Автор: Евгений Даниленко
ВЫСТРЕЛ
Георгий Мамай с двадцати трех лет сажал людей без всякой пощады. Это он заставил подписать признательные показания карманника Калистрата, водя его голым по коридорам областного УВД. И вор в законе сдался. Но он, улучив момент, врезал Мамаю стоявшим на его столе гранитным пресс-папье. Несмотря на то, что удар пришелся в затылок (Георгий нагнулся, чтобы поднять расчетливо оброненную вором на пол авторучку), Мамай его выдержал. И бил карманника стулом, пока на шум в мамаевский кабинет не заглянул наконец генерал Долженко:
– Чем ты тут гремишь уже целый час? – обратился он к подчиненному. Увидев же, чем именно тот гремел, распорядился умыть вора и впредь производить допросы потише.
Жена (тогда еще Мамай был женат на Ирине), заметив на одежде мужа кровь, спросила, в чем дело. Тот объяснил, что это кровь Калистрата. С тех пор Ирина старалась не задавать мужу вопросов, касающихся его работы.
Лет через двадцать, когда Георгий давно был уже женат на другой женщине, а шрам на его затылке от удара пресс-папье являлся всего лишь одним из многих, кто-то (дело происходило у кинотеатра «Родина» в очереди за билетами) хлопнул Мамая по плечу. Он оглянулся, готовый к чему угодно. Перед ним стоял улыбающийся Калистрат.
– Молодец! – сказал он Георгию и растворился в толпе.
В январе, когда что-то такое происходит в воздухе и урканы начинают почем зря срывать с запоздалых прохожих норковые шапки, Мамай, заняв денег, купил на рынке соболий треух и, надев его, с пистолетом в кармане поздними вечерами бродил по самому опасному месту в городе, району под названием «Порт-о-Пренс». Заметив компанию дышащих свежим воздухом урканов, Георгий шел прямо на них. Но хитрые урканы расступались, чувствуя: здесь что-то не так.
В мае соболью шапку сожрала моль. А в июле Мамаю улыбнулась удача. Находясь на оперативном дежурстве, он получил информацию о том, что известный уголовник Мохнатенко, бывший в бегах, находится в данный момент на Луговой улице в доме своей тещи. Решив, что тут каждая секунда дорога, Мамай, как был, при оружии, ринулся на Луговую.
Всего Луговых – семнадцать. И все они похожи на Вторую Луговую, куда примчался на трамвае горячий молодой опер. Запах золы и помоев. Раскатанные в лепешку коты на проезжей части. Гладиолусы и георгины в огороженных спинками коек палисадниках.
Вечерело, и на Второй Луговой ужинали, когда Георгий, рванув калитку, влетел во двор дома мохнатенковской тещи. Двор охранялся овчаркой, бегавшей на подсоединенной к проволоке цепи. Мамай об этом не знал и, когда, гремя цепью, лютый пес бросился на него, не раздумывая, спустил курок.
Пес погиб, на несколько секунд задержав опера и дав возможность проклятому Мохнатенко выскочить в заднее окно.
После этого след Мохнатенко потерялся. А Георгию предстояло долгое и мучительное служебное расследование. Стрельба в жилом районе - происшествие не шуточное. Мохнатенковская теща криком кричала и клялась, что зятя духу не было в тот вечер в доме! Ни с того, ни с сего человек в пиджаке с поднятым воротником ворвался в ее двор и открыл пальбу по собаке!
В дело вмешалась Москва, не любящая провинциальных инициатив. Впрямую встал вопрос об увольнении Мамая из органов. И тут генерал Долженко достал из своего стола блокнот и, нацепив очки, которых стеснялся, нашел в блокноте нужный телефонный номер.
Георгия, уже месяц как отстраненного от дел, вызвали в кабинет генерала.
Наглядевшись на стоящего перед его столом осунувшегося и мрачного лейтенанта, генерал спросил:
– Все понял?
– Так точно, – глядя в сторону, грубо ответил Мамай.
Поднявшись из кресла, генерал достал из шкафа бутылку коньяка и две серебряные стопки. Наполнил их. Кивком пригласил подчиненного взять одну стопку, себе взял другую.
Выпили, не чокаясь, молча.
– Ну, что, приклеился к полу? – бросил Мамаю Долженко. – Приступай к исполнению обязанностей! Все правильно сделал.
ХРУСТАЛЬ
Олеся Ракицкая лишилась хрусталя. Его она получила в наследство от отца, золотых дел мастера. Выбрав время, когда наследница ювелира обедала в одном из самых модных городских кафе «Фантазия», воры подогнали к расположенному в сквере напротив Театра Драмы дому Ракицкой грузовик. И часа полтора, без суеты пакуя хрусталь в коробки, выносили его из квартиры.
Наглость, как всегда, подействовала. Никто из жильцов дома не обратил на воров внимания.
Георгий Мамай не однажды видел Ракицкую в кафе «Фантазия», это место являлось популярным и у ментов. Конечно, тридцатилетняя немного полноватая блондинка с нежной кожей привлекала Георгия. Но Мамаем, бывало, прогуливавшим за один вечер в «Фантазии» всю свою месячную зарплату, не интересовались женщины такого класса.
И вот – Олеся сидит перед ним в его служебном кабинете.
– Мне вас порекомендовали как одного из лучших сыщиков в городе. Вернете хрусталь – получите от меня все, что угодно.
Вечером того же дня хрусталь был у Олеси. Когда грузчики внесли все набитые статуэтками и посудой коробки в квартиру и убрались, получив «на лапу», наступил черед Мамая. Ракицкая протянула ему сотенную. Но опер, усмехнувшись, покачал головой.
Через минуту дочь ювелира и мент извивались на полу среди коробок так, словно участвовали в соревнованиях на гибкость. Затем, лежа рядом с Мамаем, но уже не на полу, а на кровати в спальне, Олеся поинтересовалась, как удалось столь быстро найти похищенное.
Мамай отделался загадочной фразой, которая у каждого порядочного опера всегда под рукой.
На самом же деле после визита Олеси Георгий места себе не находил. Чтобы справиться с волнением, принялся отжиматься от пола. Но это не помогло. В голове шумело, и глаза чесались, словно в них попала едкая пыль. В таком состоянии нечего было и думать об оперативно-розыскных мероприятиях!
Мамай совсем уже собрался звонить знакомой докторше, чтобы взять у нее справку о том, что температурит, и пойти напиться, когда дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял генерал Долженко. Его кабинет располагался как раз над кабинетом Мамая и, в течение часа слыша доносящиеся из-под пола мягкие прыжки, генерал спустился вниз, чтобы поинтересоваться, что там, у Мамая, опять происходит.
Узнав, в чем дело, Долженко шепнул Георгию адресок. Сев в трамвай, через сорок минут Мамай выскочил на остановке в «Порт-о-Пренсе». Рысью пробежав по бугристым местным тротуарам, из трещин в которых лезла полынь, через пять минут курил на завалинке с Брекоткиным, он же Иславин, он же Михаил Андреевич Рябинин, Лаев, Шкваркин, Конский и прочая.
Здесь между Мамаем и псевдо-Конским произошел следующий разговор.
– Хочешь, чтоб тебе почки отбили?
– Да ну его, и так все отбиты! Сорок семь лет отсидел, пора молодым уступить дорогу.
– А кто они?
– Да, братаны Черман и этот, Володька Спекальский, кузен!
– Дочки ювелира?
– Он на ее хату и навел! В гараже у меня вся эта беда лежит, можешь забрать…
– Ладно.
– Оформишь явку с повинной?
– Так гуляй пока!
– Как это я раньше о тебе не слыхал?
И тому подобное. Так разговаривает ветер с колышущейся у забора крапивой.
Нужно ли говорить, что после соревнований по гибкости на полу, Олеся считала себя ничем не обязанной Мамаю. Вновь перестала его замечать. Георгий переживал, злился. И пил.
В нашем городе имелось одно излюбленное офицерами МВД и КГБ место. Центральный пляж. Вернее, та часть его, что в кустах за спасательной станцией. Ведь Серый дом, где бок о бок располагались областные УВД и КГБ, находился в сотне метрах от Центрального пляжа, и менты с гэбистами ходили туда после работы пить.
Однажды июньским вечером, побывав на упомянутом пляже, Георгий, пройдя мимо Серого дома, не взглянув на освещенное окно своего кабинета, за которым мелькала тень Жени Бойтмана, напарника Мамая, миновал сквер у Театра Драмы, пересек дорогу в неположенном месте, не обращая внимания на негодующие гудки автомобилей. Мимо Мамая проплыл фонтан, журчащий в Комсомольском сквере (о, сколько скверов было в нашем городе-саде!), затем Георгий свернул с главной, освещенной стеклянными шарами, аллеи влево, спотыкаясь в темноте, пробрался по боковой лиственничной аллейке и, сам не зная как, оказался перед домом Олеси Ракицкой.
На лестничной площадке перед квартирой ювелира пахло моргом, но это не остудило пыл. У Мамая было такое ощущение, как тогда, в загородном автобусе, когда Георгий случайно увидел Огаркова, находящегося в розыске за грабеж. Оружия при себе у Мамая не имелось, он возвращался домой из пригородного Дома отдыха УВД, где провел два дня. Схватившись за поручни, свежеиспеченный опер подтянулся и обеими ногами ударил сидящего в кресле Огаркова в лицо. Тот вылетел из окна, разнеся его вдребезги. Несмотря на то, что скорость автобус держал приличную, Огарков отделался ушибами и переломом ключицы. Плюс пятнадцать лет отсидки. При себе у бандита имелись заряженный картечью обрез, кастет и изготовленное из мотоциклетной спицы шило.
