Митька всю жизнь мечтал о своем ружье. Мечты уносили его даже на войну. А когда он засыпал, намечтавшись, то там, во сне, он воевал чуть ли не взаправду. Сон прерывался всегда одинаково – выстрелом, и просыпался он в слезах. Митька не догадывался, что это – сон вещий, который предупреждает его о чем-то серьезном, жизненно важном. Но охота, как известно, пуще неволи.
Его одноклассник Сашка по кличке Тарарака уже ходил на охоту один с двустволкой. После охоты он всегда врал, да так складно выходило, будто лучше, чем он охотников и нет. У пацанов аж рты открывались. Митька знал, что Тарарака врет, но все равно завидовал. Завидовал его самостоятельности. Однажды напросился сходить с ним поохотиться: вместо собаки из кустов зайцев выгонять. После очередного сбежавшего зайца Сашка костерил охотника на чем свет стоит. Выходило так, что в очередном неудачном выстреле виноват был кто угодно, только не Тарарака. Митька, разозлившись, обозвал напарника мазилой и вруном, на что тот ответил предложением:
- Но-ка, кинь повыше свою шапку, я тебе покажу, какой я мазила! Если я не попаду, то ты будешь стрелять в мою. Митька согласился, но никак не ожидал коварства от друга. А тот, когда шапка взмыла вверх, подбежал прямо под нее. Выстрел раздался, когда шапка чуть ли не наделась на ствол ружья. От этого ее снова подкинуло, а когда хозяин взял шапку в руки, то обнаружил прямо на макушке дыру величиной с кулак. Митьку захлестнула такая обида, что он готов был дать в морду этому горе-охотнику, но тот был здоровее – второгодник, да еще и с ружьем в руках. Он решил действовать хитрее. Махнул рукой, нахлобучил дырявую шапку на голову и сказал:
- Ты выспорил, дай мне хоть по пню стрельнуть.
Тарарака расплылся в улыбке и потерял всякую бдительность. Сам зарядил один ствол, подал ружье напарнику и стал отмерять расстояние от пня шагами.
Но вдруг раздался резкий крик:
- А ну-ка, кидай свою шапку! – Сашка обернулся и увидел направленное на него ружье и злые глаза Митьки. Он понял, что придется выполнить команду. Снял с себя новенькую кроличью шапку и подкинул высоко вверх. Митька дождался, пока шапка упадет на землю, подбежал и выстрелил в лежачую мишень. Та аж подпрыгнула. Он бросил ружье и крикнул:
- Все, мы в расчете, - и опрометью бросился бежать домой.
А Сашка поднял свою шапку и ужаснулся: «В чем же я пойду в школу?! Дернуло же меня надеть новую шапку на охоту!»
Они учились в седьмом классе. Это было время осенних каникул, и они встретились только тогда, когда пришли в школу. Тарарака подошел к Митьке и пообещал:
- Ты у меня получишь! – но тот ответил дерзко:
- Смотри, кабы сам не получил! У него был друг, десятиклассник Вовка Демьянов, который заступался за Митьку. Тарарака это знал, поэтому только скрипнул зубами и отошел.
Через несколько дней мечтатель-охотник шел домой и увидел в ограде дяди Пети крышку гроба. Его как магнитом потянуло туда, в дом, где жил старый и добрый человек, умевший сказать ласковое слово, которого часто не хватало пацану-подростку. Открыл дверь. Пахнуло воском и еще чем-то. У гроба сидели несколько бабушек. Одна читала молитвы и подвывала, остальные всхлипывали, но слез ни у кого не было видно. Это походило на жутковатый спектакль, где главный герой, притаившись, лежал в гробу.
