Автор: Андрей Убогий
Убогий Андрей Юрьевич родился в 1963 году в Железногорске Курской области, в семье врачей. Среднюю школу окончил в Калуге, медицинский институт – в Смоленске. Более тридцати лет работал хирургом-урологом в городской больнице скорой помощи. Врач высшей категории, заслуженный работник здравоохранения, кавалер ордена Гиппократа. Продолжает медицинскую практику. Прозаик, драматург. Член Союза писателей России с 1993 года. Автор многочисленных публикаций в российских журналах и альманахах. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Патриаршей литературной премии за 2021 год. Роман «Доктор» переведен на итальянский язык. Живет в Калуге.
Убогий Андрей Юрьевич родился в 1963 году в Железногорске Курской области, в семье врачей. Среднюю школу окончил в Калуге, медицинский институт – в Смоленске. Более тридцати лет работал хирургом-урологом в городской больнице скорой помощи. Врач высшей категории, заслуженный работник здравоохранения, кавалер ордена Гиппократа. Продолжает медицинскую практику. Прозаик, драматург. Член Союза писателей России с 1993 года. Автор многочисленных публикаций в российских журналах и альманахах. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Патриаршей литературной премии за 2021 год. Роман «Доктор» переведен на итальянский язык. Живет в Калуге.
I. ЗАМЫСЕЛ
Конец февраля. Солнце – и нежный, хмельной морозец. Ты бежал по льдистой гремящей лыжне, синеватые тени стволов мелькали поперек лыж, и солнце то вспыхивало, то притухало над правым плечом, в сплетении веток. В лесу, в сетчатой тени деревьев воздух еще был зимним, сухим, каким-то сыпучим и ломким; казалось, что он и солнечный свет существуют пока раздельно.
Но деревья редели, ты толкался сильнее, спеша выскочить на простор, и свет зимнего поля огромной волною вставал впереди. Последний толчок – и ты вылетел, жмурясь, на солнце!
Ослепший, растерянный, ты терял под ногами лыжню, катил наугад. Горячее, громкое шипение наста раздавалось под лыжами. Что-то невыразимое, яркое окружало тебя: воздух и свет сливались в единой искрящейся массе. Дрожащая, влажная, с прожилками облачных нитей синева таяла над тобою. В том, как она была сочна, тяжела, как низко нависла, – уже ощущалась весна. Солнце давило в лицо, и шипение наста под лыжами вдруг представилось шкворчанием огромной сковороды, нагретой яростным, почти темным от напряжения кругом солнца. И – наверное, для полноты картины – в небе висел бледный месяц...
Наст держал крепко. Слюдяные, ветром обдутые языки протянулись по полю, лыжи дробили их, хрустко ломали – и невесомая пыль снеговая искрилась, вилась за тобою. Широко, враскат разгоняясь по насту, ты вылетал на высокий берег реки. Редкие старые сосны стояли над склоном. Зелень их казалась черна на фоне густой небесной сини. Внизу полоса ольшаника обозначала излуку реки. Слышалось бульканье, бормотание переката.
Как во сне, как в счастливом бреду – день был настолько хорош, что казался призрачным, ненастоящим, – ты медленно, наискось соскальзывал по склону к реке. Ноздреватый зернистый снег уже истлевал, обнажая на склоне бурые пятна травы. Этот снег, крупитчатый, влажный, казался горячим, и хотелось потрогать его. Голова кружилась, шумела. Ты совершенно был пьян от солнца и загустевшего неба, от зерен снега, бегущих навстречу носкам твоих лыж. Шатнувшись, с трудом устояв, ты тормозил у воды. Яркая, гладкая чернота ее тоже слепила глаза. И ты, замерев, смотрел жадно, не в силах отвести глаз от живой воды.
Широкой дугой в устье омута обрывался, кончался лед. Его тонкая кромка, зализанная водою, была прозрачна, и продолговатые зыбкие воздушные пузыри лепились к ней снизу, дрожали, словно рыбы, упорно плывущие против течения. Все новые массы черной тяжелой воды, дымясь, выкатывали из-подо льда. Река поначалу двигалась медленно, как бы еще не проснувшись, еще не вполне доверяя блеску весеннего дня. Но мало-помалу она веселела и разгонялась. Несколько валунов торчали из воды – обледенелых, зеркально-гладких – и река, запинаясь об них, распускалась усами.
Потом поверхность ее начинала гнуться, кривиться крупной стоячей волною. Быстрее, быстрее бежала вода – уже и на глаз был виден уклон переката. И наконец, река закипала!
Прозрачная, стеклянная пена плясала над черной водой. Вся гребенчатая, остервенелая от напора и спешки, река теперь не отражала ни берегов, ни нависших веток ольхи, одно лишь солнце дробилось и прыгало по всей ширине потока. Перекат дымился – и ветви, протянутые над водой, были мохнаты от инея.
Ты смотрел на кипящую черную воду, на то, как беснуется, пляшет она меж камней переката. Странное, сложное чувство река пробуждала в душе. И восторг, и оцепенение, и ощущение внезапной свободы. И, главное, смутная тоска и тревога – все это вдруг подступало к тебе...
Что это было? Что означала эта странная, но так ясно тобой ощутимая тревога зимней реки?
Вдруг начинало казаться, что в упорном биении переката, в его торопливом, взахлеб, бормотанье проступает мучение неполноты. Реке словно мало было самой себя – и нависших в инее веток, и талого снега, и тонкого писка синицы... Ей, реке, словно чего-то хотелось иного...
Может, она от тебя чего-то ждала? Потому и кипела, бурлила в досаде, что ты пока не понял, не разобрал ее речь?..
Обратный путь проходил в том же солнечном и морозном хмелю. Но память о беспокойной реке все же тебя волновала. Пробегал жаркое, светом залитое поле, затем нырял в синеватый морозец лесной чащобы, молотил в упоении по гремящей лыжне, а река все чернела, дымилась перед глазами...
Ближе к городу лес становился люднее, и ты соступал с лыжни, то обгоняя кого-то, то пропуская встречного. Переезжал насыпь железной дороги, бежал затем сосняком по лыжне, всегда здесь разбитой, выскакивал скоро на поле – и уже видел окраину города и то место, где жил.
Потом стоял в ванне, двигал над млеющим телом горячее рыльце душа и отдувался блаженно. И вот тут наконец приходили слова, все томленье твое облекавшие в мысль. И ты вдруг понимал, что хотелось в поход на байдарках!
Даже чай допивал торопливо: мечтал раскинуть карту и прикинуть будущий маршрут хотя бы пока на бумаге. Опадая зелеными крыльями, карта ложилась на пол шелестящим, в изломах квадратом. И притягивал чаще всего верхний левый угол: в густой зелени, в синих прожилках там лежали верховья Угры.
Скоро комната пропадала. Надвигались густые сосновые кроны, меж ними мелькала полоска реки – и одинокая лодка. Тяжелеющим телом ты пробивался сквозь колкие ветви и падал на теплую хвою. Все прежнее ты забывал, жадно вдыхая запах смолы и земляники. И бормотал как в бреду: «Знаменка, Дрожжино, Воря, Олоньи Горы, Палатки, Звижжи...» От этих слов, как от заклинания, расползалось бумажное полотно карты – и ты словно воочию видел церкви, деревни, дощатые кривые мостки и притопленные плоскодонки у берегов, видел мелькающих над обрывом ласточек, и лошадей на лугу, и дымки рыбацких костров в наплывавшем тумане...
