них потемнело. Пахомыч зашарил беспорядочно вокруг себя руками, он боялся свалиться и искал опору. Все же удержался, шагнул куда-то и нащупал рукой гладкое дерево. А подскочившая Ленка трясла его за плечо, не думая, что так можно помочь ему только упасть.
- Пахомыч, миленький, тебе плохо? Прости меня, Пахомыч, дура я, дура конченая. Я щас водички тебе принесу, я мигом.
Старые пластмассовые шлепанцы шуршали по ковру, как резина по асфальту.
Она принесла воду в бокале, они сидели на диване, в глазах у Пахомыча прояснялось, зато саднина вошла в сердце неотпускаемо.
- Пахомыч, ты прости меня, я не хотела тебя обидеть.
- Да ниче, ниче, ложись давай, я тоже пойду на покой.
Он сидел, наклонившись корпусом и головой, согнутые руки локтями опирались на колени, а она норовила заглянуть ему в лицо, привстала с дивана и все наклонялась и склонялась, чуть не до самого пола, несоразмерная телу ночнушка изрядно оттопырилась, так что при желании можно было полнообъемно видеть те фигушки, за неприкасаемость которых она была готова применить кухонное орудие.
- Ну, Пахомыч, ну прости глупую.
- Да все, Лен, все.
- Ты знаешь, это привычка, ко мне приставали, я вилкой отбивалась, вот и привыкла.
Ей очень хотелось искупить свою вину, и она не отставала.
- Но я же видела, што ты хороший, што ты не такой, как дядь Степка. Вот я дура, так дура! Я…
И тут эта девчушка выдала матерную конструкцию, и так это отвратительно звучало из уст девочки, что Егор Пахомыч вскинулся со взревом.
- Замолчь! Ты… - укусил себя за нижнюю губу, чтобы самому не сорваться на мат. Болью удержал в себе рвущееся. Вдохнул-выдохнул глубоко. Спокойно уже продолжил.
- Вот што, милая. Если еще хоть раз услышу от тебя подобное, я просто вышвырну тебя за порог и забуду о твоем существовании. Усекла?
Она так и оставалась в низком присяде, почти на кортках.
- Угу, – покорно-покорно.
- Ну, тогда спокойной ночи.
- И тебе тоже.
Он даже не пошел покурить, а сразу к себе в комнату, ему надо все вспомнить и еще раз прожить те события, потому что это должно быть с ним всегда, потому что забыть значит предать.
Но и в эту неуютную погоду у идущего с работы Егора Пахомовича Клетова есть повод быть в приподнятом настроении. Сегодня пятница, завтра ему не надо вскакивать в половине шестого утра, а можно поваляться вдосталь в утренней сладкой дреме, потом неспешно встать, попить кофейку с сигаретой и целый день заниматься ничегонеделаньем, конечно, если не считать за дела мелкие хозяйственные хлопоты, чтение исторических трудов и послеобеденный сон минут на… да с часок. А в воскресенье Пасха, закончится очень длинный Великий Пост.
Недалече уж до дому, до тепла, да вспомнил вовремя, а то б пришлось возвертаться по такой холодрыге. Часы у него на кухне «батареечные», вот батарейка как раз и «сдохла», а он утрами привык на них глядеть.
Старая лежала у него в кармане вместе с ключами, он и шарил по карману в поисках ее, поднимаясь по ступеням широкого, обложенного плиткой крыльца, дальше были пластиковые двери, за которыми открывался мир павильонов со всякой всячиной, нужной и ненужной, ну это смотря кому.
Но сначала за первой дверью посетителя встречал просторный тамбур, в нем исщипанное холодом лицо опахивал теплый воздух. Обычно Пахомыч по сторонам не глазел, он обычно в свои думки погружен. Может, теплый воздух заставил его замедлить ход, может, что другое, но ход он замедлил. И бросил взгляд направо, а там, у стеклянной стены, за которой на полках много красочного ширпотреба: подарочные ножички и зажигалки, фонарики и прочее китайское барахло, стояла девчонка.
