Александр Казинцев. Эти ослепительные дни. Юрий Павлов. «Александр Казинцев: «Поэзия это жизнь»»
Автор: Александр Казинцев
ОДА ПУСТЫРЮ
Зажатый стройкой с четырёх сторон, он неизменно в небо обращён. Поёт железо на высокой ноте, жарою пышут корпуса машин, а он застыл в могучем развороте спресованных на солнцепёке глин.
Клочок земли измусоренной, бедной курчавится ромашкою целебной, и одуряет травяной настой, настоенный прогретой высотой, и запах подымается к листве, такой же цепкой, чахлой, пропылённой, и — на Кольцо и льётся по Москве, отвалами бульдозеров снесённой, грузовиками за город свезённой, в пожарном оцеплении сожжённой.
Из кирпичей фундамента трава выглядывает с видом торжества. На щит ромашки встала синева, и нет опоры крепче и просторней, чем кирпичи, соплодия и корни, которыми чем дальше, тем упорней девятый век уже живёт Москва. 1977.
Из цикла "Ветер Иудеи"
* * *
Сразу после чёрных льдин в апреле или в майской пене надувной — каждый раз в конце Страстной недели землю странный обжигает зной.
Это к нам доносится доныне и над нами властвует тогда прокалённый над песком пустыни алчный воздух Страшного Суда.
И на глаз дряхлеют мостовые, и пугает выпуклость земли — будто бы наросты вековые с грунта первозданного сползли.
Мы по кремню мощному шагаем, кубы света обтекаем мы, как холмы в долине за Синаем, вздыблены московские холмы.
Всё пространство в Иудею сжато и таким в столетья внедрено — двое суток с ночи до заката ничего иного не дано.
...Дверь во тьму нагретую открыта, гомон посетителей ночных. И служанка сонная сердито говорит: а вон один из них!
Вот ходи, а ноги загудели, сторонись от памятливых глаз. Не к кому стучаться в Иудее, вся Москва безлюдна в этот час.
1977
ИУДА
Тяжела котомка у Иуды — на плечи попробуй натяни эти вырвавшиеся из-под спуда, эти ослепительные дни.
Вдох и выдох — как родится слово — если хочешь, чудом назови. Крепкая солёная основа, словно свет, заключена в крови.
И за это нам дана на годы, на века земной неправоты память чудной лёгкости, свободы, память той нагорной высоты.
А тебе — над бритой головою узловатых веток силуэт. Что, Иуда, сделал ты с собою — жизнь легла, как камень, на хребет.
1977
ИОВ
Спасибо, что помог душе разоблачиться, — она теперь Твоя, как никогда, она теперь свободна, словно птица, не знающая на земле труда.
Что мне богатства, что мои чертоги, что шёпот уваженья за спиной! В пыли сижу я посреди дороги, зато теперь Ты, Господи, со мной.
Так где же милосердье и пощада — без передышки с проклятого дня, как будто бы лавина камнепада, несчастья покатились на меня.
За что Твой гнев — ищи пути кривые и вырви изолгавшийся язык. Ты покажи, где согрешил впервые и где уже к обману я привык.
Не отворачивайся, подожди немного, пусть крючкотворы хоть пятно найдут. А если нет, я вызываю Бога истцом на справедливый суд.
Я не боюсь губительного грома, и так уж через силу я живу. Я пеплом мной построенного дома посыплю отягчённую главу.
Ты возложи вину, как Дар Небесный, и я легко сойду под кров земной. Глаза мои слепит огонь отвесный, до неба вставший прямо предо мной.
1976
* * *
По жухлым травам просеки сквозной летит тяжёлый ветер земляной и листья пред собою гонит валом — зелёную апрельскую тщету. Они разваливаются на лету и бьются ураганом обветшалым, не покрывая дёрна наготу.
А в вышине воздушное движенье — торжественно рождается весна — клубятся тучи, ширится свеченье и растекается голубизна.
И птицы рвутся в светлые проёмы, и прутья тычут почки в вышину, и кажется, что отголоски грома бесповоротно утвердят весну.
