ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА...
повесть
Не ищите факты,
люди видят их по-разному,
лучше ищите дух. Дух важнее,
чем факты.
Гилберт Честертон
Умные люди очень редко
бывают счастливы...
Эрнест Хемингуэй
С изречением Гилберта Кита Честертона, приведенным мною в первом эпиграфе, предшествующем сему не рожденному пока повествованию, я вполне согласен. Поскольку и сам, причем неоднократно, когда писал какую-нибудь вещь, убеждался в том, что дух некоего события, порою очень далекого и почти уже забытого, бывает значительно точнее и важнее фактов, хронологии – его формальных деталей. И если ты почувствовал, поймал этот дух во всех его хранящихся где-то глубоко в памяти ощущениях и переживаниях, рассказ у тебя непременно получится. Даже в том случае, если ты не помнишь точно – ни в каком году про-изошли те или иные события, ни точных имен и фамилий так называемых «действующих лиц и исполнителей». А самое существенное в данном процессе, что и читатель тоже сумеет почувствовать то, что чувствуешь ты. Этот аромат времени, пусть и не привязанный, в общем-то, ни к какой конкретике.
Что же касается второго изречения, найденного мною совсем недавно у любимого и, казалось, не единожды прочитанного полностью Эрнеста Хемингуэя, то оно меня не то чтобы расстроило, но как-то обескуражило, насторожило, озадачило, что ли. Заставило призадуматься, словом: «А не дурак ли я?» Поскольку считаю себя, несмотря ни на какие жизненные перипетии, даже трагические, человеком все-таки счастливым. Хотя бы оттого, что могу заниматься своим любимым делом, приносящим мне невыразимую радость. Писать рассказы, останавливая тем самым – по собственному желанию и усмотрению – само время. Запечатлевая его, будто консервируя, в некой неизменности. Как бы фотографируя моменты жизни (своей или чужой) то на цветную, то на черно-белую пленку...
Но ведь и Хемингуэй имел ту же счастливую возможность – писать рассказы, то есть творить. Создавая иные, новые миры, ранее никогда и нигде не существовавшие...
Более того, он даже написал об этом чудесную книгу – «Праздник, который всегда с тобой», над которой начал работать в 1956 году и которая вышла в 1964-м, после его смерти. Книга эта о Париже, о молодости самого автора и его жизни в этом прекрасном городе в начале двадцатых годов двадцатого века. Но в центре повествования здесь все-таки не Париж, о котором Хемингуэй написал с такой любовью. И не художники-модернисты, начинающие заявлять о себе в полный голос, со многими из которых Хемингуэй был знаком. Это и не сам автор книги, и не его первая жена Хэдли, с которой они жили в небольшой квартирке на улице Кардинала Лемуана, 74, около площади Контрэскарп. Об этом их жилище Хемингуэй потом напишет: «Здесь не было горячей воды и канализации. Зато из окна открывался хороший вид. На полу лежал хороший пружинный матрац, служивший нам удобной постелью. На стене висели картины, которые нам нравились. Квартира казалась светлой и уютной». И, несмотря на то что жили они весьма бедно (особенно после того как Хемингуэй бросил журналистику и занялся только писательством), оба были счастливы. И к почти ежедневному своему основному блюду – луковому супу – непременно покупали бутыль дешевого красного вина, не особо переживая из-за скудости такого питания. Ибо их грела мысль о том, что скоро Эрнест непременно станет настоящим писателем. И не просто писателем, а чемпионом в области литературы, как он сам о себе говорил.
Этой уверенности способствовало то, что рассказы Хемингуэя явно выделялись в тогдашнем общем литературном потоке своей искренностью, правдой жизни, яркостью образов и какой-то необычайной свежестью. Что, пожалуй, одним из первых, еще в Америке, заметил Шервуд Андерсон, считавшийся в то время почти уже классиком американской литературы. В своем рекомендательном письме к жившей в Париже влиятельной писательнице Гертруде Стайн (двадцатидвухлетний Хемингуэй, успев уже побывать на первой мировой войне, в Италии, в 1922 году опять отправился в Европу, став собственным корреспондентом канадской газеты «Торонто дейли стар») он утверждал, что молодой писатель «инстинктивно связан со всем настоящим, что есть в этом мире». И, несмотря на то что у Хемингуэя почти всегда в начале работы над текстом появлялась затаенная тревога, удастся ли ему рассказ, сможет ли он его вообще дописать до конца, да еще как следует (сомнения подобного рода присущи, впрочем, любому пишущему человеку), это никогда не останавливало начинающего автора. За первые двадцать месяцев жизни в Париже он отослал в газету, в которой работал, 88 (!) рассказов. Он был молод, здоров, у него была прекрасная жена, любимое дело. Они жили с Хэдли, которая была старше его на восемь лет, в прекрасном городе. И самое главное, они любили жизнь и друг друга. Получая и от того и от другого немалое удовольствие...
Книги для чтения (в основном русских классиков – Толстого, Достоевского, Тургенева) Хемингуэй брал целыми пачками в лавке «Шекспир и компания» у своей приятельницы Сильвии Бич – американской писательницы и издателя. Она не только предоставляла Хемингуэю литературу, но и нередко ссужала его деньгами. И часто утешала, когда он сетовал, что его рассказы покупают разве что в Германии и почти совсем не берут на родине.
– Слушайте, Хемингуэй, – говорила Сильвия, – не думайте о том, сколько вам сейчас платят за рассказы. Важно то, что вы можете их писать...
(И она оказалась абсолютно права: позже, уже в Америке, за рассказ «Один рейс» Хемингуэю заплатят пять с половиной тысяч долларов. По целому доллару за слово.)
Именно об этом – о любимом занятии, создании рассказов – и написана книга «Праздник, который всегда с тобой». И ключевой фразой в ней, открывающей двери счастья, была такая: «Этот блокнот и карандаш принадлежат мне. А я принадлежу им...» И в действительности, кстати, довольно часто происходит именно так. С какого-то момента ты начинаешь ощущать, что не ты выстраиваешь рассказ, а сам рассказ, уже начавший жить по своим неведомым законам, начинает выстраивать тебя. Поскольку настоящий рассказ – это не реализация какого-то четкого, продуманного до мелочей плана, а некие вылившиеся на бумагу неясные, тревожащие душу ощущения. И порою получается, что только еще зарождающееся произведение будто бы своей собственной волей отметает в сторону то, что намеревался сказать автор. Унося и самого автора в неведомом, невидимом потоке на какой-то необитаемый, сказочный, чудесный остров в океане, о существовании которого создатель рассказа даже не подозревал...