Баба Соня сказала:
- Проходи, Митя, посмотри на дедушку последний разочек! Ты хоть нам чужой, но он велел тебе ружье отдать. Вот похороним, тогда придешь с отцом. Гость туго соображал, но смысл понял, и ему хотелось разреветься. Он сдернул шапку с головы, закивал, как бы кланяясь, и выскочил из избы, чтобы никто не заметил его слез. Он шел некоторое время с голой головой и шапкой вытирал глаза. А сам думал: «Вот дед какой, он не просто говорил ласковые слова, а, наверно, любил меня. А за что? Я же ему даже ни разу не помог ничем». У него было тяжко на душе, так тяжко, как будто сердце взяли в тиски. Это он в первый раз прикоснулся к смерти. Нет, он, конечно, бывал на похоронах – в их доме умерла бабушка. Но чувство потери он ощутил впервые. Он еще не понимал, что это. То ли жалость к хорошему человеку, то ли жалость к себе, потому что он больше не услышит добрых слов, которых так не хватало дома.
Митька не пошел на похороны. Боялся расплакаться.
Прошло дня три. Нетерпение взяло верх, и он снова пришел к бабе Соне. Поздоровался, а она как-то неприветливо ответила, не предложила ему даже сесть. Спосила:
- Что же не пришел на похороны? – Митьке стыдно было признаться в своей слабости, и он только пожал плечами. Хозяйка спросила еще:
- Поди за ружьем пришел? Вот будет девять дён, как раз в выходной, приходи на поминки, да не один приходи, а с отцом, тогда и ружье отдам.
Митька вышел из избы и пошел домой в раздумье. Его не посетили радостные чувства, что скоро сбудется мечта. Чувство стыда брало верх – надо было сходить на похороны, собрав всю волю в кулак, но время, как известно, назад отмотать невозможно.
Рабочая неделя пролетела быстро. И вот Митька с отцом шагают на поминки. Зашли в хату. В ней жарко натоплено. За длинным столом сидят старики и старухи, орудуют ложками. Для новых гостей освободили места. Все сосредоточились на пище. Покашливали, гремели ложками, некоторые тихо переговаривались. Баба Соня шепнула отцу:
- Вы задержитесь после обеда, тогда и решим с ружьем.
Ждать пришлось долго. Бабки никак не уходили. Говорили какие-то глупости. Их хоть в шею гони, а они все то, да потому. Одна, самая последняя, с огромным любопытством все выспрашивала:
- Это каки у вас таки дела, что вы остаетесь?
Митька подумал: «Чтоб ты провалилась!». И точно: она кружилась-кружилась, да и попала ногой в кошачью дырку. Пальцы завернулись кверху, и она провалилась по колено, а назад никак. Отец сделал заключение:
- О, да ты грешница, раз тебя черти заживо в преисподнюю тащат!
И смех и грех. Только ее вызволили – она в дверь, и была такова.
Баба Соня дала команду:
- Ну-ка, Димитрий, лезь под койку, там ящик, тяни его на свет Божий.
Митька стал на колени, завернул покрывало и вытянул длинный крашеный ящик.
- Открывай! – подала она новую команду.
Паренек откинул крышку и навалил ее на кровать. На дне ящика лежало ружье, патронташ и еще два ящичка. В одном были дробь, картечь, и даже куски свинца, а в другом – подковы папковые, гильзы и порох в мешочках. У будущего хозяина перехватило дух от такого богатства. Хозяйка обратилась к отцу:
- Послушай, Петрович! Дед наказывал мне, чтобы я отдала все твоему сыну, а я могла бы наказ и не выполнять, продала бы рублей за пятьдесят, но не могу я против завещания пойти. И так подумаешь, и этак. У меня с деньгами плохо, а мне еще сорок дней и полгода отвести надо. Ты бы мне рублей 25 дал и забрал бы ружье прямо с ящиком. Отец, не раздумывая, дал согласие, но попросил:
- Ты нам дай какую-нибудь тряпку накинуть сверху от любопытных глаз, а сын принесет и тряпку, и деньги.
