Брагу Степанида завела на сухих дрожжах. Всыпала в лагушок муки, сахару, пол стакана прошлогоднего сухого боярышника, пригоршню хмеля и вывалила чашку тёртой картошки. Всё это разведённое водой теперь пенилось и вырывалось пузырьками газа из-под грязной тряпки, обёртывавшей для плотности широкую деревянную втулку стоявшего на печи лагуна.
В крепости браги Степанида не сомневалась, однако, немного беспокоило, что, по совету соседки бабки Лобчихи, она положила туда же столовую ложку иранского стирального порошка, а под лагуном рассыпала пачку махорки, чтоб сквозь дно натянуло табачного духу. Теперь она не знала, что из этого получилось, а интерес у неё был большой.
Сама Степанида брагу не пила и только, потчуя мужиков, порой для виду пригубливала стакан. Однако бражка у неё не переводилась, и после гулянок многие деревенские мужики забегали к ней поправить тяжёлые с похмелья головы. Мзду Степанида получала натурой – утаёнными от жён возами сена, свежей и солёной рыбой, берёзовыми дровами. Впрочем, за своё беспокойство она не отказывалась и от наличных, а посему, не смотря на свои неполные полста лет, в колхозе почти не работала да и по домашности себя особенно не утруждала.
В этот день, позавтракав, она села к окну и, подперев ладонями пухлые щёки, стала глядеть на улицу. Был самый разгар сенокоса, и никого нужного ей не виднелось. С удочками и консервными банками под червей пробежали к речке трое босоногих мальчишек, да две бабёнки с лопатами прошли заправлять силосную яму возле коровника. От цветочных горшков наносило геранью, Степаниду клонило в сон, и даже неохота было встать, чтобы прихлопнуть жужжащую на другом окне муху.
Но неожиданно её лицо изменилось. Из переулка, держа подмышкой несколько поломанных граблей, вышел колхозный кладовщик Тихоныч. Выждав, когда он поравняется с её домом, Степанида шире раздвинула оконную занавеску и легонько постучала по стеклу пальцем. Тихоныч приостановился и, утерев рукавом стекавший из– под кепки пот, мотнул головой, указывая на грабли. Но Степанида беззвучно пошевелила губами и тем же указательным пальцем настойчиво поманила к себе. Поколебавшись, Тихоныч прислонил грабли к городьбе и отворил бороздившую по земле калитку.
– Ну? – словно не понимая, чего от него хотят, спросил он, переступив порог: – Не видишь – спешу. Сено надо грести, а граблей половина изломана. Ломают почём зря, ничего не берегут… Говори, да я побегу к деду Абросему налаживать.
– Давно бы уж наладил, поди с прошлого лета валяются. Хватился когда.
– Не твоё дело, сиди помалкивай, – окрысился Тихоныч.
– Раз такое дело, сниму, – согласился Тихоныч и выжидательно присел на табуретку возле двери.
Став босыми ногами на приступок печи, Степанида сунула руку за закрывавшую лежанку цветастую занавеску и взялась разматывать обёртывавшую втулку лагуна тряпку.
– Давай побыстрее, – поторопил Тихоныч, – Сказал тебе, что мне недосуг.
Ступив с приступка на пол, Степанида протянула ему стакан неопределённого цвета жидкости:
– Вот попробуй-ка, чё она тебе скажет. Закусить только нечем. Не ждала.
Тихоныч кивнул: – Ничё, можно и без закуси.
Выпил пол стакана, поморщился и допил остатки.
Степанида испытующи посмотрела на него.
– Ну как?
– Воняет. Не пойму чем.
– А ничего, батюшка, окромя дрожжей и сахару, здесь ничего нет. -Степанида почерпнула второй стакан. – Покушай ещё.
В душе она имела некоторые виды на Тихоныча, который был вдовцом. Скупая для других, для него она делала исключение. Тихоныч посмотрел брагу на свет, опять поморщился, выпил и сделал вид, что собирается уходить.
– Постой, постой, – заторопилась Степанида. – Бог троицу любит…
Третий стакан Тихоныч пил небольшими глотками.
– Сладости маловато, – сказал он, поставив недопитый стакан на стол. – И вроде туалетным мылом или тряпкой отдаёт… Ну, я побёг, а ты тоже сходила бы на покос, растрясла жирок.
– Как жа, полетела на твой покос, – проворчала Степанида, затворяя за Тихонычем дверь, впрочем, с удовлетворением заметив, что на ногах он вроде держится нетвёрдо.
Слив из стакана оставшуюся брагу в лагун, погляделась в зеркало и снова присела к окну.
Через полчаса Тихоныч опять появился на пороге. Одной рукой он держался за дверной косяк, второй – за расстёгнутый брючный ремень. Кепки на голове не было, помутневшие глаза дико блуждали.
– Наливай бражки, – хриплым голосом попросил он.
«Ишь, как тебя разобрало, – подумала Степанида, засуетившись. – Не надо было подавать третий. Теперь не отвяжется…»
К её изумлению Тихоныч стакана не взял.
– Выпей, – отрывисто приказал он ей.
– Нашто, я же не пью, – замахала она руками.
– А ты выпей, сними пробу, – он поднёс к Степанидиному носу кулак.– Закусить только нечем.
– Тошно мне, прибьёт! – взвизгнула трухнувшая Степанида и, перекрестившись, начала судорожно глотать брагу.
– Ещё наливай, – прохрипел Трихоныч.
– Из ума его вышибло…– Трясущимися руками она протянула Тихонычу почерпнутый стакан.
– Сама, – хрипел Тихоныч .
– Караул! – выдавила Степанида, но увидев, что Тихоныч потянулся к лежащему у чувала ухвату, обливая брагой фартук, выпила ещё.