Ты словно давно уже плыл по реке, и брунзжали над потной спиной овода, наливались усталостью плечи, и твой взгляд, привычно прищуренный от ветра и солнца, был и напряжен, и сонлив, и печален, и счастлив, и цепок, и отрешенно-туманен – потому что река отражалась в коричневой радужке глаз...
II. ПАВОДОК
А помнишь, как еще мальчиком ты ходил смотреть гонки байдарок? Где-то в начале апреля родители повели тебя на Калужку – реку, где ежегодно случались эти весенние гонки.
Миновав деревенские улицы, шли краем леса. Ноздреватые грязные корки снега белели между стволов. Переходили насыпь железной дороги. Желтые легкие шарики вербы светились на глянцевых прутьях. С отцом наперегонки бежали, отламывали по веточке, маме дарили – и все трое счастливо смеялись. Шли затем лугом, по бурой траве, затем вниз можжевеловым склоном, затем взбирались по вязкому полю озимых – и было жалко ступать на зеленые мягкие иглы, торчавшие из отпотевшей земли.
Вдруг ты слышал глубокий, утробный, пока отдаленный гул. Он из-под земли доносился, или слышался с неба, или раздавался внутри тебя самого? Ревело все громче и ближе – и с высокого, в соснах, берега ты видел желтую бурную реку.
Да, это ее глинистый мутный поток ревел так монотонно и грубо. Берега казались безжизненны и оцепенелы рядом с бешеною водой. Проносились стремглав шапки пены, коряги, мелькнул и пропал трупик крысы, затем бутылка вверх донышком проскочила. Ветви старой, упавшей в реку ракиты упруго гнулись и резали, резали желтую воду...
Ты, как заколдованный, глаз не мог оторвать от ревущей реки. И казалось, что сам ты куда-то исчез. Ведь для этой реки было совершенно все равно, стоит ли на берегу восьмилетний растерянный мальчик, нет ли его, – поток несся в остервенелой и равнодушной слепоте. Ты оглянулся, ища глазами родителей. Они, хоть и рядом стояли, вдруг показались страшно сейчас далеки. А порою мерещилось, что мощный бугристый поток замирает – и ты сам быстро движешься вверх по реке. Глаза торопливо, испуганно прыгали по пенной воде...
Но вдруг и река начинала казаться растерянной. Может статься, поток так ревет и торопится оттого, что сам не знает собственной цели? Может, он рвется куда-то в слепом и бездумном усилии, лишь бы забыться, не знать, не увидеть за собственной яростью – пустоту? Конечно, мальчишкой ты так не думал, но все равно испытал мгновенную странную жалость к потоку. Река словно проваливалась в какую-то неведомую дыру – и никак не могла остановиться...
Внезапно из-за поворота вылетали байдарки. Одна, другая, затем несколько сразу. Люди в оранжевых спасательных жилетах и красных шлемах торопливо и вразнобой перебирали веслами. Издалека лодки напоминали жуков, перевернутых на спину: они словно хотели оторваться от мутной воды и сучили в воздухе лапками. Байдарки близились быстро. Мелькнули напряженные мокрые лица гребцов, тусклый блеск лопастей мягко ударил в глаза – и первые лодки уже пронеслись. В их движении что-то чудесное, необъяснимое было...
С волшебной, скользящей легкостью байдарки неслись над потоком, и ты вдруг понимал, что река перед ними бессильна. Ты с нетерпением ждал следующих байдарок, чтобы еще раз увидеть, как эти хрупкие, странные насекомые-лодки, перебирая лапками-веслами, скользят над потоком, над страшной, ревущей водой...
Порой гонщики махали нам руками и кричали что-то – неслышное в реве потока. И сердце сжималось: неужели вот эта байдарка – последняя? Нет, еще одна показалась, потом еще... Но в конце концов перекат остался пустынен, лишь рыжие шапки тающей пены вылетали из-за поворота.
А с рекой – или это тебе померещилось? – произошло что-то странное. Вдруг показалось: она успокоилась. То есть река и бурлила по-прежнему, и вскипала у грязных кустов, и летела стремглав – но в ее мощном движении уже не было прежней тоски. Ей словно бы сделалось легче после прохода байдарок. Она – как бы это сказать? – облегченно смирилась. Поток словно видел отныне пределы свои – и теперь сам себя не боялся. И даже ревел по-другому – не грозно, а радостно...
И тебе уже не было страшно стоять возле бурной реки. Даже подошел к ней и поболтал в воде носком сапога: вода была обыкновенная, мутная, как в любой луже. И берега, лишь недавно оцепенелые и оглушенные паводком, теперь оживали. По дальнему берегу пробежали мальчишки: они кричали, камни в воду бросали. Лохматая черно-белая собачонка, тявкая, весело бежала за ними.
– Пап, а мы поплывем на байдарках?
– Конечно. Вот только пусть потеплеет немного...
III. СБОРЫ
Сходились обычно к Виталию. Рассаживались в маленькой комнате, и неизменно веселый хозяин варил для всех кофе. Сначала неспешно болтали о том и о сем, а потом на столе появлялась бумага и ручка.
– Ну что, Виталь, пиши, что ли?
– Ага, ага... – хозяин склонялся над листом.
«Байдарки», – выводил он в первой строке.
– Чью берем? Ладно, мою: она не течет вроде. И Серегину, да?
Все оглядывались на брезентовый тюк в углу – на байдарку Виталия. Старый выгоревший брезент изнутри распирало – тугая шнуровка едва сдерживала содержимое. Угадывался контур сиденья, лопасть весла и стволы стрингеров.
– Так, палатка. Ну, моей одной хватит, – продолжал Виталий записывать. – Теперь спальники...
Список рос на глазах, и скоро лист был заполнен. Перечислялось подробно все снаряжение, вплоть до свечного огарка и нитки с иголкой, и ты изумлялся обилию тех предметов, из которых складывался поход.
Долго спорили о провизии. Не мало ли, скажем, будет двух пачек сахару? Или не взять ли для дневных перекусов несколько банок рыбных консервов? Разговор стоял шумный, живой.
– Вы что, обалдели? – кричал я Виталию и Валере. – Мы что туда – жрать идем? Куда столько масла – морды, что ль, мазать?!
В ответ хохотали:
– Дохтор, да тебе ж первому мало будет! Нет, ты представь: блинцов на маслице поутру – разве плохо?
Даже закончив все споры и решив, что кому взять, медлили расходиться. Все сейчас были радостно возбуждены, словно уже находились в пространстве похода.
Накануне отъезда пошел на рынок купить сала. Мясные ряды были малолюдны. Продавцы скучали, стоя за грудами мяса, и на редких покупателей смотрели с важностью. Будто они вовсе и не торговали, а охраняли от недостойных эти кровяные сочные ломти, этот мир телесного изобилия.
Салом же торговали все больше старушки.
– Бабушка, сало почем?
Дробненькая старушонка засуетилась, зачем-то начав перекладывать на прилавке розовые мягкие ломти.