Хозяйка засуетилась. Содрала с кровати покрывало:
- Нате, накройте и несите уж, а то я переживала все дни. Многие знают, что у деда было ружье. Пойду в магазин, дом замкну, а сама боюсь, кабы воры не залезли. Гости собрались уходить – взяли ящик за ручки на торцах и зашагали домой. По дороге им встретился мужик, полюбопытствовал:
- Что несете?
Отец ответил:
- Покойника по лоторейке выиграли, правда, еще маленький, но ничего, подрастет!
Тот заухмылялся ответу и пошел дальше по своим делам. Когда пришли домой, подступилась мать:
- Чего это вы притащили?
Митька ответил первым:
- Баба Соня нам ружье по дешевке продала.
Отец добавил:
- Ну-ка, мать, достань из заначки 25 рублев, Митька оттартает.
Хозяйка всплеснула руками:
- Да вы что, с ума посходили, что ли, это ж деньги на телевизор копим, а тут вы со своим ружьем. А кому ружье? Ты что, в войну не настрелялся? Какой ты охотник, хромой-то? В кочках где-нибудь завалишься и себя пристрелишь.
Отец засуровел:
- Ружье – сыну. Пусть зайчишек гоняет, да и уток у нас по озерам много. Глядишь, добычу принесет. Я-то настрелялся. У меня на прикладе снайперски было девятнадцать рисок и четыре крестика.
Сын сразу навострил уши и спросил:
- А что это означает?
Отец ответил:
- Это я четыре дуэли выиграл с их «кукушками». Я был меткий и маскироваться умел, поэтому и живой.
Митька скорей еще вопрос, потому что отец не любил рассказывать про войну:
- Пап, расскажи, как тебя ранило?
Отец нехотя ответил:
- В ногу, это меня их снайпер приласкал на Кавказе. Боль нестерпимая, а я лежу. Немец думал, что укокошил меня. Я в прицел смотрю, он сел, достал фляжку шнапса и обмывает победу в дуэли. Вот тут-то я его снял, а потом давай бинтоваться да к своим ползти. Вырезал четвертый крестик, сдал винтовку и в госпиталь. На этом моя война закончилась. Подлечили меня и направили конвоировать пленных. Это было в Сталинграде. Пленные румыны разбирают кирпичи от разрушенного дома, а я все в сторонке посиживаю. Вдруг взрыв, и меня накрыло. Очнулся через месяц и еще долго ничего не видел и не слышал. Год по госпиталям валялся. Пришел домой в середине мая сорок пятого, а дома лежит на меня похоронка и письмо к ней, что, мол, погиб от неразорвавшейся авиационной бомбы.
Так хоть немного Митька узнал о том, как воевал его отец. После рассказа отца мать молча достала двадцать пять рублей и подала сыну. Потом спросила:
- А ты умеешь стрелять? А то убьешь кого-нибудь и попадешь в тюрьму.
Митька заулыбался:
- Нет, мама, с ружьем не шутят. Все будет в порядке.
Сказал это так убедительно, что у матери навернулись слезы. Кончиком платка она вытирала глаза и думала: «Вырос сын серьезный и даже солидный, как взрослый» - и опять слезы покатились сами собой. Тем временем Митька с деньгами в кармане и покрывалом под мышкой шагал к бабе Соне. Зашел, а там сидела-посиживала та же старуха, которая провалилась в кошачью дырку, и опять ушки навострила.
Паренек подал покрывало и позвал хозяйку:
- Баба Соня, давай выйдем, я вам что-то скажу!
Вышел в сенцы, бабушка за ним. Он сунул ей деньги, сказал «спасибо» и помчался домой. Дома снова рассматривал ружье и боеприпасы. Отец сидел рядом и как-то ненавязчиво прочитал сыну инструктаж:
- Запомни, сын, ружье вниз стволом не носи, вдруг пыж в патроне слабый, дробь может выкатиться. Не носи ружье со взведенным курком. Вдруг запнешься или заденешь за сучок. У костра держи ружье и патронташ подальше от огня. Не давай оружие маленьким и вообще никому чужому, мало ли что у человека на уме. А главное, не наводи ружье на человека – ни заряженное, ни холостое. Запомни! Оружие – это не игрушка.
