У бабки Ели поперёк лба осталась память о муже – шрам. Бил, чем придётся, чаще вожжами. «Чтоб ему там вечно гореть!» – говорила она. Даже мёртвого не прощала. А пошла за него «убёгом» – против воли родителей. Ей семнадцать было, а Мишка служил у старшей сестры в батраках. Убежали, жили на стороне, кинулись родителям в ноги, обвенчались.
В тридцать пятом уехали с Алтая в Среднюю Азию, бежали от колхозов. Там мой дед заразился тифом и умер. «Тятя, тятя!» – Нюрка, плача, бежала за телегой с гробом – обидно было, что не взяли прокатиться до кладбища.
В тридцать девять бабка осталась вдовой с двумя детьми – тринадцатилетним Ванюшкой и шестилетней Нюрочкой. Девчонка была порченная. В два года у неё за ухом появился нарост. «Надо долбить кость», – сказали врачи. В результате был повреждён лицевой нерв, и Нюрка окривела: правая сторона личика стала маскообразной, рот сдвинулся влево, а правый глазик, хоть и прикрывался веком, но плохо.
Родня из Сибири позвала Елю к себе: «Едь, Корчажиха, кусок тебе и деткам найдётся!» Дед был мастером по корчагам, его прозвали в алтайской дерневне Локти Корчагой, ну, а жену, естественно, Корчажихой.
В поезде из Средней Азии в Сибирь к Ельке привязалась молдаванка: Давай погадаю, что было, что будет, скажу!» Что было, бабке опостылело и так, а вот что будет, узнать охота стало.
– Жизнь весёлая у тебя будет, выпивать полюбишь, много мужчин вижу, но взамуж никто не возьмёт. Мальчонку потеряешь – не щас, в парнях. Помрёшь, вижу, в большой церковный праздник. На Паску, думаю.
Поезд отстукивал километры. Ванька с Нюркой посапывали, а у моей бабки зрел страх перед Пасхой.
Каждый год в страстную неделю она ходила по земле, как в последний раз, узелок со «смертным» был заготовлен сразу же по приезде в Сибирь. На последние деньги купила тапки, кофту, юбку, платок. Плача, просила сестру Агафью: «Сестрица, вы уж с Мосеем деток моих не бросайте, в приют-то не сдавайте!» Муж Агафьи Моисей цикал: «На тебе, кобылка, ещё пахать да пахать, а ты помирать собралася. Полвека ишшо пробздишь».
Как в воду глядел – умерла через сорок пять лет, на восемьдесят пятом году, 26 декабря. Но всю жизнь перед Пасхой её охватывал предсмертный ужас.
Иван в сорок втором погиб под Ленинградом. У Анны в пятьдесят шестом появилась незаконнорожденная девочка – я.
Интеллиго
– Ивановна, ты чо внучку Галькой зовёшь? Вон она у вас какая интеллиго растёт!
– Интеллиго – холодны уши! – ворчит бабушка.
Каждое утро бабушка наряжает меня тщательно, учёсывает мои русые волосы, сдувает с меня пылинки. Мне пять лет. У меня нет папы, а есть только мать и бабушка. Мать всё время на работе, на фабрике.
На переулке меня считают подарком судьбы, но бабушка часто втихаря жмёт меня и причитает над ушком:
– Голоушка ты моя печальна, бистрючушка горемычна!..
Мы сидим с ней возле дома на брёвнышке. Бегать с ребятишками мне не разрешается – замараюсь. Я от скуки борозжу подошвами по земле, на что бабушка одёргивает меня строго: «Не борозди – сандали сотрёшь, не напасёшся на тебя!»
Но вот бабушке приносят пенсию, она покупает «красенькую», и вместе с соседкой они садятся за стол, а мне разрешается походить маленько за оградой. Одной!
Я бегаю с ребятишками, загребая сандалями переулочную пыль, пью из колонки, колупаю вместе со всеми чёрный вар с бревна и жую. Хожу по гостям, ем угощенье, учусь материться.
Через некоторое время бабушка, подобревшая, пьяненькая, кричит из-за ограды:
– Галька, иди исть!