Мамай поднял руку и позвонил в дверь. Олеся открыла, не спрашивая, кто там, и замерла на пороге, судя по всему, ожидая увидеть совсем не Георгия. В те несколько мгновений, что они стояли друг напротив друга на освещенной, как камера для допросов, лестничной клетке, с глаз Мамая словно спала пелена. И он удивился тому, что так бредил, болел этой пергидрольной блондиночкой, которую черт дернул родиться красивой.
Не говоря ни слова, Олеся захлопнула перед Мамаем дверь, он сбежал по лестнице и у подъезда столкнулся с тремя смуглыми парнями. Как выяснилось впоследствии, гостями из Узбекистана.
Один из них, проходя мимо, с ухмылкой толкнул Мамая плечом. Тот ответил ударом.
Узбек повалился на дощатый заборчик, окружавший дворовый фонтанчик, а Георгий ощутил во рту странную сладость. И, захлебываясь кровью, с ножом в спине, рывком выдернул из забора у фонтана штакетину.
Черепа узбеков оказались сделанными из хрусталя, Мамай разносил их вдребезги прежде, чем потерял сознание.
АМПУТАЦИЯ
Узбекский нож оказался грязным. Правое легкое Мамая, пробитое этим ножом, пожирала зараза.
Надежда, медсестра из процедурного кабинета, каждые два дня вводя между ребер пациента толстую иглу, откачивала великанским шприцем гной.
Пациент улыбался, шутил. Притом что все остальные «гнойники», отправляясь на процедуры к Надежде, покрывались липким потом, умоляя сестричку дать им столько обезболивающего, чтобы «не почувствовать ничего»!
Обезболивающее, конечно, давалось. Но выяснилось: на Мамая оно не действует, настолько проспиртован его организм. И, наконец, во время очередного ввода иглы, из глаз Георгия, его носа, даже, казалось, из ушей брызнули слезы.
– Ну, если уже такого проняло, – пробормотала Надежда и не знала, что еще сказать.
Но зато это знал заведующий отделением Моисей Абрамович. Он являлся противником всяческого скобления, откачивания и чистки. Был убежден: лучше кардинального метода ничего нет. Чтобы не потерять остальное, следует отдать заразе то, во что она успела вцепиться! И Георгию ампутировали легкое.
После этого Мамая навестила в больнице мать, Вера Прокофьевна, полковник милиции в отставке.
Раньше его навещал напарник Женя Бойтман, другие коллеги, генерал Долженко передавал ему пожелание скорейшего выздоровления через полковника Трилунного, своего зама. Но ни мать, ни сестры (их у Мамая было две, обе намного старше его и обе преподавательницы в местной Высшей школе милиции) не приходили.
– Честно говоря, я бы радовалась, если бы он сдох, – говорила старшая сестра Лиза младшей Елене.
В отличие от младшей, старшая сестра никогда не могла скрыть, что у нее на уме. Лет через тридцать после этого разговора Георгий случайно узнал: Елена у колдуньи сделала брату заговор на смерть.
Если чужая душа потемки, чужая семья потемки вдвойне. Но что-то ведь заставило сестер ополчиться на братца. И, вероятно, не только то, что мать постоянно выделяла его. Правда, делала это своеобразно. Например, могла позвонить сыну среди ночи и, приказав: «Горик, через пятнадцать минут явиться», – бросить трубку.
Мамай, в туфлях на босу ногу и накинутом на голый торс пальто, выскакивал из квартиры на улицу, ловил такси или частника – из городка Энергетиков, где жил, мчался к матери в центр, на Пролетарскую площадь, 1.
Жену Мамая Ирину эти экстренные вызовы сначала тревожили, затем начали нервировать.
– Ну, вот скажи, зачем она опять тебя выдергивала? – допытывалась она у мужа.
Вернувшись с Пролетарской под утро, Георгий, собираясь на службу, ничего не отвечал. Он просто не знал, что ответить.
Мать звонила, он являлся. Были крепкий чай, сигареты одна за другой и молчание. На стене тикали ходики – подарок отца, прошедшего от Москвы до рейхсканцелярии. И, как многие, сгоревшего в мирное время от полученных на войне впечатлений.
Ни разу ни одной из своих дочерей Вера Прокофьевна не позвонила, приказав: «Через пятнадцать минут быть».
И вот она сидит в отделении реанимации, перед койкой, на которой лежит Мамай. Седые короткие волосы. Прямая спина. Голос, как всегда, громок:
– Дурак! Дал себя продырявить каким-то уродам! Что Ирка? Приходила? Дура! Принесла тебе творогу! Еще бы шашлык принесла! Вот в этой банке – куриный бульон, сегодня утром сварила! Ешь бульон, а творог я с собой заберу! Ладно, смотри сдуру не околей тут!
Захватив творог, Вера Прокофьевна ушла.
Лежащий рядом с Мамаем попавший в автокатастрофу Максим Маташнев, самый молодой в СССР доктор наук, глядя вслед ушедшей, натужно просипел:
– Вот это мать у тебя… Хорошо, что у меня нет матери…
– Детдомовский?
– Зачем. Просто отец есть, а мать… В общем, это сложная история.
– Сбежала, что ли, с любовником?
– Догадливый. Не мент?
– И мама моя мент, и сестры!
Эти разговоры продолжились в больничном сквере. Толкая кресло-коляску, где сидел Маташнев, загипсованный до кончика носа, Георгий подтрунивал:
– Докторов наук в стране как собак нерезаных, а в магазинах вместо мяса копченые оленьи рога!
– Слушай, давно хочу спросить: когда с преступностью будет покончено?
– Никогда.
Максим начал плакать, затем рыдать в голос. Неужто это бесперспективность борьбы с уголовщиной так огорчила доктора наук? Оказывается – другое. Через полчаса Маташневу предстояло очередное свидание с Надеждой.
Напрасно Георгий пытался убедить Максима в том, что в этом свидании ничего страшного нет.
– Кричи, ругайся, плачь – и все будет нормально! Когда уже не сможешь терпеть – вырубишься, а природа позаботится о дальнейшем.
Но природа, как это часто с нею бывает, пустила дело на самотек.
Через полгода Мамай встретил Максима в сквере у старинного здания Транспортного института, фронтон которого украшен такими обнаженными силачками, при взгляде на которых теряешь покой. Максим был в новом костюме-тройке. Щеки чисто выбриты, а на кадыке пук волос. И взгляд особенный. Георгий захотел Максима обнять, а тот всего лишь подал руку. Мамай предложил недавнему товарищу по несчастью присесть на скамеечку у фонтана, перекинуться парой слов, но, с лукавым прищуром следя за вырывающимися из фонтана струями, Максим возразил:
– Сяду, а скамейка кончится, и я – бух!..
Домой в этот день Георгий явился опять пьяным. Ирина уже не спросила его ни о чем.
А напрасно. Потому что, если бы спросила, Георгий рассказал бы ей о самом молодом в СССР докторе наук, не сумевшим вынести боли. Поплакал бы у жены на плече.
Возможно, после этого Ирина не захлопнула бы дверь, которую собралась захлопнуть.
Звон хрусталя еще не утих. Из далекой солнечной республики прибыли в Сибирь аксакалы. Их сопровождали отцы двоих убитых. Лица отцов выражали страдание. Аксакалы качали головами. Голову одного из них покрывала тюбетейка, другой держал в руке четки.
Узбекский юноша, толкнувший Мамая плечом и спровоцировавший драку, отрицал данный факт. Напротив, это Мамай толкнул его, плюнул ему в лицо и оскорбительно отозвался о его матери и сестрах! Напрасно трое узбекских парней просили сибиряка оставить их в покое. Дыша перегаром, сибиряк продолжал их толкать и оскорблять.
Нож – такой, с широким лезвием и тонкой, как карандаш рукояткой? Не было никакого ножа! Ах, этот… Да, его носил с собой Рустам, поэтому на рукоятке отпечатки его пальцев. Рустам привык резать этим ножом арбузы и дыни, ему трудно было расстаться с ножом. А тут – внезапно появившийся толкающийся сибиряк…
Лица отцов, аксакалов выразили непоколебимую веру в то, что лучший суд в мире покарает виновного.
И терпение Ирины лопнуло. С нее довольно Мамая, которого после посещений «Фантазии» и Центрального пляжа приносят домой и, словно вещь, кладут на диван, ей надоело трястись, когда муж отправляется на дежурство, так как, видите ли, неизвестно, что там опять произойдет, она сыта по горло посиделками Мамая со своей матушкой, и – далее по списку, заканчивающимся связью Георгия с наследницей хрупких сервизов.
По всей видимости, именно эта мимолетная связь (а ведь кроме нее были другие, и на них Ирина закрывала глаза), явилась последней каплей.
– С меня хватит! – крикнула Ирина, добавив напоследок: – Найди себе такую, которая будет все это терпеть! – и хлопнула дверью.
Когда одна дверь закрывается, открывается другая…
А что же узбеки? Впервые в истории чаша весов Правосудия склонилась не в их пользу. Аксакалы и отцы начали было роптать, даже слово «Москва» было произнесено, но местные менты уперлись. Ведь и у ментов иногда лопается терпение.