Назавтра Митька уже пробежался по околкам за Истоком. Пару раз выстрелил, но зайцы благополучно унесли ноги. Но потом приноровился, и зайчатина стала частым гостем на их столе. Отец, бывало, ест, выплевывает дробь и нахваливает сына.
Охота – это дело такое, что без собаки никак, вот и взял Митька у друга щенка, сеттера-полукровку. Назвал его Диком. Дик хоть и полукровка, но к охоте сообразительный оказался. И преданный. Утку-подранка всегда найдет, да и убитую из озера вытащит. Зайца из кустов выгонит на хозяина, а не наоборот.
Митька вырос, и его забрали в армию. На службе он часто рассказывал однополчанам о своем четвероногом друге. А во сне охотился. Сны были такие яркие, как наяву.
Наконец-то пришел долгожданный дембель. За три дня до приезда хозяина Дик выл ночами. Петрович выйдет, поругается на него, а тот залезет в будку, прикроет один глаз лапой, а другим несмело поглядывает. И вот – долгожданная встреча. Митька бросил чемодан у калитки и бросился в объятия Дику. А тот облизал его всего, постанывая от удовольствия. Ночью не выл, знал, что его молодой хозяин в доме, под его охраной, и жизнь теперь пойдет веселее.
На другой день бывший солдат собрался на охоту. Утром встал рано-прирано, когда еще черти на кулачки не бьются. Вышел в ограду. Морозец небольшой. Тихо. Ни ветерка, ни снегопада. В том году снег еще где-то задержался. Один раз пролетел с ветром, и то его по ложбинам размело. Поля стояли голые. «Хорошо, - подумал Митька, - заяц будет виден издалека».
Заговорил с собакой:
- Что, Дик, наскучался? Сейчас пойдем на охоту.
Дик аж взвизгнул в ответ.
- Только сейчас соберусь.
Зашел в дом. Мать уже была на ногах – топила печь.
- Ты что не спишь, не здоровится, что ли?
Сын ответил:
- Пойду на охоту, погоняю зайчишек.
Сборы были недолги. Патронташ он приготовил еще с вечера. Положил в рюкзак хлеба и сала, в карман – коробок спичек. Накинул ружье на плечо и вышел из дома. Дик еще не насладился общением с хозяином и путался под ногами. Когда перешли речку Исток, он вытянул шею и занюхтил. В нем проснулся охотник. Он полез по кустам первого околка, а Митька шагал краем, держа ружье на изготовку. В первом околке не оказалось никого. Во втором тоже было пусто, а вот из третьего зайчишка выскочил прямо под ноги. Охотник от неожиданности растерялся, и длинноухий успел сбежать. Еще дважды Дик выгонял добычу – то ли было далековато, то ли просто охотник потерял квалификацию. После выстрела заяц добавлял скорость и исчезал в другом околке. Митька не ленился, проходил по следу, но нигде ни капельки крови не обнаруживал. «Значит, мимо!» - заключал он.
Наконец удача улыбнулась ему. Заяц выскочил метрах в пяти и остоповал. Охотник успел взвести курок и поднял ружье к плечу. Белый красавец крупными прыжками начал уходить, но выстрел был точен.
Положив добычу в рюкзак, Митька решил перекусить.
Солнце взошло красное, и на небе появились строчки. Значит, будет ветер, и, возможно, снегопад. А пока у охотника было хорошее настроение: добыча есть. Если больше не подвернется, и этого хватит. Выбрал бугорок повыше, нарвал сухой травы и уселся, как аист на гнездо. Дик устроился в ногах. Перекус был недолгим. Ели хлеб с салом. Пес, съев свою порцию, лежал, набираясь сил. Конечно, это была для него настоящая жизнь, не то что там, на цепи.