Озорные старшие ребята учат меня потихоньку: « Скажи: баба, отыбись!» Я кричу это на весь переулок. Бабушка мгновенно трезвеет, срывает прут, мой рёв слышат все соседние улицы.
Урёванная, накупанная в большой цинковой ванне, я засыпаю на бабушкиной кровати под бормотанье радиоприемника.
Вечером бабушка жалуется матери: «Галька пошла по плохой дорожке, уже лается, как Семён хромой!»
Мать смотрит на меня устало, равнодушно. Ест суп, на глазах у неё я вижу слёзки.
– Мамочка, прости меня, я больше так не буду.
– Ладно, – говорит она, – в воскресенье пойдём в парк.
Потом поворачивается к бабушке и произносит:
– Только тронь ещё её...
Я затыкаю уши, потому что они сейчас начнут ругаться. Мне их жалко обеих, потому всё из-за меня, из-за меня, из-за меня!..
Даихусим
Самые запомнившиеся конфеты детства – «Ромашка».
Мы с бабушкой идём в гости к «далёкой» родне – Кулаковым. По пути заходим в магазин, где работает наша соседка Маруська. Бабушка покупает шкалик, чтобы с бабой Ганей вспомнить юность, а мне Маруська под весами проталкивает шоколадную конфетку «Ромашка» по сорок рублей. Я тут же хочу её развернуть, но бабушка прячет конфету в карман: если заведующая увидит, то Маруську «скинут». Выгонят за разбазаривание государственных конфет.
*
– Томка, твой отец из тюрьмы пришёл!
Томка моя подружка, чумазая, бросает на землю кукольную посудку, а, что делать дальше, не знает.
– Иди, рыло из ковшика умою, – говорит моя бабушка.
Через полчаса Томка выбегает из своего дома с кульком конфет «Ромашка».
*
Томка врывается к нам в ограду и истошно орёт:
– А-а-а! Папка мамку гоняет!!
После возвращения её отца из тюрьмы это происходит регулярно.
Бабушка бежит к ним. Возвращается с разбитым носом. Я реву, жалко бабушку.
Она умывается и ругает себя:
– Зачем, дура, опять пошла? Ну, вот и получила. Разнимальщице плизент!
Вечером пришли Томкина мать и отец, чуть ли не под ручку. Пить мировую.
Томкин отец говорит: «Теть Еля, прости, хотел ведь Клавку, а ты подлезла! Чё ты за её, курву, заступаисся?»
Бабушка режет что-то на закуску и посмеивается.
Подпив, Клавочка закуривает папироску, в избе воняет костром, как осенью в огороде. У бабушки язык становится быстрым, она поругивает Клавочку:
– Ты почто куришь, ребенчонок задохнет в брюхе. Скинешь.
– А, даихусим!
Когда они уходят, мы с Томкой не видим, уснули, набесившись на бабушкиной большой кровати.
Белая серка
– Ивановна, – окликает через ограду соседка баба Клава мою бабушку, – да пропади ты пропадом! – собачонка Розка получает смачный хозяйский пинок. – Ивановна, слыш-ка, айда на барахолку!
«На барахолку! – ликует мое шестилетнее сердечко, – за белой серкой!» Честно говоря, жевать чёрный вар, отколупанный с бревен, не очень-то приятно: он тугой, прилипает к зубам, и от него во рту набегает много слюней, но удержаться невозможно, потому что жуют все – и Томка, и Вовка, и Колька. Бабушка пальцем вылавливает у меня изо рта продолговатую жёвку, обтирает палец о фартук. Я порёвываю больше от бесцеремонности извлечения, чем от утраты.
– Не реви, вот пойдем на базар, купим там хорошую – белую! – серку.
Мы идём вверх по шоссейке. Солнце припекает. «Угорела?» – спрашивает бабушка. «Аха», – отвечаю я. Подходим к водонапорной чугунной будке. Бабушка достает платочек (один конец завязан узелком – там деньги), складывает его перевернутым парашютиком, баба Клава наваливается на рычаг колонки, бабушка подставляет под неистовую струю парашютик, а я опускаю в него полфизиономии.