И все пунктирно намеченное, еще не высказанное и, как тебе кажется, сокровенное ты вынужден оставлять на потом. Чтобы перенести уже в другой рассказ. Который в итоге тоже, как правило, оказывается незавершенным, недописанным до конца, как и предыдущие твои рассказы. И так до бесконечности. То есть до конца жизни. Поскольку полностью законченных произведений попросту не бывает. Как не бывает и полностью законченной жизни. В них, рассказах, всегда должна быть перспектива на будущее. Сразу вспоминается святой Августин: «Настоящее прошедшего – память. Настоящее настоящего – созерцание. Настоящее будущего – ожидание. А все это вместе – отсутствие времени или нашего представления о нем».
Именно вневременность, где есть и прошлое, и настоящее, и будущее, и является признаком настоящего рассказа. Такого, например, как рассказ Хемингуэя «Что-то кончилось». Это произведение из раннего сборника писателя «В наше время», вышедшего в 1925 году, по моему мнению, будет современно всегда – как раз потому, что время в нем будто отсутствует. А чувства героев, Ника и Марджори, подлинны и трогают читателя, будь на дворе 20-е годы XX века (когда был написан рассказ) или 20-е годы века нынешнего, двадцать первого.
Что и говорить, писалось «старине Хэму» в начале его творческого пути, в Париже, очень хорошо. И это был действительно праздник, прежде всего – праздник духа.
А вот на Кубе, где уже всемирно известный писатель жил в пятидесятых годах прошлого века со своей четвертой (и, кажется, не столь уже горячо любимой, как первая жена Хэдли) женой Мэри Уэлш в своем поместье «Финка-Вихия» под Гаваной, Хемингуэю писалось уже не так легко и просто – особенно в последние годы. И проза из-под его пера (точнее, карандаша, поскольку писать он любил именно хорошо заточенным карандашом) выходила порою уже не такая свежая, как прежде. Хотя и очень хорошие книги («По ком звонит колокол», тот же «Праздник, который всегда с тобой») были созданы на Кубе, где Хемингуэй в общей сложности прожил более двадцати лет. Но и «Острова в океане» – книга средненькая – была написана там же. А середнячком (в чем угодно – будь то борьба на руках или ловля большой рыбы) Хемингуэй быть не хотел. Это его не устраивало. Однако ощущение, что писательский дар, как песок между пальцев, куда-то уходит, все чаще посещало его, делая мрачным...
Впрочем, повесть-притча «Старик и море», написанная в 1952 году, за которую писатель в 1954-м получил Нобелевскую премию в области литературы, тоже создавалась на Кубе. Но даже эта повесть, главным в которой, по словам самого автора, было то, что «земля пребывает вовеки», и где показан стоицизм человека перед лицом Судьбы, когда он должен сохранять мужество и достоинство в любых обстоятельствах, на мой взгляд, гораздо слабее его ранних рассказов. Таких ярких. Таких кристально чистых, свежих, словно большие капли утренней росы на ровно подстриженных газонах парижских скверов под первыми лучами восходящего солнца, играющими в этих каплях всеми семью цветами радуги. И сам Хемингуэй, по-видимому, это понимал.
А после пятидесяти пяти лет его начали донимать не только сомнения в своем таланте, но и болезни. Ухудшилось зрение. И Хемингуэй порою не только не мог писать, даже читать ему было трудно. А ведь он сам всегда говорил, что «каждый человек рождается для какого-то дела». И вот этого любимого дела у него, по сути, не стало. Не оттого ли он и выстрелил себе в голову из одного из своих охотничьих ружей? Подтвердив столь безоговорочно свое же утверждение: «Мужчина не должен умирать в собственной постели. Или в бою, или пуля в лоб...»
Да, несомненно: лучшее успокоительное средство от всех проблем – это смерть. Но лишь в том случае, если ты атеист и в бессмертие не веришь.
Впрочем, вообще неверующих людей не бывает. Просто вера у всех разная. Кто-то верит в себя. Кто-то верит в Творца. Кто-то верит в Судьбу, в Рок. Хотя все-таки, даже плывя на корабле под названием «Судьба», хочется быть на нем капитаном. Атеист же верит в некую идею. И в то, что весь этот прекрасный мир сотворился как-то сам собой. И его можно, не испортив (хотя практика показывает как раз обратное), преобразить...
Был ли Хемингуэй атеистом?
Скорее всего, да. Хотя и принял католичество (вероятно, формально, по требованию будущей жены, ревностной католички) перед своей второй женитьбой – на Полин Пфайффер. По крайней мере, именно ему принадлежит высказывание: «Все мыслящие люди – атеисты». Но известно и другое его изречение, вызывающее сомнение в приведенном выше: «Не судите о человеке по его друзьям, не забудьте, что у Иуды друзья были безупречны»...
Впрочем, не будем слишком задерживаться на сложных богословских вопросах, ибо, по моему убеждению, каждый мыслящий человек непременно придет к мысли о Творце, и перейдем к темам житейским, хотя порою и отнюдь не более легким.
Например, Хемингуэй довольно рано и правильно осознал многие вещи, до которых иные люди добираются лишь на закате жизни.
Речь прежде всего о непрестанной погоне за удовольствиями богатых людей (к которым так тянулся друг и соперник Хемингуэя по литературному творчеству Скотт Фицджеральд, не раз восклицавший: «Богатые – это совсем другие люди, они не похожи на нас с вами»; соглашаясь с ним, Хемингуэй только добавлял: «Да, у них денег больше»). Многие богачи стремятся к тому, чтобы каждый день превратить в беззаботное веселье, праздник. И хотя на какое-то время и сам Хемингуэй увлекся подобными веяниями, очень скоро он осознал, что такое бесцельное времяпрепровождение – это не жизнь, а иллюзия жизни. И что это не праздник, а лишь суррогат праздника. Вовремя понял он и то, что деньги – даже большие деньги – не тождественны счастью. Или, как сказала писательница Франсуаза Саган, это груз, мешающий набрать высоту. Они хороший слуга, но очень плохой хозяин.
И кстати, она же не раз повторяла: «Я недостаточно себе интересна, чтобы выносить себя больной или в унынии...»
Испытывал ли уныние, безысходную тоску Хемингуэй, когда 2 июля 1961 года в своем доме в городке Кетчум, штат Айдахо, подвел к подбородку дуло любимого итальянского охотничьего ружья, я не знаю...
Никакой предсмертной записки он не оставил.
Но если верить словам его последней, четвертой жены Мэри, предотвратившей уже однажды попытку самоубийства мужа и настоявшей после этого, чтобы он лег в клинику, Хемингуэй не просто испытывал тоску – он был в постоянной депрессии.
Вот как Мэри писала о том периоде жизни своего мужа: «Хемингуэй стал полной противоположностью тому, кем он был раньше – из общительного, полного жизни человека с бьющей через край энергией он превратился в замкнутого и молчаливого...»