Немного отдохнув, они поднялись и отправились к следующему околку, но появилась сорока и давай орать на всю округу, а сама держится поодаль, чтобы не получить заряд дроби. В результате зайцы разбежались. Прочесав еще несколько околков, Митька с Диком вышли на бригадную дорогу. Справа и слева простирались поля. Небо захмарилось. Митька постоял на дороге, как витязь на распутье. Домой идти было еще рано.
«А пойду-ка я до бригады, там, наверное, есть сторож. Может, жив еще дед Иван» - решил Митька.
Раньше этот дед жил с супругой в конце их улицы. Ее звали тетя Фуня, а его дядя Сарай. Смешное сочетание. Но люди называли их с любовью. Деду Ивану кличку дали еще в детстве, у него во весь лоб был вихор, и его прическа выглядела как овин, крытый камышом. А ее Фуней прозвал он сам, а почему – только он и мог ответить… Лет десять назад тетя Фуня умерла, а деду деваться было некуда, он и перешел жить на бригаду. Быть нужным людям – это для него казалось главным. Избушку свою он отдал племяннику насовсем и жил на полеводческой бригаде бессменным сторожем.
До бригады Митька дошел за час. Вот он – последний зигзаг, и показались постройки. Из трубы бригадного домика тянуло дымком. Навстречу им выскочили две бойкие собаки. Дик вопросительно посмотрел на хозяина, на что тот сказал:
- Вспомни молодость, подерись или помирись.
Кобель, приободренный, побежал вперед.
Драка не состоялась. Вышел сторож, поглядел из-под руки на гостей и свистнул собак. Они, видимо, не шибко желая драки, заскочили в дверь, открытую перед ними хозяином. Митька подошел ближе, протянул старшему руку:
- Здравствуйте, дядя Ваня!
Дед потер руку о штаны, принял рукопожатие и спросил:
- А ты чей будешь-то?
- Я-то, - заулыбался гость, - Данилов я.
Сторож аж просветлел лицом и спросил:
- Митька, что ль? Да ты откуль взялся?
Парню понравилось настроение старика, он ответил:
- В армии служил. Вчера только пришел, а сегодня уже на охоту.
Дед закивал головой:
- Ну заходь, чайку попьем, погутарим.
Вошли в дом. В доме тепло. Пахло пареной калиной и настоем разных трав. На печи чайник издавал тонкий свистящий звук. Митька поставил в угол ружье, снял и повесил на вешалку патронташ. Рюкзак он скинул еще в сенцах и повесил на крюк: зачем заяц будет портиться в тепле? Дед суетился. Налил в вазочку меда, налил в кружки чай и предложил:
- Седай.
Пили чай. Разговаривали. Дед вспоминал, как обучал Митьку верховой езде, как посылал его в сельпо за бутылкой. Сам смеялся, оголив розовые, как у ребенка, десны. А Митька смотрел на деда и размышлял: «Родится человек без зубов и умирает тоже, если доживает до старости. И разумом как дитя. И радуется, как ребенок, искренне. В счастливом возрасте пребывает дед Иван. Все плохое забыл. А ведь жизнь ему досталась тяжелая. Войны, голод. Ни обуть, ни надеть… и как-то еще такую долгую жизнь прожил».
Митьке захотелось уважить старика, и он предложил ему зайца, но тот категорически отказался:
- Я их петлями ловлю. У меня всегда свеженина. А сколько мне надо?
Охотник встал из-за стола, начал собираться. Топать до дома километров двенадцать, а то и больше. На крыльце дожидался Дик. Он отдохнул и снова был готов гонять зайцев. Их вышел проводить хозяин. На прщание попросил гостя:
- Ты уж будешь где недалеко, так заходи, я всегда тебе рад.