У ворот базара стоит мороженщица, перед ней фляга, внутри которой рядками лежать эскимо на палочках. Продавщицу я знаю всю свою жизнь. Боготворю. Вместо одного глаза у неё ямка с запавшим верхним веком. Мои старушки называют её «сердешной», значит, несчастной, чего я категорически не разделяю, готовая без раздумий занять её место, даже ценой собственного глаза. И вот, равномерно поворачивая, я лижу вожделенное эскимо.
Баба Клава выбирает брезентовые тапочки, меряет, приценивается, бабушка ей помогает, торгуется, а я высматриваю вокруг шматок большой белой серки.
Ого! Какой солдат идёт – с медалями и с бородищей. Поёт. «Ба, это Александр Матросов?» – спрашиваю я. «Какой ещё Матросов, – буркает бабушка. – это Андрюша Базарный».
Вокруг дурачка собирается полукруг, кто-то пытается сдёрнуть одну из медалей. Андрюша начинает кричать и кидаться на посягателя. Народ хохочет, подначивает. Я боюсь драк. «Ба, пошли домой!» – начинаю канючить я, но бабушка, крепко ухватив за руку, тащит меня в центр толкучки. Там стоят длинные прилавки, а на них южное великолепие: дыни, арбузы, яблоки, виноград, урюк. Прочитав мой алчущий взгляд, узбек с масляной улыбкой отрывает грязными пальцами от грозди одну виноградину, протягивает её мне. Бабушка рывком утаскивает меня в сторону со словами: «Да подавись ты своим изюмом!»
Домой возвращаться не так весело и легко, хотя дорога и под горку. Бабушка несёт на плече новое коромысло, гладкое, с крючочками, а через плечо бабы Клавы перекинуты брезентовые тапочки. Я понуро, как на поводке, тащусь за ними, думая о напрасно посуленной белой серке: «Ладно-ладно, бабочка, я тебе припомню…»
Куда ниппель дели?
В переулке появилась новая девочка – Люська.
Бабушка сказала:
– Тюремшшик опять новую взял. С ребёнком.
Тюремщиком был сосед Аркашка, новая была тетя Нина, а ребенком была Люська. Она уже училась в школе, в четвёртом классе, и, конечно, стала среди нас большим авторитетом.
Мальчишки уважали новенькую за то, что у неё был велосипед. Хоть и без рамки, «дамский», но зато к железячке сбоку был приделан настоящий насос. Можно было всё время подкачивать колеса, а это не менее интересно, чем даже нестись на велике под горку, для выпендрёжа опустив руль.
– Куда ниппель дели? – кричала Люська. Все начинали всматриваться в дорожную пыль, искать ниппель, хотя многие, как и я, не знали даже, что это такое…
Девочки боготворили Люську за капроновые белые розищи в косах. У нас-то были задрипанные атласные ленточки – «коснички», как называла их бабушка.
А у Люськи были шикарные ленты, которые она с одного края собирала иголкой на нитку, стягивала, закрепляла. Потом в сердцевинку розы вставляла железненькую шпильку, которую втыкала в основания толстой косы.
По примеру Люски все девочки стали крутить у виска пальцем и спрашивать у мальчишек: «У вас что, нехватки?».
Через год у Люськи родилась сестрёнка Танька. Мать посидела дома маленько и опять вышла на работу, на швейку. Люська оставалась водиться с Танькой. В дом нас пускала не скопом, а по одному. «Ты завтра приходи, – говорила она мне, – ватку не забудь захватить!» Ватка была нужна, чтобы усыплять Таньку. Малышка брала в пальчики кусочек ватки, теребила его, потом глазки засыпали, а пальчики ещё теребили, а потом и пальчики засыпали. Все няньки ходили помогать Люське водиться с Танькой со своими ватками.
Однажды я пришла, постучала в дверь, Люська дверь не открыла, а высунулась в окно и сказала: « А Люси нет, она уехала, а я её сестра Оля. Мы с ней двойняшки».
Так началась новая игра в Люсю-Олю.
«Юся, Юся», – тянула ручки Танька, а Люська сердилась: «Какая я тебе Люся – я Оля».
Люська исполняла роль Оли так достоверно, что мне временами казалось, что это правда никакая не Люська, а её двойняшка Оля…