РАСПРОДАЖА
Огромная, и неудержимая,
и странная во все времена,
расторговалась, родимая,
расходилась страна!
Товару – до черта и больше,
и качественный, и лажа.
Шумит от Курил до Польши
гигантская распродажа!
Спрос и предложение бешеные
диктует нищета.
Обвиняемые и потерпевшие,
торгуем! От винта!
Тухлою рыбой и совестью,
красивой фигурой и рожей,
старостью... и новостью,
плохой и хорошей.
Правдой – она не дороже
лжи, но вполне, вполне...
Честью и долгом – тоже.
Впрочем, они не в цене.
Втридорога – лекарствами
(возьмут, никуда не денутся).
Жизнями – просто-запросто
(чужими, разумеется).
Фанатиками и фантиками,
мечами и оралами.
И рядовыми солдатиками,
и генералами.
Окорочками-конфетками,
просроченными в прошлых веках.
Хорошими отметками
в нужных дневниках.
Гелевыми ртами и чувствами
и естественными почти
задницами и бюстами,
господи прости!
Книжками бездарными,
аферами гениальными,
должностными окладами
и премиальными.
Нравственными припарками
(с экрана поет труба!),
подержанными иномарками
(новые собрать не судьба!).
Сталиным, чертом и дьяволом,
магией и ворожбой,
страхом, новым и старым,
любовью – само собой,
любовью – святое дело,
древнее всех пирамид!
Тем, что уже отболело,
и тем, что пока не болит.
Могилами, горем и бедствием.
(Плевать! Все там будем!)
Судом и следствием
и вообще правосудием.
Кровью, мозгами и лицами
(товар разлетается враз)...
Ворами и убийцами –
атас!
Женщинами беременными
и прочими –
ни шатко ни валко.
Тиграми застреленными
(вот их – жалко).
Детьми и прочими близкими
(нам же всё по...)
торгуем, как сосисками
в сельпо!
Торгуем мужьями и женами,
спятив от одиночества.
Шахтерскими похоронными
(семьи – перетопчутся).
Смертью среднесдельною,
драйвом, кайфом и сплином.
Водкою поддельною.
Подлинным героином.
Пропискою московскою
ко всеобщему благу.
Собою. И стариковскою
медалью «За отвагу».
Адреналиновым риском,
правами пьяных водил.
Можно продолжить. Списком.
...Но нет больше сил.
СИБИРЯКИ
Есть некий смысл и мудрость – видит Бог! –
чтоб жить во льду сибирской параллели
и слышать за окном, за вздохом вздох,
охрипшее дыхание метели;
вынянчивать воздушную стопу,
механику возвышенного лада;
торить в поту тяжелую тропу
в пуховом одеяле снегопада;
рожать детей, чтоб добрыми росли,
и возвращать крещенье и венчанье;
вгрызаться в недра черные земли,
чтоб взять ее горячее дыханье;
и познавать в круговращенье лет,
веселую выплескивая ругань,
каким трудом, ломающим хребет,
дается сталь, и мед, и хлеб, и уголь!
И поезда водить. И пить, и петь
во имя всех умерших и живущих;
пахать, косить... любить... и не жалеть
о теплых небесах в заморских кущах...
Начальству незатейливо дерзя,
растить цветы и яблоки – на зависть!
И жить вовсю – в местах, где жить нельзя, –
своей сермяжной правды не стесняясь!
Грохочущие строить города...
Тянуть дороги дальше год от года...
Гори во тьме, суровая звезда
сибирского железного народа!
...Сей Божий дар в столетьях обретен –
чтоб жить во льду сибирской параллели
и слышать за окном охрипший стон –
смертельное дыхание метели...
ПУШКИН ВАМ ОТСТОЙ?
Пушкин вам отстой? Школьный предмет
занудный? Эк вы прохлопали!
Его за почти что двести лет
раз сорок уже... пробовали...
Да зубы сломали... А он – влегкую выстоял,
весел и милосерден.
Открою одну железобетонную истину:
Пушкин бессмертен.
Не то что смерть, но даже и проседь,
и прочие... тленности и бренности –
ему не страшны! И его не сбросить
никому с корабля современности!
Ни при чем здесь критики и о рангах табель,
потому что он сам и есть сей корабль!
