…Нас было ровным счетом сорок пять цыганских душ. Зима застала нас в одном южном городке, название которого я позабыл, да и для чего цыгану нужно это название? Какой в нем прок? Если бы цыган запоминал названия всех мест, где его мотала лихая цыганская доля и куда влекла его лукавая цыганская чергэн, что означает звезда, то у него, у цыгана, не осталось бы в голове места для запоминания всех иных прочих житейских надобностей, а были бы одни только названия городов, сел, рек, дорог…
Но цыган помнит все свои цыганские надобности и забывает названия городов и дорог, и в этом, может быть, как раз и заключается цыганская мудрость, благодаря которой цыган выживает на этом – всегда для него неласковом – свете… Итак, зима застала нас в одном южном городке. Здешние цыгане говорили, что в этом городке почти никогда не падает снег и не бывает морозов. И это было хорошо, потому что как ты иначе переживешь зиму, если на твою голову падает снег и твое тело терзает мороз, и со всех четырех сторон на тебя дуют ветры, а тебе негде укрыться от снега, ветров и мороза?.. А под теплым южным небом можно прожить и без стен… А, кроме того, городок был еще и красив: с трех сторон его окружали синие и высокие – почти до самого неба – горы, посреди городка текла говорливая река, и еще в этом городке, рассказывали, имелся замечательный тарго, то есть базар! Что еще цыгану надо, чтобы провести зиму, не умереть с голоду и с наступлением весны отправиться туда, куда его поманит прихотливая и неверная, как и все на этом свете, дром, что означает дорога?..
Ну и вот: мы, сорок пять цыганских душ, решили зазимовать в этом чудесном городке. А еще мы хотели сыграть здесь свадьбу – настоящую, цыганскую. Один из наших, которого звали Арсен, минувшим летом присмотрел себе невесту, очень хорошую цыганочку по имени Ветка. Их пути пересеклись самым внезапным и замысловатым образом, можно сказать, случайно. Хотя – ничего нет случайного в мире, об этом вам скажет любой цыган. Поэтому, будем говорить, Арсена и Ветку свел сам Господь. Они, Арсен и Ветка, познакомились на одном вокзале: наше семейство, все сорок пять душ, намеревалось ехать с севера на юг, а семейство, родом из которого была Ветка, в поисках лучшей цыганской доли кочевало с юга на север. И где-то на полпути между севером и югом случился вокзал, на котором Арсен и Ветка взглянули впервые друг дружке в глаза…
То семейство, к которому принадлежала Ветка, было порядочным цыганским семейством: во всяком случае, цыганская молва никогда и ничем не судила это семейство, а ведь цыганская молва – самый справедливый судья. И Веткин род также воспринимал нас как порядочное семейство. Ну, а коли оно так, то очень скоро и в нашем, и в Веткином роду стали говорить о свадьбе между Арсеном и Веткой.
У Арсена не было ни отца, ни матери. Его отец, лихой цыган Кузьма, лет десять тому попался на краже, сел в тюрьму да там, в тюрьме, и сгинул. А скоро умерла и мать Арсена Зарма, когда рожала на свет дочку Лялю. Рожать Зарме довелось в пути, на каком-то холодном и грязном полустанке. Обычное, короче говоря, цыганское дело. Обычное то оно обычное, а только Зарма, говорю, при родах умерла. Она умерла, а ее дочка Ляля – выжила. И с той поры я, баро Иван, стал отцом и для Арсена, и для Ляли. А иначе – как? А иначе – давно бы уже перевелся цыганский род на этой неуютной земле…
Вот я-то, как отец, и дал свое разрешение Арсену на его женитьбу, а отец Ветки на то, чтобы она вышла за Арсена замуж. Свадьбу договорились справить ближе к зиме, когда наш род остановится на зимовку. Иначе говоря, свадьба должна была состояться как раз в том самом южном городке, в котором мы и вознамерились зазимовать. В этот городок должен был прибыть и весь Веткин род, и сама Ветка, и иные прочие находящиеся поблизости цыгане и, может статься, даже и не цыгане… Никому не заказано место на цыганской свадьбе. Всяк, у кого добрые намерения и чистая душа, может присутствовать на этом великом цыганском празднике.
Но – не суждено нам было перезимовать и справить свадьбу в чудном южном городке с видом на синие, почти до самого неба, горы. Первой же ночью, когда мы и жилья еще никакого для себя не нашли, а просто приютились до утра в каких-то привокзальных развалинах, к нам заявилась здешняя власть. Они окружили нас со всех сторон, закричали, загромыхали сапогами и заскрежетали железом, согнали нас всех – мужчин, женщин с детьми и стариков – в одну кучу и включили прожектора. Огни прожекторов были пронзительно-белые, они хлестали по нашим лицам, впивались в наши глаза и мешали нам дышать. И в свете этих режущих огней власть принялась нас осматривать – каждого по очереди. Нам нечего было скрывать от властей, не было за нашей душой греха. В тех краях, из которых мы в городок прибыли, там, конечно, случалось всякое. Там случалось и хорошее, и плохое; больше, конечно, было плохого, потому что такова цыганская жизнь, что в ней больше плохого, чем хорошего; но сюда, в этот городок, мы явились чистыми – как перед законом, так и перед своей цыганской совестью. Но попробуй все это объяснить власти, которая возникла среди ночи, выстроила нас посреди улицы и стала полосовать наши лица белыми ножами прожекторов! Ни за что не объяснишь, потому что не придумано еще на земле таких слов, которыми можно было сказать, что цыган – безгрешен и прав. Цыган не может быть безгрешным и правым, потому что он – цыган…
- Выруби свет, начальник! – крикнул кто-то из наших. – Я хочу видеть булыбэн!
- Чего-чего? – возник из темноты какой-то человек, должно быть, самый главный начальник.
- Хочу видеть небо! – опять отозвался кто-то из наших. – Там такие звезды! Каждая из них больше, чем твоя, начальник, кокарда! Там, на небе, есть и моя чергэн! Я хочу ею любоваться, а ты, начальник, мне мешаешь! Кто ты такой, начальник, чтобы мешать мне любоваться моей звездой? Ха-ха-ха…
Конечно же, я знал всех наших. Я был баро, и я был обязан всех знать. Я их знал и по походке, и по голосу, и даже по дыханию. Поэтому знал я и того, кто выкрикнул слова о небе и о звездах. Это был Ян, больше, впрочем, известный по своему прозвищу Ченя, что означало Серьга. Точно, это был он.
- Кто это там такой умный и горластый? – рыкнул начальник с кокардой. – Выдь да покажись, если ты такой смелый!
- И очень даже запросто, начальничек! – задорно отозвался Ян по прозвищу Ченя, растолкал впереди стоящих цыган и возник перед начальником с кокардой. – Вот он, я!
Белые ножи прожекторов вздрогнули, засуетились и скрестились на лице Яна-Чени. Я смотрел на Яна сзади и потому не мог видеть его лица, но я был уверен, что белые ножи света сейчас грызут Яну глаза: у Яна были большие, удивительно прекрасные цыганские глаза, и, наверно, сейчас белые ножи света впились в его изумительные глаза, и оттого Чене было больно смотреть на мир. Ему было больно, но он не пожелал ни заслониться рукой, ни опустить голову, ни отвернуться. Он был очень гордым человеком, Ян по прозвищу Ченя, и он никогда и ни от кого не прятал своих прекрасных цыганских глаз… Да вот только напрасно он затеял перепалку с начальником, ох, напрасно. Не было в перепалке ни смысла, ни проку. Но попробуй-ка ты его удержи, этого чертова сына Ченю, попробуй ты ему объясни! Всегда он так…
- Вот что я желаю тебе сообщить, умник… - начал было начальник, но затем, видимо, передумал общаться с Яном-Ченей, махнул рукой и спросил: - Кто тут у вас самый главный? Я спрашиваю – кто тут у вас барон?
Так бывало всегда при нашем общении с властью. Так оно было и сейчас. И поэтому я, да и все наши сорок пять душ, знали, что последует дальше. Скорее всего, ничего хорошего…
- Нет у нас никаких баронов, - отозвался я из темноты. – Есть баро. Я баро.
Белые ножи света опять вздрогнули, засуетились, отпрянули от Яна, приблизились ко мне, скрестились на моем лице и полоснули по моим глазам.
- Я баро, - повторил я, невольно стараясь отодвинуть белые ножи света руками. – Убери свет, начальник. Глазам больно…
Начальник не обратил на мою просьбу никакого внимания: что ему была просьба какого-то цыгана. Из-за белых ножей мне не было видно начальника; я слышал только его дыхание и его голос. И этот голос спросил у меня:
- Сколько вас здесь?
- Сорок пять душ, - ответил я.
- Точно? – не поверил невидимый начальник.
- Ну, сочти сам, - предложил я.