Она держала у самого рта ладошки, сложенные почти как у мусульман во время молитвы, держала у открытого полногубого рта свои худые покрасневшие ладошки и дышала на них. Она, вероятнее всего, недавно вошла сюда, пальцы не успели еще отогреться, еще болели. Отзвук той боли запечатлелся на полудетском лице. Капюшон куртки она откинула уже назад, из-за плеча была видна опушка, грязно-белая и с такими продергами в мехе, какие бывают у задиристого кота после серьезной потасовки с «приятелями» на почве ревности. Недлинные, густо-рыжие пряди окаймляли удлиненное худенькое лицо с богатой россыпью конопушек.
Он бы прошел мимо, подчерствело и его сердце в хапужной атмосфере последних лет, хотя успел заметить заношенные фетровые бурки, явно не способные защитить девчоночьи ножки от серьезного холода, и даже на вид тонюсенькие колготки, только имитирующие защиту. Прошел бы – не хватит жалости на всех, - но она подняла на него глаза. Взгляд!
Тряхануло сердце саднящей болью. Он когда-то видел такой! Такой взгляд буравил дыру в его сердце! Но где, когда, у кого был такой взгляд?!? Этот взгляд, оказывается, жил в нем и саднил, просто он притерпелся, сжился и не замечал его, вроде даже забыл.
В тамбуре хорошее освещение, и он отчетливо видел серые, с изумрудинкой глаза, ну в точь, как те, но чьи, где, когда? И взгляд! С вызовом, но лишь внешним, а под ним недетская душевная боль, тихо плачущая в недоуменных детских очах.
- Дед, ты нашарь там мне десяточку.
Это к нему? Он растерялся: «А?»
- Ты глухой, што ли? Десятку говорю, нашарь в кармане, не пожалей.
А он пришиблен окатившей его чужой душевной болью и говорит невпопад.
- Тебя как звать?
- Тебе зачем? Может, тебе за десятку всю жизнь свою рассказать?
- Ну, а все же?
- Дед, иди-ка ты, куда шел.
И взгляд убрала, потеряла к нему интерес. Но он не мог уйти, саднина не позволяла.
- Слушай, пойдем ко мне домой, я тебя накормлю домашними пельменями.
Взгляд вернулся, с разыгравшейся изумрудинкой, скрытого плача не углядывалось.
- Дед, без булды? Домашними пельменями?
- Ну што за словечки такие? Сказал же, домашними.
Шибко, видать, оголодала, коль пошла с незнакомым мужиком к нему домой, даже не спросила, с кем он живет в квартире. Правда, некоторую опаску она высказала, но скорее шутливо-иронично, когда вышли на крыльцо.
- Дед, а ты не обманешь, вдруг ты педофил и вот так, обещаниями, заманиваешь свои жертвы?
- Болтаешь че попало, лучше накинь капюшон и на вот, мои перчатки надень. Взглянула удивленно и с интересом, перчатки взяла.
На крыльце ветер сразу доказал его правоту сильным порывом, колючие мелкие снежинки стеганули по лицам.
Не разговоришься при таком ветре, она успела только сказать, что зовут ее Леной, приехала она сюда к двоюродной сестре, но там никого дома не застала, а приехала она из поселка Знаменка.
Бывал там несколько раз Пахомыч, давно, правда, красивый тогда был поселок, в нем в те годы существовало какое-то небольшое производство, то ли теплицы заводские, то ли еще что. Стояло несколько пятиэтажек и пара рядов одноэтажных двухподъездных домов, называемых почему-то коттеджами. Сейчас, скорее всего, поселок захирел, и люди в нем выживают, как могут.
В лифте она сняла большие ей перчатки, сунула их в свой карман и снова, как там, в тамбуре, дышала на ладошки, сложены они были опять ритуально.
- Высоко живешь?
- Не очень, на четвертом.
- Это хорошо, что невысоко.
- Почему?