Митька обнял старика, закинул ружье на плечо и зашагал в сторону Истока. Вернуться решил через поперечное. Шагал просто как турист, разглядывая с детства знакомые места. Дик снова сворачивал с дороги. Облаивал назойливых сорок, которые сопровождали их по всему пути следования, передавая эстафету. В этих местах можно встретить лося, и охотник поменял в ружье патрон, с дроби на пулевой. Вообще-то он не собирался охотиться на крупного зверя, для этого нужна лицензия. Но мало ли что? Ему было легко и весело, и он стал тихонько напевать песню «В путь», вышагивая чуть ли не строевым. Вдоль дороги еще стояли стога сена, огороженные заботливыми хозяевами. Один из них не был огорожен и стоял сильно подбит с боков. Когда пасут коров, они сюда не доходят. Кто же его так подъел? Митька чисто из любопытства повернул к стожку. До него оставалось метров пятнадцать, а Дик уже обежал стожок сзади.
Вдруг из-за стожка выскочило какое-то животное и на мгновение остановилось. «Косуля», - подумал Митька. Он разглядел эту природную красоту, ее грацию. Курок он взвел машинально, и когда животное сделало первый прыжок, вскинул ружье и выстрелил. Ему показалось, что зверя швырнуло на кусты, но, отпружинив от них, он помчался дальше. Дик, яростно лая, бросился вдогонку, а вслед за ним и хозяин. На кустах он заметил капли крови. «Значит, попал», - решил он для себя и помчался еще быстрее на собачий лай. Кровь видно было и на земле. «Значит, ранение серьезное», - думал он. Дик лаял недалеко, за копанцем, и лай теперь не отдалялся. Охотник перемахнул через канаву и увидел собаку, прыгающую возле низкого тальника, а, когда подбежал поближе, увидел косулю, которая завалилась на бок и била задними ногами, чтобы собака не вцепилась в нее. Он подошел поближе, косуля подняла голову и посмотрела на него долгим, каким-то упрекающим взглядом. У Митьки захолонула душа. Во-первых, он никогда не видел такой красоты, этих сливовых глаз, обрамленных большими ресницами. Ее тонкие ноздри вздрагивали. Она издала звук, похожий на мычание, и начала хрипеть. Ее надо было прикончить, но его бил озноб. Он сказал:
- Что же ты не убежала?
А Дик все лаял, и хозяин впервые пнул его. Тот обиженно взвизгнул и умолк. Косуля стала запрокидывать голову, издавая все более тяжелые хрипы. У нее угасали силы. Митька подошел к ней совсем близко, хотя это было опасно: раненое животное могло нанести удар копытами, но он как-то не думал об этом. Парень присел на корточки, протянул руки и приподнял голову своей жертвы. Косуля открыла глаза и смотрела на него не мигая, пока у нее не покатились слезы. У Митьки перехватило дыхание и хлынули слезы, скатываясь по лицу, они капали на дорожку ее слез. Митька поднял в небо глаза и взвыл, как его пещерный предок. Когда снова опустил глаза, то косуля уже прикрыла веки. Дик лежал поодаль, положив морду на лапы, и, казалось, сопереживал им. Митька осторожно опустил голову косули на траву, встал и какой-то опустошенный и согбенный пошел прочь, а слезы все еще катились по его щекам. Впервые он так глубоко ощутил горечь утраты. Ему казалось, что там, у кустов, лежит его любимая, в смерти которой виноват он. Ему было страшно обернуться, он боялся, что сердце не выдержит. Он быстрее пошел прочь от места своего преступления. По дороге Митька немного успокоился, но ругал себя всякими отборными словами. Домой пришел, когда уже зажгли свет. Отец встретил в ограде со словами:
- Ну, как охота?
Митька снял с себя рюкзак и подал отцу. Отец вытащил зайца, покрутил в руках:
- Хорош, завтра натушим, сейчас я его обдеру. Дак ты где целый день был? За зайцем гонялся?
Митька переложил ружье, вынул гильзу из патронника и сказал:
- Я там убил еще козу, что ли.
Отец напрягся и спросил:
- Какую козу? Домашнюю?
На что сын ответил:
- Да нет, дикую, килограммов на шестьдесят.