Незримый начальник промолчал, а затем сказал:
- Значит, так. Сейчас – без четверти полночь. А через час – чтобы вашего духу в городе не было! Иначе…
Начальник не договорил, да, в общем, в этом не было и надобности. И сам я, и все прочие сорок четыре цыганских души прекрасно знали, что последует за словом «иначе». Ничего хорошего за ним не последует, это уж точно. Иначе – могут арестовать меня, баро, и продержать в тюрьме до тех пор, пока весь остальной табор не внесет за меня выкуп, после чего нам все равно придется убираться из города. Или – могут арестовать всех наших мужчин, и тогда выкуп будет во много раз больше. И никому при этом не интересно, что, может быть, у нас и денег-то – только-только, чтобы не умереть с голоду. Платите выкуп, цыганские ваши души, и все тут! Много чего, повторюсь, скверного для нас могло последовать за словом «иначе»… Поэтому я почти ничего и не сказал невидимому начальнику, а лишь попросил его:
- Позволь нам, начальник, дождаться утра. А уж утром мы и уйдем. Ведь ночь на дворе…
- Вот именно – ночь, - сказал незримый начальник. – А ночь – самое цыганское время! За ночь вы тут такого можете натворить! А потом – ищи вас… Значит – час вам на все ваши цыганские сборы. И ни секундой больше. Все, время пошло. А мы со стороны понаблюдаем…
И – белые ножи света сместились с моего лица и суетливо стали шарить по всем прочим сорока четырем цыганам. Цыгане зашевелились и загомонили, как оно обычно всегда и бывает во время сборов в дальнюю дорогу. И только Ян по прозвищу Ченя и с ним еще четыре бедовых цыганских головы даже и шагу не сделали, даже и не наклонились, чтобы подобрать с земли свои скорбные цыганские пожитки и водрузить их на усталые цыганские плечи. Эти пять бедовых голов по-прежнему стояли недвижимо, но это была обманчивая неподвижность. Это была неподвижность хищного зверя, который уже изготовился к прыжку и вот сейчас он прыгнет… И такое дело мне не нравилось, оно меня беспокоило. Куда они собираются прыгать, эти молодые звери, в чье горло они хотят вонзить свои зубы? И – для чего они собираются прыгать, чего они хотят этим добиться? И – что будет потом?..
- Торопитесь, ромалэ! – громко сказал я своим цыганам, а затем обратился к пятерым молодым зверям: - А вы – подойдите ко мне! Все пятеро! Живо!
Они подошли ко мне с неохотой. Они бы и вовсе не подошли, не будь я баро. Но – я был баро, и они вынуждены были мне повиноваться. Таков цыганский закон. Не будь такого закона, может, не было бы уже на свете и самих цыган. Их, как я уже сказал, было пятеро: Ян-Ченя, Егор-Чюри, что означало Егор-Нож, затем – были братья Грубиян и Смутьян (такие имена дала им при рождении их матушка), ну и пятым был Арсен, тот самый Арсен, который был мне как сын и который должен был скоро жениться на цыганке Ветке. Эти пятеро были надеждой и опорой всего нашего рода. Да, нас было сорок пять цыганских душ, но что это были за души? Горькие цыганские слезы, а не души. В основном – женщины, дети и старики, такие же старики, как и я сам. У нас было очень мало молодых сильных мужчин. Все наши молодые мужчины сидели по тюрьмам, а те, кто не сидели по тюрьмам, разбрелись по белу свету в поисках лучшей доли (как будто бы она где-то есть – лучшая цыганская доля) да так и сгинули – без следа и весточки. И, говорю я, среди нас осталось только пятеро молодых и сильных мужчин – тех самых молодых зверей, которых я перечислил поименно. Мы никак не могли потерять еще и этих пятерых. Иначе – пропал бы весь наш род.
- На свете бут дромэ, - сказал я этим пятерым. – Много дорог на свете… Не позволят нам идти по одной дороге, мы пойдем по другой. Только и всего…
Какое-то время молодые звери молчали, а затем Ян-Ченя угрюмо спросил:
- Пойдем – куда?
- Ангил и дурэдыр, - сказал я. – Вперед и дальше.
- Зачем? – спросил на этот раз уже Егор-Чюри.
- Чтобы дойти, - сказал я.
- А потом? – разом спросили братья Грубиян и Смутьян.
- А потом настанет вечер, а за ним – ночь, а ночью наших слез и нашей крови никто не увидит, потому что и ночь, и кровь по-цыгански звучат одинаково – рат. И ночь – рат, и кровь тоже – рат… - ответил я словами старой цыганской песни. – И не будьте зверьми, чяворо, потому что без вас все мы пропадем…
- А как же моя свадьба? – спросил Арсен.
- Твоя Ветка найдет тебя и на краю света. Так же, как и ты ее, - сказал я. – Поэтому – зачем ты спрашиваешь меня о свадьбе? Вначале – дром и в конце – кхэр. Дорога и пристанище. А затем – уже и свадьба. Джя, чяво. Иди, парень. И вы тоже все идите. Пора…
Они больше ничего мне не сказали и отошли – все пятеро. Они молча взвалили на свои плечи поклажу и так же молча тронулись в ночную осеннюю тьму. А за ними также молча двинулись и все остальные цыганские души…
Никто из них, конечно, не знал окончания нашего пути. Знал это один я, потому что – какой бы иначе я был баро, если бы я не ведал, куда мне вести мой народ? На сей раз я вел мой народ далеко на восток, за тысячу километров от этого неласкового города. Там, за тысячу километров, располагался другой город, и там я надеялся устроить на зиму мой народ и даже – сыграть свадьбу между Арсеном и Веткой. Мы пришли на вокзал, дождались попутного поезда, уселись и поехали. Ехать нам предстояло три ночи и еще три дня. Далеко в этот раз позвала нас неумолимая цыганская чергэн…
* * *
Прибыли мы на место вечером. Здесь, в этом далеком городе, было очень холодно. Местами, вдоль заборов и стен, лежал снег. Вдали, за городом, угрюмо и пугающе синел лес – самая настоящая тайга, и оттуда прямо в наши лица дул злой мокрый ветер.
Мы, все сорок пять цыганских душ, прижавшись друг к другу, стояли посреди грязного перрона, всматривались в неведомый для нас мир, и в каждой душе плакала цыганская скрипка. Сорок пять плачущих скрипок, целый цыганский оркестр! Я, конечно, слышал все эти скрипки, иначе – какой бы из меня был баро? И – я знал, что мне нужно как можно скорее сделать так, чтобы этот горький оркестр замолчал. Мне надо было подарить моему народу надежду, и тогда скорбный оркестр умолкнет сам собой. Мне нужно было сказать моему народу правильные слова. «Пойдем, цыгане, туда, где дым, - нужно было сказать мне. – Дым – хорошо, потому что дым – это огонь. А огонь – это тепло и уют. А тепло и уют – это четыре стены и крыша над головой». Вот что я должен был сказать моему народу. Я должен был указать моему народу дорогу к дому и привести их всех в этот дом. Мы все были людьми, а никакой человек не может прожить без дома. Особенно – когда скоро зима…
И я совсем уже собрался говорить своему народцу слова про дым, но меня опередили. Меня опередил Ян-Ченя. У Яна была с собой гитара. Он никогда с ней не расставался, он очень хорошо на ней играл, а еще он плясал и пел – словом, Ян был во всем талантливым цыганом. Так вот, Ян-Ченя меня опередил. Он растолкал народ, вышел вперед, сдернул с плеча гитару, но сам играть не стал, а отдал ее Егору-Чюри, по-цыгански щелкнул пальцами и задорно крикнул:
- Мангаса тумэн тэ пилэн амаро подаркицо, ромалэ! Примите наш подарочек, цыгане!
И Егор-Чюри тут же заиграл, а Ян-Ченя пустился в цыганский пляс. Ах, как же он плясал! Он летал, а не плясал, его ноги почти не касались земли! «А-та-та! А-та-та! – приговаривал он в такт музыке и своему танцу. – А-ча-ча! А-ча-ча! Джя! Джя! Джя! Чин! Чин! Чин!..» Цыгане – это всегда дети, а много ли детям надо? Не успел Ян-Ченя еще как следует расплясаться, как я почувствовал – печальные скрипки в душах моего народа начали одна за другой умолкать. Одна, вторая, третья, десятая… А потом и вовсе – те из цыган, которые были помоложе, присоединились к Яну-Чене, да притом так усердно, что только серые, перемешанные с талым снегом комья глины полетели во все стороны из-под цыганских подметок. А-ча-ча! А-чин-чин! Джя! Джя! Джя!..
- Пойдем, цыгане, туда, где дым, - произнес я, наконец, заветные слова.