- Да просто.
- Ну-ну.
В квартире Пахомыча тепло и тихо.
Если у Лены и была опаска, то она почему-то моментально исчезла в квартире. Пахомыч включил потолочный светильник.
- Разувайся.
Она тотчас скинула свои старомодные бурки, быстренько расстегнула куртку, выпросталась из нее, бросила на пол и уверенно пошла на кухню.
Когда Пахомыч, разувшись и раздевшись, повесил в темнушку свою куртку, заодно и ее, поднятую им с пола, и зашел в кухню, зажегши свет, Лена сидела на корточках у стены под окном и, вытянув руки, держала ладони на горячем простенке.
- О, хорошо! Замерзла я, дедуля, как комнатная собачонка, которую выкинули на мороз.
И в словах душевная боль, слабо спрятанная.
- Не диво в такой-то одежонке. Кстати, меня Егором Пахомычем зовут, а на работе просто Пахомычем.
- Пахомыч, а ты один, што ли, живешь? Где жена и дети?
- Жена померла около года назад, а дети взрослые, живут самостоятельно.
- И ты совсем-совсем один!?
- Выходит, так.
- Бедненький Пахомыч.
- Не причитай. Давай-ка кофеем горячим погреешься.
Он включил электрический чайник.
- С молоком и лимоном любишь?
- А не знаю, я только в пакетиках пила.
- Я тебя щас напою хорошим, а пока поставлю пельмени. Садись на стул, неча, как та собачонка, к теплой стенке жаться.
Он расторопно все делал – достал из посудного шкафа кастрюлю, наполнил ее на четверть водой, поставил на печку, включил конфорку и вытащил из морозилки тарелку с закаменевшими пельменями.
Потом они пили кофе, к нему Пахомыч поставил на стол вазочку с шоколадными конфетами, придвинул к ней. Кофе он ей приготовил, как любил сам, очень сладкий, с долькой лимона и молоком.
Она сидела на его любимом месте, в углу, а он устроился поодаль, ближе к другому торцу стола, смотрел, как она вытягивала трубочкой взыгравшие маковым цветом от тепла губки и осторожно отхлебывала из фаянсового бокала горячий кофе.
- Вкусно?
- Угу.
- Я закурю, с твоего позволенья?
Она прижгла, видать, губы, потрясла головой.
- Да кури, я и сама малость пробовала, да не понравилось, бросила.
- Ну и молодец, што бросила.
Пахомыч закурил, запивая сигаретный дым горячим напитком.
- А можно конфету съесть?
- Конечно, можно, только стоит ли перед пельменями сладкого наедаться?
- Да я маленько, давно не ела шоколадных конфет.
- Ешь на здоровье.
По тому, как она быстро уплела конфетку, можно было безошибочно определить, что она не столько хотела сладкого, сколько была просто-напросто голодна.
Тут и водичка в кастрюле забила ключом, заподпрыгивала крышка, пытаясь соскочить, скоро сварились пельмени. Пахомыч хотел и пельмени ей подать в таком виде, в каком любил сам, то есть с маслом и перцем, уж было стал накладывать, но она вскинулась: «Ой, мне с бульоном, если можно и с хлебом».
Уже когда собрался нарезать хлеб, тогда и спохватился.
- Это што ж мы с грязными руками за стол садимся? А ну марш в ванную мыть руки.
Себе Пахомыч наложил в тарелочку морской капусты, покрошил туда лук и необильно полил постным маслом. Ленка оторвалась от пельменей.
- А ты че сам-то не лопаешь пельмени? Зачем тогда лепил?
- Мне пока нельзя, пост идет, я в воскресенье налопаюсь.
- А-а-а, ты боговерующий?!
- Да, я верующий.
Она съела весьма немало, он подкладывал ей и подливал бульона. Наконец она отклонилась от пустой тарелки.
- Объелась прямо, вкуснотища-а-а, спасибо, дед, ой, прости, Пахомыч.
- Да на здоровье.