– Милый, да я не обижу – себе в убыток отдам...
Казалось, она закоченела в безлюдном холоде мясных рядов и рада была наконец поговорить с живым человеком.
– Ну, грамм шестьсот взвесь.
Торопясь, старушка кинула на весы искрящийся солью брусок. Оказалось чуть больше, чем надо; она отделила ножом тонкую, полупрозрачную дольку, но затем устыдилась и бросила ее обратно:
– Ладно, бери с подходом, чего там...
Забрав деньги, она облегченно вздохнула.
– Я ведь впервые торгую, – виновато моргая и вытирая о грязный передник ладони, объяснила она. – Зять заставил: езжай, говорит, да езжай...
Затем она испуганно оглянулась на мрачных торговцев-соседей и прошептала:
– Слышь, ты, это... еще как-нибудь приходи...
На другой день с утра начиналась укладка вещей. Два спальных мешка, вобравшие запах дыма и пота, соскальзывали в рюкзак – и казалось, места в нем больше не остается. А еще пропасть вещей предстояло засунуть! Туго, впритирку входила палатка; по бокам втискивались пахнущие резиной надувные матрацы. Пакеты с крупой, чаем, сахаром, кружки и миски, спички, две банки сгущенки, холщовый мешок сухарей, моток капронового шнура, одежда – все это заколачивалось коленом или кулаком. Холстина рюкзака, распертая изнутри, чуть не лопалась. Спасали карманы: нож, ложки, карта, огарок свечи, тюбик с клеем, топорик, обернутый тряпкой, и еще множество мелочей в них помещалось.
Укладывал вещи, сверяясь со списком, но время от времени что-нибудь долго вертел в руках. Брал, например, брезентовую штормовку – и представлялось холодное утро, серый налет росы на днище перевернутой лодки и то, как, набросив штормовку, ты стаскивал байдарку к воде по росистой траве. Или вспоминал дождь, когда потемневшие мокрые полы штормовки лежали на бедрах, а тяжелый, набрякший водой капюшон холодил твою голову. Или, например, жаркий полдень, когда эту же «брезентуху», горячую и шелестящую, ты совал в изголовье – и засыпал на песке, в ажурной тени ивняка...
Каждый предмет, что ты брал в руки, волновал душу. Словно что-то от прошлых походов до сих пор сохранялось в них, и ложка была уж не просто ложкой, а котелок не простым котелком: все они были словно ключами от тайны прошедших и будущих странствий.
А весь наконец упакованный и неподъемный рюкзак казался огромным бутоном, готовым вот-вот развернуться в живом и прекрасном соцветье похода...
IV. ВОКЗАЛ
Рюкзак тянул назад и вниз; его брезентовые лямки казались окаменелыми. Хриплые краткие вздохи сопровождали твой путь. То, как ты двигался, мало напоминало ходьбу: ты словно падал вперед – но успевал-таки подставлять под себя напряженные ноги. С подбородка и даже с носа падали капли пота.
Ты не видел ни солнца, ни зелени, не слышал скворцов, щебетавших в березовых кронах, – потому что рюкзак погрузил тебя в глубину одиночества. Шел, напрягшись, подавшись вперед, – но испытывал особый покой. Словно груз, навалившись извне, избавил тебя от душевных тревог и забот; словно в то время, пока твое тело было сдавлено лямками и изнывало под тяжестью ноши, душа могла наконец отдохнуть. Да и походка под грузом менялась: библейская, вечная тяжесть звучать начинала в упорных и мерных шагах...
Дорога спускалась в овраг, над ручьем проходила и выбиралась наверх, к интернату для инвалидов. Гулявшие старики и старухи равнодушно смотрели из-за ограды. Потом, кое-как сбросив ношу, долго ждал на остановке. Наконец подкатывал шестой номер. Ты с трудом протаскивал рюкзак в двери троллейбуса, ставил его на задней площадке, отирал пот – и ехал к вокзалу.
Пустынная привокзальная площадь была залита солнцем. Поникшие флажки висели на столбах: это были остатки вчерашнего первомайского праздника. В скверике перед вокзалом несколько пассажиров ждали своих поездов. Из прянично-пестрого, красного с белым вокзального здания доносился запах жареных пирожков. Пнув тяжелую дверь, низко сгибаясь под рюкзаком, входил в гулкий сумрак вокзала. Ага, а вон и ребята – у колонны...
– Здорово!
– Привет. Ну что, дотащил?
– Как видишь...
Сбросив рюкзак, разгибался, потягивался, чувствуя, как хрустит позвоночник. Осматривался. Под гипсовою скульптурой Ленина сидели старухи, солдаты-стройбатовцы, два монаха (верно, из Оптиной), хихикало несколько некрасивых девиц, и лежал под стеной пьяный мужик, улыбающийся во сне. Из клозета несло острым запахом хлорки. Раздавался гнусавый голос диспетчера – и за окном вскоре трогался поезд. И казалось на миг, что вокзал – с его звуками, запахами, со всем его содержимым – куда-то, качнувшись, поплыл...
Вокзалы – моя давнишняя любовь. Они иногда даже снятся – со всем своим гулким родным неуютом. Я приходил на них трезвым и пьяным, влюбленным, печальным, усталым и бодрым, днем, ночью, в июльское пекло и в ноябрьскую слякоть – и провел на них целую жизнь. Порою, чтоб как-то себя подбодрить и утешить, я вспоминаю вокзалы, знакомые мне, – и они мне всегда помогают. Помнишь буфет в Вязьме, лучший из всех вокзальных буфетов, работавший ночь напролет и кормивший тебя котлетой, яичницей и «бочковым» сладким кофе? А державный вокзал в Курске, и запах горячей картошки, и пеликана из гипса под ивами привокзального сквера, и ветер, и небо – уже степное? А станцию Зикеево, где спал на полу, измученный переходом по бездорожью? А зал ожидания в Златоусте – вот ведь куда занесло! – и уральские мягкие горы за пеленою дождя?
Всего лишь представив марево над путями и жирные лужи мазута меж шпал, запах угольной гари и ползущие с перестуком товарняки – я уже становился счастливым. Потому даже страшно подумать, что когда-нибудь я останусь совсем без вокзалов, без их сквозняков и гудков, без объявлений диспетчеров и бессонных ночей на скамьях...
Перед отправкой обычно накатывал голод.
– Виталь, есть пойдешь?
– Не, не хочется.
– Ну, а я сбегаю...
В «стекляшке» людей почти не было. Двигал поднос по сверкающим трубкам, снимая тарелки одну за другою. Было видно: на кухне шкворчат жаровни, бурлят кастрюли и снуют между ними вспотевшие, сдобные поварихи в липнущих к телу халатах. Это тоже тебя восхищало. Казалось, что именно в недрах вокзальной столовой рождается все остальное, что видишь сейчас из окна: вагоны, тележки носильщиков, стены пакгауза и тополя вдоль перрона...
Еда тоже нравилась: и раскаленные щи с белой кляксой сметаны, и котлета на горке серых макарон, и непременный компот из сухофруктов. Помнишь вкус той котлеты, что подавалась во всех привокзальных столовых страны? Мяса, конечно, в ней не было – но была упоительно-вкусная хлебная масса, которую ты не променял бы ни на какие деликатесы. Сухарная жирная крошка покрывала котлету, и вилка, вжимаясь, выдавливала из нее прозрачную каплю горячего масла – нектара той прошлой жизни...