Заместитель генерала Долженко полковник Трилунный прочистил кашлем горло.
– Капитан Мамай Георгий Иванович, – сказал он ровным тоном, глядя на аксакалов и избегая смотреть на отцов, – находился при исполнении!
Далее сообщил, что городская милиция располагает показаниями четырех свидетелей – все законопослушные граждане с незапятнанными служебными характеристиками. Из этих показаний следует: гости из Средней Азии, пытаясь ограбить капитана, тяжело ранили его и вынудили действовать в состоянии необходимой самообороны.
Прихватив своих мертвецов, узбеки покинули город на Иртыше. В вагоне поезда «Москва – Чимкент», они пили из пиал водку, поминали полковника Трилунного, его речь.
Отец Рустама, взглянув на своего племянника, того самого, из-за которого Рустам пустил в ход нож, процедил сквозь зубы:
– В О. живет миллион человек! И среди миллиона вы выбрали капитана Мамая…
РАЗРЫВ
Мамая перевели в отдел кадров УВД. Квартиру в городке Энергетиков он оставил Ирине и дочери Ксюхе, а сам перебрался в общежитие.
Ксюхе не нравился ее отец – татуированный, со шрамами на лице, пахнущий табаком. В глубине души шестилетняя Ксюха удивлялась матери, выбравшей себе в мужья подобного типа. Ко всему прочему он допрыгался (выражение Ирины) до того, что лишился легкого.
От человека с такими наклонностями всего можно ждать.
Мамай не то чтобы не любил дочь, он просто не успел ее узнать. И вообще вся женитьба на Ирине – сплошная горячка в июльский зной.
Духота и жара, а старшему лейтенанту приспичило жениться. Был вечер в компании, и Георгий пошел Ирину провожать. Девушка жила на окраине города в хибаре с родителями и двумя пьющими братьями, из которых один уже отсидел, а второй собирался сесть. На Ирину произвело впечатление то, что Мамай взял такси и, как выяснилось в разговоре, недавно получил благоустроенную двухкомнатную.
Георгия не смутил поздний час.
– Посидим у тебя, чайку попьем. Что такого?
Родители Ирины уж спали. А братья сидели на кухне, пили и отнюдь не чай.
Первую Мамай выпил, не закусывая. Ему налили вторую. Он выпил и – закурил.
– Ты кто по жизни? – спросил у него тот брат, что имел «ходку».
– Мент.
Повисла длинная пауза. Уголовник-брат имел наколки даже на веках.
– Ирка, ты кого, тварь, в дом привела?! – перекосив лицо дикой гримасой, крикнул он.
Реакция у Мамая всегда была молниеносной, он понял весь здешний расклад.
– Возьми паспорт, – сказал он. – Больше ничего.
Ирина ушла с ним в платье и босоножках. К тому времени она была на третьем месяце. Познакомилась с азербайджанцем, он дарил цветы, пригласил в ресторан и вот.
Вера Прокофьевна, взглянув на Ирину, сказала:
– Зачем он тебе? Ты не будешь с ним жить.
– Ну, ма, – тихо произносит Георгий.
– Что ты дурак, это мне известно, – кинула мать, прикуривая новую сигарету от предыдущей.
На свадьбу она не пришла, зато явились обе сестры новобрачного – Лиза и Елена. Они смотрели на Ирину почти с нежностью. Обе чувствовали: эта девушка даст их братцу все, чего они ему желали.
Вместе со старшей сестрой увязался ее сын, ровесник Мамая, уже дважды разведенный майор. Он много ел, много пил. Затем захотел потанцевать с невестой. И получил отказ. Антон надулся. Его мать, заметив это, встревожилась: кто посмел обидеть ее мальчугана? Антон тут же сочинил про Ирину гадость. Лиза свято поверила каждому слову. Рассказ Антона тут же был передан ею, с новыми подробностями, Елене.
Ирина оказалась великолепной хозяйкой. Но Мамаю, большая часть жизни которого прошла в казарме (сначала суворовское, затем армия, после Высшая школа милиции), от окружавшего его уюта и домашности делалось не по себе.
Сестры, видя, что братец мрачен, нарадоваться на невестку не могли.
Ирина не обманула их ожиданий, вначале родив Ксюху, затем (напуганная видом мужа, допившегося до «белочки») сделав аборт.
После этого Мамай держался полтора года. Ирина даже поверила в то, что ей повезло с мужем. Когда она пыталась объясниться с ним по поводу Ксюхи, Георгий махал рукой:
– Оставь это!
Посреди Ирининых борщей, блинов и пельменей он ухитрялся питаться всухомятку. Спал на полу в кухне, не раздеваясь. Получил капитана. Начал лысеть.
Сестры, со своей стороны, пытались открыть глаза братцу.
– Твоя Ирина – с двенадцати лет пошла по рукам! – кричала ему в лицо Елена.
– У нее шесть приводов в милицию за занятия проституцией, – подергиваясь всем телом, шипела Лиза.
Он выслушивал их, не перебивая. Сестрам казалось: дело в шляпе, Горик ненавидит их не меньше, чем они его.
Но, когда заболела Лиза, Мамай мотался в Ленинград к дяде своего напарника Жени Бойтмана, профессору медицины, за сверхдефицитным лекарством.
Никакой проституткой Ирина никогда не была. Азербайджанец, немолодой, с ниточкой усов под длинным носом, выглядел таким жалким и пришибленным. Сначала твердил о могуществе и знатности своего рода. Затем признался: его отец и мать колхозники, он одиннадцатый ребенок в семье. Он плакал и целовал руки девятнадцатилетней Ирины, до той поры не подпускавшей к себе мужчин. Ведь мужчинами были ее отец и братья, тупые муторные подонки. В школе она училась на «четыре» и «пять». После восьмого класса поступила в технологический техникум, на специальность «закройщик верхней одежды». По вечерам работала уборщицей. В компании с Мамаем оказалась вместе с подружкой по техникуму, накануне познакомившейся в «Фантазии» с Женей Бойтманом.
Однажды Георгий возвращается домой со службы явно не в себе.
– Что случилось? – невольно вырвалось у Ирины.
Он сидел на стуле сгорбившись, в распахнутой на груди рубашке, и был виден оскаливший клыки барс – татуировка, оставшаяся памятью от ташкентского суворовского. Тогда человек двести суворовцев, не чуждых веяньем моды, набили себе этого барса, под один на все училище трафарет.
Георгий, вопреки своему обыкновению, ответил. Парикмахер, приревновав, загнал под кровать жену и часа три полосовал ее опасной бритвой.
– Никогда мне такого не рассказывай! – с отвращением крикнула Ирина. – Слышишь?!.
И – полуторагодовалый зарок оказался снят.
Затем грянула ампутация, показавшаяся не такой уж страшной на общем фоне того, что на Мамая обрушилось.
Мало того, что ее муж спит на полу. Мало того, что он ест всякую дрянь. «Бедняжка, – бормотала Лиза, – ведь ты мне как дочь, душа разрывается глядеть, как он тебя топчет!» – «Да, – с носом, полным слез, качала головой Елена, – ужас, что этот кобель творит!»
И души сестер разрывались, и слезы текли, пока Ирина не изнемогла и не хлопнула дверью.
Вообще-то, если быть точным, то дверь без стука закрыл за собою Мамай. В сером костюмчике, с чемоданом в руке, он сбежал по лестничным маршам. Закурив у подъезда, поднял воротник пиджака и пошагал к автобусной остановке.
ДИАГНОЗ
Стезя, по которой надлежало устремляться ровесникам Жени Бойтмана в городе О. – медицина. Или юридическая, лучше всего адвокатская, практика.
Кроме того, что в данных областях, как нигде, к месту харизма и способность к комбинаторному мышлению, свойственные соплеменникам Жени, так ведь всегда в тепле, что в здешнем климате немаловажно.
За окном трещит «сороковник», а вы в отутюженном белом халате совершаете утренний обход по вымытой до блеска больничной палате. Либо в сшитом на заказ костюме из ткани бостон держите речь в зале суда, где веет теплом водяных батарей и герань зеленеет на разузоренных морозами окнах.
Но «Дядя Степа-милиционер», прочитанный двухлетнему Жене теткой, известным на весь Союз педиатром, предопределил жизненный выбор ребенка.
Женя родился с зубом и черными волосами до плеч. Ходить начал в год. Читать в два с половиной. В три мать застала его за штудированием Уголовного кодекса Казахской Советской Социалистической республики.
С возрастающей тревогой клан Бойтманов, потомственных врачей, следил за дальнейшими шагами Жени.
В четыре года он сшил себе (вырезав ножницами кусок из багровой плюшевой занавески) нарукавную повязку дружинника. В пять обменял папин янтарный мундштук на обшарпанную милицейскую фуражку. Она словно приклеилась к голове самого младшего из Бойтманов – на всех фотографиях того времени, даже свадьбах и похоронах, Женя запечатлен в этой фуражке.
Несмотря на это, старшие Бойтманы сохраняли уверенность: наследственность возьмет свое. Мама видела Женю психиатром, возможно, специалистом в области виктимологии. Папа был убежден, его сын - прирожденный адвокат. Не развеивая до поры родительских иллюзий, Женя хорошо учился, без проблем переходил из класса в класс, параллельно посещая секцию самбо.