От депрессии его пытались лечить в «клинике широкого профиля» в городке Рочестер. Электрошоком. И вот как сам Хемингуэй оценил результаты подобного лечения: «Эти врачи, что делали мне электрошок, писателей не понимают... Какой смысл был в том, чтобы разрушать мой мозг и стирать мою память, которая представляет собой мой капитал, и выбросить меня на обочину жизни?»
Таким образом, праздник, который всегда был с ним, закончился. А быть на обочине жизни Хемингуэй не хотел. И...
Впрочем, то, что последовало за «и...» – это какое-то проклятие семьи Хемингуэев. Поскольку точно так же в 1928 году закончил жизнь и его отец – выстрелив в себя из ружья. И этот поступок отца писатель всегда осуждал. А более чем через двадцать лет после кончины самого Эрнеста покончил жизнь самоубийством и младший брат писателя Лестер. Тоже писатель, во всем пытавшийся подражать старшему брату. Покончила с собой, приняв смертельную дозу снотворного, и внучка Хемингуэя Марго – дочь его первенца...
Что же касается нашего героя, то в его судьбе особо важным представляется тот факт, что до своей кончины он успел убить очень много всякого зверья. Особенно на сафари в Африке, куда так любил ездить. Его добычей становились слоны, антилопы, львы. И не исключено, что уже в самом себе он хотел убить какого-то последнего, ведомого только ему зверя...
Недаром же упомянутая мною французская писательница Франсуаза Саган (тоже, как и Хемингуэй, начавшая свое литературное творчество очень ярко и очень рано) говорила о писательском труде так: «Писатель – дикий зверь, запертый в клетке наедине с собой. Он выглядывает – или не выглядывает – наружу в зависимости от того, находится ли у него на это время».
То есть писатель почти всегда живет в некоем им же выдуманном, иллюзорном мире, хотя и очень похожем на мир реальный. Правда, не на тот, какой он есть. А на тот, каким он должен быть. И, лишившись этого своего мира, он непомерно страдает. Поскольку именно об этом, о преобразовании мира, и думает постоянно настоящий литератор. Не имея ни выходных, ни отпусков – в обычном понимании этих слов как отдыха от работы. Ибо он работает всегда, фактически круглосуточно (иногда даже во сне), прокручивая в голове те или иные детали будущего произведения. Оттачивая и шлифуя мысленно отдельные фразы. Запоминая всевозможные детали, черты людей, их поступки, необычные или обычные явления природы. Как бы говоря себе: «Это надо обязательно запомнить. Это может мне пригодиться...»
Не удержусь и приведу еще одну цитату Франсуазы Саган из книги «Не отрекаюсь». Вышедшей совсем недавно, в 2018 году, увы, уже после смерти самой писательницы. В книге этой собраны все интервью, данные ею различным изданиям. И в одном из них она развивает как раз ту тему, которой я коснулся лишь вскользь. Тему иллюзорности, фантастичности писательского мира. Вот что Саган говорит по этому поводу:
«В поисках утраченного времени» – моя любимая книга (об этой книге Марселя Пруста и я, кстати, могу сказать то же самое, как, впрочем, и о некоторых романах самой Франсуазы Саган, таких, например, как «Здравствуй, грусть» и «Немного солнца в холодной воде»; в последней книге особенно чувствуется, что от свободы романа, всеохватности его и самому автору становится порою как-то страшновато. – В. М.), написанная совершенным лжецом. Все изменено, преображено. Это одно из самых прекрасных произведений – и самых правдивых, потому что Пруст глубоко сжился со своей ложью... (Я бы сказал – фантазией. – В. М.) Когда установится равновесие между ним истинным и им написанным, писатель перестанет писать. Писатель – вдохновенный лжец, фантазер, бе-
зумец; уравновешенных писателей не бывает».
И «старина Хэм», с его энергией и темпераментом, конечно же, не был человеком уравновешенным. Как, скажем, и наш великий писатель Михаил Александрович Шолохов, признававшийся в том, что, когда он писал роман «Тихий Дон», его рука не раз так сильно сжималась в кулак, что костяшки становились белыми. А сжималась она, до хруста в костях, от горя и горечи, от безысходности. От осознания бессмысленности любой гражданской войны, когда, разведенные опытными кукловодами – так называемыми революционерами, – граждане одной страны воюют друг с другом. Брат убивает брата, отец – сына, сын – отца и так далее и так далее. И нет в такой войне, и не может быть победителей. Или, как писал Хемингуэй: «Победитель не получает ничего...»
Но вернемся все же к нашей теме – праздника, который всегда с тобой. Беря за основу прежде всего то, что такой праздник может подарить любимое занятие. И когда оно по каким-то причинам исчезает, в душе образуется вакуум, безмерная, сосущая душу пустота, порождающая в свою очередь безмерную тоску...
Недаром же Хемингуэй говорил о себе: «День, в который я не пишу, я сам себе отвратителен». А писал он обычно часов с шести утра до часу дня. Примерно по десять страниц.
А если пишешь и чувствуешь, что это не то?
Хемингуэй всегда очень точно мог почувствовать подобное. Недаром же концовку своего романа «Прощай, оружие!» он переписывал 39 (!) раз. И когда кто-то из коллег спросил его, что в этом процессе было самое трудное, он отвечал: «Самое сложное было подобрать нужные слова». Или, как говорил английский поэт Китс о любом художественном произведении: «В нем должны быть единственно верные слова, расставленные в единственно верном порядке». А сколько разных комбинаций этих слов? Неисчислимое множество. И что может быть хуже для творческого человека, как не найти эту единственно верную комбинацию, единственно правильную ноту, чувствуя изъяны в тексте?..
От такого состояния обычно и возникает бессилие и усталость. А еще приходит ощущение, будто сквозной ветер выхолаживает твою душу, свистит в ней. И нет ей покоя и удовлетворения от проделанного никчемного труда. Потому что нет гармонии не только в твоем тексте, но и между тобой и окружающим тебя миром.
Только ветер. Бесприютный ветер повсюду и внутри тебя...
И ничего ты уже не можешь предложить читателю, чего бы он сам о себе не знал. А потчевать его кисельком, к тому же жиденьким (чем нередко бывают произведения многих авторов, пишущих скорее по инерции, не от души), совсем не хочется.
И именно в такие минуты ты понимаешь, что уже не в состоянии создать своего мифа, а можешь лишь констатировать некие факты. Но факт – это временное создание, то, что бывает «когда». А миф – это то, что «всегда». То есть при удаче – некая самая правдивая реальность. Тем более что настоящее произведение – это, несомненно, победа автора прежде всего над самим собой.