И мы все, приплясывая и припевая, пошли. Идти нам было далеко, на другой конец города. Мы шли по-цыгански, то есть гурьбой по всей ширине дороги, невзирая на удивленные взгляды местного народа и злобные гудки встречных и попутных машин. Что нам эти взгляды и гудки? Мы – цыгане, и мы только так и можем ходить по свету, – занимая собою всю дорогу. Потому что дорога – это наше, цыганское. А кроме дороги, нам в этом мире ничего больше и не надо. Весь мир – ваш, а уж дорога – наша! А-та-та!.. А-чин-чин!..
Там, на другом конце города, нас ожидал наш цыганский кхэр, то есть дом. Иначе говоря, там, на другом конце города, имелись несколько бесхозных домов-бараков. Об этих бараках я знал еще тогда, когда мы только подъезжали к тому южному городу, откуда нас изгнали посреди ночи. Эти бараки были моим запасным вариантом. Если бы у нас не вышло зазимовать в южном городе (что и случилось), тогда бы нам пригодился запасной вариант. И он нам пригодился. У всякого цыгана всегда должен быть в жизни запасной вариант: иначе не было бы уже на свете самих цыган. Так вот, бараки. Будущей весной их должны были снести с лица земли, и на их месте построить что-то другое: так мне говорил один мой знакомый цыган – баро другого цыганского рода. Но то – весной, а сейчас была только середина осени, а за ней – долгая зима, и до весны эти бараки были вроде как бесхозные. Зимуй не хочу, тем более что в них, в этих бараках, даже, говорили, сохранились настоящие печи! Вот в эти-то бараки я и вел свой малочисленный народ. Ничего: обживемся, перезимуем. Цыгану много не надо. Цыган – сосед уживчивый. Лишь бы его, цыгана, никто без надобности не трогал…
Бараки были на месте – целых три. И печи в них также имелись, и даже окна с дверьми оказались целыми. Цыганские дворцы, а не бараки! Живи и радуйся – аж до самой весны! А то, может быть, в этих-то бараках да в этом-то городе можно будет задержаться и подольше, кто ведает? Цыганские дороги – они долгие, однако же у всякой дороги всегда имеется свое окончание…
Короче говоря, мы расположились, обосновались, и даже, спустя два дня, отпраздновали новоселье. Цыганский праздник всегда открыт, бесхитростен и виден издалека: приходи, кто хочет, располагайся у цыганского огня на общих с цыганами правах и основаниях. Так бывало всегда, так оно случилось и на этот раз. Гаджё, то есть все те, кто не цыгане, оказались в этом городке вполне дружелюбными. Они возникали из окрестной тьмы, подходили к огню, рассаживались, пили наш чай и всматривались в наши лица… Постепенно завязался разговор. «Как вы, гаджё, живете в вашем городе?» – спрашивали мы у них. «Ничего, живем, слава Богу», - отвечали нам гаджё. «На хлебушек-то здесь можно заработать?» – спрашивали мы. «А отчего же нельзя, - отвечали они. – Были бы руки и желание». «А тарго в вашем городке имеется? – спрашивали мы. – То есть – базар?» «А куда же ему деться? – отвечали они. – Есть, родимый». «А другие цыгане в вашем городе проживают?» – спрашивали мы. «Были, да отбыли, - отвечали они. – Вот в этих самых бараках и обретались. В которых сейчас вы…» «А дружно ли вы с ними жили, с теми цыганами?» – спрашивали мы. «А что нам делить? – отвечали они. – Эти вот бараки? Так кому они надобны? И с вами мы будем жить дружно, если, конечно, вы не станете у нас красть. Ну, а если станете красть, тогда – конечно…» «Нет, не будем мы у вас красть. Мы – честные цыгане», - уверяли мы. «Тогда и лады, - говорили они. – Тогда и живите…»
А потом мы пели цыганские песни, а гаджё слушали и плакали. Гаджё всегда плачут, когда цыгане поют. И я не знаю, отчего оно так. И они, гаджё, тоже не знают. А просто – цыгане поют, а гаджё плачут…
А еще потом Егор-Чюри играл на гитаре, а Ян-Ченя плясал. Он плясал вместе со своей сестрой Аленой. Вдвоем они были похожи на таинственных черных птиц, которые вдруг возникали из темноты, подлетали к костру и, опасно приблизившись к самому пламени, стремительно шарахались прочь, чтобы через мгновение опять возникнуть из тьмы, опять приблизиться к самому огню с риском опалить крылья и опять отпрянуть. Одна птица была побольше, а другая – поменьше…
* * *
На следующее утро после праздника у нас состоялось цыганское совещание. На нем присутствовали все сорок пять цыганских душ, потому что это было очень важное совещание. Мы говорили о том, как нам прожить зиму и не умереть с голоду. Конечно, способов не умереть с голоду у цыган всегда имеется в избытке, – иначе давно уже не было бы цыган на этой неприютной земле. Но – большей частью это, конечно, предосудительные, маетные и опасные способы: кражи, жульничества, то-се… А нам не хотелось ни красть, ни жульничать. Ну, не то чтобы не хотелось однозначно и напрочь, вовсе нет. Совсем без краж и без жульничества цыгану не прожить: так уж он, этот свет, устроен, и такое в нем отведено цыгану предназначение. Так вот, речь шла о другом, то есть о том, чтобы нам обойтись безо всякого оголтелого разбойничества. Потому что где разбойничество, там всегда и кровь. И, по преимуществу, это цыганская кровь…
- Значит, так, - втолковывал я своему народу. – У кого имеются ножи, пистолеты и прочие смертоубийственные штуки, пускай тот их спрячет так далеко, что даже сам забудет о том, куда он их спрятал. Потому что – иначе нас могут выгнать из этих бараков. А если нас отсюда выгонят, то очень многие из нас не увидят будущей весны. Короче: мы сюда пришли не стрелять, а зимовать. Всем вам понятны мои слова?
И я с особенным вниманием посмотрел на наших пятерых молодых мужчин, то есть на Яна-Ченю, Егора-Чюри, Арсена и братьев Смутьяна и Грубияна. Потому что это именно к ним в первую очередь относились мои строгие слова.
- Понятны нам твои слова, баро, - ответил за всех Ян-Ченя. – Что ж, зароем наши ножи и станем красть у гаджё кур и гусей. Скажи, пхуро, можно нам красть кур и гусей? Или даже этого нам нельзя? А если нам и этого нельзя, то – что же нам делать, чтобы не умереть с голоду? Ты скажи, пхуро…
Они, эти пятеро, часто называли меня пхуро. А я и не возражал, потому что я и вправду был пхуро. Я был старик. Другое дело, какой именно смысл они вкладывали в это слово. Иногда в нем угадывалось почтение, иногда – издевка, иногда – строптивость и непокорность… Сейчас в этом слове как раз сквозила почти неприкрытая непокорность. Им, пятерым молодым зверям, не хотелось прятать свои ножи и красть кур у гаджё. Им хотелось другого – всяких лихих дел и, может быть, даже крови. Чужой или своей – это уж как распорядится цыганская судьба…
- Мы пришли сюда не воевать, а зимовать, - повторил я. – Этот город для нас чужой, и нас здесь мало.