Отец понял, что сын не шутит.
На такого зверя охота без лицензии была запрещена, а потом ее надо было еще и ободрать. Шкуру, голову и кишки закопать, а мясо забрать. Отец начал выпытывать, в каком она месте? Митька сказал, что он туда больше не пойдет.
Отец побежал к соседу Володе Быкову, чтобы с ним съездить на «ГАЗ 69» за добычей. Тот был заядлый охотник и сразу согласился. Захватил мешки и пару острых ножей, подъехал к воротам. Но как ни уговаривали Митьку, он ни в какую не поехал, хотя и описал им подробно место. Они уехали.
Утром Митька проснулся оттого, что по нему ходил кот, явно желая его разбудить. Он положил руку на кота и заговорил с ним:
- Что, соскучился? Ишь ты, разурчался, ну, полежи-полежи.
А кот повернулся на спину и вытянулся от удовольствия.
Немного поиграв с котом, Митька встал. Родители уже ушли на работу. В доме было натоплено. На печи стояли две сковороды. Митька полюбопытствовал: в одной была картошка с выжарками, а в другой – жареное мясо. Он аж вздрогнул и закрыл крышку.
На другой день Митька продал ружье вместе с боеприпасами, оставил лишь тот злосчастный патрон, то есть гильзу. Так она и стоит всю жизнь на видном месте, как напоминание человеку о том, что не он на земле судья, который определяет, кому жить, а кому умереть…
Это его последний патрон.
Эпидемия
Рассказ
Каждый период времени имеет свои особенности, по которым один отличается от другого. Эпоха Брежнева запомнилась людям маразмом генсека и пристрастием его к наградам и поцелуям. Но в эту эпоху было немало и положительных дел. Одно из таких – продовольственная программа. Для решения этой программы в селах все мужское население обучалось специальности комбайнера. За время обучения на основной работе сохранялась заработная плата. Платили стипендию и даже выдавали спецодежду. Три месяца, а это почти всю зиму, здоровые мужики сидели за партами, ходили на практические занятия. Но это было не натужно, а потому нередко сопровождалось анекдотами и потехами друг над другом. Тут уж кто во что горазд.
Василий Михайлович имел специальность механика, а удостоверения комбайнера не было. В группе его все звали Михалычем. Относились к нему все с уважением – и однокурсники, и педагоги.
Когда Михалыч начинал что-нибудь рассказывать, все его слушали с удовольствием, потому как это у него природный дар. Завершались перемены обычно раскатистым хохотом. Не смеялся лишь один Сеня Кучерявый. На самом деле он был не кучерявым, а лысым. От уха до уха пролегал кант, но это был не волос, а легкий пушок. Семен его не сбривал, считая, что у него это нимб и что он ближе всех к Богу. Он был нелюдимым и потому участия в разговорах не принимал. Байки Михалыча его раздражали, а он думал: какую бы пакость тому сделать, чтобы принизить его популярность. Однажды он принес баночку вазелина и намазал им ручку указки. Начался урок, и педагог взял указку в руку. Испачкал руку и спросил:
- Кто сегодня дежурный?
Поднялся Василий Михайлович, ему было неудобно. Он вышел, взял указку и протер ее своим носовым платком. На следующий урок история повторилась. И главное, никто не заметил, кто это сделал. Пришлось Михалычу держать указку при себе. Но он был еще больше удивлен, когда на следующий урок обнаружил вазелин на сидении своей парты. Хорошо, что не вляпался, а то бы брюкам пришла хана. Весь день и вечер Михалыч размышлял, какая зараза могла это сделать? И пришел к выводу, что это дело рук Кучерявого. На следующий день он положил в карман химический карандаш. На уроке незаметно настрогал его и посыпал этот порошок Сене по его нимбу. Когда преподаватель спросил:
- Кто готов сегодня отвечать?
Михалыч выкрикнул:
- Сегодня хочет заработать пятерку Семен, я видел, как он усердно готовился!
