Скарлыгин Геннадий Кузьмич родился 17 января 1950 годa в Кемеровской области. Окончил Томский геологоразведочный техникум. Работал начальником сейсмостанции, геологом. В 1981 году окончил отделение журналистики Томского государственного университета. Затем работа в областной газете «Красное знамя». Стихи публиковались в журналах «Наш современник», «Московский вестник», «Сибирские огни», «Российский колокол», «День и ночь», «Огни Кузбасса», «Барнаул», «Начало века», в альманахе Академии поэзии и других изданиях. Стихи вошли в антологию «Русская сибирская поэзия. XX век». Главный редактор литературного и краеведческого журнала «Начало века». Секретарь правления Союза писателей России. Председатель Томской областной писательской организации. Автор десяти книг стихов. Живет в Томске.
* * *
Я ворую солому с колхозных полей,
Мне, мальцу, еще только двенадцать.
Брал веревку покрепче, одевался теплей,
Чтобы ночью к соломе добраться.
Нам без топлива зиму никак не прожить,
Воровал я и уголь с вагонов, с откосов.
И тепло от печурки, где уголь горит,
Помогало ответить на много вопросов.
То, что в школе учитель домой задавал,
Я в ворованном свете усваивал строго.
Но не мог все понять, оттого что был мал,
Почему меня дядька-охранник не трогал.
Как увидит, что я на вагоны полез,
Отвернется в тулупе с берданкой.
Долго смотрит он в сторону, прямо на лес,
Самокрутку свою прикрывая ушанкой.
И потом мне по жизни на дядек везло,
Да, я рад, что их было по миру немало.
И они, может быть, всему миру назло
Меня твердой рукой прикрывали устало.
* * *
Все полустанки, полустанки
Сквозь дым связующих времен.
Летим – небесные подранки –
С белесой прядью, словно лен.
Летим сквозь рваные равнины
И станционный шум, базар.
Талдычит ряд торговок длинный.
Скрипят и рвутся тормоза.
Сойти бы в этом промежутке,
Вареной бы картошки съесть.
И кажется, в летящих сутках
И вечность, и безумство есть.
А вот и церковь (здесь когда-то
Крестила бабушка меня),
И дом бревенчатый, горбатый,
И школа сельская моя.
И все как будто бы в тумане.
Из гипса девушка с веслом.
Да, время. Время не обманет,
Чему-то жить, а что – на слом.
Уже осыпались фигуры.
Из гипса виден их каркас.
Но сохранилась арматура,
Еще связующая нас.
* * *
«Вот дурочка! – злословили в деревне. –
Босая в зиму, смотрят вверх глаза».
Но иногда с какой-то мукой древней
Бросала взгляд, как в доме – образа.
И, словно Богородица, страдая,
Она смотрела ясно в этот мир.
И лишь потом, как листья облетая,
Глаза уйдут в невидимый эфир.
И вот опять (оборвана, как ветошь)
Она пройдет деревнею моей.
А ты, пацан, куда-то дерзость денешь,
Застынешь, не подходишь больше к ней.
Как будто проверяла нас святая.
Что здесь мы, не издергались душой.
И как живем, прорехи вновь латая,
И как скорбим о Родине большой.
А где ж ей быть, как не в глубинке, с нами?
Где тяжкий труд за крохи, за гроши.
Где поднесут святыми именами
Кусок последний, черствый – от души.
* * *
Решетчатое небо сентября,
Размывами блистает побережье.
Я становлюсь и тише, и прилежней.
Но так же все смотрю я на тебя.
И в череде обыденных забот
Прокрутим эту жизнь наоборот.
Опять зазеленеют наши всходы,
И мы светлеем от любой работы.
А я смотрю все так же на тебя.
А ведь прошло уже тысячелетье...
И прорастает в наше долголетье
Решетчатое небо сентября.
* * *
Плыл туман сквозь стога.
И ложилась усталая морось.
Видел я: по осенним логам
Уходила и пряталась молодость...
* * *
Как мало для радости надо.
Мелькнет огонек за окном.
Под вечер ложится прохлада,
Темнеет лесок за оградой,
И тянет с реки холодком.
А вот уже стадо у брода,
Пастух тихо щелкнул кнутом.
Проедет с дровами подвода...
Старушки (опять взяли моду)
Сидят, говорят обо всем.
* * *
Велеречивая волна
Окатит вдруг словесной стынью.
