Ольга Солодовникова
* * *
Лишь яблоки глазные фонарей
Блестят, как после пары стопарей,
И бредят пьяно: нужно, мол, скорей
Убраться из провинции паскудной.
Ночной пейзаж привычней и страшней
Отсутствием источника теней.
Таксисту подпевает Headway,
Как улица, внутри меня безлюдно.
В наследстве имя да дурная кровь.
И сколько в адрес Бога ни злословь,
В Него кричу – Он поднимает бровь,
Он терпелив, но с пубертатом трудно.
А пубертатной дуре тридцать семь.
Менять реальность – бегать в колесе.
Грехов за жизнь – коробка монпансье.
Чем ближе Суд, свое роднее тело.
С работы – до квартиры и в постель
Его уронишь. Засыпает зверь,
Тоскующий о воле. Только дверь
В нее открой – уляжется несмело
На выходе непрочной клетки тела...
Пуповины
С новым солнцем на снег протекает война,
И сочится сквозь пальцы деревьев она
На планеты костлявую спину –
По-звериному грызть пуповину
День за днем.
Век за веком.
Вспухает восток
Алой розой.
Стучит и скулит молоток,
Прибивая к смиренью гвоздями
На оплаканный крест матерями.
Полыхают под утро на небе костры.
И кресты, и кресты,
Топоры так остры!
Сын за сыном.
Смиренно – за рядом ряд.
Пуповины не рвутся.
Кричат и кровят.
* * *
Снег шел войной на полдень.
Самый обычный полдень.
В чистом, на смерть, исподнем
Мир завершал свой круг.
Это логично очень.
Это обидно очень.
Был перевод неточен
Звуков в движенье рук.
Звуки любовь шептали,
Люди любовь хлестали,
И Тот, Кто был вначале,
Снегом расплакался вдруг,
Выпустив мир из рук.
* * *
Пасмурный день сурка. Уличная собака,
Так же как век назад, брюхом тревожит пыль.
Так же как миф назад, с кличкой чудной –
Итака –
Помнит черты того, кто без нее уплыл.
Небо живет в глазах, ходят трамваи важно.
Небо мудрей людей. Утро, собака, я
Вместе молчим о том, что умирать
не страшно,
Страшно лежать в пыли вечность.
И ждать тебя.
* * *
Навязчивый мотив скользил туда-сюда
По патоке ночной, тревожа звездный улей.
И рубцевалась льдом крещенская вода.
Любимых имена шипели словно угли.
И стая птиценот, замерзших и немых,
Гнездилась на губах – любви касаний вместо.
Отчаянья мотив сороковой зимы
Меж нами дрейфовал. Красиво. Бесполезно.
* * *
По тяжелой воде мерят жизнь водомерки.
Загорелое детство, вспотев от примерки,
Майку, шорты наденет. И галстук на шее.
Выдыхает горнист – собирайся скорее
На зарядку. Под пятками плавится солнце.
И с мостков осторожно к тебе прикоснется
Круговое родство на подушечках пальцев.
Оживает вода. И серебряным танцем
По изнанке небес водомерки кружатся...
* * *
Опять ломаю о воздух крылья.
И навык падать – полет, по сути, –
Отточен так, что на снежной пыли
И отпечатка меня не будет.
И набухает зрачком бездомным
Желанье дома. Хожденье в люди
Лицом о стену. Бетонной комой
Любовь чревата. И слез не будет.
Едва ступеньки прощально скрипнут,
В пернатый воздух непрочной грудью
Ложусь. И снится, как птицы гибнут.
В твоем бесптичье – меня не будет.
* * *
Лишь яблоки глазные фонарей
Блестят, как после пары стопарей,
И бредят пьяно: нужно, мол, скорей
Убраться из провинции паскудной.
Ночной пейзаж привычней и страшней
Отсутствием источника теней.
Таксисту подпевает Headway,
Как улица, внутри меня безлюдно.
В наследстве имя да дурная кровь.
И сколько в адрес Бога ни злословь,
В Него кричу – Он поднимает бровь,
Он терпелив, но с пубертатом трудно.
А пубертатной дуре тридцать семь.
Менять реальность – бегать в колесе.
Грехов за жизнь – коробка монпансье.
Чем ближе Суд, свое роднее тело.
С работы – до квартиры и в постель
Его уронишь. Засыпает зверь,
Тоскующий о воле. Только дверь
В нее открой – уляжется несмело
На выходе непрочной клетки тела...
Пуповины
С новым солнцем на снег протекает война,
И сочится сквозь пальцы деревьев она
На планеты костлявую спину –
По-звериному грызть пуповину
День за днем.
Век за веком.
Вспухает восток
Алой розой.
Стучит и скулит молоток,
Прибивая к смиренью гвоздями
На оплаканный крест матерями.
Полыхают под утро на небе костры.
И кресты, и кресты,
Топоры так остры!
Сын за сыном.
Смиренно – за рядом ряд.
Пуповины не рвутся.
Кричат и кровят.
* * *
Снег шел войной на полдень.
Самый обычный полдень.
В чистом, на смерть, исподнем
Мир завершал свой круг.
Это логично очень.
Это обидно очень.
Был перевод неточен
Звуков в движенье рук.
Звуки любовь шептали,
Люди любовь хлестали,
И Тот, Кто был вначале,
Снегом расплакался вдруг,
Выпустив мир из рук.
* * *
Пасмурный день сурка. Уличная собака,
Так же как век назад, брюхом тревожит пыль.
Так же как миф назад, с кличкой чудной –
Итака –
Помнит черты того, кто без нее уплыл.
Небо живет в глазах, ходят трамваи важно.
Небо мудрей людей. Утро, собака, я
Вместе молчим о том, что умирать
не страшно,
Страшно лежать в пыли вечность.
И ждать тебя.
* * *
Навязчивый мотив скользил туда-сюда
По патоке ночной, тревожа звездный улей.
И рубцевалась льдом крещенская вода.
Любимых имена шипели словно угли.
И стая птиценот, замерзших и немых,
Гнездилась на губах – любви касаний вместо.
Отчаянья мотив сороковой зимы
Меж нами дрейфовал. Красиво. Бесполезно.
* * *
По тяжелой воде мерят жизнь водомерки.
Загорелое детство, вспотев от примерки,
Майку, шорты наденет. И галстук на шее.
Выдыхает горнист – собирайся скорее
На зарядку. Под пятками плавится солнце.
И с мостков осторожно к тебе прикоснется
Круговое родство на подушечках пальцев.
Оживает вода. И серебряным танцем
По изнанке небес водомерки кружатся...
* * *
Опять ломаю о воздух крылья.
И навык падать – полет, по сути, –
Отточен так, что на снежной пыли
И отпечатка меня не будет.
И набухает зрачком бездомным
Желанье дома. Хожденье в люди
Лицом о стену. Бетонной комой
Любовь чревата. И слез не будет.
Едва ступеньки прощально скрипнут,
В пернатый воздух непрочной грудью
Ложусь. И снится, как птицы гибнут.
В твоем бесптичье – меня не будет.