В гранитном парке сталинских домов, чьи капители расцвести готовы, фосфоресцирующий свет лилов и мостовые мокрые лиловы.
И над слепой доверчивой весной летит тяжелый ветер земляной, окрашенный свечением лиловым, валы листвы уже изнемогли, и только руки тянутся с земли, туда, где птицы развернулись снова и за покров сияющий ушли.
1976
* * *
Остановился воздух. Стебли трав, и зонтики душистые цветов, и ветки ароматного жасмина, и старого шировника гряда, настой земли, на солнце разогретой — все запахи как будто напряглись, слились в один, утратили все свойства.
Образовался плотный щит воздушный, замешанный на мощной светотени, и небо положили на него: огромный материк и океаны, в лазури огненные острова, пылающая над землёю карта!
В нагретом электрическом пространстве, пульсируя копилось напряженье. Умолкли птицы, лес обезголосел, теперь стояла тишина такая, что кажется, вот-вот расколет небо мгновенный ослепительный разряд. Сетчатка глаза выцветет, когда вернётся зренье — поздно, не заметишь, как две плиты сомкнутся по разлому.
Мгновенье напряжения. Минута мучительного чудного настроя! Две, пять минут... Вдруг карта неба гаснет, проносятся стрижи, идёт прохлада, а небо выцветает, вечереет, и делается бледно-голубым.
Уже запахло свежестью ночной, и потемнели елей силуэты, и в светлое открытое окно ко мне ночная бабочка летит.
1976
* * *
Сколько тут домов снесли под один замах, лишь проплешины земли — память о домах.
Взялся поздний снегопад выбелить дотла пустоту, где год назад жизнь своя текла.
Паром дверь заволокло — вход по одному — застоялое тепло плещется в дому.
Газовых конфорок пыл, жар кухонных ссор. А какой тут запах плыл за окно во двор!
Коридорной лампы свет жалко оголён. На стене велосипед косо закреплён.
В белом воздухе пустом в двадцать пять венцов высится снесённый дом без своих жильцов.
Словно струи сквозь золу, в землю, в корни трав, все они ушли во мглу, слова не сказав.
1978
СКАЗАНИЕ О КОЛОВРАТЕ
Историки утверждают, что Коловрат — фигура вымышленная.
Серебряной стала твоя голова, не пора ли тебе назад — татарские кони не год и не два на этой земле стоят.
Не третий год, не десятый год, столько стоят на ней, что, пузо похлопав, татарин зовёт землю твою — своей.
Давным-давно неврастеник Ингварь оплакал родные тела. В церкви великой черная гарь от стольких дождей сошла.
Жители новенькой крепостцы сказать бы тебе не смогли, где удальцы, где резвецы рязанские полегли.
Столько было удач и бед — работа, кровь, маята — только вороны с выслугой лет помнят про те места.
В каком же ты пропадал краю, за чей ты садился стол? А летописец в повесть свою с горя тебя приплёл.
Должен же кто-то, выхватив меч, доспехом дивно звеня, мурзу настичь, до седла рассечь и сбросить его с коня.
Хватаясь за сердце, писал чернец, криком сводило рот... И он изверился наконец, что Коловрат придёт.
...Вот на границе круглой земли выросло войско в тёплой пыли. Перед конями простор луговой, чёрные вороны над головой. Луг загудел от тяжёлых подков — рвётся к Рязани отряд стариков.
И соразмерив конский наскок, доспехом дивно звеня, Евпатий мурзу до седла рассёк и сбросил его с коня.
Чудною властью властны слова, кремня слова прочней. Эту землю не раз и не два считали враги своей.
Но снова и снова от дальних могил, с неведомых берегов отряд Коловрата домой спешил мечами посечь врагов.
Земля моя мне навек дана в память родных имён. А земля врага — это та страна, в которой истлеет он.