Итак, вроде бы понятно, что первым непременным условием праздника, который всегда с тобой и в тебе, является наличие любимого занятия. Об этом, к слову, давно говорил и Конфуций: «Найди себе дело по душе, и ты ни одного дня не будешь работать». Другими словами, не стоит принуждать себя к деланию того, к чему душа твоя не лежит. И, напротив, следует заниматься только тем, от чего ты получаешь удовольствие.
Правда, сказав только о деле, пусть даже очень любимом, нельзя исчерпать поднятую нами тему душевного комфорта и равновесия. И, несмотря на то что писатель в жизни своей почти всегда одинок, он не может полностью отгородиться от общества. Жить в обществе и быть свободным от общества и впрямь невозможно, как бы ни хотелось этого творческому человеку.
Человек, хотим мы того или не хотим, это все-таки «общественное животное». Как, скажем, те же пчелы, муравьи, термиты. Правда, в отличие от них, наделенное интеллектом. Позволяющим оценивать поступки и действия не только себе подобных, но и свои собственные. И если человек честен перед самим собой, то, пожалуй, самые нелицеприятные оценки он чаще всего и дает самому себе. Ибо никто, даже самые близкие нам люди, не знает, каковы мы есть на самом деле. Знает только Творец. Перед которым мы за все свои прегрешения в свое время и ответим. Недаром же в Ветхом Завете Царство Божие названо «Гмар Тиккун», что означает «конечное исправление»...
Впрочем, если говорить о вере, к которой я снова ненароком вернулся, то она, на мой взгляд, для каждого индивидуальна.
Апостол Павел считал так: «Вера – это осуществление ожидаемого».
Наш нынешний патриарх Московский и всея Руси Кирилл говорит: «Вера – это уверенность в существовании чего-то, что нельзя проверить опытом».
Для меня же вера – это верность самым светлым своим идеалам или некоторым моментам собственной жизни, когда ты был на высоте в некотором духовном смысле этого слова. И какими, почти без исключения, бывают до какого-то времени дети, еще не принимающие всерьез так называемых законов нашей жизни. И способные без всякого давления и принуждения, с полным доверием уразуметь такую всеобъемлющую заповедь Христа: «Поступайте с другими так, как вы хотели бы, чтобы поступали с вами». И ведь разве не об этом же мечтал Достоевский, убежденный в том, что если все люди станут жить по заповедям Христовым, то мир сразу же, в одночасье, изменится к лучшему? Без всяких потрясений и революций!
А рай, опять же по-моему, это просто гармония человека с окружающим его миром. Но именно такой гармонии в современном обществе и мире как раз и нет. И по отношению к природе, когда чистоган правит бал. И по отношению к вековым (в первую очередь нравственным) законам и табу, повсеместно нарушаемым ныне. Особенно в западном, так называемом «цивилизованном» мире. Где мораль и нравственность являются уже понятиями почти анекдотичными, высмеиваемыми, как пережитки прошлого.
Что говорить, если даже знаменитое изречение Ювенала в таком мире в угоду себялюбию было перевернуто с ног на голову. И провозглашено так: «В здоровом теле – здоровый дух!» Где на первое место поставлено тело, а не дух. У Ювенала же сказано иначе: «Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом». А в книге «Сатир» он, развивая ту же тему, поясняет: «Пусть физические упражнения сопутствуют (только сопутствуют, а не превалируют! – В. М.) духовному развитию, которое должно быть приоритетно. Бодрого духа проси, что не знает страха перед смертью, чтобы почитать за дар природы предел своей жизни...»
Современный же среднестатистический человек ныне повсеместно не за праздник духа, а за праздник комфорта, плоти и живота, причем любой ценой. И продемонстрировать сии приметы нашего времени, увы, не составит никакого труда. Это и безжалостная вырубка лесов, дающих нам кислород. И бездумное загрязнение рек и озер, призванных питать нас чистой водой. Это и однополые браки. И чрезмерно толстые человекообразные существа, едва способные передвигаться самостоятельно, но продолжающие тем не менее жрать всевозможные гамбургеры и прочую дрянь, подобно «желудочно-неудовлетворенному кадавру» из повести братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу».
И реакцию на эти современные реалии и «прелести», в большей степени присущие пока все-таки только так называемому цивилизованному миру, можно, с точки зрения нормального человека, описать словами Андрея Платонова: «заскорбев душой от недоброкачественности жизни». От которой неизбежно наступает преждевременная смерть, поскольку законы природы, данные нам свыше, нарушаются. И нормальный человек от многих подобных вещей испытывает, словами Евгения Николаевича Трубецкого (религиозного философа, правоведа, общественного деятеля, еще в девятнадцатом веке поставившего точный диагноз потребительскому обществу), «нравственную тошноту». Словно от созерцания разлагающегося трупа. Ведь это состояние несовместимо с жизнью, протекающей по своим незыблемым природным и нравственным законам.
Всякая же смерть, даже самого простого человека, – это, по сути, и есть конец света. Частный или всеобщий. Конец истории. Победа зла над добром. Темных сил над светлыми. То есть отказ от Бога, от Христа, единственного пока, кому удалось победить смерть. Тем более что «апокалипсис, – как утверждал наш знаменитый режиссер Андрей Тарковский, – это не внезапный акт. Он уже давно наступил...»
Стоит только уточнить, что подобное действие, к счастью, пока еще не повсеместно. И произошло оно лишь в некоторых наиболее обезбоженных странах, где пороки (не прямо, конечно, а косвенно, прикрываясь так называемой толерантностью и правами человека) возводятся в ранг государственной политики...
Однако я отвлекся. А потому постараюсь вернуться к основной нашей теме – настоящего праздника. Которого не бывает еще и без доброго отношения людей друг к другу – близких ли, далеких, знакомых или не знакомых вовсе. И без некоего радостного ощущения внутри себя от такого доброго общения.
Я, например, всегда считал себя оптимистом. Порою немного грустным, но неисправимым. То есть человеком со светлым, праздничным, позитивным мировосприятием и мироощущением. Может быть, потому и искренняя (не приклеенная, как у иностранцев) улыбка при встрече со знакомыми людьми сразу же непроизвольно возникала на моем лице?
Впрочем, так бывало не всегда.
После смерти моей жены Наташи улыбка надолго, года на два исчезла с моего лица и появилась после не сразу и весьма неохотно. Мне вообще в тот трагический период жизни (полностью согласен с Хемингуэем: «Нет человека более одинокого, чем тот, кто пережил любимую») казалось, что не то что искренне рассмеяться, но даже просто улыбнуться в ответ на приветствие доброго знакомого я уже никогда не смогу.
Поэтому и люди, не знающие о моей трагедии, не совсем близкие мне, нередко говорили при встрече: «Ты стал какой-то не такой. Словно лицо у тебя чужое. Не человек-праздник, каким был всегда».