V. БАЙДАРКА
Поезд стоял меньше минуты. Спрыгивали, стаскивали рюкзаки и тюки с байдарками – крупный гравий хрустел под ногами – а вагоны плыли уже мимо нас, ускоряясь, мелькая со сдвоенным перестуком. И за последним вагоном вдруг открывалась иная, прежде от нас закрытая половина мира: луговина с болотцами за путями, будка обходчика, лес вдалеке. Солнце не просто светило, а весело жгло. Мир радовал птичьей разноголосицей, блеском рельсов и гудением первых шмелей над горячими шпалами.
Взвалив рюкзаки, перешагивали через пути, по чавкающей тропе пересекали низину и скоро входили в прохладу весеннего леса. Здесь пахло сосновой смолой, лягушачьей икрой из затопленных послевоенных воронок и горечью недавно спаленной травы на просохших пригорках. Бледно-зеленые, свернутые в спирали ростки папоротника орляка пробивали горелую землю. Звонко гремели птицы. Солнце искрилось меж веток: будто кто-то дробил его на ослепительные осколки, но его, солнца, оставалось все равно много...
Лес вдруг кончался. Мы выходили на луг, полный солнца и ветра. Бурые пятна сухой прошлогодней травы были покрыты желтыми россыпями мать-и-мачехи. Соловьиные трели выплескивались из кустов и упругими, прыгающими мячами катились над лугом. Вот под этими сочными свистами мы и тащили свои рюкзаки и байдарки. Луг все понижался, мы шагали уже напрямик, и вдруг впереди – как всегда, неожиданно – открывалась река. Она была мутной и сильной, несла ветки и пену – и в ее мускулистом потоке было что-то такое, чего тебе, ослабевшему после долгой зимы, так недоставало. Может, поэтому ты и стремился скорее поплыть по весенней реке – чтоб она поделилась с тобой своей жизненной силой?
Найдя ровное место, мы развязывали байдарочные тюки и высыпали из них кучу дюралевых трубок. Возникало привычное недоумение: неужели из этого громыхавшего хлама получится лодка?
– Ну что, с богом?
Нос и корма укладывались друг против друга. Припав на колено, ты начинал наращивать стрингеры, вкручивая трубки одна в другую. И скоро возникал контур байдарки: он был сквозным, и сквозь него было видно и реку, и ствол накрененной ракиты, и рыхлые кучи свежих кротовин. Сквозь каркас лодки все это, столь заурядное, выглядело иным: оно создавало единую, полную тайны и смысла картину. Словно именно лодка, рождаясь сейчас на речном берегу, была центром всего – и она придавала тому, что ты видишь, законченность и полноту.
Пора было развертывать оболочку. Она слежалась за зиму и разлипалась с хрустом, будто нехотя. Резина днища была вся в заплатах. Брезентовый верх, когда-то темно-зеленый, выгорел и посветлел.
Мы вдвигали сначала корму, затем нос в оболочку – и сквозь резину проступали ребра каркаса. Словно вздыхая, байдарка натягивала на себя оболочку до барабанной упругости, и скоро на бурой траве лежала красивая, длинная, легкая лодка. Сейчас она была много легче, чем прежде, в гремящих мешках, словно воздух, который наполнил ее, придавал нашей лодке подъемную силу.
Перед укладкой вещей и отплытием чуть помедлили, сидя на рюкзаках, глядя на мутный и быстрый поток под обрывом. Байдарка лежала у самой воды. Трясогузка, качаясь на тоненьких ножках, пробежала по илистой кромке берега. Думалось: как-то сложится нынешний сплав – куда принесет нас река и байдарка?
VI. МОЛОДАЯ РЕКА
Отплытие, хоть и повторялось каждое утро, всегда волновало. Вот мы подносили байдарку к реке и опускали на воду. Лодка скользила – и ширилась темная полоса между бортом и берегом. Ты хватался за чальный конец и останавливал лодку. Течение то прижимало ее к берегу, то вновь отводило. Веревка натягивалась и опадала, словно река вместе с лодкой дышала.
Потом ставили в лодку рюкзак, приносили из лагеря весла. Оглядев напоследок стоянку – не осталось ли чего? – начинали садиться.
Очень осторожно заносил ты ногу в лодку, ходившую ходуном. Это был удивительный миг: часть тебя оставалась еще на берегу, стояла твердо, но одна нога уже не ощущала опоры и зыбко качалась над быстрой рекой. И в душе возникало странное раздвоение: ты как бы уже был и жил – и в то же время лишь только рождался на этом речном берегу... Пред тобою был выбор: быть или плыть, оставаться собою самим или снова довериться мутной воде, беспокойной и в каждый миг новой?
Толкался о берег – как бы расставаясь с собой. Словно вдруг исчезал – даже сердце на миг замирало! – но, схватившись за качнувшийся борт, с изумлением видел: еще существуешь. Только теперь ты скользил – и вдоль берега, по-над увлекавшей байдарку рекой, и как-то мимо себя самого, в каждый миг становясь непохожим на прежнего...
Мыслей не было: река словно вымыла их. Ты рассеянно греб и смотрел на нос лодки, резавший мутную воду. Темные брызги пятнали рыжий брезент. Упругое днище чернело меж ребер каркаса.
Река казалась взволнованной. И она была очень холодной: опустив ладонь за борт, ты чувствовал словно мгновенный ожог. В лодке сидели низко, почти вровень с водою, поэтому река казалась гораздо полнее и шире. То и дело близ борта вскипали водовороты. Из мутного тела реки всплывала то щепка, то ветка – и тут же, перевернувшись, тонула.
Нам тоже было тревожно. Низкое солнце блистало на ветреном небе, и лучи его были болезненно ярки. Мы то заплывали в ледяную тень берега – под обрывами грязно белел нерастаявший снег – то вновь вылетали на режущий солнечный свет. Казалось, весь мир был еще не-устойчив и молод. Солнце и тень, жар и холод словно пока не поделили пространство и еще не решили, где быть их границам.
Берега шли пока низкие, луговые. Вдоль воды тянулась стена ивняка. По сору, набившемуся в кусты, был виден уровень недавнего паводка. Грязно-белые цветки хмеля покрывали бледную зелень ракит. Отмели были затянуты илом. Иглы травы пробивались сквозь глинистые натеки. Берега будто таяли, оползали к воде языками ила – и растворялись в реке. И опять можно было подумать, что воды не так давно отделились от суши и вопрос о черте между ними еще не решен окончательно.
Молодая река захлебывалась сама в себе. Поток пенился, клокотал у коряг, был полон силы и холода – и, кажется, мучился собственной мощью. Реке было трудно нести столько хаоса, столько тревоги – но в мире пока что не виделось силы, способной ее усмирить...
Правый берег становился все выше: он падал в реку рыжим обрывом. Виднелась вдали деревенька. По косогору шла баба с ведрами, ее красная косынка ярко горела на солнце.