Последнее, правда, вызывало недоумение и озабоченность его родителей. Но тетка-педиатр успокоила: молодому человеку физические упражнения полезны, они укрепляют скелетно-мышечный аппарат и, кроме того, способствуют более мягкому протеканию формирующихся половых инстинктов.
Мама этих инстинктов боялась как огня, поскольку насмотрелась у себя, в венерологическом, на то, до чего доводят инстинкты. Папа, хирург и то, что называется, «ходок», сомневался в обуздывающей силе самбо, но по понятным причинам держал свое мнение при себе.
Большим спортсменом Женя не стал, однако первый взрослый разряд получил и после десятого класса отнес документы в о-скую Высшую школу милиции. Это несмотря на то, что младшего Бойтмана ждали как в местном медицинском институте, так и на юрфаке университета.
Разумеется, перед этим Женя выдержал бурю. Весь клан Бойтманов собрался в четырехкомнатой квартире Жениных родителей с окнами, выходящими на Иртышскую набережную. На столе в гостиной, как некие улики, лежали истрепанная книжка с картинками «Дядя Степа-милиционер», багровая повязка дружинника и милицейская фуражка старого образца со сломанным козырьком.
Женя стоял, держа руки за спиной и при этом качая кисти ручным эспандером. Родители и все остальные Бойтманы сидели на всех этих антикварных пуфах, пуфиках, софах, кушетках, диванах, стульях и тахтах, заполняющих старинную квартиру, внутренность которой отражалась в застекленных книжных шкафах и фотографических портретах предков.
В полной тишине первым подал голос дядя Исай, имевший в О. более чем обширную зубоврачебную практику.
– Женя, – осторожно, словно боясь причинить боль, сказал он, – дядя Степа – миф, красивый, не спорю. В жизни все запутанней и грубей. Ко мне приходят пломбироваться милиционеры. Дядь Степ среди них нет.
Тетя Соня, безупречно причесанная и одевающаяся в Париже, повертев в своих руках ухо-горло-носа милицейскую фуражку, бросила племяннику:
– Неужели тебе нравится этот опереточный стиль?
Племянник, посчитав вопрос риторическим, смолчал. Только еще сильнее проступили веснушки на его побледневшем лице.
– Не понимаю, – произнес оказавшийся в О. проездом Марк Исрайлевич Зискинд, потомок боковой ветви Бойтманов, московский нейрохируг и повторил: – Не понимаю.
После этого взгляды всех присутствующих обратились на тетю Раю, ту самую, которая помогла племяшу ознакомиться с михалковским шедевром.
– Не виноватая я! – с невесть откуда взявшейся «простонародинкой», крикнула чтица. – Он меня сам попросил!
Мать, держа возле носа платочек, произнесла голосом, полным горестных слез, указывая длинной, красивой, украшенной тяжелыми кольцами рукой в сторону Жени:
– Хочет с пистолетом за жуликами бегать…
– Да, хочу!!! – крикнул виновник «торжества» так, что находящаяся здесь же девяностодвухлетняя Эсфирь Яковлевна, оправленная в янтарь и средней величины изумруды, покачала головой:
– Боюсь, малыш сделал свой выбор.
После этого все сели за стол. Разошлись не позднее одиннадцати. На следующий день Женя отнес документы. А через четыре года, когда курсант Бойтман, в лейтенантской форме, на всеобщем училищном построении получал красный диплом, Женин отец тихо произнес, обращаясь к своей половине, стоящей рядом с ним в толпе родных и близких выпускников:
– Может быть, к дяде Авелю, в прокуратуру?
– Разве ты не видишь, – так же тихо отозвалась половина, – у него глаза уже такие же лучистые, как у милиционера.
И Женя стал инспектором уголовного розыска.
Вместе с Мамаем его отправили на практику в соседний Н. Там напарники раскрыли тайну убийства, которую местные менты не могли раскрыть двадцать лет. Дело касалось солистки Н-ского оперного театра Анны Вяжевич. Ее изнасиловали и убили в собственной квартире.
Разумеется, зеленым оперкам из О.сначала подкинули в Н. работу совсем другого рода – простенькие квартирные кражи. Но, когда практиканты взяли с поличным старого форточника Мутного, у него вдруг развязался язык. Такое случается с жуликами, идущими под откос. Среди всего прочего, Мутный упомянул о красноярском СИЗО, где восемнадцать лет назад находился с неким Сашей Даймером. Встретил его недавно в Академгородке. Идет в новой дубленке, сделал вид, что Мутного не узнает. Так вот же ему от всего сердца – пишите, менты!
Находясь в красноярском изоляторе, Саша, скорее всего, под влиянием минуты, поскольку Мутный помогал ему на первых порах деньгами, продуктами и чифирем, разоткровенничался.
Мутный узнал, что Даймер, в дикий январский холод, скинув с себя верхнюю одежду, спрятал ее в подъезде за мусоропровод, а затем, в трусах и майке, позвонил в обитую кожей и показавшуюся ему богатой, дверь квартиры на втором этаже.
Подобные номера Саша проделывал не раз и ими кормился. Риск минимальный. На вопрос «кто там», отвечаешь, что нижний сосед, которого вы, мол, затопили. Если дверь открывает мужик, да еще и не один, сматываешься под шумок. Если же старуха, баба или ребенок, запираешь их в ванной и чистишь квартиру.
Но однажды дверь на «соседа» открыла краля в шелковом халате и серебряных туфлях без задников. За спиной ее Даймер разглядел цветную афишу. На ней эта самая краля, декольте и в песцах, позировала на фоне симфонического оркестра.
Два десятка лет спустя, таким же январем, практикант Мамай, в любой мороз ходивший в демисезонном пальто и без шапки, поравнявшись с гражданином, спешащим по заиндевелой аллее н-ского Академгородка, негромко произнес:
– Анна…
Даймер, это был он, упал как подкошенный. Державшийся позади напарника Женя Бойтман склонился над лежащим.
– Сердечный приступ, – констатировал он, поскольку являлся все-таки внуком профессора кардиологии.
ПОЦЕЛУЙ
Женя Бойтман обладал способностью знакомиться с заурядными девушками, у которых были выдающиеся подруги.
Так, например, на танцах в ДК «Химик», он весь вечер из гуманности провел с коротконогой и болтающей без умолку Тоней. А когда танцы закончились, выяснилось, что Тоню в сквере возле ДК ждет подруга Ирина, пряча свою рыжую гриву и балетную стать в тени шелестящих кленов. Как оказалось, девушка впервые пришла туда, где под ритмичную музыку одновременно вихлялось несколько сотен людей. Почувствовав головокружение и тошноту, златовласка поспешила на свежий воздух.
Женя, очарованный, пригласил Ирину (Тоня уже получила приглашение раньше) продолжить вечер в компании офицеров милиции. Никакой пошлости, пива, строго водка и записи «Битлз».
Бойтман надеялся, в свою очередь, очаровать Ирину. Но внезапно нагрянул Мамай, до той поры игнорировавший посиделки в квартирах, предпочитая тальники Центрального пляжа и красные стулья «Фантазии».
Хозяйка квартиры, начальница отдела кадров областного УВД Лариса Анатольевна, вдова, вначале не хотела Мамая впускать, поскольку тот явно превысил все нормы выпивки. Но каким-то образом капитан убедил кадровичку, что, хотя он и превысил, однако не настолько, чтоб оказаться лишенным доступа в «двушку», из недр которой несет сивухой.
Кажется, Лариса Анатольевна была не совсем равнодушна к Мамаю. Иначе чем объяснить, почему железная руководительница отступила, и напарник Жени, как всегда, своей прямотой, грубостью и напором вскоре привлек взоры всех присутствующих дам.
Увы, жертвой отрицательного обаяния одной из первых пала Ирина.
И вот опять, но на сей раз не танцы, а прогулка на водном трамвае по Иртышу. Женя знакомится на верхней палубе с Инной, восемнадцатилетней брюнеткой с глазами навыкате и красным ртом. Угощает мороженым. Приглашает в кино. Затем предлагает просто побродить по вечернему городу. Девушка возражает:
– Зачем же просто бродить. Лучше пригласи меня в «Фантазию»! И знаешь что? Захватим с собой мою подругу. А то она целыми днями сидит дома, ревмя ревет!
– Отчего?
– Парень бросил! Такую жаднюжку любой бросит. Никому не дает.
При виде Веры, так звали Иннину подругу, сердце Бойтмана стукнуло в грудную клетку, как опер кулаком по столу во время допроса. Ничего особенного. Просто блондинка. Из тех, что во всем мире одна.
Наученный горьким опытом, Женя берег и скрывал Веру от чар Мамая. Очень успешно. Между Верой и Бойтманом установилась и крепла духовная связь. Женя водил Веру в рюмочную и следил за тем, как девушка маленькими глотками осушает рюмку ликера.
До поцелуев еще не дошло, но Женя не торопил события. Он был терпелив.
И тут напарник Бойтмана напоролся на нож. Лежал сперва в реанимации. Затем в гнойной хирургии. В конце концов Женин дядя Моисей Абрамович засучил рукава.
Оставшийся с одним легким напарник нимало не изменил привычек. Бойтман, по его требованию, проносил в палату спирт в грелках и курево.
