* * * Княгиня когда Ярославна Рыдала по нём, не по мне, Я пал вместе с ним, но прославил Женщину, на стене Рыдавшую, мир отринув, Руки свои заломив. Она была Берегиней, А что для неё был мир? А позже, когда уж мало Останется дней, пойму: Родина есть и мама, И я не уйду во тьму. А женщина, что богиней Меня в свой дом привела? Весталкою, Берегиней Недолго, да побыла. Что бы там ни было – ладно! Пока есть родная речь, Я с этой бедою слажу – Было б кому беречь. Я не из тех, кто бранили, Смешав и хулу, и лесть. Россия, моя Берегиня, Спасибо за то, что ты есть!
* * * Двух разгневанных рек слиянье – Лютой ненависти и любви. Где татары и где славяне? Свою мать и отца назови. И припомни века такие, Когда, срезав верёвкой стон, Анастасью и Евдокию Забирали с собой в полон. Вот и вдумайся, чьи доселе Были острые скулы твои И на чём проросло твоё семя – На крови или на любви? Да, в том времени, как постромки, Всё сцепилось и всё слилось. Да, мы – русичи, мы – потомки Конских ржаний, пожаров и слёз. Но потомки Андрея Рублёва, Не распятых вовек русаков – Для того чтобы снова и снова Рвать сердца из постылых оков. Да, действительно, рек слиянье, Да, Настасья с искусанным ртом. Я за вас, родные славяне, Встану с правдой и со щитом.
ХОДИКИ Памяти бабки моей Федосьи Фёдоровны Говорила: «Ну что вы всё ходите Мимо окон, проезжий чудак?» А в простенке перечили ходики: «Может, он? Может, твой? Может, так?»
А потом они так отмеряли, Феодосья, свиданья твои, Что и сами собой замирали В ночи, полные бабьей любви.
Как же время жестоко бежало Под размеренную тишину! Ты готовила, шила, рожала, Провожала его на войну.
В ожиданье грядущей печали Заржавел голубой циферблат. В сорок пятом всё лето стояли – Это он не вернулся назад.
И казалось, истошному крику Всю себя до конца отдала. Но потом ты подправила гирьку, Стрелки правильно подвела.
Поднимала себя и сына, И на внуков хватило сил, У которых теперь над камином Электрические часы.
Нет тебя. Только крест над холмиком На погосте, среди тополей. Но не крест – я поставил бы ходики, Словно памятник жизни твоей.
ВАСЁНА И тревожным был год, и весёлым, Жутким, как удар палаша. А казачка бой-баба Васёна Так чертовски была хороша!
Были сладки свиданья за банькой, Да в оглядку за десять дворов, Потому как милёночек в банде, Чуть светает – и будь здоров.
Эту банду в расход и запишут. А она не уронит слезу, Чуть живого милёночка Гришу Будет прятать от ЧОНа в лесу.
А потом закопает украдкой, Где ни ворон, ни чёрт не сидит, Снова в хутор вернётся с оглядкой И дитя в той же баньке родит.
Из цикла «ДЕТСТВО ДАШИ» На улице Красной погода красна, Рябины алеют и дочка смеётся. Все реже и реже уже удаётся Испить свою радость до самого дна.
Затем, что вокруг неуютное время И хочешь не хочешь, но сходишь с ума. И ночью становишься следом за теми, Кому суждена и тюрьма, и сума.
Но хочется верить, что жизнь не напрасна, Она, как и прежде, горька и права, Пока в этом мире на улице Красной Рябины алеют и дочка жива.
СУДЬБА Потом это станет судьбой: Прощанье с отчизною милой, Ослепшее небо над миром, Как мамин платок голубой. И поезд на запад от Бреста, Сначала вокзалы, потом, Оставшись на стройках и фресках, Вся Русь пропадёт за холмом. И юность начнётся сначала, Вернее, продолжится вновь, Но с необъяснимой печалью Повенчана станет любовь К вечерним готическим шпилям, К домам, как к древнейшим томам, В которых изысканным штилем Смущали всеведущих дам И Гёте, сдружившийся с чёртом, И Лютер, швырнувший в него Чернильницу с явным расчётом Себя запродать самого, Но главное – утренний Лейпциг, Как праздник душе и уму, Когда ты, свободный от лекций, Спешишь на свиданье к нему, Точнее, в бессонную кирху, Где пробует Мастер орган, Который рыданий и криков Пока ещё не исторгал. Ты знаешь: здесь рядом в неволе Спит Мастер. О нет, он не спит! Как будто на минное поле, Ступая на чопорность плит, Ты входишь с волненьем и страхом, Оставив чуть-чуть в стороне Могилу безумного Баха, Не дремлющего в глубине. Ты знаешь: вот чудо начнётся, И двери сорвутся с петель, И сердце твоё разобьётся В предчувствии страшных потерь, Когда это время растает, Едва прозвенев над тобой, Когда эта музыка станет Провиденьем, жизнью, судьбой.
* * * Вновь протяжное имя: «Га-ли-на…» – Мне доносится с этой земли, Словно клином над русской долиной Пролетают твои журавли.
Это ты, моя Галенька, Галя, Над седою моей головой! Из такой немыслимой дали Слышу голос обиженный твой. Если б знала, как переселенцем, Без надежды уже на возврат, Останавливается сердце, Провожая любовь на закат…
СИРЕНЬ «Живи как хочешь...» – женщина сказала. Он вышел в город. Бесновался май. Сирень, впадая в обморок, свисала, Устав просить прохожих: «Не ломай!» Он не ломал. Весенних и цветущих Второй раз нестерпимо обломать. В раю земном, в недолговечных кущах Пусть и другим придётся обнимать. Возможно, так он именно и думал, А впрочем, вряд ли думал он тогда. Среди людей и уличного шума Он уходил неведомо куда. Потом был парк, толпа, аттракционы. Терялась жизнь. И он вина купил. Но, на людей взирая отрешённо, Он очень долго то вино не пил. Быть может, горевал, соизмеряя Пустую жизнь с весёлостью вокруг, Декабрь в груди с весёлостью мая И вкус вина с недавней мятой рук. А может, он писал стихотворенье О горестной свободе и о том, Как веткою надломленной сирени Та женщина осталась за окном.