Плыли быстро, все более согреваясь от гребли. День разгорался и крепнул. Солнце поднялось так высоко, что береговые кусты почти не бросали тени. Жаворонки звенели над солнечной поймой. Их зернистые трели сыпались сверху, из солнечной синевы. На душе становилось светлее, спокойнее. Та борьба ночи и дня, вод и суши, что тревожила утренний мир, понемногу стихала. Река текла уже в твердых, очерченных берегах.
Надо же, и отражения весел в воде появились! Раньше ты их не видел. А теперь солнце, поднявшись, так подсветило воду, что река стала способна что-то в себе отразить. И реке – или это нам только казалось? – сразу сделалось легче. Потому что понять и признать, что над собственным мутным потоком есть нечто иное – есть солнце и небо! – уже означало саму же себя полюбить...
Конец февраля. Солнце – и нежный, хмельной морозец. Ты бежал по льдистой гремящей лыжне, синеватые тени стволов мелькали поперек лыж, и солнце то вспыхивало, то притухало над правым плечом, в сплетении веток. В лесу, в сетчатой тени деревьев воздух еще был зимним, сухим, каким-то сыпучим и ломким; казалось, что он и солнечный свет существуют пока раздельно.
Но деревья редели, ты толкался сильнее, спеша выскочить на простор, и свет зимнего поля огромной волною вставал впереди. Последний толчок – и ты вылетел, жмурясь, на солнце!
Ослепший, растерянный, ты терял под ногами лыжню, катил наугад. Горячее, громкое шипение наста раздавалось под лыжами. Что-то невыразимое, яркое окружало тебя: воздух и свет сливались в единой искрящейся массе. Дрожащая, влажная, с прожилками облачных нитей синева таяла над тобою. В том, как она была сочна, тяжела, как низко нависла, – уже ощущалась весна. Солнце давило в лицо, и шипение наста под лыжами вдруг представилось шкворчанием огромной сковороды, нагретой яростным, почти темным от напряжения кругом солнца. И – наверное, для полноты картины – в небе висел бледный месяц...
Наст держал крепко. Слюдяные, ветром обдутые языки протянулись по полю, лыжи дробили их, хрустко ломали – и невесомая пыль снеговая искрилась, вилась за тобою. Широко, враскат разгоняясь по насту, ты вылетал на высокий берег реки. Редкие старые сосны стояли над склоном. Зелень их казалась черна на фоне густой небесной сини. Внизу полоса ольшаника обозначала излуку реки. Слышалось бульканье, бормотание переката.
Как во сне, как в счастливом бреду – день был настолько хорош, что казался призрачным, ненастоящим, – ты медленно, наискось соскальзывал по склону к реке. Ноздреватый зернистый снег уже истлевал, обнажая на склоне бурые пятна травы. Этот снег, крупитчатый, влажный, казался горячим, и хотелось потрогать его. Голова кружилась, шумела. Ты совершенно был пьян от солнца и загустевшего неба, от зерен снега, бегущих навстречу носкам твоих лыж. Шатнувшись, с трудом устояв, ты тормозил у воды. Яркая, гладкая чернота ее тоже слепила глаза. И ты, замерев, смотрел жадно, не в силах отвести глаз от живой воды.
Широкой дугой в устье омута обрывался, кончался лед. Его тонкая кромка, зализанная водою, была прозрачна, и продолговатые зыбкие воздушные пузыри лепились к ней снизу, дрожали, словно рыбы, упорно плывущие против течения. Все новые массы черной тяжелой воды, дымясь, выкатывали из-подо льда. Река поначалу двигалась медленно, как бы еще не проснувшись, еще не вполне доверяя блеску весеннего дня. Но мало-помалу она веселела и разгонялась. Несколько валунов торчали из воды – обледенелых, зеркально-гладких – и река, запинаясь об них, распускалась усами.
Потом поверхность ее начинала гнуться, кривиться крупной стоячей волною. Быстрее, быстрее бежала вода – уже и на глаз был виден уклон переката. И наконец, река закипала!
Прозрачная, стеклянная пена плясала над черной водой. Вся гребенчатая, остервенелая от напора и спешки, река теперь не отражала ни берегов, ни нависших веток ольхи, одно лишь солнце дробилось и прыгало по всей ширине потока. Перекат дымился – и ветви, протянутые над водой, были мохнаты от инея.
Ты смотрел на кипящую черную воду, на то, как беснуется, пляшет она меж камней переката. Странное, сложное чувство река пробуждала в душе. И восторг, и оцепенение, и ощущение внезапной свободы. И, главное, смутная тоска и тревога – все это вдруг подступало к тебе...
Что это было? Что означала эта странная, но так ясно тобой ощутимая тревога зимней реки?
Вдруг начинало казаться, что в упорном биении переката, в его торопливом, взахлеб, бормотанье проступает мучение неполноты. Реке словно мало было самой себя – и нависших в инее веток, и талого снега, и тонкого писка синицы... Ей, реке, словно чего-то хотелось иного...
Может, она от тебя чего-то ждала? Потому и кипела, бурлила в досаде, что ты пока не понял, не разобрал ее речь?..
Обратный путь проходил в том же солнечном и морозном хмелю. Но память о беспокойной реке все же тебя волновала. Пробегал жаркое, светом залитое поле, затем нырял в синеватый морозец лесной чащобы, молотил в упоении по гремящей лыжне, а река все чернела, дымилась перед глазами...
Ближе к городу лес становился люднее, и ты соступал с лыжни, то обгоняя кого-то, то пропуская встречного. Переезжал насыпь железной дороги, бежал затем сосняком по лыжне, всегда здесь разбитой, выскакивал скоро на поле – и уже видел окраину города и то место, где жил.
Потом стоял в ванне, двигал над млеющим телом горячее рыльце душа и отдувался блаженно. И вот тут наконец приходили слова, все томленье твое облекавшие в мысль. И ты вдруг понимал, что хотелось в поход на байдарках!
Даже чай допивал торопливо: мечтал раскинуть карту и прикинуть будущий маршрут хотя бы пока на бумаге. Опадая зелеными крыльями, карта ложилась на пол шелестящим, в изломах квадратом. И притягивал чаще всего верхний левый угол: в густой зелени, в синих прожилках там лежали верховья Угры.
Скоро комната пропадала. Надвигались густые сосновые кроны, меж ними мелькала полоска реки – и одинокая лодка. Тяжелеющим телом ты пробивался сквозь колкие ветви и падал на теплую хвою. Все прежнее ты забывал, жадно вдыхая запах смолы и земляники. И бормотал как в бреду: «Знаменка, Дрожжино, Воря, Олоньи Горы, Палатки, Звижжи...» От этих слов, как от заклинания, расползалось бумажное полотно карты – и ты словно воочию видел церкви, деревни, дощатые кривые мостки и притопленные плоскодонки у берегов, видел мелькающих над обрывом ласточек, и лошадей на лугу, и дымки рыбацких костров в наплывавшем тумане...
Ты словно давно уже плыл по реке, и брунзжали над потной спиной овода, наливались усталостью плечи, и твой взгляд, привычно прищуренный от ветра и солнца, был и напряжен, и сонлив, и печален, и счастлив, и цепок, и отрешенно-туманен – потому что река отражалась в коричневой радужке глаз...