На утренних обходах Моисей Абрамович удивлялся: отчего от его больных стало перегаром разить? Мамай объяснял:
Георгий Мамай с двадцати трех лет сажал людей без всякой пощады. Это он заставил подписать признательные показания карманника Калистрата, водя его голым по коридорам областного УВД. И вор в законе сдался. Но он, улучив момент, врезал Мамаю стоявшим на его столе гранитным пресс-папье. Несмотря на то, что удар пришелся в затылок (Георгий нагнулся, чтобы поднять расчетливо оброненную вором на пол авторучку), Мамай его выдержал. И бил карманника стулом, пока на шум в мамаевский кабинет не заглянул наконец генерал Долженко:
– Чем ты тут гремишь уже целый час? – обратился он к подчиненному. Увидев же, чем именно тот гремел, распорядился умыть вора и впредь производить допросы потише.
Жена (тогда еще Мамай был женат на Ирине), заметив на одежде мужа кровь, спросила, в чем дело. Тот объяснил, что это кровь Калистрата. С тех пор Ирина старалась не задавать мужу вопросов, касающихся его работы.
Лет через двадцать, когда Георгий давно был уже женат на другой женщине, а шрам на его затылке от удара пресс-папье являлся всего лишь одним из многих, кто-то (дело происходило у кинотеатра «Родина» в очереди за билетами) хлопнул Мамая по плечу. Он оглянулся, готовый к чему угодно. Перед ним стоял улыбающийся Калистрат.
– Молодец! – сказал он Георгию и растворился в толпе.
В январе, когда что-то такое происходит в воздухе и урканы начинают почем зря срывать с запоздалых прохожих норковые шапки, Мамай, заняв денег, купил на рынке соболий треух и, надев его, с пистолетом в кармане поздними вечерами бродил по самому опасному месту в городе, району под названием «Порт-о-Пренс». Заметив компанию дышащих свежим воздухом урканов, Георгий шел прямо на них. Но хитрые урканы расступались, чувствуя: здесь что-то не так.
В мае соболью шапку сожрала моль. А в июле Мамаю улыбнулась удача. Находясь на оперативном дежурстве, он получил информацию о том, что известный уголовник Мохнатенко, бывший в бегах, находится в данный момент на Луговой улице в доме своей тещи. Решив, что тут каждая секунда дорога, Мамай, как был, при оружии, ринулся на Луговую.
Всего Луговых – семнадцать. И все они похожи на Вторую Луговую, куда примчался на трамвае горячий молодой опер. Запах золы и помоев. Раскатанные в лепешку коты на проезжей части. Гладиолусы и георгины в огороженных спинками коек палисадниках.
Вечерело, и на Второй Луговой ужинали, когда Георгий, рванув калитку, влетел во двор дома мохнатенковской тещи. Двор охранялся овчаркой, бегавшей на подсоединенной к проволоке цепи. Мамай об этом не знал и, когда, гремя цепью, лютый пес бросился на него, не раздумывая, спустил курок.
Пес погиб, на несколько секунд задержав опера и дав возможность проклятому Мохнатенко выскочить в заднее окно.
После этого след Мохнатенко потерялся. А Георгию предстояло долгое и мучительное служебное расследование. Стрельба в жилом районе - происшествие не шуточное. Мохнатенковская теща криком кричала и клялась, что зятя духу не было в тот вечер в доме! Ни с того, ни с сего человек в пиджаке с поднятым воротником ворвался в ее двор и открыл пальбу по собаке!
В дело вмешалась Москва, не любящая провинциальных инициатив. Впрямую встал вопрос об увольнении Мамая из органов. И тут генерал Долженко достал из своего стола блокнот и, нацепив очки, которых стеснялся, нашел в блокноте нужный телефонный номер.
Георгия, уже месяц как отстраненного от дел, вызвали в кабинет генерала.
Наглядевшись на стоящего перед его столом осунувшегося и мрачного лейтенанта, генерал спросил:
– Все понял?
– Так точно, – глядя в сторону, грубо ответил Мамай.
Поднявшись из кресла, генерал достал из шкафа бутылку коньяка и две серебряные стопки. Наполнил их. Кивком пригласил подчиненного взять одну стопку, себе взял другую.
Выпили, не чокаясь, молча.
– Ну, что, приклеился к полу? – бросил Мамаю Долженко. – Приступай к исполнению обязанностей! Все правильно сделал.
ХРУСТАЛЬ
Олеся Ракицкая лишилась хрусталя. Его она получила в наследство от отца, золотых дел мастера. Выбрав время, когда наследница ювелира обедала в одном из самых модных городских кафе «Фантазия», воры подогнали к расположенному в сквере напротив Театра Драмы дому Ракицкой грузовик. И часа полтора, без суеты пакуя хрусталь в коробки, выносили его из квартиры.
Наглость, как всегда, подействовала. Никто из жильцов дома не обратил на воров внимания.
Георгий Мамай не однажды видел Ракицкую в кафе «Фантазия», это место являлось популярным и у ментов. Конечно, тридцатилетняя немного полноватая блондинка с нежной кожей привлекала Георгия. Но Мамаем, бывало, прогуливавшим за один вечер в «Фантазии» всю свою месячную зарплату, не интересовались женщины такого класса.
И вот – Олеся сидит перед ним в его служебном кабинете.
– Мне вас порекомендовали как одного из лучших сыщиков в городе. Вернете хрусталь – получите от меня все, что угодно.
Вечером того же дня хрусталь был у Олеси. Когда грузчики внесли все набитые статуэтками и посудой коробки в квартиру и убрались, получив «на лапу», наступил черед Мамая. Ракицкая протянула ему сотенную. Но опер, усмехнувшись, покачал головой.
Через минуту дочь ювелира и мент извивались на полу среди коробок так, словно участвовали в соревнованиях на гибкость. Затем, лежа рядом с Мамаем, но уже не на полу, а на кровати в спальне, Олеся поинтересовалась, как удалось столь быстро найти похищенное.
Мамай отделался загадочной фразой, которая у каждого порядочного опера всегда под рукой.
На самом же деле после визита Олеси Георгий места себе не находил. Чтобы справиться с волнением, принялся отжиматься от пола. Но это не помогло. В голове шумело, и глаза чесались, словно в них попала едкая пыль. В таком состоянии нечего было и думать об оперативно-розыскных мероприятиях!
Мамай совсем уже собрался звонить знакомой докторше, чтобы взять у нее справку о том, что температурит, и пойти напиться, когда дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял генерал Долженко. Его кабинет располагался как раз над кабинетом Мамая и, в течение часа слыша доносящиеся из-под пола мягкие прыжки, генерал спустился вниз, чтобы поинтересоваться, что там, у Мамая, опять происходит.
Узнав, в чем дело, Долженко шепнул Георгию адресок. Сев в трамвай, через сорок минут Мамай выскочил на остановке в «Порт-о-Пренсе». Рысью пробежав по бугристым местным тротуарам, из трещин в которых лезла полынь, через пять минут курил на завалинке с Брекоткиным, он же Иславин, он же Михаил Андреевич Рябинин, Лаев, Шкваркин, Конский и прочая.
Здесь между Мамаем и псевдо-Конским произошел следующий разговор.
– Хочешь, чтоб тебе почки отбили?
– Да ну его, и так все отбиты! Сорок семь лет отсидел, пора молодым уступить дорогу.
– А кто они?
– Да, братаны Черман и этот, Володька Спекальский, кузен!
– Дочки ювелира?
– Он на ее хату и навел! В гараже у меня вся эта беда лежит, можешь забрать…
– Ладно.
– Оформишь явку с повинной?
– Так гуляй пока!
– Как это я раньше о тебе не слыхал?
И тому подобное. Так разговаривает ветер с колышущейся у забора крапивой.
Нужно ли говорить, что после соревнований по гибкости на полу, Олеся считала себя ничем не обязанной Мамаю. Вновь перестала его замечать. Георгий переживал, злился. И пил.
В нашем городе имелось одно излюбленное офицерами МВД и КГБ место. Центральный пляж. Вернее, та часть его, что в кустах за спасательной станцией. Ведь Серый дом, где бок о бок располагались областные УВД и КГБ, находился в сотне метрах от Центрального пляжа, и менты с гэбистами ходили туда после работы пить.
Однажды июньским вечером, побывав на упомянутом пляже, Георгий, пройдя мимо Серого дома, не взглянув на освещенное окно своего кабинета, за которым мелькала тень Жени Бойтмана, напарника Мамая, миновал сквер у Театра Драмы, пересек дорогу в неположенном месте, не обращая внимания на негодующие гудки автомобилей. Мимо Мамая проплыл фонтан, журчащий в Комсомольском сквере (о, сколько скверов было в нашем городе-саде!), затем Георгий свернул с главной, освещенной стеклянными шарами, аллеи влево, спотыкаясь в темноте, пробрался по боковой лиственничной аллейке и, сам не зная как, оказался перед домом Олеси Ракицкой.
На лестничной площадке перед квартирой ювелира пахло моргом, но это не остудило пыл. У Мамая было такое ощущение, как тогда, в загородном автобусе, когда Георгий случайно увидел Огаркова, находящегося в розыске за грабеж. Оружия при себе у Мамая не имелось, он возвращался домой из пригородного Дома отдыха УВД, где провел два дня. Схватившись за поручни, свежеиспеченный опер подтянулся и обеими ногами ударил сидящего в кресле Огаркова в лицо. Тот вылетел из окна, разнеся его вдребезги. Несмотря на то, что скорость автобус держал приличную, Огарков отделался ушибами и переломом ключицы. Плюс пятнадцать лет отсидки. При себе у бандита имелись заряженный картечью обрез, кастет и изготовленное из мотоциклетной спицы шило.