- Я б щас увалилась спать, я ж с самого с ранья колгочусь.
Резануло слух Пахомыча ее вульгарное выражение, близкое к бранному, он невольно поморщился, не любил, когда женщины, а тем более, юные особы так выражают свои эмоции. Но не стал заострять внимание на этом, другая проблема, несравнимо весомее, вдруг возникла. А что дальше делать?
Он сразу как-то не подумал об этом, подразумевая, видимо, что она поест и отбудет восвояси, исчезнет из его жизни так же неожиданно, как и появилась. Он внутренне, оказывается, боялся этого, боялся отсечь вдруг свившуюся меж ними нить, но и боялся себе в этом признаться. А она озвучила желание поспать, надо понимать, до утра, на дворе-то уже вечер.
- А ты, вообще-то, собиралась сегодня домой возвращаться?
- Седня не собиралась, думала у Райки заночевать.
- Так, а теперь?
«А голосишко дрогнул».
Она расположила лицо между сложенными в кулачки ладонями. Оперлась локтями о стол, коротковатые рукава вылинявшего платьица задрались, обнажив худые руки с косо-длинной подсохшей царапиной на одной.
- А давай я у тебя заночую.
Она смотрела с такой детской жалобностью, которая только и способна растопить человеческое бесчувствие, изумрудинки зрачков излучали тревогу от возможности отказа.
И, не давая ему возразить или сразу не согласиться, напористо продолжила.
- У меня и денег нет на проезд.
Он что, зверюга какой-то бессердечный разве – выгонять девчонку в ночь, в холод, в никуда? Просто все получилось неожиданно. Но надо решать, и было чувство, что предстоящее решение окажется очень важным. Ее взгляд молил и жалобил, возросшая к немалым годам чувствительность, если не сказать сентиментальность, тоже влияет на поступки немолодых людей.
- Рази я против, ночуй.
Если бы она просто заорала «Ур-р-а-а!», это б ладно, так нет, она чуть стул не грохнула на пол, когда подскакивала с него, а потом кинулась к Пахомычу и, подымаясь на цыпочки, из-за невысокого росточка, обчмокала седую щетину на скуле.
- Ну будя, будя, егоза.
Ах, эта чрезмерная чувствительность так и норовит давануть слезу, это ни к чему, надо ее перешибить чем-то.
- Ты это, иди-ка в ванну, ополоснись, а потом уж и спать завалишься. Пойдем, я тебе покажу, где што.
В ванной комнате Пахомыч показал ей чистое полотенце, спинодерку, как он называл мочалку, потом принес ей из темнушки старые шлепанцы дочери.
- Ну, все, грейся, мойся, а я пока приготовлю тебе постель.
Ленка вдруг почему-то угнула голову вниз, так что видна стала ее макушка, она стояла спиной к ванне, опираясь бедрами о край, вид был виновато-просительный. И голос соответственный.
- Пахомыч, у тебя какой-нибудь, ну, ночнушки, што ли, женской не найдется?
Трудно давались эти слова девчонке, оттого и головенку приклонила.
- Я хотела нижнее простирнуть, а надеть тогда мне нечего.
Егор Пахомыч почти жизнь прожил, да и ой какую несладкую, с блюд дорогих не едал, из кубков серебряных не пивал, а вот дерьма всякого наглотался невпродых, и научила его житуха такая относиться с состраданием к нужде людской. Все он увидел: и дырки в колготках ее повыше пяток, и платьице маломерное заношенное, понял уже, что девчонка не просто так сорвалась из дому, а по причине, ему неведомой, но для нее очень весомой.
Несладно, по всему видать, живется девчонке в семье, непорядок там.
Потрепал макушку склоненной головы, волосы жестко зашуршали под рукой.
- Какой разговор, щас че-нибудь отыщем. Ты пока включи воду, пусть ванна нагреется.
Он не все вещи жены раздал, кое-что осталось на память, до чего-то просто руки не дошли. Нашлась для Ленки ночнушка, почти не одеванная, красивая, цветастая и не какая-нибудь синтетическая, а трикотажная.