И мы приступили ко второму вопросу нашего цыганского совещания. Вторым вопросом была свадьба между Арсеном и Веткой. То был очень непростой и хлопотный вопрос, потому что – уж слишком далеко занесла наш род лихая цыганская доля. Надобно было связаться с тем родом, в котором жила Ветка и сообщить, где мы обосновались, надо было дождаться приезда гостей и как следует их встретить, много, короче говоря, предстояло нам забот с этой свадьбой. А, главное, надо было задуматься и насчет денег, потому что какая же свадьба – без денег? Нет, какие-никакие деньжата у нас, конечно же, имелись; я хранил их при себе в специальной, к телу подвязанной сумке и никогда с сумкой не расставался, но – хватит ли этих денег? А если, скажем, не хватит, то – к какому сроку можно раздобыть еще денег, и, главное, какими способами их можно добыть?.. Множество, повторюсь, вопросов возникало со свадьбой, но и без свадьбы обойтись было невозможно, потому что – как ты без нее обойдешься? Арсен и Ветка любили друг друга, они просто были созданы друг для дружки. А, в общем, даже и не это было главным. Главным было то, что Арсен был цыганом, и Ветка тоже была цыганкой. А, значит, и их дети также будут цыганами. И, стало быть, продлится на этой скорбной земле цыганский род. Продлится – хотя бы на одно еще поколение…
Конечно же, мы разобрались со свадьбой. Решили, что свадьба состоится через месяц. Говорили, к той поре в здешних краях ляжет снег, но что цыгану снег? Когда снег, то оно, может, будет еще и веселее: жарче будет пламя цыганского костра, стремительнее будут цыганские пляски, радостнее песни… Итак, через месяц, когда ляжет снег, мы собирались сыграть свадьбу. А до той поры всем нашим сорока пяти цыганским душам предстояло много работы. Кто-то из нас должен будет пойти на здешний тарго и разобраться, что там продают и что покупают, чтобы и самим начать покупать и продавать. Другие из нас выйдут на улицы и вокзалы этого городка, в который нас занесла лукавая цыганская година, и станут искать там тех, кто охоч до цыганского гадания. Дети, наверно, будут попрошайничать и по мелочам приворовывать, а те из нас, кто посильнее и попроворнее, запустят руки в чужие карманы и еще станут по ночам красть у гаджё гусей и кур. Да-да… Конечно, мы обещали гаджё, что не станем у них красть, ну да ведь всяк знает, что такие обещания – это цыганская, почти безгрешная хитрость, и ничего другого. А не будь такой хитрости, то, может быть, не было бы на этой земле и самих цыган…
* * *
Снег лег за неделю до дня свадьбы. Это был основательный и уверенный в себе снег, такого снега многие из нас никогда еще и не видели. «Ив! – радостно кричали наши дети, да и не только дети, выбегая босиком из бараков и утопая в белом холодном пухе едва ли не по пояс. – Ив! Ив!» Ив по-цыгански и есть снег. Отчего-то нам казалось, что этот ив-снег сулил нам сплошной грядущий праздник, что он укрывал и отгораживал нас от всего того горя, которое, как известно, ожидает цыгана за каждым углом цыганского жилища и за каждым изгибом нескончаемой цыганской дороги…
Но как гласит цыганская мудрость, до цыганского праздника – семь недель пути по бездорожью, а вот до цыганского горя – воробьиный скок. Мы ждали гостей, которые вот-вот должны были прибыть к нам на свадьбу, но взамен к нам прибыли другие гости, и никакой снег не оградил нас от этих непрошеных и нежеланных гостей. Таких гостей мы видели и раньше, а последний раз – в далеком южном городе у подножья синих гор. Эти гости прибыли к нам, как оно и водится, ближе к полуночи, окружили все наши три барака, загремели в наши двери кулаками и сапогами, выгнали всех нас на улицу и стали полосовать пронзительно-синими ножами прожекторов. Мне даже на миг почудилось, что эти незваные гости прибыли из того самого, южного и далекого города, вот только они сменили свои прожектора, и теперь их прожектора стегают нас не белым, а синим светом… Но, конечно же, это были другие гости, просто они были похожи на тех, прежних, так, как одна беда бывает похожа на другую беду. Все цыганские беды на одно лицо – так гласит другая цыганская мудрость…
- Выключи свой свет, командир! – как всегда, задорно выкрикнул Ян-Ченя. – Я хочу смотреть на небо, и любоваться моей чергэн, а твой дурацкий свет мне мешает!..
- Это кто тут у вас такой умный? – выступил из снежной полутьмы самый, должно быть, главный начальник.
- Я тут самый умный, - насмешливо отозвался Ян-Ченя и тотчас же выступил вперед.
- И – я, - тут же сказал Егор-Чюри и также сделал три шага вперед.
- И еще я! – отозвался Арсен и также стал рядом с Яном и Егором.
- И вдобавок оба мы! – разом произнесли братья Смутьян и Грубиян, и оказались вместе с остальными.
- Со родэса ту, начальник? – по-прежнему насмешливо произнес Ян-Ченя. – Что ты здесь потерял посреди ночи?
Но здешний начальник не пожелал вступать в разговоры с пятью молодыми насмешливыми зверьми. Вместо разговоров он только поднял руку, и из-за его спины выступили трое или четверо, и наставили на молодых зверей оружие. Они нас боялись, наши непрошеные гости! И это было плохо. Это было так плохо, что даже и не сказать как…
- Кто тут у вас старший? – спросил самый главный начальник.
- Я, - отозвался я, подошел к пятерым молодым зверям и тихо им сказал: - Джявэ, чяворо. Отойдите в сторону. Я сам…
Они отошли – медленно и нехотя. А я спросил у самого главного начальника:
- Что вам надо?
- Кто вам разрешил здесь поселиться? – спросил у меня самый главный начальник.
- Разве мы кому-то здесь мешаем? – спросил я ответно.
- Я спрашиваю – по какому праву вы здесь поселились? – повторил свой вопрос начальник.
И – опять же – то, что он повторил свой вопрос, было очень плохо. Тот, кто повторяет вопросы, не желает слышать на них ответы. Повторение вопроса – это всегда предвестие беды…
- Мы не сделали никому ничего плохого, - сказал я. – Мы просто поселились в ничейных домах, потому что наступила зима. Закончится зима, и мы уйдем. Разреши нам, начальник, здесь перезимовать. Мы люди тихие, зла никому не делаем, не разбойничаем и не крадем…
- Это вы-то тихие? Это вы-то не разбойничаете и не крадете? – с насмешливой угрюмостью произнес начальник. – Да с того времени, как вы здесь поселились, город стал не город, а черт знает что! Куда ни сунься – везде цыгане! На базаре, на вокзале, на всех улицах… Не город, а цыганский табор!
- Нас всего-то – сорок пять душ, - сказал я.
- Сорок пять, а крадете – будто вас сорок пять тысяч! – повысил голос начальник.
- А ты нас, начальничек, за руку поймал, чтобы говорить такие слова? – подал голос Ян-Ченя. – Ну, так кого из нас ты поймал за руку?
- Когда поймаю – то и разговор будет особый, - сказал начальник.
- Так ты вначале – поймай! – откликнулся на этот раз уже Егор-Чюри.
Зачем они опять ввязались в разговор, наши молодые звери? Для чего они своими ненужными словами дразнят самого главного начальника? Самого главного начальника дразнить не следует, с ним надо вести беседу совсем по-другому… Я знал, как надобно вести беседу с самым главным начальником, потому что я был баро и пхуро – глава табора и старый цыган. Если бы я этого не знал, и если бы этого не знали другие баро и старые цыгане, то, может быть, не было бы на этой земле и упоминания о цыганах…
- Ша, чибакиро! – прикрикнул я на Яна-Ченю, а заодно и на всех других молодых зверей, и обратился к начальнику: - Я вот что думаю, уважаемый начальник. Сейчас – ночь, и всем нам холодно и хочется спать. И тебе самому хочется спать, и нам тоже. А потому я вот что предлагаю: давай мы сейчас разойдемся, а завтра утром встретимся опять. Но не все, а только ты и я. Где ты пожелаешь, там мы и встретимся. И продолжим наш разговор…
- Хм! – важно сказал на это самый главный начальник, как бы меня не понимая и как бы со мной не соглашаясь. Но я-то знал, что он меня понял, и он со мной обязательно согласится. Потому что – много встречалось на моем веку таких вот начальников, и все они бывали похожи друг на друга так, как, скажем, походили один на одного братья Смутьян и Грубиян.
- Ну так мы договорились, начальник? – уже настойчивее спросил я.
- Хм! – еще раз произнес начальник и сделал вид, что впал в глубокие раздумья. – Хм... Значит, так. Быть завтра у меня – ровно к девяти ноль-ноль. Чтоб ни минутой позже – ты меня понял?
- Очень даже хорошо я тебя понял, начальник! – тут же отозвался я. – Быть завтра у тебя – ровно в девять ноль-ноль. Что же тут непонятного? Обязательно буду!
- Ну-ну, - сказал самый главный начальник и взмахнул рукой.
И – тотчас же синие ножи света погасли, и всех нас обступила такая тьма, что даже снег нам показался черным. Я вслушивался в эту тьму и слышал, как по черному снегу уходили от нас непрошеные гости.
- Цыпа, - сказал голос из тьмы, и этот голос принадлежал, конечно же, Яну-Чюри. «Цыпа» по-цыгански означало «шкура», и этим-то словом Ян-Чюри обозвал, конечно же, самого главного начальника.
- Жэко кирло… - сказал затем во тьме и Егор-Чюри. – По горло…
Я чувствовал: и «цыпа», и «жэко кирло» были не просто обрывками фраз, нет, они были обрывками мыслей и желаний, и в них таилось угрюмое бессилие перед жизнью, ощущалась отчаянная ярость загнанного в угол зверя… Я это чувствовал, потому что я был баро и пхуро…
- Все, - как можно громче сказал я – так, чтобы слышал и мой народ, и уходящие от нас незваные гости. – Все, все, ромалэ! Всем – спать! Все в порядке!
Мой народ молча стал расходиться. Я уже свыкся с тьмой, она стала проясняться, и мир начал приобретать свои обычные цвета – черный вверху и белый внизу. И посреди белой половины мира неподвижно темнели пять человеческих фигур. Это были они, пятеро молодых зверей. Отчего-то они не желали уходить в тепло, а все стояли и безмолвно смотрели во тьму вослед ушедшим непрошеным гостям. Я подошел к ним и встал рядом. Я ничего им не сказал, да и нечего мне было им говорить. Мы понимали друг друга без слов. Я постоял рядом с ними минуты три или четыре, и пошел в барак. За моей спиной заскрипел снег: все пятеро молодых зверей также пошли вслед за мной...