II. ПАВОДОК
А помнишь, как еще мальчиком ты ходил смотреть гонки байдарок? Где-то в начале апреля родители повели тебя на Калужку – реку, где ежегодно случались эти весенние гонки.
Миновав деревенские улицы, шли краем леса. Ноздреватые грязные корки снега белели между стволов. Переходили насыпь железной дороги. Желтые легкие шарики вербы светились на глянцевых прутьях. С отцом наперегонки бежали, отламывали по веточке, маме дарили – и все трое счастливо смеялись. Шли затем лугом, по бурой траве, затем вниз можжевеловым склоном, затем взбирались по вязкому полю озимых – и было жалко ступать на зеленые мягкие иглы, торчавшие из отпотевшей земли.
Вдруг ты слышал глубокий, утробный, пока отдаленный гул. Он из-под земли доносился, или слышался с неба, или раздавался внутри тебя самого? Ревело все громче и ближе – и с высокого, в соснах, берега ты видел желтую бурную реку.
Да, это ее глинистый мутный поток ревел так монотонно и грубо. Берега казались безжизненны и оцепенелы рядом с бешеною водой. Проносились стремглав шапки пены, коряги, мелькнул и пропал трупик крысы, затем бутылка вверх донышком проскочила. Ветви старой, упавшей в реку ракиты упруго гнулись и резали, резали желтую воду...
Ты, как заколдованный, глаз не мог оторвать от ревущей реки. И казалось, что сам ты куда-то исчез. Ведь для этой реки было совершенно все равно, стоит ли на берегу восьмилетний растерянный мальчик, нет ли его, – поток несся в остервенелой и равнодушной слепоте. Ты оглянулся, ища глазами родителей. Они, хоть и рядом стояли, вдруг показались страшно сейчас далеки. А порою мерещилось, что мощный бугристый поток замирает – и ты сам быстро движешься вверх по реке. Глаза торопливо, испуганно прыгали по пенной воде...
Но вдруг и река начинала казаться растерянной. Может статься, поток так ревет и торопится оттого, что сам не знает собственной цели? Может, он рвется куда-то в слепом и бездумном усилии, лишь бы забыться, не знать, не увидеть за собственной яростью – пустоту? Конечно, мальчишкой ты так не думал, но все равно испытал мгновенную странную жалость к потоку. Река словно проваливалась в какую-то неведомую дыру – и никак не могла остановиться...
Внезапно из-за поворота вылетали байдарки. Одна, другая, затем несколько сразу. Люди в оранжевых спасательных жилетах и красных шлемах торопливо и вразнобой перебирали веслами. Издалека лодки напоминали жуков, перевернутых на спину: они словно хотели оторваться от мутной воды и сучили в воздухе лапками. Байдарки близились быстро. Мелькнули напряженные мокрые лица гребцов, тусклый блеск лопастей мягко ударил в глаза – и первые лодки уже пронеслись. В их движении что-то чудесное, необъяснимое было...
С волшебной, скользящей легкостью байдарки неслись над потоком, и ты вдруг понимал, что река перед ними бессильна. Ты с нетерпением ждал следующих байдарок, чтобы еще раз увидеть, как эти хрупкие, странные насекомые-лодки, перебирая лапками-веслами, скользят над потоком, над страшной, ревущей водой...
Порой гонщики махали нам руками и кричали что-то – неслышное в реве потока. И сердце сжималось: неужели вот эта байдарка – последняя? Нет, еще одна показалась, потом еще... Но в конце концов перекат остался пустынен, лишь рыжие шапки тающей пены вылетали из-за поворота.
А с рекой – или это тебе померещилось? – произошло что-то странное. Вдруг показалось: она успокоилась. То есть река и бурлила по-прежнему, и вскипала у грязных кустов, и летела стремглав – но в ее мощном движении уже не было прежней тоски. Ей словно бы сделалось легче после прохода байдарок. Она – как бы это сказать? – облегченно смирилась. Поток словно видел отныне пределы свои – и теперь сам себя не боялся. И даже ревел по-другому – не грозно, а радостно...
И тебе уже не было страшно стоять возле бурной реки. Даже подошел к ней и поболтал в воде носком сапога: вода была обыкновенная, мутная, как в любой луже. И берега, лишь недавно оцепенелые и оглушенные паводком, теперь оживали. По дальнему берегу пробежали мальчишки: они кричали, камни в воду бросали. Лохматая черно-белая собачонка, тявкая, весело бежала за ними.
– Пап, а мы поплывем на байдарках?
– Конечно. Вот только пусть потеплеет немного...
III. СБОРЫ
Сходились обычно к Виталию. Рассаживались в маленькой комнате, и неизменно веселый хозяин варил для всех кофе. Сначала неспешно болтали о том и о сем, а потом на столе появлялась бумага и ручка.
– Ну что, Виталь, пиши, что ли?
– Ага, ага... – хозяин склонялся над листом.
«Байдарки», – выводил он в первой строке.
– Чью берем? Ладно, мою: она не течет вроде. И Серегину, да?
Все оглядывались на брезентовый тюк в углу – на байдарку Виталия. Старый выгоревший брезент изнутри распирало – тугая шнуровка едва сдерживала содержимое. Угадывался контур сиденья, лопасть весла и стволы стрингеров.
– Так, палатка. Ну, моей одной хватит, – продолжал Виталий записывать. – Теперь спальники...
Список рос на глазах, и скоро лист был заполнен. Перечислялось подробно все снаряжение, вплоть до свечного огарка и нитки с иголкой, и ты изумлялся обилию тех предметов, из которых складывался поход.
Долго спорили о провизии. Не мало ли, скажем, будет двух пачек сахару? Или не взять ли для дневных перекусов несколько банок рыбных консервов? Разговор стоял шумный, живой.
– Вы что, обалдели? – кричал я Виталию и Валере. – Мы что туда – жрать идем? Куда столько масла – морды, что ль, мазать?!
В ответ хохотали:
– Дохтор, да тебе ж первому мало будет! Нет, ты представь: блинцов на маслице поутру – разве плохо?
Даже закончив все споры и решив, что кому взять, медлили расходиться. Все сейчас были радостно возбуждены, словно уже находились в пространстве похода.
Накануне отъезда пошел на рынок купить сала. Мясные ряды были малолюдны. Продавцы скучали, стоя за грудами мяса, и на редких покупателей смотрели с важностью. Будто они вовсе и не торговали, а охраняли от недостойных эти кровяные сочные ломти, этот мир телесного изобилия.
Салом же торговали все больше старушки.
– Бабушка, сало почем?
Дробненькая старушонка засуетилась, зачем-то начав перекладывать на прилавке розовые мягкие ломти.
– Милый, да я не обижу – себе в убыток отдам...
Казалось, она закоченела в безлюдном холоде мясных рядов и рада была наконец поговорить с живым человеком.
– Ну, грамм шестьсот взвесь.
Торопясь, старушка кинула на весы искрящийся солью брусок. Оказалось чуть больше, чем надо; она отделила ножом тонкую, полупрозрачную дольку, но затем устыдилась и бросила ее обратно:
– Ладно, бери с подходом, чего там...
Забрав деньги, она облегченно вздохнула.
– Я ведь впервые торгую, – виновато моргая и вытирая о грязный передник ладони, объяснила она. – Зять заставил: езжай, говорит, да езжай...