Важнее оружия, важнее хлеба,
важней, чем наук чудеса...
Нетленный ковчег, одевший полнеба
в сверкающие паруса!
Ему подвластны и быль, и небыль,
море, суша, и близи, и дали.
Пушкин им негож... Эка невидаль!
А вы его, хлопцы, читали?
Он решает сам, кому согреться
у костра его – желанным гостем.
Он знает, в чьем воцариться сердце
пожизненно – Первым Консулом.
Это ваши потонут рэпы и гитарки
в громе его струн.
Это вы с подружками станете перестарки,
а он-то – вечно юн!
Он белозубо хохочет, прощая безоглядно
нам глупости наши и слабости.
Пушкин им ненадобен...
Бросьте, ребята.
Это вы ему без надобности.
СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ.
КИНО ПРО ВОЙНУ
...И танки шли – лоб в лоб, в работе
своей смертельной. Длился бой.
«Ага, привет от тети Моти!» –
кричал танкист сквозь лязг и вой –
и зал смеялся, умиленный...
Да! Сельский клуб, Сибирь, снега...
А здесь – бронею раскаленной
гремела Курская дуга.
Был честен режиссер дотошный
и точен – много лет назад.
И стрекотал, как заполошный,
советский киноаппарат!
«Огонь!» Из гари и тумана
полезли «тигры». Сбит прицел.
И офицер в упор с экрана
глазами синими смотрел.
И суетился танк крестатый,
поспешно дуло наводя.
И на лафете пушки смятой
следы кровавого дождя...
Комбат орал: «Назад ни шагу!»
Как близко все... и далеко...
И лез солдатик по Рейхстагу,
сжимая теплое древко...
«Не падай, выживи, братуха!» –
молил его безмолвный хор.
И пот со лба, ругаясь глухо,
стирал измученный актер.
Где этот зал? Так вспомнить тянет,
хоть старый клуб исчез давно,
но – не уходит, не устанет
война себя играть в кино.
...Пропахла дымом гимнастерка,
разрывы, слезы, кровь и пот...
Горящая тридцатьчетверка.
Тяжелый шаг пехотных рот.
Огромная, и неудержимая,
и странная во все времена,
расторговалась, родимая,
расходилась страна!
Товару – до черта и больше,
и качественный, и лажа.
Шумит от Курил до Польши
гигантская распродажа!
Спрос и предложение бешеные
диктует нищета.
Обвиняемые и потерпевшие,
торгуем! От винта!
Тухлою рыбой и совестью,
красивой фигурой и рожей,
старостью... и новостью,
плохой и хорошей.
Правдой – она не дороже
лжи, но вполне, вполне...
Честью и долгом – тоже.
Впрочем, они не в цене.
Втридорога – лекарствами
(возьмут, никуда не денутся).
Жизнями – просто-запросто
(чужими, разумеется).
Фанатиками и фантиками,
мечами и оралами.
И рядовыми солдатиками,
и генералами.
Окорочками-конфетками,
просроченными в прошлых веках.
Хорошими отметками
в нужных дневниках.
Гелевыми ртами и чувствами
и естественными почти
задницами и бюстами,
господи прости!
Книжками бездарными,
аферами гениальными,
должностными окладами
и премиальными.
Нравственными припарками
(с экрана поет труба!),
подержанными иномарками
(новые собрать не судьба!).
Сталиным, чертом и дьяволом,
магией и ворожбой,
страхом, новым и старым,
любовью – само собой,
любовью – святое дело,
древнее всех пирамид!
Тем, что уже отболело,
и тем, что пока не болит.
Могилами, горем и бедствием.
(Плевать! Все там будем!)
Судом и следствием
и вообще правосудием.
Кровью, мозгами и лицами
(товар разлетается враз)...
Ворами и убийцами –
атас!
Женщинами беременными
и прочими –
ни шатко ни валко.
Тиграми застреленными
(вот их – жалко).
Детьми и прочими близкими
(нам же всё по...)
торгуем, как сосисками
в сельпо!
Торгуем мужьями и женами,
спятив от одиночества.
Шахтерскими похоронными
(семьи – перетопчутся).
Смертью среднесдельною,
драйвом, кайфом и сплином.
Водкою поддельною.