повесть
Не ищите факты,
люди видят их по-разному,
лучше ищите дух. Дух важнее,
чем факты.
Гилберт Честертон
Умные люди очень редко
бывают счастливы...
Эрнест Хемингуэй
С изречением Гилберта Кита Честертона, приведенным мною в первом эпиграфе, предшествующем сему не рожденному пока повествованию, я вполне согласен. Поскольку и сам, причем неоднократно, когда писал какую-нибудь вещь, убеждался в том, что дух некоего события, порою очень далекого и почти уже забытого, бывает значительно точнее и важнее фактов, хронологии – его формальных деталей. И если ты почувствовал, поймал этот дух во всех его хранящихся где-то глубоко в памяти ощущениях и переживаниях, рассказ у тебя непременно получится. Даже в том случае, если ты не помнишь точно – ни в каком году про-изошли те или иные события, ни точных имен и фамилий так называемых «действующих лиц и исполнителей». А самое существенное в данном процессе, что и читатель тоже сумеет почувствовать то, что чувствуешь ты. Этот аромат времени, пусть и не привязанный, в общем-то, ни к какой конкретике.
Что же касается второго изречения, найденного мною совсем недавно у любимого и, казалось, не единожды прочитанного полностью Эрнеста Хемингуэя, то оно меня не то чтобы расстроило, но как-то обескуражило, насторожило, озадачило, что ли. Заставило призадуматься, словом: «А не дурак ли я?» Поскольку считаю себя, несмотря ни на какие жизненные перипетии, даже трагические, человеком все-таки счастливым. Хотя бы оттого, что могу заниматься своим любимым делом, приносящим мне невыразимую радость. Писать рассказы, останавливая тем самым – по собственному желанию и усмотрению – само время. Запечатлевая его, будто консервируя, в некой неизменности. Как бы фотографируя моменты жизни (своей или чужой) то на цветную, то на черно-белую пленку...
Но ведь и Хемингуэй имел ту же счастливую возможность – писать рассказы, то есть творить. Создавая иные, новые миры, ранее никогда и нигде не существовавшие...
Более того, он даже написал об этом чудесную книгу – «Праздник, который всегда с тобой», над которой начал работать в 1956 году и которая вышла в 1964-м, после его смерти. Книга эта о Париже, о молодости самого автора и его жизни в этом прекрасном городе в начале двадцатых годов двадцатого века. Но в центре повествования здесь все-таки не Париж, о котором Хемингуэй написал с такой любовью. И не художники-модернисты, начинающие заявлять о себе в полный голос, со многими из которых Хемингуэй был знаком. Это и не сам автор книги, и не его первая жена Хэдли, с которой они жили в небольшой квартирке на улице Кардинала Лемуана, 74, около площади Контрэскарп. Об этом их жилище Хемингуэй потом напишет: «Здесь не было горячей воды и канализации. Зато из окна открывался хороший вид. На полу лежал хороший пружинный матрац, служивший нам удобной постелью. На стене висели картины, которые нам нравились. Квартира казалась светлой и уютной». И, несмотря на то что жили они весьма бедно (особенно после того как Хемингуэй бросил журналистику и занялся только писательством), оба были счастливы. И к почти ежедневному своему основному блюду – луковому супу – непременно покупали бутыль дешевого красного вина, не особо переживая из-за скудости такого питания. Ибо их грела мысль о том, что скоро Эрнест непременно станет настоящим писателем. И не просто писателем, а чемпионом в области литературы, как он сам о себе говорил.
Этой уверенности способствовало то, что рассказы Хемингуэя явно выделялись в тогдашнем общем литературном потоке своей искренностью, правдой жизни, яркостью образов и какой-то необычайной свежестью. Что, пожалуй, одним из первых, еще в Америке, заметил Шервуд Андерсон, считавшийся в то время почти уже классиком американской литературы. В своем рекомендательном письме к жившей в Париже влиятельной писательнице Гертруде Стайн (двадцатидвухлетний Хемингуэй, успев уже побывать на первой мировой войне, в Италии, в 1922 году опять отправился в Европу, став собственным корреспондентом канадской газеты «Торонто дейли стар») он утверждал, что молодой писатель «инстинктивно связан со всем настоящим, что есть в этом мире». И, несмотря на то что у Хемингуэя почти всегда в начале работы над текстом появлялась затаенная тревога, удастся ли ему рассказ, сможет ли он его вообще дописать до конца, да еще как следует (сомнения подобного рода присущи, впрочем, любому пишущему человеку), это никогда не останавливало начинающего автора. За первые двадцать месяцев жизни в Париже он отослал в газету, в которой работал, 88 (!) рассказов. Он был молод, здоров, у него была прекрасная жена, любимое дело. Они жили с Хэдли, которая была старше его на восемь лет, в прекрасном городе. И самое главное, они любили жизнь и друг друга. Получая и от того и от другого немалое удовольствие...
Книги для чтения (в основном русских классиков – Толстого, Достоевского, Тургенева) Хемингуэй брал целыми пачками в лавке «Шекспир и компания» у своей приятельницы Сильвии Бич – американской писательницы и издателя. Она не только предоставляла Хемингуэю литературу, но и нередко ссужала его деньгами. И часто утешала, когда он сетовал, что его рассказы покупают разве что в Германии и почти совсем не берут на родине.
– Слушайте, Хемингуэй, – говорила Сильвия, – не думайте о том, сколько вам сейчас платят за рассказы. Важно то, что вы можете их писать...
(И она оказалась абсолютно права: позже, уже в Америке, за рассказ «Один рейс» Хемингуэю заплатят пять с половиной тысяч долларов. По целому доллару за слово.)
Именно об этом – о любимом занятии, создании рассказов – и написана книга «Праздник, который всегда с тобой». И ключевой фразой в ней, открывающей двери счастья, была такая: «Этот блокнот и карандаш принадлежат мне. А я принадлежу им...» И в действительности, кстати, довольно часто происходит именно так. С какого-то момента ты начинаешь ощущать, что не ты выстраиваешь рассказ, а сам рассказ, уже начавший жить по своим неведомым законам, начинает выстраивать тебя. Поскольку настоящий рассказ – это не реализация какого-то четкого, продуманного до мелочей плана, а некие вылившиеся на бумагу неясные, тревожащие душу ощущения. И порою получается, что только еще зарождающееся произведение будто бы своей собственной волей отметает в сторону то, что намеревался сказать автор. Унося и самого автора в неведомом, невидимом потоке на какой-то необитаемый, сказочный, чудесный остров в океане, о существовании которого создатель рассказа даже не подозревал...