Затем она испуганно оглянулась на мрачных торговцев-соседей и прошептала:
– Слышь, ты, это... еще как-нибудь приходи...
На другой день с утра начиналась укладка вещей. Два спальных мешка, вобравшие запах дыма и пота, соскальзывали в рюкзак – и казалось, места в нем больше не остается. А еще пропасть вещей предстояло засунуть! Туго, впритирку входила палатка; по бокам втискивались пахнущие резиной надувные матрацы. Пакеты с крупой, чаем, сахаром, кружки и миски, спички, две банки сгущенки, холщовый мешок сухарей, моток капронового шнура, одежда – все это заколачивалось коленом или кулаком. Холстина рюкзака, распертая изнутри, чуть не лопалась. Спасали карманы: нож, ложки, карта, огарок свечи, тюбик с клеем, топорик, обернутый тряпкой, и еще множество мелочей в них помещалось.
Укладывал вещи, сверяясь со списком, но время от времени что-нибудь долго вертел в руках. Брал, например, брезентовую штормовку – и представлялось холодное утро, серый налет росы на днище перевернутой лодки и то, как, набросив штормовку, ты стаскивал байдарку к воде по росистой траве. Или вспоминал дождь, когда потемневшие мокрые полы штормовки лежали на бедрах, а тяжелый, набрякший водой капюшон холодил твою голову. Или, например, жаркий полдень, когда эту же «брезентуху», горячую и шелестящую, ты совал в изголовье – и засыпал на песке, в ажурной тени ивняка...
Каждый предмет, что ты брал в руки, волновал душу. Словно что-то от прошлых походов до сих пор сохранялось в них, и ложка была уж не просто ложкой, а котелок не простым котелком: все они были словно ключами от тайны прошедших и будущих странствий.
А весь наконец упакованный и неподъемный рюкзак казался огромным бутоном, готовым вот-вот развернуться в живом и прекрасном соцветье похода...
IV. ВОКЗАЛ
Рюкзак тянул назад и вниз; его брезентовые лямки казались окаменелыми. Хриплые краткие вздохи сопровождали твой путь. То, как ты двигался, мало напоминало ходьбу: ты словно падал вперед – но успевал-таки подставлять под себя напряженные ноги. С подбородка и даже с носа падали капли пота.
Ты не видел ни солнца, ни зелени, не слышал скворцов, щебетавших в березовых кронах, – потому что рюкзак погрузил тебя в глубину одиночества. Шел, напрягшись, подавшись вперед, – но испытывал особый покой. Словно груз, навалившись извне, избавил тебя от душевных тревог и забот; словно в то время, пока твое тело было сдавлено лямками и изнывало под тяжестью ноши, душа могла наконец отдохнуть. Да и походка под грузом менялась: библейская, вечная тяжесть звучать начинала в упорных и мерных шагах...
Дорога спускалась в овраг, над ручьем проходила и выбиралась наверх, к интернату для инвалидов. Гулявшие старики и старухи равнодушно смотрели из-за ограды. Потом, кое-как сбросив ношу, долго ждал на остановке. Наконец подкатывал шестой номер. Ты с трудом протаскивал рюкзак в двери троллейбуса, ставил его на задней площадке, отирал пот – и ехал к вокзалу.
Пустынная привокзальная площадь была залита солнцем. Поникшие флажки висели на столбах: это были остатки вчерашнего первомайского праздника. В скверике перед вокзалом несколько пассажиров ждали своих поездов. Из прянично-пестрого, красного с белым вокзального здания доносился запах жареных пирожков. Пнув тяжелую дверь, низко сгибаясь под рюкзаком, входил в гулкий сумрак вокзала. Ага, а вон и ребята – у колонны...
– Здорово!
– Привет. Ну что, дотащил?
– Как видишь...
Сбросив рюкзак, разгибался, потягивался, чувствуя, как хрустит позвоночник. Осматривался. Под гипсовою скульптурой Ленина сидели старухи, солдаты-стройбатовцы, два монаха (верно, из Оптиной), хихикало несколько некрасивых девиц, и лежал под стеной пьяный мужик, улыбающийся во сне. Из клозета несло острым запахом хлорки. Раздавался гнусавый голос диспетчера – и за окном вскоре трогался поезд. И казалось на миг, что вокзал – с его звуками, запахами, со всем его содержимым – куда-то, качнувшись, поплыл...
Вокзалы – моя давнишняя любовь. Они иногда даже снятся – со всем своим гулким родным неуютом. Я приходил на них трезвым и пьяным, влюбленным, печальным, усталым и бодрым, днем, ночью, в июльское пекло и в ноябрьскую слякоть – и провел на них целую жизнь. Порою, чтоб как-то себя подбодрить и утешить, я вспоминаю вокзалы, знакомые мне, – и они мне всегда помогают. Помнишь буфет в Вязьме, лучший из всех вокзальных буфетов, работавший ночь напролет и кормивший тебя котлетой, яичницей и «бочковым» сладким кофе? А державный вокзал в Курске, и запах горячей картошки, и пеликана из гипса под ивами привокзального сквера, и ветер, и небо – уже степное? А станцию Зикеево, где спал на полу, измученный переходом по бездорожью? А зал ожидания в Златоусте – вот ведь куда занесло! – и уральские мягкие горы за пеленою дождя?
Всего лишь представив марево над путями и жирные лужи мазута меж шпал, запах угольной гари и ползущие с перестуком товарняки – я уже становился счастливым. Потому даже страшно подумать, что когда-нибудь я останусь совсем без вокзалов, без их сквозняков и гудков, без объявлений диспетчеров и бессонных ночей на скамьях...
Перед отправкой обычно накатывал голод.
– Виталь, есть пойдешь?
– Не, не хочется.
– Ну, а я сбегаю...
В «стекляшке» людей почти не было. Двигал поднос по сверкающим трубкам, снимая тарелки одну за другою. Было видно: на кухне шкворчат жаровни, бурлят кастрюли и снуют между ними вспотевшие, сдобные поварихи в липнущих к телу халатах. Это тоже тебя восхищало. Казалось, что именно в недрах вокзальной столовой рождается все остальное, что видишь сейчас из окна: вагоны, тележки носильщиков, стены пакгауза и тополя вдоль перрона...
Еда тоже нравилась: и раскаленные щи с белой кляксой сметаны, и котлета на горке серых макарон, и непременный компот из сухофруктов. Помнишь вкус той котлеты, что подавалась во всех привокзальных столовых страны? Мяса, конечно, в ней не было – но была упоительно-вкусная хлебная масса, которую ты не променял бы ни на какие деликатесы. Сухарная жирная крошка покрывала котлету, и вилка, вжимаясь, выдавливала из нее прозрачную каплю горячего масла – нектара той прошлой жизни...
V. БАЙДАРКА
Поезд стоял меньше минуты. Спрыгивали, стаскивали рюкзаки и тюки с байдарками – крупный гравий хрустел под ногами – а вагоны плыли уже мимо нас, ускоряясь, мелькая со сдвоенным перестуком. И за последним вагоном вдруг открывалась иная, прежде от нас закрытая половина мира: луговина с болотцами за путями, будка обходчика, лес вдалеке. Солнце не просто светило, а весело жгло. Мир радовал птичьей разноголосицей, блеском рельсов и гудением первых шмелей над горячими шпалами.