Мамай поднял руку и позвонил в дверь. Олеся открыла, не спрашивая, кто там, и замерла на пороге, судя по всему, ожидая увидеть совсем не Георгия. В те несколько мгновений, что они стояли друг напротив друга на освещенной, как камера для допросов, лестничной клетке, с глаз Мамая словно спала пелена. И он удивился тому, что так бредил, болел этой пергидрольной блондиночкой, которую черт дернул родиться красивой.
Не говоря ни слова, Олеся захлопнула перед Мамаем дверь, он сбежал по лестнице и у подъезда столкнулся с тремя смуглыми парнями. Как выяснилось впоследствии, гостями из Узбекистана.
Один из них, проходя мимо, с ухмылкой толкнул Мамая плечом. Тот ответил ударом.
Узбек повалился на дощатый заборчик, окружавший дворовый фонтанчик, а Георгий ощутил во рту странную сладость. И, захлебываясь кровью, с ножом в спине, рывком выдернул из забора у фонтана штакетину.
Черепа узбеков оказались сделанными из хрусталя, Мамай разносил их вдребезги прежде, чем потерял сознание.
АМПУТАЦИЯ
Узбекский нож оказался грязным. Правое легкое Мамая, пробитое этим ножом, пожирала зараза.
Надежда, медсестра из процедурного кабинета, каждые два дня вводя между ребер пациента толстую иглу, откачивала великанским шприцем гной.
Пациент улыбался, шутил. Притом что все остальные «гнойники», отправляясь на процедуры к Надежде, покрывались липким потом, умоляя сестричку дать им столько обезболивающего, чтобы «не почувствовать ничего»!
Обезболивающее, конечно, давалось. Но выяснилось: на Мамая оно не действует, настолько проспиртован его организм. И, наконец, во время очередного ввода иглы, из глаз Георгия, его носа, даже, казалось, из ушей брызнули слезы.
– Ну, если уже такого проняло, – пробормотала Надежда и не знала, что еще сказать.
Но зато это знал заведующий отделением Моисей Абрамович. Он являлся противником всяческого скобления, откачивания и чистки. Был убежден: лучше кардинального метода ничего нет. Чтобы не потерять остальное, следует отдать заразе то, во что она успела вцепиться! И Георгию ампутировали легкое.
После этого Мамая навестила в больнице мать, Вера Прокофьевна, полковник милиции в отставке.
Раньше его навещал напарник Женя Бойтман, другие коллеги, генерал Долженко передавал ему пожелание скорейшего выздоровления через полковника Трилунного, своего зама. Но ни мать, ни сестры (их у Мамая было две, обе намного старше его и обе преподавательницы в местной Высшей школе милиции) не приходили.
– Честно говоря, я бы радовалась, если бы он сдох, – говорила старшая сестра Лиза младшей Елене.
В отличие от младшей, старшая сестра никогда не могла скрыть, что у нее на уме. Лет через тридцать после этого разговора Георгий случайно узнал: Елена у колдуньи сделала брату заговор на смерть.
Если чужая душа потемки, чужая семья потемки вдвойне. Но что-то ведь заставило сестер ополчиться на братца. И, вероятно, не только то, что мать постоянно выделяла его. Правда, делала это своеобразно. Например, могла позвонить сыну среди ночи и, приказав: «Горик, через пятнадцать минут явиться», – бросить трубку.
Мамай, в туфлях на босу ногу и накинутом на голый торс пальто, выскакивал из квартиры на улицу, ловил такси или частника – из городка Энергетиков, где жил, мчался к матери в центр, на Пролетарскую площадь, 1.
Жену Мамая Ирину эти экстренные вызовы сначала тревожили, затем начали нервировать.
– Ну, вот скажи, зачем она опять тебя выдергивала? – допытывалась она у мужа.
Вернувшись с Пролетарской под утро, Георгий, собираясь на службу, ничего не отвечал. Он просто не знал, что ответить.
Мать звонила, он являлся. Были крепкий чай, сигареты одна за другой и молчание. На стене тикали ходики – подарок отца, прошедшего от Москвы до рейхсканцелярии. И, как многие, сгоревшего в мирное время от полученных на войне впечатлений.
Ни разу ни одной из своих дочерей Вера Прокофьевна не позвонила, приказав: «Через пятнадцать минут быть».
И вот она сидит в отделении реанимации, перед койкой, на которой лежит Мамай. Седые короткие волосы. Прямая спина. Голос, как всегда, громок:
– Дурак! Дал себя продырявить каким-то уродам! Что Ирка? Приходила? Дура! Принесла тебе творогу! Еще бы шашлык принесла! Вот в этой банке – куриный бульон, сегодня утром сварила! Ешь бульон, а творог я с собой заберу! Ладно, смотри сдуру не околей тут!
Захватив творог, Вера Прокофьевна ушла.
Лежащий рядом с Мамаем попавший в автокатастрофу Максим Маташнев, самый молодой в СССР доктор наук, глядя вслед ушедшей, натужно просипел:
– Вот это мать у тебя… Хорошо, что у меня нет матери…
– Детдомовский?
– Зачем. Просто отец есть, а мать… В общем, это сложная история.
– Сбежала, что ли, с любовником?
– Догадливый. Не мент?
– И мама моя мент, и сестры!
Эти разговоры продолжились в больничном сквере. Толкая кресло-коляску, где сидел Маташнев, загипсованный до кончика носа, Георгий подтрунивал:
– Докторов наук в стране как собак нерезаных, а в магазинах вместо мяса копченые оленьи рога!
– Слушай, давно хочу спросить: когда с преступностью будет покончено?
– Никогда.
Максим начал плакать, затем рыдать в голос. Неужто это бесперспективность борьбы с уголовщиной так огорчила доктора наук? Оказывается – другое. Через полчаса Маташневу предстояло очередное свидание с Надеждой.
Напрасно Георгий пытался убедить Максима в том, что в этом свидании ничего страшного нет.
– Кричи, ругайся, плачь – и все будет нормально! Когда уже не сможешь терпеть – вырубишься, а природа позаботится о дальнейшем.
Но природа, как это часто с нею бывает, пустила дело на самотек.
Через полгода Мамай встретил Максима в сквере у старинного здания Транспортного института, фронтон которого украшен такими обнаженными силачками, при взгляде на которых теряешь покой. Максим был в новом костюме-тройке. Щеки чисто выбриты, а на кадыке пук волос. И взгляд особенный. Георгий захотел Максима обнять, а тот всего лишь подал руку. Мамай предложил недавнему товарищу по несчастью присесть на скамеечку у фонтана, перекинуться парой слов, но, с лукавым прищуром следя за вырывающимися из фонтана струями, Максим возразил:
– Сяду, а скамейка кончится, и я – бух!..
Домой в этот день Георгий явился опять пьяным. Ирина уже не спросила его ни о чем.
А напрасно. Потому что, если бы спросила, Георгий рассказал бы ей о самом молодом в СССР докторе наук, не сумевшим вынести боли. Поплакал бы у жены на плече.
Возможно, после этого Ирина не захлопнула бы дверь, которую собралась захлопнуть.
Звон хрусталя еще не утих. Из далекой солнечной республики прибыли в Сибирь аксакалы. Их сопровождали отцы двоих убитых. Лица отцов выражали страдание. Аксакалы качали головами. Голову одного из них покрывала тюбетейка, другой держал в руке четки.
Узбекский юноша, толкнувший Мамая плечом и спровоцировавший драку, отрицал данный факт. Напротив, это Мамай толкнул его, плюнул ему в лицо и оскорбительно отозвался о его матери и сестрах! Напрасно трое узбекских парней просили сибиряка оставить их в покое. Дыша перегаром, сибиряк продолжал их толкать и оскорблять.
Нож – такой, с широким лезвием и тонкой, как карандаш рукояткой? Не было никакого ножа! Ах, этот… Да, его носил с собой Рустам, поэтому на рукоятке отпечатки его пальцев. Рустам привык резать этим ножом арбузы и дыни, ему трудно было расстаться с ножом. А тут – внезапно появившийся толкающийся сибиряк…
Лица отцов, аксакалов выразили непоколебимую веру в то, что лучший суд в мире покарает виновного.
И терпение Ирины лопнуло. С нее довольно Мамая, которого после посещений «Фантазии» и Центрального пляжа приносят домой и, словно вещь, кладут на диван, ей надоело трястись, когда муж отправляется на дежурство, так как, видите ли, неизвестно, что там опять произойдет, она сыта по горло посиделками Мамая со своей матушкой, и – далее по списку, заканчивающимся связью Георгия с наследницей хрупких сервизов.
По всей видимости, именно эта мимолетная связь (а ведь кроме нее были другие, и на них Ирина закрывала глаза), явилась последней каплей.
– С меня хватит! – крикнула Ирина, добавив напоследок: – Найди себе такую, которая будет все это терпеть! – и хлопнула дверью.
Когда одна дверь закрывается, открывается другая…
А что же узбеки? Впервые в истории чаша весов Правосудия склонилась не в их пользу. Аксакалы и отцы начали было роптать, даже слово «Москва» было произнесено, но местные менты уперлись. Ведь и у ментов иногда лопается терпение.