И все пунктирно намеченное, еще не высказанное и, как тебе кажется, сокровенное ты вынужден оставлять на потом. Чтобы перенести уже в другой рассказ. Который в итоге тоже, как правило, оказывается незавершенным, недописанным до конца, как и предыдущие твои рассказы. И так до бесконечности. То есть до конца жизни. Поскольку полностью законченных произведений попросту не бывает. Как не бывает и полностью законченной жизни. В них, рассказах, всегда должна быть перспектива на будущее. Сразу вспоминается святой Августин: «Настоящее прошедшего – память. Настоящее настоящего – созерцание. Настоящее будущего – ожидание. А все это вместе – отсутствие времени или нашего представления о нем».
Именно вневременность, где есть и прошлое, и настоящее, и будущее, и является признаком настоящего рассказа. Такого, например, как рассказ Хемингуэя «Что-то кончилось». Это произведение из раннего сборника писателя «В наше время», вышедшего в 1925 году, по моему мнению, будет современно всегда – как раз потому, что время в нем будто отсутствует. А чувства героев, Ника и Марджори, подлинны и трогают читателя, будь на дворе 20-е годы XX века (когда был написан рассказ) или 20-е годы века нынешнего, двадцать первого.
Что и говорить, писалось «старине Хэму» в начале его творческого пути, в Париже, очень хорошо. И это был действительно праздник, прежде всего – праздник духа.
А вот на Кубе, где уже всемирно известный писатель жил в пятидесятых годах прошлого века со своей четвертой (и, кажется, не столь уже горячо любимой, как первая жена Хэдли) женой Мэри Уэлш в своем поместье «Финка-Вихия» под Гаваной, Хемингуэю писалось уже не так легко и просто – особенно в последние годы. И проза из-под его пера (точнее, карандаша, поскольку писать он любил именно хорошо заточенным карандашом) выходила порою уже не такая свежая, как прежде. Хотя и очень хорошие книги («По ком звонит колокол», тот же «Праздник, который всегда с тобой») были созданы на Кубе, где Хемингуэй в общей сложности прожил более двадцати лет. Но и «Острова в океане» – книга средненькая – была написана там же. А середнячком (в чем угодно – будь то борьба на руках или ловля большой рыбы) Хемингуэй быть не хотел. Это его не устраивало. Однако ощущение, что писательский дар, как песок между пальцев, куда-то уходит, все чаще посещало его, делая мрачным...
Впрочем, повесть-притча «Старик и море», написанная в 1952 году, за которую писатель в 1954-м получил Нобелевскую премию в области литературы, тоже создавалась на Кубе. Но даже эта повесть, главным в которой, по словам самого автора, было то, что «земля пребывает вовеки», и где показан стоицизм человека перед лицом Судьбы, когда он должен сохранять мужество и достоинство в любых обстоятельствах, на мой взгляд, гораздо слабее его ранних рассказов. Таких ярких. Таких кристально чистых, свежих, словно большие капли утренней росы на ровно подстриженных газонах парижских скверов под первыми лучами восходящего солнца, играющими в этих каплях всеми семью цветами радуги. И сам Хемингуэй, по-видимому, это понимал.
А после пятидесяти пяти лет его начали донимать не только сомнения в своем таланте, но и болезни. Ухудшилось зрение. И Хемингуэй порою не только не мог писать, даже читать ему было трудно. А ведь он сам всегда говорил, что «каждый человек рождается для какого-то дела». И вот этого любимого дела у него, по сути, не стало. Не оттого ли он и выстрелил себе в голову из одного из своих охотничьих ружей? Подтвердив столь безоговорочно свое же утверждение: «Мужчина не должен умирать в собственной постели. Или в бою, или пуля в лоб...»
Да, несомненно: лучшее успокоительное средство от всех проблем – это смерть. Но лишь в том случае, если ты атеист и в бессмертие не веришь.
Впрочем, вообще неверующих людей не бывает. Просто вера у всех разная. Кто-то верит в себя. Кто-то верит в Творца. Кто-то верит в Судьбу, в Рок. Хотя все-таки, даже плывя на корабле под названием «Судьба», хочется быть на нем капитаном. Атеист же верит в некую идею. И в то, что весь этот прекрасный мир сотворился как-то сам собой. И его можно, не испортив (хотя практика показывает как раз обратное), преобразить...
Был ли Хемингуэй атеистом?
Скорее всего, да. Хотя и принял католичество (вероятно, формально, по требованию будущей жены, ревностной католички) перед своей второй женитьбой – на Полин Пфайффер. По крайней мере, именно ему принадлежит высказывание: «Все мыслящие люди – атеисты». Но известно и другое его изречение, вызывающее сомнение в приведенном выше: «Не судите о человеке по его друзьям, не забудьте, что у Иуды друзья были безупречны»...
Впрочем, не будем слишком задерживаться на сложных богословских вопросах, ибо, по моему убеждению, каждый мыслящий человек непременно придет к мысли о Творце, и перейдем к темам житейским, хотя порою и отнюдь не более легким.
Например, Хемингуэй довольно рано и правильно осознал многие вещи, до которых иные люди добираются лишь на закате жизни.
Речь прежде всего о непрестанной погоне за удовольствиями богатых людей (к которым так тянулся друг и соперник Хемингуэя по литературному творчеству Скотт Фицджеральд, не раз восклицавший: «Богатые – это совсем другие люди, они не похожи на нас с вами»; соглашаясь с ним, Хемингуэй только добавлял: «Да, у них денег больше»). Многие богачи стремятся к тому, чтобы каждый день превратить в беззаботное веселье, праздник. И хотя на какое-то время и сам Хемингуэй увлекся подобными веяниями, очень скоро он осознал, что такое бесцельное времяпрепровождение – это не жизнь, а иллюзия жизни. И что это не праздник, а лишь суррогат праздника. Вовремя понял он и то, что деньги – даже большие деньги – не тождественны счастью. Или, как сказала писательница Франсуаза Саган, это груз, мешающий набрать высоту. Они хороший слуга, но очень плохой хозяин.
И кстати, она же не раз повторяла: «Я недостаточно себе интересна, чтобы выносить себя больной или в унынии...»
Испытывал ли уныние, безысходную тоску Хемингуэй, когда 2 июля 1961 года в своем доме в городке Кетчум, штат Айдахо, подвел к подбородку дуло любимого итальянского охотничьего ружья, я не знаю...
Никакой предсмертной записки он не оставил.
Но если верить словам его последней, четвертой жены Мэри, предотвратившей уже однажды попытку самоубийства мужа и настоявшей после этого, чтобы он лег в клинику, Хемингуэй не просто испытывал тоску – он был в постоянной депрессии.
Вот как Мэри писала о том периоде жизни своего мужа: «Хемингуэй стал полной противоположностью тому, кем он был раньше – из общительного, полного жизни человека с бьющей через край энергией он превратился в замкнутого и молчаливого...»