1977
Юрий Павлов АЛЕКСАНДР КАЗИНЦЕВ: «ПОЭЗИЯ – ЭТО ЖИЗНЬ» В 1976 году после окончания факультета журналистики МГУ Александр Казинцев учился в аспирантуре на кафедре критики главного вуза страны. Ее возглавлял Анатолий Бочаров – известный ортодоксальный советский критик, литературовед, один из самых последовательных русофобов, ненавистников традиционного крестьянского, народного мира. Подстать заведующему были и преподаватели кафедры: В. Оскоцкий, Ю. Суровцев, Г. Белая, В. Баранов, Л. Вильчек. Дело не только в А. Бочарове, ибо кафедра критики – лишь сколок со всего факультета журналистики, космополитически русофобского на протяжении последних, как минимум, пятидесяти лет. А. Казинцев так вспоминает о журфаке МГУ 1970-х годов: «Мы там и не слыхали о русских писателях! Ясен Засурский – декан факультета – приводил к нам Аксенова, Сола Доктороу. Писатели были и русские, и американские, но взгляды у них одни – они сильно недолюбливали Россию». В годы обучения в аспирантуре (1976-1979) Казинцев живет в интеллектуально-духовном мире, параллельном миру кафедрально-факультетскому. Он много времени проводит в библиотеке МГУ. Сравнивая ее с «Ленинкой» в 2008 году, Александр Иванович сказал: «В отличие от нее («Ленинки». – Ю. П.), фонды университетской библиотеки не были столь ревностно прорежены тогдашними блюстителями идеологической чистоты. Там я познакомился со 150-томным изданием Святых Отцов, книгами философов и поэтов Серебряного века». На квартире Казинцева проходят философские семинары, где читают, обсуждают работы В. Розанова, П. Флоренского, Н. Бердяева, Л. Шестова, сборник «Из-под глыб»… Ясно, что аспирантский неуспех такого – некафедрального, нефакультетского, несоветского – Александра Казинцева был заранее предопределен. На его предзащите научный руководитель Галина Белая заявила: «Либо я, либо он». В унисон руководителю Казинцева высказался и Валентин Оскоцкий: эта «диссертация действует на него как красная тряпка на быка». Причины такой реакции лежат на поверхности. Казинцев критиковал Бориса Эйхенбаума, Юрия Тынянова, Виктора Шкловского и других «оппоязовцев», что для либеральной интеллигенции разных поколений – редкое кощунство, тяжкое преступление. Еще большим преступлением было то, что диссертант побивал звездных формалистов цитатами из «крамольных» авторов: Ивана Киреевского, Алексея Хомякова, Степана Шевырева, Василия Розанова… Неудача Казинцева на предзащите кандидатской диссертации не была собственно неудачей. Более того, ее нужно воспринимать как подарок судьбы: таким образом, для молодого человека был закрыт путь в безмятежное литературоведение – мертвую науку. Думаю, что всеми этими вопросами Казинцев тогда не задавался. Главным и, по сути, единственным делом его жизни в 1970-е годы была поэзия. Именно с оглядкой на личную творческую судьбу и судьбу друзей по «Московскому времени» написана первая критическая статья «Несвоевременный Катенин». «Опыт беды» – грибница, из которой вырастают любимые, главные, сквозные идеи всего творчества Александра Казинцева. В «Несвоевременном Катенине» (1982) «опыт беды» понимается, как способность человека, попавшего в экстремальную ситуацию (военную, политическую, творческую, личностную), остаться верным себе, верным идеалам красоты и правды народной. Кульминация на этом пути – неравный бой, в котором человек сознательно идет на смерть. Таким образом, одерживается духовная победа над самим собой, страхом, смертью физической. Идея народности – альфа и омега русской литературы XIXвека – становится идеей Казинцева на рубеже 1970-1980-х годов. Однако эта идея не рифмовалась с определенным кругом идей, настроений «Московского времени» (1975 – 1978), альманаха, душой которого были А. Казинцев и А. Сопровский. Об этом периоде жизни и творчества Александра Казинцева с опорой на письма, воспоминания, стихи непредвзято, со знанием дела рассказала Маргарита Синкевич в статье «Александр Казинцев: от “Московского времени” к “Нашему современнику”» (Родная Кубань. – 2017. -№4). Сам Александр Иванович поведал о своей поэтической молодости впервые в 1991 году в статье «Придворные диссиденты и “погибшее поколение”». «Наследство» Бориса Кормера, с опозданием опубликованное в СССР в 1990 году, Казинцев называет «романом о моем поколении». Оно характеризуется, в частности, так: «Встречаясь, мы подбадривали друг друга: “Не забывай, где живешь”. Это незамысловатое приветствие призвано было хоть как-то смягчить удары тотального хамства <…>. Требования к “окружающей среде” были минимальными: не посадили, ну так радуйся. Зато и отторжение среды было полным. Ах, как любили мои сверстники в ответ на очередное насильственное “ты должен” ответить: “Я ничего и никому не должен”». В 1991 году Казинцев, называя такую позицию наивной, делает акцент на «не должен». Позже, повторюсь, на рубеже 1970—1980-х годов на смену эгоцентрическому видению себя в окружающем мире пришли принципиально другие чувства, мысли, убеждения. Они были постепенно выстраданы и рождены любовью. Вот как определяется новая ипостась в становлении личности Казинцева и немногих представителей «погибшего поколения» в данной статье: «Мы отвечаем за этот день не перед нынешними властями придержащими – перед Родиной». Александр Иванович прошел путь, характерный для многих писателей, мыслителей, творческих людей XIX-XXвеков. Первым ключевым эпизодом на этом пути национального самоопределения, «единения с народом» стала «встреча» с Василием Шукшиным. О ней в 2008 году Казинцев рассказал следующее: «Мощнейшим эмоциональным толчком стал для меня просмотр фильма Василия Шукшина "Калина красная". Приятель буквально затащил меня в кино. Но стоило мне увидеть лицо Шукшина, я вдруг почувствовал, осознал потрясённо: "Это –брат мой!" Он так же смеётся, так же печалится и мучается. Спустя годы я узнал, что это же ощущение испытало множество зрителей –от колхозных механизаторов до академиков. И тут же –второе открытие –как ожог: "Я русский!" До этого я не задумывался ни о своей национальности, ни о проблеме как таковой. А тут заговорила душа, кровь. Я стал искать другие фильмы Шукшина. Узнал, что сам он считает себя не киношником, а писателем. Что Шукшин –член редколлегии "Нашего современника" и там напечатал лучшие свои произведения, в том числе и киноповесть "Калина красная"». Станислав Куняев в своих мемуарах «Поэзия. Судьба. Россия» верно заметил, что отошение к государству – одна из основных линий водораздела между писателями-патриотами и писателями-либералами в 1960-1980-е годы. Об этом на примере «Московского времени» и «погибшего поколения» написал Александр Казинцев в 1991 году: «На грани восьмидесятых <…> произошла показательная метаморфоза. Многие (думаю, здесь Александр Иванович преувеличивает. – Ю. П.) захотели “послужить”. Послужить Отчизне – именно так, с большой буквы»; «Тогда же и я пошел работать в журнал “Наш современник”, Юрий Селезнев призвал меня – послужить». Так, идея «единения с народом» у Казинцева естественно закольцевалась идеей служения Отчизне, что подразумевало, как позже уточнит Александр Иванович в «Сраженных победителях», защиту интересов России и русских. Идея служения виделась Александру Казинцеву на редакторском поприще, в критической, а позже – публицистической деятельности. Так получилось, что эти три творческие ипостаси Александра Ивановича (в каждой из которой он стал одним из лучших в России) на долгие десятилетия «закрыли» для читателя Казинцева-поэта. Только в последние годы начался процесс возвращения Казинцева-лирика. Смотрите стихотворные подборки в журналах «Юность», «Московский вестник», «Родная Кубань» и других. «Эти ослепительные дни», адресованные читателям «Огням Кузбасса», в очередной раз убеждают в том, что Александр Иванович Казинцев – Поэт, чье мировидение и художественное слово не спутаешь ни с кем.