Она бездумна. И полна
Банальной шелухи. Полынью
Стараюсь выжечь шелуху.
Травой родных моих просторов...
Каких не видел на веку!
Каких не слышал разговоров!
Но только травы и поля –
Мои защитницы степные.
Вот с ними, много говоря,
Я слышу хор, слова иные.
Они нашепчут мне судьбу,
Уберегут в своих качелях.
На том, на этом берегу
Я слышу, слышу хор вечерний.
Я ворую солому с колхозных полей,
Мне, мальцу, еще только двенадцать.
Брал веревку покрепче, одевался теплей,
Чтобы ночью к соломе добраться.
Нам без топлива зиму никак не прожить,
Воровал я и уголь с вагонов, с откосов.
И тепло от печурки, где уголь горит,
Помогало ответить на много вопросов.
То, что в школе учитель домой задавал,
Я в ворованном свете усваивал строго.
Но не мог все понять, оттого что был мал,
Почему меня дядька-охранник не трогал.
Как увидит, что я на вагоны полез,
Отвернется в тулупе с берданкой.
Долго смотрит он в сторону, прямо на лес,
Самокрутку свою прикрывая ушанкой.
И потом мне по жизни на дядек везло,
Да, я рад, что их было по миру немало.
И они, может быть, всему миру назло
Меня твердой рукой прикрывали устало.
* * *
Все полустанки, полустанки
Сквозь дым связующих времен.
Летим – небесные подранки –
С белесой прядью, словно лен.
Летим сквозь рваные равнины
И станционный шум, базар.
Талдычит ряд торговок длинный.
Скрипят и рвутся тормоза.
Сойти бы в этом промежутке,
Вареной бы картошки съесть.
И кажется, в летящих сутках
И вечность, и безумство есть.
А вот и церковь (здесь когда-то
Крестила бабушка меня),
И дом бревенчатый, горбатый,
И школа сельская моя.
И все как будто бы в тумане.
Из гипса девушка с веслом.
Да, время. Время не обманет,
Чему-то жить, а что – на слом.
Уже осыпались фигуры.
Из гипса виден их каркас.
Но сохранилась арматура,
Еще связующая нас.
* * *
«Вот дурочка! – злословили в деревне. –
Босая в зиму, смотрят вверх глаза».
Но иногда с какой-то мукой древней
Бросала взгляд, как в доме – образа.
И, словно Богородица, страдая,
Она смотрела ясно в этот мир.
И лишь потом, как листья облетая,
Глаза уйдут в невидимый эфир.
И вот опять (оборвана, как ветошь)
Она пройдет деревнею моей.
А ты, пацан, куда-то дерзость денешь,
Застынешь, не подходишь больше к ней.
Как будто проверяла нас святая.
Что здесь мы, не издергались душой.
И как живем, прорехи вновь латая,
И как скорбим о Родине большой.
А где ж ей быть, как не в глубинке, с нами?
Где тяжкий труд за крохи, за гроши.
Где поднесут святыми именами
Кусок последний, черствый – от души.
* * *
Решетчатое небо сентября,
Размывами блистает побережье.
Я становлюсь и тише, и прилежней.
Но так же все смотрю я на тебя.
И в череде обыденных забот
Прокрутим эту жизнь наоборот.
Опять зазеленеют наши всходы,
И мы светлеем от любой работы.
А я смотрю все так же на тебя.
А ведь прошло уже тысячелетье...
И прорастает в наше долголетье
Решетчатое небо сентября.
* * *
Плыл туман сквозь стога.
И ложилась усталая морось.
Видел я: по осенним логам
Уходила и пряталась молодость...
* * *
Как мало для радости надо.
Мелькнет огонек за окном.
Под вечер ложится прохлада,
Темнеет лесок за оградой,
И тянет с реки холодком.
А вот уже стадо у брода,
Пастух тихо щелкнул кнутом.
Проедет с дровами подвода...
Старушки (опять взяли моду)
Сидят, говорят обо всем.
* * *
Велеречивая волна
Окатит вдруг словесной стынью.
Она бездумна. И полна
Банальной шелухи. Полынью
Стараюсь выжечь шелуху.
Травой родных моих просторов...
Каких не видел на веку!
Каких не слышал разговоров!
Но только травы и поля –
Мои защитницы степные.
Вот с ними, много говоря,
Я слышу хор, слова иные.
Они нашепчут мне судьбу,
Уберегут в своих качелях.
На том, на этом берегу
Я слышу, слышу хор вечерний.