Заместитель генерала Долженко полковник Трилунный прочистил кашлем горло.
– Капитан Мамай Георгий Иванович, – сказал он ровным тоном, глядя на аксакалов и избегая смотреть на отцов, – находился при исполнении!
Далее сообщил, что городская милиция располагает показаниями четырех свидетелей – все законопослушные граждане с незапятнанными служебными характеристиками. Из этих показаний следует: гости из Средней Азии, пытаясь ограбить капитана, тяжело ранили его и вынудили действовать в состоянии необходимой самообороны.
Прихватив своих мертвецов, узбеки покинули город на Иртыше. В вагоне поезда «Москва – Чимкент», они пили из пиал водку, поминали полковника Трилунного, его речь.
Отец Рустама, взглянув на своего племянника, того самого, из-за которого Рустам пустил в ход нож, процедил сквозь зубы:
– В О. живет миллион человек! И среди миллиона вы выбрали капитана Мамая…
РАЗРЫВ
Мамая перевели в отдел кадров УВД. Квартиру в городке Энергетиков он оставил Ирине и дочери Ксюхе, а сам перебрался в общежитие.
Ксюхе не нравился ее отец – татуированный, со шрамами на лице, пахнущий табаком. В глубине души шестилетняя Ксюха удивлялась матери, выбравшей себе в мужья подобного типа. Ко всему прочему он допрыгался (выражение Ирины) до того, что лишился легкого.
От человека с такими наклонностями всего можно ждать.
Мамай не то чтобы не любил дочь, он просто не успел ее узнать. И вообще вся женитьба на Ирине – сплошная горячка в июльский зной.
Духота и жара, а старшему лейтенанту приспичило жениться. Был вечер в компании, и Георгий пошел Ирину провожать. Девушка жила на окраине города в хибаре с родителями и двумя пьющими братьями, из которых один уже отсидел, а второй собирался сесть. На Ирину произвело впечатление то, что Мамай взял такси и, как выяснилось в разговоре, недавно получил благоустроенную двухкомнатную.
Георгия не смутил поздний час.
– Посидим у тебя, чайку попьем. Что такого?
Родители Ирины уж спали. А братья сидели на кухне, пили и отнюдь не чай.
Первую Мамай выпил, не закусывая. Ему налили вторую. Он выпил и – закурил.
– Ты кто по жизни? – спросил у него тот брат, что имел «ходку».
– Мент.
Повисла длинная пауза. Уголовник-брат имел наколки даже на веках.
– Ирка, ты кого, тварь, в дом привела?! – перекосив лицо дикой гримасой, крикнул он.
Реакция у Мамая всегда была молниеносной, он понял весь здешний расклад.
– Возьми паспорт, – сказал он. – Больше ничего.
Ирина ушла с ним в платье и босоножках. К тому времени она была на третьем месяце. Познакомилась с азербайджанцем, он дарил цветы, пригласил в ресторан и вот.
Вера Прокофьевна, взглянув на Ирину, сказала:
– Зачем он тебе? Ты не будешь с ним жить.
– Ну, ма, – тихо произносит Георгий.
– Что ты дурак, это мне известно, – кинула мать, прикуривая новую сигарету от предыдущей.
На свадьбу она не пришла, зато явились обе сестры новобрачного – Лиза и Елена. Они смотрели на Ирину почти с нежностью. Обе чувствовали: эта девушка даст их братцу все, чего они ему желали.
Вместе со старшей сестрой увязался ее сын, ровесник Мамая, уже дважды разведенный майор. Он много ел, много пил. Затем захотел потанцевать с невестой. И получил отказ. Антон надулся. Его мать, заметив это, встревожилась: кто посмел обидеть ее мальчугана? Антон тут же сочинил про Ирину гадость. Лиза свято поверила каждому слову. Рассказ Антона тут же был передан ею, с новыми подробностями, Елене.
Ирина оказалась великолепной хозяйкой. Но Мамаю, большая часть жизни которого прошла в казарме (сначала суворовское, затем армия, после Высшая школа милиции), от окружавшего его уюта и домашности делалось не по себе.
Сестры, видя, что братец мрачен, нарадоваться на невестку не могли.
Ирина не обманула их ожиданий, вначале родив Ксюху, затем (напуганная видом мужа, допившегося до «белочки») сделав аборт.
После этого Мамай держался полтора года. Ирина даже поверила в то, что ей повезло с мужем. Когда она пыталась объясниться с ним по поводу Ксюхи, Георгий махал рукой:
– Оставь это!
Посреди Ирининых борщей, блинов и пельменей он ухитрялся питаться всухомятку. Спал на полу в кухне, не раздеваясь. Получил капитана. Начал лысеть.
Сестры, со своей стороны, пытались открыть глаза братцу.
– Твоя Ирина – с двенадцати лет пошла по рукам! – кричала ему в лицо Елена.
– У нее шесть приводов в милицию за занятия проституцией, – подергиваясь всем телом, шипела Лиза.
Он выслушивал их, не перебивая. Сестрам казалось: дело в шляпе, Горик ненавидит их не меньше, чем они его.
Но, когда заболела Лиза, Мамай мотался в Ленинград к дяде своего напарника Жени Бойтмана, профессору медицины, за сверхдефицитным лекарством.
Никакой проституткой Ирина никогда не была. Азербайджанец, немолодой, с ниточкой усов под длинным носом, выглядел таким жалким и пришибленным. Сначала твердил о могуществе и знатности своего рода. Затем признался: его отец и мать колхозники, он одиннадцатый ребенок в семье. Он плакал и целовал руки девятнадцатилетней Ирины, до той поры не подпускавшей к себе мужчин. Ведь мужчинами были ее отец и братья, тупые муторные подонки. В школе она училась на «четыре» и «пять». После восьмого класса поступила в технологический техникум, на специальность «закройщик верхней одежды». По вечерам работала уборщицей. В компании с Мамаем оказалась вместе с подружкой по техникуму, накануне познакомившейся в «Фантазии» с Женей Бойтманом.
Однажды Георгий возвращается домой со службы явно не в себе.
– Что случилось? – невольно вырвалось у Ирины.
Он сидел на стуле сгорбившись, в распахнутой на груди рубашке, и был виден оскаливший клыки барс – татуировка, оставшаяся памятью от ташкентского суворовского. Тогда человек двести суворовцев, не чуждых веяньем моды, набили себе этого барса, под один на все училище трафарет.
Георгий, вопреки своему обыкновению, ответил. Парикмахер, приревновав, загнал под кровать жену и часа три полосовал ее опасной бритвой.
– Никогда мне такого не рассказывай! – с отвращением крикнула Ирина. – Слышишь?!.
И – полуторагодовалый зарок оказался снят.
Затем грянула ампутация, показавшаяся не такой уж страшной на общем фоне того, что на Мамая обрушилось.
Мало того, что ее муж спит на полу. Мало того, что он ест всякую дрянь. «Бедняжка, – бормотала Лиза, – ведь ты мне как дочь, душа разрывается глядеть, как он тебя топчет!» – «Да, – с носом, полным слез, качала головой Елена, – ужас, что этот кобель творит!»
И души сестер разрывались, и слезы текли, пока Ирина не изнемогла и не хлопнула дверью.
Вообще-то, если быть точным, то дверь без стука закрыл за собою Мамай. В сером костюмчике, с чемоданом в руке, он сбежал по лестничным маршам. Закурив у подъезда, поднял воротник пиджака и пошагал к автобусной остановке.
ДИАГНОЗ
Стезя, по которой надлежало устремляться ровесникам Жени Бойтмана в городе О. – медицина. Или юридическая, лучше всего адвокатская, практика.
Кроме того, что в данных областях, как нигде, к месту харизма и способность к комбинаторному мышлению, свойственные соплеменникам Жени, так ведь всегда в тепле, что в здешнем климате немаловажно.
За окном трещит «сороковник», а вы в отутюженном белом халате совершаете утренний обход по вымытой до блеска больничной палате. Либо в сшитом на заказ костюме из ткани бостон держите речь в зале суда, где веет теплом водяных батарей и герань зеленеет на разузоренных морозами окнах.
Но «Дядя Степа-милиционер», прочитанный двухлетнему Жене теткой, известным на весь Союз педиатром, предопределил жизненный выбор ребенка.
Женя родился с зубом и черными волосами до плеч. Ходить начал в год. Читать в два с половиной. В три мать застала его за штудированием Уголовного кодекса Казахской Советской Социалистической республики.
С возрастающей тревогой клан Бойтманов, потомственных врачей, следил за дальнейшими шагами Жени.
В четыре года он сшил себе (вырезав ножницами кусок из багровой плюшевой занавески) нарукавную повязку дружинника. В пять обменял папин янтарный мундштук на обшарпанную милицейскую фуражку. Она словно приклеилась к голове самого младшего из Бойтманов – на всех фотографиях того времени, даже свадьбах и похоронах, Женя запечатлен в этой фуражке.
Несмотря на это, старшие Бойтманы сохраняли уверенность: наследственность возьмет свое. Мама видела Женю психиатром, возможно, специалистом в области виктимологии. Папа был убежден, его сын - прирожденный адвокат. Не развеивая до поры родительских иллюзий, Женя хорошо учился, без проблем переходил из класса в класс, параллельно посещая секцию самбо.
