Михаил Рантович
* * *
Е. Ж.
Непристойная дремота
не притронется, пока
требовательная нота
отливает облака.
Голубое ли напрасно,
если было молодым?
Кто себя увидит ясно,
больше не тяжелый дым.
Оставляй немые звуки
на сверкающем снегу.
На морозе щиплет руки –
что еще сказать могу?
* * *
Уверен стриж, ликующий расстрига,
что бог – свободный воздух, а не книга,
что человек – лишь талая беда.
Не говори об этом никогда.
Слышны грозы громоздкие вольфрамы
и немота из погребальной ямы.
Вся физика – пустой Сизифов гром.
Молчи, не говори: прием-прием.
* * *
Как плесень – иней на сквозных опорах,
усталый дым, корявый березняк, –
пейзажные подробности, в которых
вдруг опознаешь безобразный знак.
Как безысходность воздуха прекрасна,
когда он может смело омертветь.
Все бесполезно, беспощадно, ясно,
но жалости нельзя преодолеть.
Пойми, я не люблю тебя, конечно,
и не любить тебя я не могу,
какой бы ни была ты – чудной, вешней,
погубленной ли в голубом снегу.
Ты все властительнее и воскресней,
как завершающий тревожный звук,
который был когда-то честной песней,
неотразимой музыкой разлук.
Расковано пространство голубое.
Когда б не эта жалость, алость, власть,
то ты б оставила меня в покое,
жизнь – не сестра моя, но страсть!
* * *
Напрасная и праздная вода,
и я среди нее стою шпионом
под равнодушьем высшего суда,
над нежным искаженным небосклоном.
Река вливается в мои глаза,
и вечность я вычерпываю взглядом.
Но вот стремительная стрекоза
стреляет в воздух слюдяным снарядом.
Не задевая зеркала крылом,
она, как я, прожорливо-глазаста,
бесстрашно отражается на нем
и только безучастьем сопричастна.
Ее не схватит зрячее стекло,
и не приблизится она, доверясь,
она зависла нагло, наголо,
стреляет снова, устремляясь через
меня, и вот уже летим – куда? –
в пространстве беспрепятственном
и трудном,
где трудятся и небо, и вода.
Ни неба, ни воды не зачерпнуть нам.
* * *
Тусклый свет, асфиксия, свобода –
расставанье с тобой навсегда.
Как пригожесть теряет природа,
если к ней подойдут холода?
Все покроется крупною солью –
компенсация пресности лет.
И разлит, и разит по раздолью
только свет, только свет, только свет.
* * *
Е. Ж.
Непристойная дремота
не притронется, пока
требовательная нота
отливает облака.
Голубое ли напрасно,
если было молодым?
Кто себя увидит ясно,
больше не тяжелый дым.
Оставляй немые звуки
на сверкающем снегу.
На морозе щиплет руки –
что еще сказать могу?
* * *
Уверен стриж, ликующий расстрига,
что бог – свободный воздух, а не книга,
что человек – лишь талая беда.
Не говори об этом никогда.
Слышны грозы громоздкие вольфрамы
и немота из погребальной ямы.
Вся физика – пустой Сизифов гром.
Молчи, не говори: прием-прием.
* * *
Как плесень – иней на сквозных опорах,
усталый дым, корявый березняк, –
пейзажные подробности, в которых
вдруг опознаешь безобразный знак.
Как безысходность воздуха прекрасна,
когда он может смело омертветь.
Все бесполезно, беспощадно, ясно,
но жалости нельзя преодолеть.
Пойми, я не люблю тебя, конечно,
и не любить тебя я не могу,
какой бы ни была ты – чудной, вешней,
погубленной ли в голубом снегу.
Ты все властительнее и воскресней,
как завершающий тревожный звук,
который был когда-то честной песней,
неотразимой музыкой разлук.
Расковано пространство голубое.
Когда б не эта жалость, алость, власть,
то ты б оставила меня в покое,
жизнь – не сестра моя, но страсть!
* * *
Напрасная и праздная вода,
и я среди нее стою шпионом
под равнодушьем высшего суда,
над нежным искаженным небосклоном.
Река вливается в мои глаза,
и вечность я вычерпываю взглядом.
Но вот стремительная стрекоза
стреляет в воздух слюдяным снарядом.
Не задевая зеркала крылом,
она, как я, прожорливо-глазаста,
бесстрашно отражается на нем
и только безучастьем сопричастна.
Ее не схватит зрячее стекло,
и не приблизится она, доверясь,
она зависла нагло, наголо,
стреляет снова, устремляясь через
меня, и вот уже летим – куда? –
в пространстве беспрепятственном
и трудном,
где трудятся и небо, и вода.
Ни неба, ни воды не зачерпнуть нам.
* * *
Тусклый свет, асфиксия, свобода –
расставанье с тобой навсегда.
Как пригожесть теряет природа,
если к ней подойдут холода?
Все покроется крупною солью –
компенсация пресности лет.
И разлит, и разит по раздолью
только свет, только свет, только свет.