Тот обернулся и что-то пробурчал.
Преподаватель обратился к нему:
- Ну что, попробуешь?
Семен запыхтел и вышел к доске. Была у него одна особенность: он сильно потел, видимо, волновался. Когда он потел, начинал вытирать пот ладонью. Расчет Михалыча был точен. Кучерявый и в этот раз вспотел и начал тереть себя по лысине и лицу, и на глазах удивлённых одноклассников начал синеть. Преподаватель снял очки, протер их и снова надвинул на нос. «Черт возьми, - подумал он. - Что-то ненормальное с человеком». Он попросил дежурного сбегать в учительскую и вызвать «Скорую», а сам подошел ближе, положил руку Семену на плечо и спросил:
- Вам плохо?
Семен отрицательно махнул головой.
Его еще не успели посадить за парту, как приехала «Скорая». Фельдшер и медсестра влетели в класс, как группа захвата. Кучерявый и моргнуть не успел, как ему вставили градусник и уложили на спину. Старшая расспрашивала больного, что он ел, чем болел в детстве, а тот разволновался еще сильнее, потел и растирал краску еще активнее. У него частично посинели уши, очаги посинения появились уже и на шее. Фельдшерица рванула к телефону и давай рассказывать главврачу, что она обнаружила эпидемию рожи или даже чумы. Главный дал ей задание, чтобы больного изолировали от других людей и к нему руками не прикасались. Он решил выехать сам и по дороге в гараж встретил пьяненького хирурга. Тот, хоть и частично был навеселе, но в больнице имел заслуженный авторитет. Хирург тоже вызвался съездить посмотреть на больного. По дороге Борис Григорьевич рассуждал: «Если диагноз Никитичны подтвердится, это ж дойдет до Москвы. Район закроют на карантин. Эпидемия – это серьезно, хотя как можно верить заполошной женщине? Надо проверить».
Доехали быстро. Техничка тетя Катя проводила приехавших в учительскую, куда изолировали «чумного». Никитична рапортовала, а потом закружилась вокруг больного, как ведьма на метле. Борис Григорьевич жестом остановил этот шабаш. Больной стоял и трясся в предчувствии чего-то худого. Главврач предложил ему сесть и начал задавать вопросы: что он ел сегодня утром, чем болел в детстве? А пьяненький хирург стоял в дверном проеме, привалившись к косяку, и вдруг спросил фельдшерицу:
- Чума, говоришь, или рожа, а вы эту рожу помыть не пробовали?
Нетвердой походкой он подошел к больному, поплевал ему на лысину, поводил пальцем по ней и заключил:
- Это химическая краска. А ну-ка, братец, иди к умывальнику.
В класс заглянула техничка. Хирург обратился к ней:
- Своди, тетя Катя, этого симулянта к умывальнику и дай ему хозяйственного мыла.
Они ушли. Борис Григорьевич обратился к Никитичне:
- Ну и что за представление вы здесь устроили?
Пожилая фельдшерица стояла, как пионер, с которого только что сняли галстук.
Вернулся Сеня совсем здоровый, лишь кое-где еще виднелись разводы краски, а в целом смотрелся бодрячком. Уехали врачи, ушел пациент, а в группе недоумевали и спрашивали друг друга:
- А че он вдруг начал синеть?
Предположение высказал только Михалыч:
- Вы слыхали, что бывают иконы, которые мироточат? Так вот, Сеня у нас святой, это его нимб замироточил, а он все размазал. Почему синим? Ну вы даете! Синий цвет – это же цвет неба. Бог ведь там, - и Михалыч многозначительно ткнул пальцем в небо. - А медицина с Богом в контрах. Они сразу: «Чума! Карантин, и баста!»
Сеню Кучерявого в группе больше не видели, а Михалыч рассуждал: зачем такие разные люди пересекаются? Видимо, для урока.
В последствие из Михалыча вышел хороший учитель. Он преподавал в школе тракторы и комбайны. О, как!