Последнее, правда, вызывало недоумение и озабоченность его родителей. Но тетка-педиатр успокоила: молодому человеку физические упражнения полезны, они укрепляют скелетно-мышечный аппарат и, кроме того, способствуют более мягкому протеканию формирующихся половых инстинктов.
Мама этих инстинктов боялась как огня, поскольку насмотрелась у себя, в венерологическом, на то, до чего доводят инстинкты. Папа, хирург и то, что называется, «ходок», сомневался в обуздывающей силе самбо, но по понятным причинам держал свое мнение при себе.
Большим спортсменом Женя не стал, однако первый взрослый разряд получил и после десятого класса отнес документы в о-скую Высшую школу милиции. Это несмотря на то, что младшего Бойтмана ждали как в местном медицинском институте, так и на юрфаке университета.
Разумеется, перед этим Женя выдержал бурю. Весь клан Бойтманов собрался в четырехкомнатой квартире Жениных родителей с окнами, выходящими на Иртышскую набережную. На столе в гостиной, как некие улики, лежали истрепанная книжка с картинками «Дядя Степа-милиционер», багровая повязка дружинника и милицейская фуражка старого образца со сломанным козырьком.
Женя стоял, держа руки за спиной и при этом качая кисти ручным эспандером. Родители и все остальные Бойтманы сидели на всех этих антикварных пуфах, пуфиках, софах, кушетках, диванах, стульях и тахтах, заполняющих старинную квартиру, внутренность которой отражалась в застекленных книжных шкафах и фотографических портретах предков.
В полной тишине первым подал голос дядя Исай, имевший в О. более чем обширную зубоврачебную практику.
– Женя, – осторожно, словно боясь причинить боль, сказал он, – дядя Степа – миф, красивый, не спорю. В жизни все запутанней и грубей. Ко мне приходят пломбироваться милиционеры. Дядь Степ среди них нет.
Тетя Соня, безупречно причесанная и одевающаяся в Париже, повертев в своих руках ухо-горло-носа милицейскую фуражку, бросила племяннику:
– Неужели тебе нравится этот опереточный стиль?
Племянник, посчитав вопрос риторическим, смолчал. Только еще сильнее проступили веснушки на его побледневшем лице.
– Не понимаю, – произнес оказавшийся в О. проездом Марк Исрайлевич Зискинд, потомок боковой ветви Бойтманов, московский нейрохируг и повторил: – Не понимаю.
После этого взгляды всех присутствующих обратились на тетю Раю, ту самую, которая помогла племяшу ознакомиться с михалковским шедевром.
– Не виноватая я! – с невесть откуда взявшейся «простонародинкой», крикнула чтица. – Он меня сам попросил!
Мать, держа возле носа платочек, произнесла голосом, полным горестных слез, указывая длинной, красивой, украшенной тяжелыми кольцами рукой в сторону Жени:
– Хочет с пистолетом за жуликами бегать…
– Да, хочу!!! – крикнул виновник «торжества» так, что находящаяся здесь же девяностодвухлетняя Эсфирь Яковлевна, оправленная в янтарь и средней величины изумруды, покачала головой:
– Боюсь, малыш сделал свой выбор.
После этого все сели за стол. Разошлись не позднее одиннадцати. На следующий день Женя отнес документы. А через четыре года, когда курсант Бойтман, в лейтенантской форме, на всеобщем училищном построении получал красный диплом, Женин отец тихо произнес, обращаясь к своей половине, стоящей рядом с ним в толпе родных и близких выпускников:
– Может быть, к дяде Авелю, в прокуратуру?
– Разве ты не видишь, – так же тихо отозвалась половина, – у него глаза уже такие же лучистые, как у милиционера.
И Женя стал инспектором уголовного розыска.
Вместе с Мамаем его отправили на практику в соседний Н. Там напарники раскрыли тайну убийства, которую местные менты не могли раскрыть двадцать лет. Дело касалось солистки Н-ского оперного театра Анны Вяжевич. Ее изнасиловали и убили в собственной квартире.
Разумеется, зеленым оперкам из О.сначала подкинули в Н. работу совсем другого рода – простенькие квартирные кражи. Но, когда практиканты взяли с поличным старого форточника Мутного, у него вдруг развязался язык. Такое случается с жуликами, идущими под откос. Среди всего прочего, Мутный упомянул о красноярском СИЗО, где восемнадцать лет назад находился с неким Сашей Даймером. Встретил его недавно в Академгородке. Идет в новой дубленке, сделал вид, что Мутного не узнает. Так вот же ему от всего сердца – пишите, менты!
Находясь в красноярском изоляторе, Саша, скорее всего, под влиянием минуты, поскольку Мутный помогал ему на первых порах деньгами, продуктами и чифирем, разоткровенничался.
Мутный узнал, что Даймер, в дикий январский холод, скинув с себя верхнюю одежду, спрятал ее в подъезде за мусоропровод, а затем, в трусах и майке, позвонил в обитую кожей и показавшуюся ему богатой, дверь квартиры на втором этаже.
Подобные номера Саша проделывал не раз и ими кормился. Риск минимальный. На вопрос «кто там», отвечаешь, что нижний сосед, которого вы, мол, затопили. Если дверь открывает мужик, да еще и не один, сматываешься под шумок. Если же старуха, баба или ребенок, запираешь их в ванной и чистишь квартиру.
Но однажды дверь на «соседа» открыла краля в шелковом халате и серебряных туфлях без задников. За спиной ее Даймер разглядел цветную афишу. На ней эта самая краля, декольте и в песцах, позировала на фоне симфонического оркестра.
Два десятка лет спустя, таким же январем, практикант Мамай, в любой мороз ходивший в демисезонном пальто и без шапки, поравнявшись с гражданином, спешащим по заиндевелой аллее н-ского Академгородка, негромко произнес:
– Анна…
Даймер, это был он, упал как подкошенный. Державшийся позади напарника Женя Бойтман склонился над лежащим.
– Сердечный приступ, – констатировал он, поскольку являлся все-таки внуком профессора кардиологии.
ПОЦЕЛУЙ
Женя Бойтман обладал способностью знакомиться с заурядными девушками, у которых были выдающиеся подруги.
Так, например, на танцах в ДК «Химик», он весь вечер из гуманности провел с коротконогой и болтающей без умолку Тоней. А когда танцы закончились, выяснилось, что Тоню в сквере возле ДК ждет подруга Ирина, пряча свою рыжую гриву и балетную стать в тени шелестящих кленов. Как оказалось, девушка впервые пришла туда, где под ритмичную музыку одновременно вихлялось несколько сотен людей. Почувствовав головокружение и тошноту, златовласка поспешила на свежий воздух.
Женя, очарованный, пригласил Ирину (Тоня уже получила приглашение раньше) продолжить вечер в компании офицеров милиции. Никакой пошлости, пива, строго водка и записи «Битлз».
Бойтман надеялся, в свою очередь, очаровать Ирину. Но внезапно нагрянул Мамай, до той поры игнорировавший посиделки в квартирах, предпочитая тальники Центрального пляжа и красные стулья «Фантазии».
Хозяйка квартиры, начальница отдела кадров областного УВД Лариса Анатольевна, вдова, вначале не хотела Мамая впускать, поскольку тот явно превысил все нормы выпивки. Но каким-то образом капитан убедил кадровичку, что, хотя он и превысил, однако не настолько, чтоб оказаться лишенным доступа в «двушку», из недр которой несет сивухой.
Кажется, Лариса Анатольевна была не совсем равнодушна к Мамаю. Иначе чем объяснить, почему железная руководительница отступила, и напарник Жени, как всегда, своей прямотой, грубостью и напором вскоре привлек взоры всех присутствующих дам.
Увы, жертвой отрицательного обаяния одной из первых пала Ирина.
И вот опять, но на сей раз не танцы, а прогулка на водном трамвае по Иртышу. Женя знакомится на верхней палубе с Инной, восемнадцатилетней брюнеткой с глазами навыкате и красным ртом. Угощает мороженым. Приглашает в кино. Затем предлагает просто побродить по вечернему городу. Девушка возражает:
– Зачем же просто бродить. Лучше пригласи меня в «Фантазию»! И знаешь что? Захватим с собой мою подругу. А то она целыми днями сидит дома, ревмя ревет!
– Отчего?
– Парень бросил! Такую жаднюжку любой бросит. Никому не дает.
При виде Веры, так звали Иннину подругу, сердце Бойтмана стукнуло в грудную клетку, как опер кулаком по столу во время допроса. Ничего особенного. Просто блондинка. Из тех, что во всем мире одна.
Наученный горьким опытом, Женя берег и скрывал Веру от чар Мамая. Очень успешно. Между Верой и Бойтманом установилась и крепла духовная связь. Женя водил Веру в рюмочную и следил за тем, как девушка маленькими глотками осушает рюмку ликера.
До поцелуев еще не дошло, но Женя не торопил события. Он был терпелив.
И тут напарник Бойтмана напоролся на нож. Лежал сперва в реанимации. Затем в гнойной хирургии. В конце концов Женин дядя Моисей Абрамович засучил рукава.
Оставшийся с одним легким напарник нимало не изменил привычек. Бойтман, по его требованию, проносил в палату спирт в грелках и курево.
На утренних обходах Моисей Абрамович удивлялся: отчего от его больных стало перегаром разить? Мамай объяснял:
| Далее