Тихоныч показал три пальца.
Мелко дрожа, Степанида снова почерпнула из лагуна. Продолжая держать поднятые кверху три перста, Тихоныч потряс зажатым в другой руке ухватом.
– Бог троицу любит, – донёсся до Степаниды шипящий шёпот.
Давясь и кашляя, она выпила третий стакан. И тогда, дотянувшись ухватом до лагуна, Тихоныч изо всех сил толкнул его. Брага, булькая, хлынула на печь, захлестнув дремавшую кошку, и полилась на пол.
Охнув, Степанида села в жёлтую лужу.
Придерживая брюки, следом за метнувшейся к двери кошкой Тихоныч выскочил на улицу.
– Изверг, ахмадей, – причитала Степанида, ползая на коленях по полу с тряпкой. – Сколько изъяну…
Но вдруг глаза её округлились, она схватилась за живот и выбежала за дверь.
Во дворе кудахтали напуганные куры.
Степанида бросилась к небольшой дощатой постройке в углу ограды, но, услышав оттуда оханье и кряхтенье Тихоныча, подобрала в руки юбку и, перепрыгнув через картофельную ботву, побежала к росшим у городьбы густым зарослям крапивы.
На сельскую тему
– Я стихи на… Умня… – замямлил, бочком протиснувшись в сельскохозяйственный отдел областной газеты, неоперившийся поэт.
– Со стихами на второй этаж, – послал занятый зав.
– Так я… Умня, мня на сельскую тему.
Прикрыв за собой дверь, поэт вытащил из кармана вместе с носовым платком вчетверо сложенную бумажку.
– Туда, туда, – не поднимая головы, сказал зав. – У нас экономический отдел.
– Обожди, старик, – вмешался литсотрудник Мошкин, ещё недавно бывший здесь заведующим. – А если его частушки в подборку «Земля и люди»? Там же дырка осталась.
– У меня не частушки, у меня лирика на сельскую тему, – обиженно сказал поэт.
Зав оторвался от чтения гранок:
– На сельскую? Давай сюда, почитаю.
– Я сам, – обрадовался поэт и, присев на краешек стула, начал с подвыванием:
Синий снег и сумрак синий
Подо мной и надо мной,
Провода электролиний,
И окошек вид резной…
Зазвонил телефон, и зав поднял трубку:
– Привет… На первую полосу? Да замолчи ты со своим резным видом… Не, я не тебе, поэт тут в отдел зашёл… Так Мошкин же тебе вчера трудовую вахту в папку положил. С думой об урожае…
– С заботой, – поправил Мошкин.
– В смысле – с заботой. Сто пятьдесят строк. Да, – зав положил трубку. – Ну, валяй дальше.
Светит месяца подкова,
И мороза лёгок звон,
В стайке бурая корова
Увядала летний сон,
закончил поэт и выжидательно посмотрел на заведующего отделом.
– А что? – одобрил Мошкин. – Что-то есенинское: «Светит месяц …»
Зав наморщил лоб:
– Месяц у них у всех светит. Нужен сегодняшний день.
– Там у меня электролинии, – робко напомнил поэт.
Зав задумчиво посмотрел на него:
– Начало и конец возьмём, а середину можешь куда-нибудь ещё толкнуть. Хвост переделай. В смысле, конец… Почему корова в стайке? Стаек давно нет.
– Это личная корова, – слезно пояснил поэт. – У меня тётка в деревне. Можно и так: «В стаде бурые коровы…»
– Почему зимой в стаде? И бурые. У нас чёрно– пёстрая порода.
Поэт взял стихотворение и, отрешённо глядя в пространство, зашевелил губами.
– Думай, думай, – поощрил зав. – И чтоб без патриархальщины.
– Так можно? – спросил через минуту поэт не очень уверенно: – В сене пёстрые коровы увидали летний сон?
– Коровы не должны стоять в сене, – хмуро возразил зав. – Помоги ему, Мошкин.
– Я же прозаик, – обиделся Мошкин
– А если коров заменить? Спит доярка и ей снится летний сон? – с надеждой спросил поэт.
– Доярок мы в другом аспекте показываем. Летний сон тоже не ясно. Надо то, что корове конкретно может присниться.
– Бык, – подсказал Мошкин.
– Ну-ну, – строго произнёс зав. – Без натурализма. Что ещё корова может во сне увидеть?
– Этого … техника искусственного осеменения.
Зав молча взял у поэта стихотворение, зачеркнув строчку, написал что-то сверху и удовлетворённо откинулся на спинку стула:
– Вот так: «Спят совхозные коровы, видят тучные луга».
Поэт по-гусиному потянул шею и расстегнул верхнюю пуговичку рубашки.
– Ничего, – ободрил зав. – Нас тоже правят. И Пушкина правили. Искусство требует знаешь чего. Дальше сочиняй, в смысле рифмуй самостоятельно.
– А лёгкий звон?– спросил поэт плачущим голосом и стал хлопать себя по ляжкам.– Мня лёгкий звон…
– Кури, кури,– сказал Мошкин. – Здесь можно.
Поэт продолжал похлопывать себя.
– Выдохся, – покачал головой зав. – А ведь первый абзац тоже придётся править. Почему снег синий?
Поэт замотал головой, пятясь, отворил полированную дверцу встроенного шкафа и, не находя выхода, по-коровьи замычал.
– Нет у тебя, старик, опыта, – промолвил Мошкин, когда они остались вдвоём с завом. – Зачем было при нём править? Они же нервные – поэты.
Зав хотел что-то сказать, но опять зазвонил телефон. Вздохнув, Мошкин поковырял ручкой в ухе и взялся писать обзор о вывозке на поля органических удобрений.
Взмокший поэт осторожно приоткрывал двери другого отдела редакции.