Но цыган помнит все свои цыганские надобности и забывает названия городов и дорог, и в этом, может быть, как раз и заключается цыганская мудрость, благодаря которой цыган выживает на этом – всегда для него неласковом – свете… Итак, зима застала нас в одном южном городке. Здешние цыгане говорили, что в этом городке почти никогда не падает снег и не бывает морозов. И это было хорошо, потому что как ты иначе переживешь зиму, если на твою голову падает снег и твое тело терзает мороз, и со всех четырех сторон на тебя дуют ветры, а тебе негде укрыться от снега, ветров и мороза?.. А под теплым южным небом можно прожить и без стен… А, кроме того, городок был еще и красив: с трех сторон его окружали синие и высокие – почти до самого неба – горы, посреди городка текла говорливая река, и еще в этом городке, рассказывали, имелся замечательный тарго, то есть базар! Что еще цыгану надо, чтобы провести зиму, не умереть с голоду и с наступлением весны отправиться туда, куда его поманит прихотливая и неверная, как и все на этом свете, дром, что означает дорога?..
Ну и вот: мы, сорок пять цыганских душ, решили зазимовать в этом чудесном городке. А еще мы хотели сыграть здесь свадьбу – настоящую, цыганскую. Один из наших, которого звали Арсен, минувшим летом присмотрел себе невесту, очень хорошую цыганочку по имени Ветка. Их пути пересеклись самым внезапным и замысловатым образом, можно сказать, случайно. Хотя – ничего нет случайного в мире, об этом вам скажет любой цыган. Поэтому, будем говорить, Арсена и Ветку свел сам Господь. Они, Арсен и Ветка, познакомились на одном вокзале: наше семейство, все сорок пять душ, намеревалось ехать с севера на юг, а семейство, родом из которого была Ветка, в поисках лучшей цыганской доли кочевало с юга на север. И где-то на полпути между севером и югом случился вокзал, на котором Арсен и Ветка взглянули впервые друг дружке в глаза…
То семейство, к которому принадлежала Ветка, было порядочным цыганским семейством: во всяком случае, цыганская молва никогда и ничем не судила это семейство, а ведь цыганская молва – самый справедливый судья. И Веткин род также воспринимал нас как порядочное семейство. Ну, а коли оно так, то очень скоро и в нашем, и в Веткином роду стали говорить о свадьбе между Арсеном и Веткой.
У Арсена не было ни отца, ни матери. Его отец, лихой цыган Кузьма, лет десять тому попался на краже, сел в тюрьму да там, в тюрьме, и сгинул. А скоро умерла и мать Арсена Зарма, когда рожала на свет дочку Лялю. Рожать Зарме довелось в пути, на каком-то холодном и грязном полустанке. Обычное, короче говоря, цыганское дело. Обычное то оно обычное, а только Зарма, говорю, при родах умерла. Она умерла, а ее дочка Ляля – выжила. И с той поры я, баро Иван, стал отцом и для Арсена, и для Ляли. А иначе – как? А иначе – давно бы уже перевелся цыганский род на этой неуютной земле…
Вот я-то, как отец, и дал свое разрешение Арсену на его женитьбу, а отец Ветки на то, чтобы она вышла за Арсена замуж. Свадьбу договорились справить ближе к зиме, когда наш род остановится на зимовку. Иначе говоря, свадьба должна была состояться как раз в том самом южном городке, в котором мы и вознамерились зазимовать. В этот городок должен был прибыть и весь Веткин род, и сама Ветка, и иные прочие находящиеся поблизости цыгане и, может статься, даже и не цыгане… Никому не заказано место на цыганской свадьбе. Всяк, у кого добрые намерения и чистая душа, может присутствовать на этом великом цыганском празднике.
Но – не суждено нам было перезимовать и справить свадьбу в чудном южном городке с видом на синие, почти до самого неба, горы. Первой же ночью, когда мы и жилья еще никакого для себя не нашли, а просто приютились до утра в каких-то привокзальных развалинах, к нам заявилась здешняя власть. Они окружили нас со всех сторон, закричали, загромыхали сапогами и заскрежетали железом, согнали нас всех – мужчин, женщин с детьми и стариков – в одну кучу и включили прожектора. Огни прожекторов были пронзительно-белые, они хлестали по нашим лицам, впивались в наши глаза и мешали нам дышать. И в свете этих режущих огней власть принялась нас осматривать – каждого по очереди. Нам нечего было скрывать от властей, не было за нашей душой греха. В тех краях, из которых мы в городок прибыли, там, конечно, случалось всякое. Там случалось и хорошее, и плохое; больше, конечно, было плохого, потому что такова цыганская жизнь, что в ней больше плохого, чем хорошего; но сюда, в этот городок, мы явились чистыми – как перед законом, так и перед своей цыганской совестью. Но попробуй все это объяснить власти, которая возникла среди ночи, выстроила нас посреди улицы и стала полосовать наши лица белыми ножами прожекторов! Ни за что не объяснишь, потому что не придумано еще на земле таких слов, которыми можно было сказать, что цыган – безгрешен и прав. Цыган не может быть безгрешным и правым, потому что он – цыган…
- Выруби свет, начальник! – крикнул кто-то из наших. – Я хочу видеть булыбэн!
- Чего-чего? – возник из темноты какой-то человек, должно быть, самый главный начальник.
- Хочу видеть небо! – опять отозвался кто-то из наших. – Там такие звезды! Каждая из них больше, чем твоя, начальник, кокарда! Там, на небе, есть и моя чергэн! Я хочу ею любоваться, а ты, начальник, мне мешаешь! Кто ты такой, начальник, чтобы мешать мне любоваться моей звездой? Ха-ха-ха…
Конечно же, я знал всех наших. Я был баро, и я был обязан всех знать. Я их знал и по походке, и по голосу, и даже по дыханию. Поэтому знал я и того, кто выкрикнул слова о небе и о звездах. Это был Ян, больше, впрочем, известный по своему прозвищу Ченя, что означало Серьга. Точно, это был он.
- Кто это там такой умный и горластый? – рыкнул начальник с кокардой. – Выдь да покажись, если ты такой смелый!
- И очень даже запросто, начальничек! – задорно отозвался Ян по прозвищу Ченя, растолкал впереди стоящих цыган и возник перед начальником с кокардой. – Вот он, я!
Белые ножи прожекторов вздрогнули, засуетились и скрестились на лице Яна-Чени. Я смотрел на Яна сзади и потому не мог видеть его лица, но я был уверен, что белые ножи света сейчас грызут Яну глаза: у Яна были большие, удивительно прекрасные цыганские глаза, и, наверно, сейчас белые ножи света впились в его изумительные глаза, и оттого Чене было больно смотреть на мир. Ему было больно, но он не пожелал ни заслониться рукой, ни опустить голову, ни отвернуться. Он был очень гордым человеком, Ян по прозвищу Ченя, и он никогда и ни от кого не прятал своих прекрасных цыганских глаз… Да вот только напрасно он затеял перепалку с начальником, ох, напрасно. Не было в перепалке ни смысла, ни проку. Но попробуй-ка ты его удержи, этого чертова сына Ченю, попробуй ты ему объясни! Всегда он так…
- Вот что я желаю тебе сообщить, умник… - начал было начальник, но затем, видимо, передумал общаться с Яном-Ченей, махнул рукой и спросил: - Кто тут у вас самый главный? Я спрашиваю – кто тут у вас барон?
Так бывало всегда при нашем общении с властью. Так оно было и сейчас. И поэтому я, да и все наши сорок пять душ, знали, что последует дальше. Скорее всего, ничего хорошего…
- Нет у нас никаких баронов, - отозвался я из темноты. – Есть баро. Я баро.
Белые ножи света опять вздрогнули, засуетились, отпрянули от Яна, приблизились ко мне, скрестились на моем лице и полоснули по моим глазам.
- Я баро, - повторил я, невольно стараясь отодвинуть белые ножи света руками. – Убери свет, начальник. Глазам больно…
Начальник не обратил на мою просьбу никакого внимания: что ему была просьба какого-то цыгана. Из-за белых ножей мне не было видно начальника; я слышал только его дыхание и его голос. И этот голос спросил у меня:
- Сколько вас здесь?
- Сорок пять душ, - ответил я.
- Точно? – не поверил невидимый начальник.
- Ну, сочти сам, - предложил я.