Конечно, одежка его дебелой к старости супруги будет на худой девчушке как на пугале огородном, но другого-то нет, придется ей потерпеть.
Она стояла так же, вода тугой струей наполняла ванну.
- Вот, чистая, почти новая, не побрезгуй.
- Спасибо, ты иди.
И вдруг словно кто-то из баллончика обрызгал ей щеки темно-красной краской – так быстро тугой пунцовостью они налились; россыпи светло-коричневых веснушек от носа по скулам побурели на густой красноте.
- Тут на двери нет защелки… - замолчала, не смея продолжить.
Пахомычу стало смешно вначале от ее глупых подозрений и страхов, он коротко хмыкнул:
- Ха, ну ты даешь.
Но, видя, что перезреловишневый пожар не унимается, добавил серьезно.
- Нам с женой было незачем друг от друга запираться, ну а ты не бойся, я подглядывать не стану, смолоду не приучен к таким паскудным делам, так что мойся-грейся спокойно, я пока тебе постель сооружу.
После смерти Марии Пахомыч никаких перестановок в квартире не делал. В зале стоял роскошный диван, жена покупала для себя, она любила на нем отдыхать, здесь же и спала, рядом такое же массивное кресло. Сам Пахомыч в основном обретался в другой комнате, поменьше, там его мир: письменный стол с лампой, диванчик для отдыха и сна, комод с телевизором на нем и главное его богатство – книги, стеллажи с ними во всю длину торцовой стены под самый потолок, закрытые раздвижными дверцами.
Из шкафа-купе в коридоре достал простыню и мягкой шерсти дымчатого цвета одеяло, подушечка всегда лежала на диване.
Приготовив постель, Пахомыч пошел на кухню покурить и разобраться в себе, потому что ощущал неясное раздражение. Причину он нашел быстро. Сломались его планы на вечер, он собирался посидеть над статьей в военно-исторический журнал, и вдруг все резко меняется. В его привычное уединение ворвалась какая-то хамоватая девчонка, и надо что-то делать для нее, что-то говорить, чем-то поступаться.
Значит, в нем самом начала оказывать сопротивление животная, эгоистическая природа человеческой личности, чьи интересы ограничены созданием условий для комфортного существования физического тела.
Сломать это сопротивление может только дух человека. А что дух, способный подавить в человеке все низкое и подлое, может родиться только из православия – это Пахомыч усвоил твердо.
Усвоить-то усвоил, теоретически, а вот претворять теорию в реальные дела, оказывается, дело очень нелегкое. Но надо.
«Негоже так, раз уж позвал девчонку, так помоги, чем сможешь. Ей явно не додано тепла родственного, возмести хоть, сколь осилишь. Тем более, она же мне кого-то напомнила. Ее взгляд в магазине! Где, когда, у кого я такой видел!? Старею, память становится дырявая».
- Пахомыч, об чем задумался?
Ленка шла от ванной к кухне. Ночнушка, конечно, была великовата, но не сказать, чтобы совсем как на пугале.
Порозовевшие щечки, взлохмаченные влажные волосы и косточки маленьких узких ступней с остаточными пятнами красного лака.
- Ты че ж, ногти на ногах красила?
- А так, баловалась.
- А че тапки не одела, я ж тебе давал, и иди расчешись, на полке в коридоре расческа.
Когда Пахомыч зашел в комнату, Лена сидела на диване причесанная и вертела в руках пульт от большого плоского телевизора, стоящего как раз напротив дивана у противоположной стены на специальной тумбочке между посудной горкой и комодом, компьютер в самом углу у окна ее почему-то не привлек.
- Пахомыч, а можно я посмотрю телик?
- Ты же хотела увалиться спать?
- Да я маленько.
- Знаю я это маленько, да там и смотреть-то неча, одни развлекухи, давай, давай, угомоняйся.