От депрессии его пытались лечить в «клинике широкого профиля» в городке Рочестер. Электрошоком. И вот как сам Хемингуэй оценил результаты подобного лечения: «Эти врачи, что делали мне электрошок, писателей не понимают... Какой смысл был в том, чтобы разрушать мой мозг и стирать мою память, которая представляет собой мой капитал, и выбросить меня на обочину жизни?»
Таким образом, праздник, который всегда был с ним, закончился. А быть на обочине жизни Хемингуэй не хотел. И...
Впрочем, то, что последовало за «и...» – это какое-то проклятие семьи Хемингуэев. Поскольку точно так же в 1928 году закончил жизнь и его отец – выстрелив в себя из ружья. И этот поступок отца писатель всегда осуждал. А более чем через двадцать лет после кончины самого Эрнеста покончил жизнь самоубийством и младший брат писателя Лестер. Тоже писатель, во всем пытавшийся подражать старшему брату. Покончила с собой, приняв смертельную дозу снотворного, и внучка Хемингуэя Марго – дочь его первенца...
Что же касается нашего героя, то в его судьбе особо важным представляется тот факт, что до своей кончины он успел убить очень много всякого зверья. Особенно на сафари в Африке, куда так любил ездить. Его добычей становились слоны, антилопы, львы. И не исключено, что уже в самом себе он хотел убить какого-то последнего, ведомого только ему зверя...
Недаром же упомянутая мною французская писательница Франсуаза Саган (тоже, как и Хемингуэй, начавшая свое литературное творчество очень ярко и очень рано) говорила о писательском труде так: «Писатель – дикий зверь, запертый в клетке наедине с собой. Он выглядывает – или не выглядывает – наружу в зависимости от того, находится ли у него на это время».
То есть писатель почти всегда живет в некоем им же выдуманном, иллюзорном мире, хотя и очень похожем на мир реальный. Правда, не на тот, какой он есть. А на тот, каким он должен быть. И, лишившись этого своего мира, он непомерно страдает. Поскольку именно об этом, о преобразовании мира, и думает постоянно настоящий литератор. Не имея ни выходных, ни отпусков – в обычном понимании этих слов как отдыха от работы. Ибо он работает всегда, фактически круглосуточно (иногда даже во сне), прокручивая в голове те или иные детали будущего произведения. Оттачивая и шлифуя мысленно отдельные фразы. Запоминая всевозможные детали, черты людей, их поступки, необычные или обычные явления природы. Как бы говоря себе: «Это надо обязательно запомнить. Это может мне пригодиться...»
Не удержусь и приведу еще одну цитату Франсуазы Саган из книги «Не отрекаюсь». Вышедшей совсем недавно, в 2018 году, увы, уже после смерти самой писательницы. В книге этой собраны все интервью, данные ею различным изданиям. И в одном из них она развивает как раз ту тему, которой я коснулся лишь вскользь. Тему иллюзорности, фантастичности писательского мира. Вот что Саган говорит по этому поводу:
«В поисках утраченного времени» – моя любимая книга (об этой книге Марселя Пруста и я, кстати, могу сказать то же самое, как, впрочем, и о некоторых романах самой Франсуазы Саган, таких, например, как «Здравствуй, грусть» и «Немного солнца в холодной воде»; в последней книге особенно чувствуется, что от свободы романа, всеохватности его и самому автору становится порою как-то страшновато. – В. М.), написанная совершенным лжецом. Все изменено, преображено. Это одно из самых прекрасных произведений – и самых правдивых, потому что Пруст глубоко сжился со своей ложью... (Я бы сказал – фантазией. – В. М.) Когда установится равновесие между ним истинным и им написанным, писатель перестанет писать. Писатель – вдохновенный лжец, фантазер, бе-
зумец; уравновешенных писателей не бывает».
И «старина Хэм», с его энергией и темпераментом, конечно же, не был человеком уравновешенным. Как, скажем, и наш великий писатель Михаил Александрович Шолохов, признававшийся в том, что, когда он писал роман «Тихий Дон», его рука не раз так сильно сжималась в кулак, что костяшки становились белыми. А сжималась она, до хруста в костях, от горя и горечи, от безысходности. От осознания бессмысленности любой гражданской войны, когда, разведенные опытными кукловодами – так называемыми революционерами, – граждане одной страны воюют друг с другом. Брат убивает брата, отец – сына, сын – отца и так далее и так далее. И нет в такой войне, и не может быть победителей. Или, как писал Хемингуэй: «Победитель не получает ничего...»
Но вернемся все же к нашей теме – праздника, который всегда с тобой. Беря за основу прежде всего то, что такой праздник может подарить любимое занятие. И когда оно по каким-то причинам исчезает, в душе образуется вакуум, безмерная, сосущая душу пустота, порождающая в свою очередь безмерную тоску...
Недаром же Хемингуэй говорил о себе: «День, в который я не пишу, я сам себе отвратителен». А писал он обычно часов с шести утра до часу дня. Примерно по десять страниц.
А если пишешь и чувствуешь, что это не то?
Хемингуэй всегда очень точно мог почувствовать подобное. Недаром же концовку своего романа «Прощай, оружие!» он переписывал 39 (!) раз. И когда кто-то из коллег спросил его, что в этом процессе было самое трудное, он отвечал: «Самое сложное было подобрать нужные слова». Или, как говорил английский поэт Китс о любом художественном произведении: «В нем должны быть единственно верные слова, расставленные в единственно верном порядке». А сколько разных комбинаций этих слов? Неисчислимое множество. И что может быть хуже для творческого человека, как не найти эту единственно верную комбинацию, единственно правильную ноту, чувствуя изъяны в тексте?..
От такого состояния обычно и возникает бессилие и усталость. А еще приходит ощущение, будто сквозной ветер выхолаживает твою душу, свистит в ней. И нет ей покоя и удовлетворения от проделанного никчемного труда. Потому что нет гармонии не только в твоем тексте, но и между тобой и окружающим тебя миром.
Только ветер. Бесприютный ветер повсюду и внутри тебя...
И ничего ты уже не можешь предложить читателю, чего бы он сам о себе не знал. А потчевать его кисельком, к тому же жиденьким (чем нередко бывают произведения многих авторов, пишущих скорее по инерции, не от души), совсем не хочется.
И именно в такие минуты ты понимаешь, что уже не в состоянии создать своего мифа, а можешь лишь констатировать некие факты. Но факт – это временное создание, то, что бывает «когда». А миф – это то, что «всегда». То есть при удаче – некая самая правдивая реальность. Тем более что настоящее произведение – это, несомненно, победа автора прежде всего над самим собой.