Взвалив рюкзаки, перешагивали через пути, по чавкающей тропе пересекали низину и скоро входили в прохладу весеннего леса. Здесь пахло сосновой смолой, лягушачьей икрой из затопленных послевоенных воронок и горечью недавно спаленной травы на просохших пригорках. Бледно-зеленые, свернутые в спирали ростки папоротника орляка пробивали горелую землю. Звонко гремели птицы. Солнце искрилось меж веток: будто кто-то дробил его на ослепительные осколки, но его, солнца, оставалось все равно много...
Лес вдруг кончался. Мы выходили на луг, полный солнца и ветра. Бурые пятна сухой прошлогодней травы были покрыты желтыми россыпями мать-и-мачехи. Соловьиные трели выплескивались из кустов и упругими, прыгающими мячами катились над лугом. Вот под этими сочными свистами мы и тащили свои рюкзаки и байдарки. Луг все понижался, мы шагали уже напрямик, и вдруг впереди – как всегда, неожиданно – открывалась река. Она была мутной и сильной, несла ветки и пену – и в ее мускулистом потоке было что-то такое, чего тебе, ослабевшему после долгой зимы, так недоставало. Может, поэтому ты и стремился скорее поплыть по весенней реке – чтоб она поделилась с тобой своей жизненной силой?
Найдя ровное место, мы развязывали байдарочные тюки и высыпали из них кучу дюралевых трубок. Возникало привычное недоумение: неужели из этого громыхавшего хлама получится лодка?
– Ну что, с богом?
Нос и корма укладывались друг против друга. Припав на колено, ты начинал наращивать стрингеры, вкручивая трубки одна в другую. И скоро возникал контур байдарки: он был сквозным, и сквозь него было видно и реку, и ствол накрененной ракиты, и рыхлые кучи свежих кротовин. Сквозь каркас лодки все это, столь заурядное, выглядело иным: оно создавало единую, полную тайны и смысла картину. Словно именно лодка, рождаясь сейчас на речном берегу, была центром всего – и она придавала тому, что ты видишь, законченность и полноту.
Пора было развертывать оболочку. Она слежалась за зиму и разлипалась с хрустом, будто нехотя. Резина днища была вся в заплатах. Брезентовый верх, когда-то темно-зеленый, выгорел и посветлел.
Мы вдвигали сначала корму, затем нос в оболочку – и сквозь резину проступали ребра каркаса. Словно вздыхая, байдарка натягивала на себя оболочку до барабанной упругости, и скоро на бурой траве лежала красивая, длинная, легкая лодка. Сейчас она была много легче, чем прежде, в гремящих мешках, словно воздух, который наполнил ее, придавал нашей лодке подъемную силу.
Перед укладкой вещей и отплытием чуть помедлили, сидя на рюкзаках, глядя на мутный и быстрый поток под обрывом. Байдарка лежала у самой воды. Трясогузка, качаясь на тоненьких ножках, пробежала по илистой кромке берега. Думалось: как-то сложится нынешний сплав – куда принесет нас река и байдарка?
VI. МОЛОДАЯ РЕКА
Отплытие, хоть и повторялось каждое утро, всегда волновало. Вот мы подносили байдарку к реке и опускали на воду. Лодка скользила – и ширилась темная полоса между бортом и берегом. Ты хватался за чальный конец и останавливал лодку. Течение то прижимало ее к берегу, то вновь отводило. Веревка натягивалась и опадала, словно река вместе с лодкой дышала.
Потом ставили в лодку рюкзак, приносили из лагеря весла. Оглядев напоследок стоянку – не осталось ли чего? – начинали садиться.
Очень осторожно заносил ты ногу в лодку, ходившую ходуном. Это был удивительный миг: часть тебя оставалась еще на берегу, стояла твердо, но одна нога уже не ощущала опоры и зыбко качалась над быстрой рекой. И в душе возникало странное раздвоение: ты как бы уже был и жил – и в то же время лишь только рождался на этом речном берегу... Пред тобою был выбор: быть или плыть, оставаться собою самим или снова довериться мутной воде, беспокойной и в каждый миг новой?
Толкался о берег – как бы расставаясь с собой. Словно вдруг исчезал – даже сердце на миг замирало! – но, схватившись за качнувшийся борт, с изумлением видел: еще существуешь. Только теперь ты скользил – и вдоль берега, по-над увлекавшей байдарку рекой, и как-то мимо себя самого, в каждый миг становясь непохожим на прежнего...
Мыслей не было: река словно вымыла их. Ты рассеянно греб и смотрел на нос лодки, резавший мутную воду. Темные брызги пятнали рыжий брезент. Упругое днище чернело меж ребер каркаса.
Река казалась взволнованной. И она была очень холодной: опустив ладонь за борт, ты чувствовал словно мгновенный ожог. В лодке сидели низко, почти вровень с водою, поэтому река казалась гораздо полнее и шире. То и дело близ борта вскипали водовороты. Из мутного тела реки всплывала то щепка, то ветка – и тут же, перевернувшись, тонула.
Нам тоже было тревожно. Низкое солнце блистало на ветреном небе, и лучи его были болезненно ярки. Мы то заплывали в ледяную тень берега – под обрывами грязно белел нерастаявший снег – то вновь вылетали на режущий солнечный свет. Казалось, весь мир был еще не-устойчив и молод. Солнце и тень, жар и холод словно пока не поделили пространство и еще не решили, где быть их границам.
Берега шли пока низкие, луговые. Вдоль воды тянулась стена ивняка. По сору, набившемуся в кусты, был виден уровень недавнего паводка. Грязно-белые цветки хмеля покрывали бледную зелень ракит. Отмели были затянуты илом. Иглы травы пробивались сквозь глинистые натеки. Берега будто таяли, оползали к воде языками ила – и растворялись в реке. И опять можно было подумать, что воды не так давно отделились от суши и вопрос о черте между ними еще не решен окончательно.
Молодая река захлебывалась сама в себе. Поток пенился, клокотал у коряг, был полон силы и холода – и, кажется, мучился собственной мощью. Реке было трудно нести столько хаоса, столько тревоги – но в мире пока что не виделось силы, способной ее усмирить...
Правый берег становился все выше: он падал в реку рыжим обрывом. Виднелась вдали деревенька. По косогору шла баба с ведрами, ее красная косынка ярко горела на солнце.
Плыли быстро, все более согреваясь от гребли. День разгорался и крепнул. Солнце поднялось так высоко, что береговые кусты почти не бросали тени. Жаворонки звенели над солнечной поймой. Их зернистые трели сыпались сверху, из солнечной синевы. На душе становилось светлее, спокойнее. Та борьба ночи и дня, вод и суши, что тревожила утренний мир, понемногу стихала. Река текла уже в твердых, очерченных берегах.
Надо же, и отражения весел в воде появились! Раньше ты их не видел. А теперь солнце, поднявшись, так подсветило воду, что река стала способна что-то в себе отразить. И реке – или это нам только казалось? – сразу сделалось легче. Потому что понять и признать, что над собственным мутным потоком есть нечто иное – есть солнце и небо! – уже означало саму же себя полюбить...
| Далее