Незримый начальник промолчал, а затем сказал:
- Значит, так. Сейчас – без четверти полночь. А через час – чтобы вашего духу в городе не было! Иначе…
Начальник не договорил, да, в общем, в этом не было и надобности. И сам я, и все прочие сорок четыре цыганских души прекрасно знали, что последует за словом «иначе». Ничего хорошего за ним не последует, это уж точно. Иначе – могут арестовать меня, баро, и продержать в тюрьме до тех пор, пока весь остальной табор не внесет за меня выкуп, после чего нам все равно придется убираться из города. Или – могут арестовать всех наших мужчин, и тогда выкуп будет во много раз больше. И никому при этом не интересно, что, может быть, у нас и денег-то – только-только, чтобы не умереть с голоду. Платите выкуп, цыганские ваши души, и все тут! Много чего, повторюсь, скверного для нас могло последовать за словом «иначе»… Поэтому я почти ничего и не сказал невидимому начальнику, а лишь попросил его:
- Позволь нам, начальник, дождаться утра. А уж утром мы и уйдем. Ведь ночь на дворе…
- Вот именно – ночь, - сказал незримый начальник. – А ночь – самое цыганское время! За ночь вы тут такого можете натворить! А потом – ищи вас… Значит – час вам на все ваши цыганские сборы. И ни секундой больше. Все, время пошло. А мы со стороны понаблюдаем…
И – белые ножи света сместились с моего лица и суетливо стали шарить по всем прочим сорока четырем цыганам. Цыгане зашевелились и загомонили, как оно обычно всегда и бывает во время сборов в дальнюю дорогу. И только Ян по прозвищу Ченя и с ним еще четыре бедовых цыганских головы даже и шагу не сделали, даже и не наклонились, чтобы подобрать с земли свои скорбные цыганские пожитки и водрузить их на усталые цыганские плечи. Эти пять бедовых голов по-прежнему стояли недвижимо, но это была обманчивая неподвижность. Это была неподвижность хищного зверя, который уже изготовился к прыжку и вот сейчас он прыгнет… И такое дело мне не нравилось, оно меня беспокоило. Куда они собираются прыгать, эти молодые звери, в чье горло они хотят вонзить свои зубы? И – для чего они собираются прыгать, чего они хотят этим добиться? И – что будет потом?..
- Торопитесь, ромалэ! – громко сказал я своим цыганам, а затем обратился к пятерым молодым зверям: - А вы – подойдите ко мне! Все пятеро! Живо!
Они подошли ко мне с неохотой. Они бы и вовсе не подошли, не будь я баро. Но – я был баро, и они вынуждены были мне повиноваться. Таков цыганский закон. Не будь такого закона, может, не было бы уже на свете и самих цыган. Их, как я уже сказал, было пятеро: Ян-Ченя, Егор-Чюри, что означало Егор-Нож, затем – были братья Грубиян и Смутьян (такие имена дала им при рождении их матушка), ну и пятым был Арсен, тот самый Арсен, который был мне как сын и который должен был скоро жениться на цыганке Ветке. Эти пятеро были надеждой и опорой всего нашего рода. Да, нас было сорок пять цыганских душ, но что это были за души? Горькие цыганские слезы, а не души. В основном – женщины, дети и старики, такие же старики, как и я сам. У нас было очень мало молодых сильных мужчин. Все наши молодые мужчины сидели по тюрьмам, а те, кто не сидели по тюрьмам, разбрелись по белу свету в поисках лучшей доли (как будто бы она где-то есть – лучшая цыганская доля) да так и сгинули – без следа и весточки. И, говорю я, среди нас осталось только пятеро молодых и сильных мужчин – тех самых молодых зверей, которых я перечислил поименно. Мы никак не могли потерять еще и этих пятерых. Иначе – пропал бы весь наш род.
- На свете бут дромэ, - сказал я этим пятерым. – Много дорог на свете… Не позволят нам идти по одной дороге, мы пойдем по другой. Только и всего…
Какое-то время молодые звери молчали, а затем Ян-Ченя угрюмо спросил:
- Пойдем – куда?
- Ангил и дурэдыр, - сказал я. – Вперед и дальше.
- Зачем? – спросил на этот раз уже Егор-Чюри.
- Чтобы дойти, - сказал я.
- А потом? – разом спросили братья Грубиян и Смутьян.
- А потом настанет вечер, а за ним – ночь, а ночью наших слез и нашей крови никто не увидит, потому что и ночь, и кровь по-цыгански звучат одинаково – рат. И ночь – рат, и кровь тоже – рат… - ответил я словами старой цыганской песни. – И не будьте зверьми, чяворо, потому что без вас все мы пропадем…
- А как же моя свадьба? – спросил Арсен.
- Твоя Ветка найдет тебя и на краю света. Так же, как и ты ее, - сказал я. – Поэтому – зачем ты спрашиваешь меня о свадьбе? Вначале – дром и в конце – кхэр. Дорога и пристанище. А затем – уже и свадьба. Джя, чяво. Иди, парень. И вы тоже все идите. Пора…
Они больше ничего мне не сказали и отошли – все пятеро. Они молча взвалили на свои плечи поклажу и так же молча тронулись в ночную осеннюю тьму. А за ними также молча двинулись и все остальные цыганские души…
Никто из них, конечно, не знал окончания нашего пути. Знал это один я, потому что – какой бы иначе я был баро, если бы я не ведал, куда мне вести мой народ? На сей раз я вел мой народ далеко на восток, за тысячу километров от этого неласкового города. Там, за тысячу километров, располагался другой город, и там я надеялся устроить на зиму мой народ и даже – сыграть свадьбу между Арсеном и Веткой. Мы пришли на вокзал, дождались попутного поезда, уселись и поехали. Ехать нам предстояло три ночи и еще три дня. Далеко в этот раз позвала нас неумолимая цыганская чергэн…
* * *
Прибыли мы на место вечером. Здесь, в этом далеком городе, было очень холодно. Местами, вдоль заборов и стен, лежал снег. Вдали, за городом, угрюмо и пугающе синел лес – самая настоящая тайга, и оттуда прямо в наши лица дул злой мокрый ветер.
Мы, все сорок пять цыганских душ, прижавшись друг к другу, стояли посреди грязного перрона, всматривались в неведомый для нас мир, и в каждой душе плакала цыганская скрипка. Сорок пять плачущих скрипок, целый цыганский оркестр! Я, конечно, слышал все эти скрипки, иначе – какой бы из меня был баро? И – я знал, что мне нужно как можно скорее сделать так, чтобы этот горький оркестр замолчал. Мне надо было подарить моему народу надежду, и тогда скорбный оркестр умолкнет сам собой. Мне нужно было сказать моему народу правильные слова. «Пойдем, цыгане, туда, где дым, - нужно было сказать мне. – Дым – хорошо, потому что дым – это огонь. А огонь – это тепло и уют. А тепло и уют – это четыре стены и крыша над головой». Вот что я должен был сказать моему народу. Я должен был указать моему народу дорогу к дому и привести их всех в этот дом. Мы все были людьми, а никакой человек не может прожить без дома. Особенно – когда скоро зима…
И я совсем уже собрался говорить своему народцу слова про дым, но меня опередили. Меня опередил Ян-Ченя. У Яна была с собой гитара. Он никогда с ней не расставался, он очень хорошо на ней играл, а еще он плясал и пел – словом, Ян был во всем талантливым цыганом. Так вот, Ян-Ченя меня опередил. Он растолкал народ, вышел вперед, сдернул с плеча гитару, но сам играть не стал, а отдал ее Егору-Чюри, по-цыгански щелкнул пальцами и задорно крикнул:
- Мангаса тумэн тэ пилэн амаро подаркицо, ромалэ! Примите наш подарочек, цыгане!
И Егор-Чюри тут же заиграл, а Ян-Ченя пустился в цыганский пляс. Ах, как же он плясал! Он летал, а не плясал, его ноги почти не касались земли! «А-та-та! А-та-та! – приговаривал он в такт музыке и своему танцу. – А-ча-ча! А-ча-ча! Джя! Джя! Джя! Чин! Чин! Чин!..» Цыгане – это всегда дети, а много ли детям надо? Не успел Ян-Ченя еще как следует расплясаться, как я почувствовал – печальные скрипки в душах моего народа начали одна за другой умолкать. Одна, вторая, третья, десятая… А потом и вовсе – те из цыган, которые были помоложе, присоединились к Яну-Чене, да притом так усердно, что только серые, перемешанные с талым снегом комья глины полетели во все стороны из-под цыганских подметок. А-ча-ча! А-чин-чин! Джя! Джя! Джя!..
- Пойдем, цыгане, туда, где дым, - произнес я, наконец, заветные слова.
И мы все, приплясывая и припевая, пошли. Идти нам было далеко, на другой конец города. Мы шли по-цыгански, то есть гурьбой по всей ширине дороги, невзирая на удивленные взгляды местного народа и злобные гудки встречных и попутных машин. Что нам эти взгляды и гудки? Мы – цыгане, и мы только так и можем ходить по свету, – занимая собою всю дорогу. Потому что дорога – это наше, цыганское. А кроме дороги, нам в этом мире ничего больше и не надо. Весь мир – ваш, а уж дорога – наша! А-та-та!.. А-чин-чин!..