Подлинным героином.
Пропискою московскою
ко всеобщему благу.
Собою. И стариковскою
медалью «За отвагу».
Адреналиновым риском,
правами пьяных водил.
Можно продолжить. Списком.
...Но нет больше сил.
СИБИРЯКИ
Есть некий смысл и мудрость – видит Бог! –
чтоб жить во льду сибирской параллели
и слышать за окном, за вздохом вздох,
охрипшее дыхание метели;
вынянчивать воздушную стопу,
механику возвышенного лада;
торить в поту тяжелую тропу
в пуховом одеяле снегопада;
рожать детей, чтоб добрыми росли,
и возвращать крещенье и венчанье;
вгрызаться в недра черные земли,
чтоб взять ее горячее дыханье;
и познавать в круговращенье лет,
веселую выплескивая ругань,
каким трудом, ломающим хребет,
дается сталь, и мед, и хлеб, и уголь!
И поезда водить. И пить, и петь
во имя всех умерших и живущих;
пахать, косить... любить... и не жалеть
о теплых небесах в заморских кущах...
Начальству незатейливо дерзя,
растить цветы и яблоки – на зависть!
И жить вовсю – в местах, где жить нельзя, –
своей сермяжной правды не стесняясь!
Грохочущие строить города...
Тянуть дороги дальше год от года...
Гори во тьме, суровая звезда
сибирского железного народа!
...Сей Божий дар в столетьях обретен –
чтоб жить во льду сибирской параллели
и слышать за окном охрипший стон –
смертельное дыхание метели...
ПУШКИН ВАМ ОТСТОЙ?
Пушкин вам отстой? Школьный предмет
занудный? Эк вы прохлопали!
Его за почти что двести лет
раз сорок уже... пробовали...
Да зубы сломали... А он – влегкую выстоял,
весел и милосерден.
Открою одну железобетонную истину:
Пушкин бессмертен.
Не то что смерть, но даже и проседь,
и прочие... тленности и бренности –
ему не страшны! И его не сбросить
никому с корабля современности!
Ни при чем здесь критики и о рангах табель,
потому что он сам и есть сей корабль!
Важнее оружия, важнее хлеба,
важней, чем наук чудеса...
Нетленный ковчег, одевший полнеба
в сверкающие паруса!
Ему подвластны и быль, и небыль,
море, суша, и близи, и дали.
Пушкин им негож... Эка невидаль!
А вы его, хлопцы, читали?
Он решает сам, кому согреться
у костра его – желанным гостем.
Он знает, в чьем воцариться сердце
пожизненно – Первым Консулом.
Это ваши потонут рэпы и гитарки
в громе его струн.
Это вы с подружками станете перестарки,
а он-то – вечно юн!
Он белозубо хохочет, прощая безоглядно
нам глупости наши и слабости.
Пушкин им ненадобен...
Бросьте, ребята.
Это вы ему без надобности.
СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ.
КИНО ПРО ВОЙНУ
...И танки шли – лоб в лоб, в работе
своей смертельной. Длился бой.
«Ага, привет от тети Моти!» –
кричал танкист сквозь лязг и вой –
и зал смеялся, умиленный...
Да! Сельский клуб, Сибирь, снега...
А здесь – бронею раскаленной
гремела Курская дуга.
Был честен режиссер дотошный
и точен – много лет назад.
И стрекотал, как заполошный,
советский киноаппарат!
«Огонь!» Из гари и тумана
полезли «тигры». Сбит прицел.
И офицер в упор с экрана
глазами синими смотрел.
И суетился танк крестатый,
поспешно дуло наводя.
И на лафете пушки смятой
следы кровавого дождя...
Комбат орал: «Назад ни шагу!»
Как близко все... и далеко...
И лез солдатик по Рейхстагу,
сжимая теплое древко...
«Не падай, выживи, братуха!» –
молил его безмолвный хор.
И пот со лба, ругаясь глухо,
стирал измученный актер.
Где этот зал? Так вспомнить тянет,
хоть старый клуб исчез давно,
но – не уходит, не устанет
война себя играть в кино.
...Пропахла дымом гимнастерка,
разрывы, слезы, кровь и пот...
Горящая тридцатьчетверка.
Тяжелый шаг пехотных рот.