Итак, вроде бы понятно, что первым непременным условием праздника, который всегда с тобой и в тебе, является наличие любимого занятия. Об этом, к слову, давно говорил и Конфуций: «Найди себе дело по душе, и ты ни одного дня не будешь работать». Другими словами, не стоит принуждать себя к деланию того, к чему душа твоя не лежит. И, напротив, следует заниматься только тем, от чего ты получаешь удовольствие.
Правда, сказав только о деле, пусть даже очень любимом, нельзя исчерпать поднятую нами тему душевного комфорта и равновесия. И, несмотря на то что писатель в жизни своей почти всегда одинок, он не может полностью отгородиться от общества. Жить в обществе и быть свободным от общества и впрямь невозможно, как бы ни хотелось этого творческому человеку.
Человек, хотим мы того или не хотим, это все-таки «общественное животное». Как, скажем, те же пчелы, муравьи, термиты. Правда, в отличие от них, наделенное интеллектом. Позволяющим оценивать поступки и действия не только себе подобных, но и свои собственные. И если человек честен перед самим собой, то, пожалуй, самые нелицеприятные оценки он чаще всего и дает самому себе. Ибо никто, даже самые близкие нам люди, не знает, каковы мы есть на самом деле. Знает только Творец. Перед которым мы за все свои прегрешения в свое время и ответим. Недаром же в Ветхом Завете Царство Божие названо «Гмар Тиккун», что означает «конечное исправление»...
Впрочем, если говорить о вере, к которой я снова ненароком вернулся, то она, на мой взгляд, для каждого индивидуальна.
Апостол Павел считал так: «Вера – это осуществление ожидаемого».
Наш нынешний патриарх Московский и всея Руси Кирилл говорит: «Вера – это уверенность в существовании чего-то, что нельзя проверить опытом».
Для меня же вера – это верность самым светлым своим идеалам или некоторым моментам собственной жизни, когда ты был на высоте в некотором духовном смысле этого слова. И какими, почти без исключения, бывают до какого-то времени дети, еще не принимающие всерьез так называемых законов нашей жизни. И способные без всякого давления и принуждения, с полным доверием уразуметь такую всеобъемлющую заповедь Христа: «Поступайте с другими так, как вы хотели бы, чтобы поступали с вами». И ведь разве не об этом же мечтал Достоевский, убежденный в том, что если все люди станут жить по заповедям Христовым, то мир сразу же, в одночасье, изменится к лучшему? Без всяких потрясений и революций!
А рай, опять же по-моему, это просто гармония человека с окружающим его миром. Но именно такой гармонии в современном обществе и мире как раз и нет. И по отношению к природе, когда чистоган правит бал. И по отношению к вековым (в первую очередь нравственным) законам и табу, повсеместно нарушаемым ныне. Особенно в западном, так называемом «цивилизованном» мире. Где мораль и нравственность являются уже понятиями почти анекдотичными, высмеиваемыми, как пережитки прошлого.
Что говорить, если даже знаменитое изречение Ювенала в таком мире в угоду себялюбию было перевернуто с ног на голову. И провозглашено так: «В здоровом теле – здоровый дух!» Где на первое место поставлено тело, а не дух. У Ювенала же сказано иначе: «Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом». А в книге «Сатир» он, развивая ту же тему, поясняет: «Пусть физические упражнения сопутствуют (только сопутствуют, а не превалируют! – В. М.) духовному развитию, которое должно быть приоритетно. Бодрого духа проси, что не знает страха перед смертью, чтобы почитать за дар природы предел своей жизни...»
Современный же среднестатистический человек ныне повсеместно не за праздник духа, а за праздник комфорта, плоти и живота, причем любой ценой. И продемонстрировать сии приметы нашего времени, увы, не составит никакого труда. Это и безжалостная вырубка лесов, дающих нам кислород. И бездумное загрязнение рек и озер, призванных питать нас чистой водой. Это и однополые браки. И чрезмерно толстые человекообразные существа, едва способные передвигаться самостоятельно, но продолжающие тем не менее жрать всевозможные гамбургеры и прочую дрянь, подобно «желудочно-неудовлетворенному кадавру» из повести братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу».
И реакцию на эти современные реалии и «прелести», в большей степени присущие пока все-таки только так называемому цивилизованному миру, можно, с точки зрения нормального человека, описать словами Андрея Платонова: «заскорбев душой от недоброкачественности жизни». От которой неизбежно наступает преждевременная смерть, поскольку законы природы, данные нам свыше, нарушаются. И нормальный человек от многих подобных вещей испытывает, словами Евгения Николаевича Трубецкого (религиозного философа, правоведа, общественного деятеля, еще в девятнадцатом веке поставившего точный диагноз потребительскому обществу), «нравственную тошноту». Словно от созерцания разлагающегося трупа. Ведь это состояние несовместимо с жизнью, протекающей по своим незыблемым природным и нравственным законам.
Всякая же смерть, даже самого простого человека, – это, по сути, и есть конец света. Частный или всеобщий. Конец истории. Победа зла над добром. Темных сил над светлыми. То есть отказ от Бога, от Христа, единственного пока, кому удалось победить смерть. Тем более что «апокалипсис, – как утверждал наш знаменитый режиссер Андрей Тарковский, – это не внезапный акт. Он уже давно наступил...»
Стоит только уточнить, что подобное действие, к счастью, пока еще не повсеместно. И произошло оно лишь в некоторых наиболее обезбоженных странах, где пороки (не прямо, конечно, а косвенно, прикрываясь так называемой толерантностью и правами человека) возводятся в ранг государственной политики...
Однако я отвлекся. А потому постараюсь вернуться к основной нашей теме – настоящего праздника. Которого не бывает еще и без доброго отношения людей друг к другу – близких ли, далеких, знакомых или не знакомых вовсе. И без некоего радостного ощущения внутри себя от такого доброго общения.
Я, например, всегда считал себя оптимистом. Порою немного грустным, но неисправимым. То есть человеком со светлым, праздничным, позитивным мировосприятием и мироощущением. Может быть, потому и искренняя (не приклеенная, как у иностранцев) улыбка при встрече со знакомыми людьми сразу же непроизвольно возникала на моем лице?
Впрочем, так бывало не всегда.
После смерти моей жены Наташи улыбка надолго, года на два исчезла с моего лица и появилась после не сразу и весьма неохотно. Мне вообще в тот трагический период жизни (полностью согласен с Хемингуэем: «Нет человека более одинокого, чем тот, кто пережил любимую») казалось, что не то что искренне рассмеяться, но даже просто улыбнуться в ответ на приветствие доброго знакомого я уже никогда не смогу.
Поэтому и люди, не знающие о моей трагедии, не совсем близкие мне, нередко говорили при встрече: «Ты стал какой-то не такой. Словно лицо у тебя чужое. Не человек-праздник, каким был всегда».
| Далее