Там, на другом конце города, нас ожидал наш цыганский кхэр, то есть дом. Иначе говоря, там, на другом конце города, имелись несколько бесхозных домов-бараков. Об этих бараках я знал еще тогда, когда мы только подъезжали к тому южному городу, откуда нас изгнали посреди ночи. Эти бараки были моим запасным вариантом. Если бы у нас не вышло зазимовать в южном городе (что и случилось), тогда бы нам пригодился запасной вариант. И он нам пригодился. У всякого цыгана всегда должен быть в жизни запасной вариант: иначе не было бы уже на свете самих цыган. Так вот, бараки. Будущей весной их должны были снести с лица земли, и на их месте построить что-то другое: так мне говорил один мой знакомый цыган – баро другого цыганского рода. Но то – весной, а сейчас была только середина осени, а за ней – долгая зима, и до весны эти бараки были вроде как бесхозные. Зимуй не хочу, тем более что в них, в этих бараках, даже, говорили, сохранились настоящие печи! Вот в эти-то бараки я и вел свой малочисленный народ. Ничего: обживемся, перезимуем. Цыгану много не надо. Цыган – сосед уживчивый. Лишь бы его, цыгана, никто без надобности не трогал…
Бараки были на месте – целых три. И печи в них также имелись, и даже окна с дверьми оказались целыми. Цыганские дворцы, а не бараки! Живи и радуйся – аж до самой весны! А то, может быть, в этих-то бараках да в этом-то городе можно будет задержаться и подольше, кто ведает? Цыганские дороги – они долгие, однако же у всякой дороги всегда имеется свое окончание…
Короче говоря, мы расположились, обосновались, и даже, спустя два дня, отпраздновали новоселье. Цыганский праздник всегда открыт, бесхитростен и виден издалека: приходи, кто хочет, располагайся у цыганского огня на общих с цыганами правах и основаниях. Так бывало всегда, так оно случилось и на этот раз. Гаджё, то есть все те, кто не цыгане, оказались в этом городке вполне дружелюбными. Они возникали из окрестной тьмы, подходили к огню, рассаживались, пили наш чай и всматривались в наши лица… Постепенно завязался разговор. «Как вы, гаджё, живете в вашем городе?» – спрашивали мы у них. «Ничего, живем, слава Богу», - отвечали нам гаджё. «На хлебушек-то здесь можно заработать?» – спрашивали мы. «А отчего же нельзя, - отвечали они. – Были бы руки и желание». «А тарго в вашем городке имеется? – спрашивали мы. – То есть – базар?» «А куда же ему деться? – отвечали они. – Есть, родимый». «А другие цыгане в вашем городе проживают?» – спрашивали мы. «Были, да отбыли, - отвечали они. – Вот в этих самых бараках и обретались. В которых сейчас вы…» «А дружно ли вы с ними жили, с теми цыганами?» – спрашивали мы. «А что нам делить? – отвечали они. – Эти вот бараки? Так кому они надобны? И с вами мы будем жить дружно, если, конечно, вы не станете у нас красть. Ну, а если станете красть, тогда – конечно…» «Нет, не будем мы у вас красть. Мы – честные цыгане», - уверяли мы. «Тогда и лады, - говорили они. – Тогда и живите…»
А потом мы пели цыганские песни, а гаджё слушали и плакали. Гаджё всегда плачут, когда цыгане поют. И я не знаю, отчего оно так. И они, гаджё, тоже не знают. А просто – цыгане поют, а гаджё плачут…
А еще потом Егор-Чюри играл на гитаре, а Ян-Ченя плясал. Он плясал вместе со своей сестрой Аленой. Вдвоем они были похожи на таинственных черных птиц, которые вдруг возникали из темноты, подлетали к костру и, опасно приблизившись к самому пламени, стремительно шарахались прочь, чтобы через мгновение опять возникнуть из тьмы, опять приблизиться к самому огню с риском опалить крылья и опять отпрянуть. Одна птица была побольше, а другая – поменьше…
* * *
На следующее утро после праздника у нас состоялось цыганское совещание. На нем присутствовали все сорок пять цыганских душ, потому что это было очень важное совещание. Мы говорили о том, как нам прожить зиму и не умереть с голоду. Конечно, способов не умереть с голоду у цыган всегда имеется в избытке, – иначе давно уже не было бы цыган на этой неприютной земле. Но – большей частью это, конечно, предосудительные, маетные и опасные способы: кражи, жульничества, то-се… А нам не хотелось ни красть, ни жульничать. Ну, не то чтобы не хотелось однозначно и напрочь, вовсе нет. Совсем без краж и без жульничества цыгану не прожить: так уж он, этот свет, устроен, и такое в нем отведено цыгану предназначение. Так вот, речь шла о другом, то есть о том, чтобы нам обойтись безо всякого оголтелого разбойничества. Потому что где разбойничество, там всегда и кровь. И, по преимуществу, это цыганская кровь…
- Значит, так, - втолковывал я своему народу. – У кого имеются ножи, пистолеты и прочие смертоубийственные штуки, пускай тот их спрячет так далеко, что даже сам забудет о том, куда он их спрятал. Потому что – иначе нас могут выгнать из этих бараков. А если нас отсюда выгонят, то очень многие из нас не увидят будущей весны. Короче: мы сюда пришли не стрелять, а зимовать. Всем вам понятны мои слова?
И я с особенным вниманием посмотрел на наших пятерых молодых мужчин, то есть на Яна-Ченю, Егора-Чюри, Арсена и братьев Смутьяна и Грубияна. Потому что это именно к ним в первую очередь относились мои строгие слова.
- Понятны нам твои слова, баро, - ответил за всех Ян-Ченя. – Что ж, зароем наши ножи и станем красть у гаджё кур и гусей. Скажи, пхуро, можно нам красть кур и гусей? Или даже этого нам нельзя? А если нам и этого нельзя, то – что же нам делать, чтобы не умереть с голоду? Ты скажи, пхуро…
Они, эти пятеро, часто называли меня пхуро. А я и не возражал, потому что я и вправду был пхуро. Я был старик. Другое дело, какой именно смысл они вкладывали в это слово. Иногда в нем угадывалось почтение, иногда – издевка, иногда – строптивость и непокорность… Сейчас в этом слове как раз сквозила почти неприкрытая непокорность. Им, пятерым молодым зверям, не хотелось прятать свои ножи и красть кур у гаджё. Им хотелось другого – всяких лихих дел и, может быть, даже крови. Чужой или своей – это уж как распорядится цыганская судьба…
- Мы пришли сюда не воевать, а зимовать, - повторил я. – Этот город для нас чужой, и нас здесь мало.