Возможно, что-то в его словах ей показалось подозрительным, она кинула на него какой-то странно-тревожный взгляд, поискала что-то в его глазах, но быстро отвела свои глаза, покорно положила пульт на подлокотник кресла за изголовьем дивана.
- Ну, хорошо, я щас.
Вышла, причем, торопливо, даже ускоряясь, словно боясь не успеть или передумать. Пахомыч подумал, что она пошла в туалет перед сном, но звука открываемой двери не услышал, зато услышал стук на кухне, потом побрякало. Он повернул голову к входящей девочке и сразу заметил прижатую к боку, чуть за спину, правую руку, но не придал этому значения, мало ли кто как руки прижимает. Он вспомнил, что хотел достать наволочку на подушечку, встал и шагнул к комоду.
За спиной сначала глухо стукнуло, а через секунды с треньканьем побрякало.
Обернувшийся Пахомыч увидел лежащую на ковре вилку из нержавеющей стали и нагибающуюся к ней Лену.
Он вначале ничего не понял.
- Вилка? Откуда она?
Ленка поднялась, так и не взяв кухонный прибор, смотрела глазами собаки, ожидающей удара и готовой защищаться - со страхом и злым отчаяньем.
- А ты зачем меня укладываешь побыстрее в постель, чтобы приставать ко мне?!!
«Приставать? Приставать!»
Он вспомнил, потому что тогда и там, далеко-далеко, тоже было это слово, и тогда оно тоже обожгло своей обидной неправдой.
Горячий пот мгновенно выступил на лбу, потек в глаза, их защипало, и в них потемнело. Пахомыч зашарил беспорядочно вокруг себя руками, он боялся свалиться и искал опору. Все же удержался, шагнул куда-то и нащупал рукой гладкое дерево. А подскочившая Ленка трясла его за плечо, не думая, что так можно помочь ему только упасть.
- Пахомыч, миленький, тебе плохо? Прости меня, Пахомыч, дура я, дура конченая. Я щас водички тебе принесу, я мигом.
Старые пластмассовые шлепанцы шуршали по ковру, как резина по асфальту.
Она принесла воду в бокале, они сидели на диване, в глазах у Пахомыча прояснялось, зато саднина вошла в сердце неотпускаемо.
- Пахомыч, ты прости меня, я не хотела тебя обидеть.
- Да ниче, ниче, ложись давай, я тоже пойду на покой.
Он сидел, наклонившись корпусом и головой, согнутые руки локтями опирались на колени, а она норовила заглянуть ему в лицо, привстала с дивана и все наклонялась и склонялась, чуть не до самого пола, несоразмерная телу ночнушка изрядно оттопырилась, так что при желании можно было полнообъемно видеть те фигушки, за неприкасаемость которых она была готова применить кухонное орудие.
- Ну, Пахомыч, ну прости глупую.
- Да все, Лен, все.
- Ты знаешь, это привычка, ко мне приставали, я вилкой отбивалась, вот и привыкла.
Ей очень хотелось искупить свою вину, и она не отставала.
- Но я же видела, што ты хороший, што ты не такой, как дядь Степка. Вот я дура, так дура! Я…
И тут эта девчушка выдала матерную конструкцию, и так это отвратительно звучало из уст девочки, что Егор Пахомыч вскинулся со взревом.
- Замолчь! Ты… - укусил себя за нижнюю губу, чтобы самому не сорваться на мат. Болью удержал в себе рвущееся. Вдохнул-выдохнул глубоко. Спокойно уже продолжил.
- Вот што, милая. Если еще хоть раз услышу от тебя подобное, я просто вышвырну тебя за порог и забуду о твоем существовании. Усекла?
Она так и оставалась в низком присяде, почти на кортках.
- Угу, – покорно-покорно.
- Ну, тогда спокойной ночи.
- И тебе тоже.
Он даже не пошел покурить, а сразу к себе в комнату, ему надо все вспомнить и еще раз прожить те события, потому что это должно быть с ним всегда, потому что забыть значит предать.
| Далее