Станислав Ливинский. Бабушкин стол

Снежинка



I



Как будто это было не со мной,

(и было ль, вообще, на самом деле)

но армия мне снится до сих пор.

Забор кирпичный, царские казармы –

под крышей надпись – тыща девятьсот

шестой. А на дворе двадцатый век

последние донашивал шинели.

Огромный плац и сотни человек.

И первый снег идёт, как новобранец,

не в ногу, но ему никто не крикнет –

А, ну-ка, там, салага, шире шаг!

Мы на плацу стоим и замерзаем –

солдатики игрушечные, дети.

Передо мной дрожит какой-то мальчик:

смешной затылок, девичья фигура.

Я вижу эти маленькие плечи.

Я помню, как ему одна снежинка

упала прямо в дуло автомата.

Зачем-то я запомнил этот день.



II



Я помню – старшина по воскресеньям

водил нас в баню, как на водопой.

Вот зрелище. Я про него сказал бы,

что это тот ещё соцреализм.

И мне казалось, в общей наготе

беспомощность была и обречённость.

Наверное, в чистилище теперь

такой же пар, такие же отсеки,

такой же невозможный синий кафель.



Я помню, доставали из петли

мы в этой бане год спустя мальчишку,

солдатика с той самою снежинкой.

Как он лежал на каменном полу

и принимал мужские очертанья,

и кто-то слишком мрачно пошутил,

что парень неудачно дембельнулся.



Его я помню очень хорошо,

хотя его лица совсем не помню.

Смешной затылок, девичья фигура.

Игрушечный солдатик, бедный мальчик,

а за спиною чёрный автомат

и маленькая белая снежинка.



* * *



Вот фотография – ребята,

по восемнадцать шумных лет.

У них не оказалось блата.

Повестка из военкомата,

военный новенький билет.

В стране без права перемотки

в зелёной выцветшей пилотке

почти при батюшке-царе

я словно муха в янтаре:

найди меня на этой фотке.

Салага с талией осиной.

В казарме холод. Дедовщина.

Из дома писем долго нет.

Ещё игрушечный мужчина,

я в настоящее одет.

И песня главная о старом,

как смерть дыхнула перегаром.

И ты сползаешь вниз по стенке

и пишешь маме на коленке:

Люблю. Целую. Не скучай.

И краснодарский куришь чай.

Отбой. Дежурный свет луны.

Но в армии не снятся сны.

А где-то дембельская осень.

Всё по накатанной пойдет:

заматереешь через год,

умрёт отец, девчонка бросит.

Да что ты знаешь о судьбе?

Сидишь играешь на губе,

что время до смерти залечит,

что через десять лет с предплечья

сведёшь наколку ДМБ.

Не замирает больше дух.

И гармониста лишь по пьянке

в пивной попросишь – сделай, друг,

для нас «Прощание славянки».



ПЕРЕЕЗД



Казалось бы – только обжился, привык,

нагрел, полюбил это место,

а нужно съезжать, нанимать забулдыг,

вытаскивать стулья и кресла.

Компьютер, ковёр, шкаф-купе и диван.

Коробку с электрокамином.

Бумаги сгрести, затолкать в чемодан.

Снять полки со стен и картины.

И пепел сбивать на затоптанный пол,

в сердцах объясняя рабочим,

что самое главное – бабушкин стол,

что – ножка замотана скотчем.



* * *

Что ты хочешь? Ружьё? Самосвал?

Принесли, когда я ещё спал,

мне от Деда Мороза двустволку,

положили тихонько под ёлку.

Этот праздничный запах ванили.

За спиной «С новым счастьем!» кричали.

Молодыми родители были –

внука бабушке оставляли.

Там, где память пропахла костром

и сухая за окнами вишня,

овдовевшая в сорок втором,

замуж так и не вышла.

Ни друзей у неё, ни подруг.

Всё ходил к ней один политрук.

Говорил – детям нужен отец.

Предлагал, хоть сейчас под венец,

а потом вешал китель на гвоздь.

Но у них что-то там не срослось.

На единственном фото она

перед самой войной вместе с дедом.

Он писал ей – Ну, здравствуй, жена!

А потом не вернулся с победой.

В форме и лейтенантских петлицах

он всю жизнь будет бабушке сниться.

Над кроватью тот самый портрет.

Чашка выскользнет на пол из рук.

Только дочка и маленький внук

подрастает – ну, копия дед.

Только так и живёт, крепостной,

прикрывает красу сединой,

поясницу вот кутает пледом.

И часами без света сидит,

и с собою сама говорит,

и зовёт внука именем деда.



* * *

Хутор. Брошенная хата.

Дверь, подпертая лопатой.

Сверху ржавая подкова.

На стене плохое слово.

Опустевшая изба,

словно брошенная баба.

Ей какого мужика бы,

но, как видно, не судьба.

Рядом — спуск, ступеньки сгнили.

Колокольня у реки.

Говорят, что здесь убили

барина большевики.

А теперь тут мотыльки.

Ива дремлет, как сиделка.

Мальчик, севший на мостки,

с удочкою-самоделкой.

Рыбка плещется в садке.

Стрекоза на поплавке.



* * *



Нас из одной лепили глины,

но обжигали в разных горнах.

Судьба темна, как погреб винный,

сырой, просторный.



И мы с тобой: нам по семнадцать,

а, может быть, давно за тридцать.

И память – ветреная цаца –

та, что на лица.



И мы с тобой. Приходит осень.

И облетают листья с клёнов.

И седина виски заносит.

Гадай на зёрнах.



Гадай на зёрнышках созвездий.

Мети палас. Вари мне каши.

Я так люблю, когда мы вместе

во всём домашнем.



Я так люблю, когда в халате

рукой ты машешь мне в окошко;

когда ты одеваешь платье,

и трётся кошка;



когда в хоккей играют лихо

по телеку и, оторвавши

взгляд от шитья, ты спросишь тихо –

а где здесь наши?