И мы приступили ко второму вопросу нашего цыганского совещания. Вторым вопросом была свадьба между Арсеном и Веткой. То был очень непростой и хлопотный вопрос, потому что – уж слишком далеко занесла наш род лихая цыганская доля. Надобно было связаться с тем родом, в котором жила Ветка и сообщить, где мы обосновались, надо было дождаться приезда гостей и как следует их встретить, много, короче говоря, предстояло нам забот с этой свадьбой. А, главное, надо было задуматься и насчет денег, потому что какая же свадьба – без денег? Нет, какие-никакие деньжата у нас, конечно же, имелись; я хранил их при себе в специальной, к телу подвязанной сумке и никогда с сумкой не расставался, но – хватит ли этих денег? А если, скажем, не хватит, то – к какому сроку можно раздобыть еще денег, и, главное, какими способами их можно добыть?.. Множество, повторюсь, вопросов возникало со свадьбой, но и без свадьбы обойтись было невозможно, потому что – как ты без нее обойдешься? Арсен и Ветка любили друг друга, они просто были созданы друг для дружки. А, в общем, даже и не это было главным. Главным было то, что Арсен был цыганом, и Ветка тоже была цыганкой. А, значит, и их дети также будут цыганами. И, стало быть, продлится на этой скорбной земле цыганский род. Продлится – хотя бы на одно еще поколение…
Конечно же, мы разобрались со свадьбой. Решили, что свадьба состоится через месяц. Говорили, к той поре в здешних краях ляжет снег, но что цыгану снег? Когда снег, то оно, может, будет еще и веселее: жарче будет пламя цыганского костра, стремительнее будут цыганские пляски, радостнее песни… Итак, через месяц, когда ляжет снег, мы собирались сыграть свадьбу. А до той поры всем нашим сорока пяти цыганским душам предстояло много работы. Кто-то из нас должен будет пойти на здешний тарго и разобраться, что там продают и что покупают, чтобы и самим начать покупать и продавать. Другие из нас выйдут на улицы и вокзалы этого городка, в который нас занесла лукавая цыганская година, и станут искать там тех, кто охоч до цыганского гадания. Дети, наверно, будут попрошайничать и по мелочам приворовывать, а те из нас, кто посильнее и попроворнее, запустят руки в чужие карманы и еще станут по ночам красть у гаджё гусей и кур. Да-да… Конечно, мы обещали гаджё, что не станем у них красть, ну да ведь всяк знает, что такие обещания – это цыганская, почти безгрешная хитрость, и ничего другого. А не будь такой хитрости, то, может быть, не было бы на этой земле и самих цыган…
* * *
Снег лег за неделю до дня свадьбы. Это был основательный и уверенный в себе снег, такого снега многие из нас никогда еще и не видели. «Ив! – радостно кричали наши дети, да и не только дети, выбегая босиком из бараков и утопая в белом холодном пухе едва ли не по пояс. – Ив! Ив!» Ив по-цыгански и есть снег. Отчего-то нам казалось, что этот ив-снег сулил нам сплошной грядущий праздник, что он укрывал и отгораживал нас от всего того горя, которое, как известно, ожидает цыгана за каждым углом цыганского жилища и за каждым изгибом нескончаемой цыганской дороги…
Но как гласит цыганская мудрость, до цыганского праздника – семь недель пути по бездорожью, а вот до цыганского горя – воробьиный скок. Мы ждали гостей, которые вот-вот должны были прибыть к нам на свадьбу, но взамен к нам прибыли другие гости, и никакой снег не оградил нас от этих непрошеных и нежеланных гостей. Таких гостей мы видели и раньше, а последний раз – в далеком южном городе у подножья синих гор. Эти гости прибыли к нам, как оно и водится, ближе к полуночи, окружили все наши три барака, загремели в наши двери кулаками и сапогами, выгнали всех нас на улицу и стали полосовать пронзительно-синими ножами прожекторов. Мне даже на миг почудилось, что эти незваные гости прибыли из того самого, южного и далекого города, вот только они сменили свои прожектора, и теперь их прожектора стегают нас не белым, а синим светом… Но, конечно же, это были другие гости, просто они были похожи на тех, прежних, так, как одна беда бывает похожа на другую беду. Все цыганские беды на одно лицо – так гласит другая цыганская мудрость…
- Выключи свой свет, командир! – как всегда, задорно выкрикнул Ян-Ченя. – Я хочу смотреть на небо, и любоваться моей чергэн, а твой дурацкий свет мне мешает!..
- Это кто тут у вас такой умный? – выступил из снежной полутьмы самый, должно быть, главный начальник.
- Я тут самый умный, - насмешливо отозвался Ян-Ченя и тотчас же выступил вперед.
- И – я, - тут же сказал Егор-Чюри и также сделал три шага вперед.
- И еще я! – отозвался Арсен и также стал рядом с Яном и Егором.
- И вдобавок оба мы! – разом произнесли братья Смутьян и Грубиян, и оказались вместе с остальными.
- Со родэса ту, начальник? – по-прежнему насмешливо произнес Ян-Ченя. – Что ты здесь потерял посреди ночи?
Но здешний начальник не пожелал вступать в разговоры с пятью молодыми насмешливыми зверьми. Вместо разговоров он только поднял руку, и из-за его спины выступили трое или четверо, и наставили на молодых зверей оружие. Они нас боялись, наши непрошеные гости! И это было плохо. Это было так плохо, что даже и не сказать как…
- Кто тут у вас старший? – спросил самый главный начальник.
- Я, - отозвался я, подошел к пятерым молодым зверям и тихо им сказал: - Джявэ, чяворо. Отойдите в сторону. Я сам…
Они отошли – медленно и нехотя. А я спросил у самого главного начальника:
- Что вам надо?
- Кто вам разрешил здесь поселиться? – спросил у меня самый главный начальник.
- Разве мы кому-то здесь мешаем? – спросил я ответно.
- Я спрашиваю – по какому праву вы здесь поселились? – повторил свой вопрос начальник.
И – опять же – то, что он повторил свой вопрос, было очень плохо. Тот, кто повторяет вопросы, не желает слышать на них ответы. Повторение вопроса – это всегда предвестие беды…
- Мы не сделали никому ничего плохого, - сказал я. – Мы просто поселились в ничейных домах, потому что наступила зима. Закончится зима, и мы уйдем. Разреши нам, начальник, здесь перезимовать. Мы люди тихие, зла никому не делаем, не разбойничаем и не крадем…
- Это вы-то тихие? Это вы-то не разбойничаете и не крадете? – с насмешливой угрюмостью произнес начальник. – Да с того времени, как вы здесь поселились, город стал не город, а черт знает что! Куда ни сунься – везде цыгане! На базаре, на вокзале, на всех улицах… Не город, а цыганский табор!
- Нас всего-то – сорок пять душ, - сказал я.
- Сорок пять, а крадете – будто вас сорок пять тысяч! – повысил голос начальник.
- А ты нас, начальничек, за руку поймал, чтобы говорить такие слова? – подал голос Ян-Ченя. – Ну, так кого из нас ты поймал за руку?
- Когда поймаю – то и разговор будет особый, - сказал начальник.
- Так ты вначале – поймай! – откликнулся на этот раз уже Егор-Чюри.
Зачем они опять ввязались в разговор, наши молодые звери? Для чего они своими ненужными словами дразнят самого главного начальника? Самого главного начальника дразнить не следует, с ним надо вести беседу совсем по-другому… Я знал, как надобно вести беседу с самым главным начальником, потому что я был баро и пхуро – глава табора и старый цыган. Если бы я этого не знал, и если бы этого не знали другие баро и старые цыгане, то, может быть, не было бы на этой земле и упоминания о цыганах…
- Ша, чибакиро! – прикрикнул я на Яна-Ченю, а заодно и на всех других молодых зверей, и обратился к начальнику: - Я вот что думаю, уважаемый начальник. Сейчас – ночь, и всем нам холодно и хочется спать. И тебе самому хочется спать, и нам тоже. А потому я вот что предлагаю: давай мы сейчас разойдемся, а завтра утром встретимся опять. Но не все, а только ты и я. Где ты пожелаешь, там мы и встретимся. И продолжим наш разговор…
- Хм! – важно сказал на это самый главный начальник, как бы меня не понимая и как бы со мной не соглашаясь. Но я-то знал, что он меня понял, и он со мной обязательно согласится. Потому что – много встречалось на моем веку таких вот начальников, и все они бывали похожи друг на друга так, как, скажем, походили один на одного братья Смутьян и Грубиян.
- Ну так мы договорились, начальник? – уже настойчивее спросил я.
- Хм! – еще раз произнес начальник и сделал вид, что впал в глубокие раздумья. – Хм... Значит, так. Быть завтра у меня – ровно к девяти ноль-ноль. Чтоб ни минутой позже – ты меня понял?
- Очень даже хорошо я тебя понял, начальник! – тут же отозвался я. – Быть завтра у тебя – ровно в девять ноль-ноль. Что же тут непонятного? Обязательно буду!
- Ну-ну, - сказал самый главный начальник и взмахнул рукой.
И – тотчас же синие ножи света погасли, и всех нас обступила такая тьма, что даже снег нам показался черным. Я вслушивался в эту тьму и слышал, как по черному снегу уходили от нас непрошеные гости.
- Цыпа, - сказал голос из тьмы, и этот голос принадлежал, конечно же, Яну-Чюри. «Цыпа» по-цыгански означало «шкура», и этим-то словом Ян-Чюри обозвал, конечно же, самого главного начальника.
- Жэко кирло… - сказал затем во тьме и Егор-Чюри. – По горло…
Я чувствовал: и «цыпа», и «жэко кирло» были не просто обрывками фраз, нет, они были обрывками мыслей и желаний, и в них таилось угрюмое бессилие перед жизнью, ощущалась отчаянная ярость загнанного в угол зверя… Я это чувствовал, потому что я был баро и пхуро…
- Все, - как можно громче сказал я – так, чтобы слышал и мой народ, и уходящие от нас незваные гости. – Все, все, ромалэ! Всем – спать! Все в порядке!
Мой народ молча стал расходиться. Я уже свыкся с тьмой, она стала проясняться, и мир начал приобретать свои обычные цвета – черный вверху и белый внизу. И посреди белой половины мира неподвижно темнели пять человеческих фигур. Это были они, пятеро молодых зверей. Отчего-то они не желали уходить в тепло, а все стояли и безмолвно смотрели во тьму вослед ушедшим непрошеным гостям. Я подошел к ним и встал рядом. Я ничего им не сказал, да и нечего мне было им говорить. Мы понимали друг друга без слов. Я постоял рядом с ними минуты три или четыре, и пошел в барак. За моей спиной заскрипел снег: все пятеро молодых зверей также пошли вслед за мной...
| Далее